Возмездие
Ч А С Т Ь 1
Я почти уверен, что мои слова ни в ком из вас не встретят серьезного отклика. Может быть, правильнее было бы не высказывать суждения, столь далекие от суждений, которыми живет наш век. Однако я не стану противостоять искушению, и все-таки расскажу этот, может на первый взгляд не правдоподобный, случай, происшедший со мной лично.
Я уверен, что в жизни существует возмездие, не потому, что мне хочется надеятся на отмщение, а как человек, на самом деле испытавший неотвратимость судьбы, подводящей черту под случившимся в нашей жизни. Но не буду говорить об этом, перейду непосредственно к рассказу о трагическом происшествии, печальный след которого пал тенью на всю мою жизнь.
Мне было 28 лет, когда началась война, которую в непонятном ослеплении мы долго называли великой. Мой зять и отец были военными. Я с детства воспитывал в себе убеждение, что высшее проявление человеческого благородства есть военная доблесть. Когда мобилизация оторвала меня от семьи, я ушел на фронт с чувством радости и исполненного долга. Оно было так велико, что моя жена была готова разделить со мной горделивую радость. Мы были женаты три года. У нас были спокойные чувства, может быть, не слишком страстных, но любящих друг друга крепкой, реальной любовью здоровых людей, не ищущих связей на стороне. Новизна ощущений новой обстановки успела уже остыть во мне, и разлука стала тяготить меня.
Однако на фронте, вдали от жены, я оставался безупречно верен ей. Пожалуй, во многом это можно объяснить тем, что рано женившись, я не поддавался влиянию слишком легкомысленной пустой жизни, которой жили многие мои однополчане.
Только в начале второго года войны мне удалось получить отпуск. Я вернулся в полк в точно назначенный день, лишний раз укрепив репутацию не только хорошего, но и педантичного офицера. Мои успехи по службе понижали до некоторой степени горечь разлуки с женой, или, если говорить честно, отсутствия женщин вообще. К весне 1916 года, когда я был уже одним и з адъютантов верховного главнокомандующего, за несколько дней до начала знаменитого наступления, я получил предписание срочно выехать в штаб Западного фронта с одним важным документом. От своевременности его доставки и сохранения тайны, могла зависеть судьба всей операции.
Передвижение войск лишало меня возможности получить отдельный вагон раньше следующего дня. О промедлении нечего было и думать. Я выехал обычным поездом, чтобы в Гомеле пересесть на киевский скорый, идущий в Вильнюс, где стоял штаб Западного фронта цель моей поездки. Отдельного купе в вагоне первого класса не оказалось. Проводник внес мой чемодан в ярко освещенное четырехместное купе, в котором находилась одна пассажирка, очень привлекательная женщина. Я старался не выглядеть слишком навязчивым, но успел все-таки заметить чем-то опечаленное лицо. Глухо закрытый, с высоким воротом костюм показался мне траурным. Мысль остаться с этой женщиной наедине почему-то смутила меня. Желая скрыть это чувство, я с самым безразличным видом спросил у проводника:
— Где можно найти здесь кофе?
— В Жлобине, через два часа. Прикажите принести?
Он хотел положить на верхнюю полку мой чемодан, в котором лежал пакет о наступлении. Я испугался, и так резко и неожиданно схватил его за руку, что, сделав неловкое движение, он углом чемодана задел электрическую лампочку. Я увидел, как женщина вздрогнула от громкого звука лопнувшего стекла. С бесконечными извинениями проводник постелил мне постель зажег ночник и вышел.
Мы остались вдвоем. Пол часа тому назад, на перроне гомельского вокзала, ожидая поезда, я мучительно хотел спать. Мне казалось величайшим благом вытянуть ноги и опустить голову на чистое полотно подушки. Теперь же сон совершенно покинул меня. В полумраке я старался разглядеть лицо женщины и чувствовал ее присутствие, воспринимаемое мною именно как присутсвие женщины. Как будто ток установился между нами. Врочем, я ощутил это позднее. Сначала я растерялся и не знал, как с ней говорить. В синем цвете едва белеющее лицо женщины казалось очень красивым, и я почему-то невольно стал ждать того момента, когда она начнет раздеваться, но она спокойно, будто меня здесь и не было смотрела в окно, повернув четкий профиль, казавшийся в полумраке печальным.
— Простите, вы не знаете, где здесь можно выпить кофе? — спросил я. Легкая усмешка тронула ее губы. Наконец, решившись, я пересел на ее диван. Она отодвинулась, слегка отстранила голову, как бы для того, чтобы лучше разглядеть меня. Тогда, осмелев, я уже не пытался найти слов, протянул руку и положил ее на подушку почти около талии соседки. Она резко пересела дальше, и вышло так, что ее бедро крепко прижалось к моей руке.
Кровь ударила мне в голову. Долго серживаемое желание заставило меня не рассуждать. Не задумываясь над тем, что я делаю, я обнял гибкую талию. Женщина отстранилась, уперлась мне в грудь руками. В слабом свете ночника лицо ее бледнело нетерпеливым призывом. Не владея собой, я стал покрывать ее лицо поцелуями и она сразу поникла, ослабела, опустившись на подушку. Склонясь над ней, я все же не осмеливался прижаться губами к ее алеющим губам. Но против воли, почти инстинктивно, моя рука поднималась все выше и выше по туго натянутому шелку чулка. Когда под смятыми, взбитыми юбками, под черным чулком показалась белая полоса ее тела, она блеснула ослепительней, чем если бы в купе зажглась разбитая проводником лампочка. И только тут я понял, что женщина отдалась мне: ее голова и туловище все еще в бессилии лежали на диване, она закрыла лицо руками и была совершенно неподвижна, и уже никакая дерзость не могла встретить отпора. Ноги ее беспомощно свесились на пол, и глаза резала белизна ее кожи, между чулками и шелковой батистовой юбкой. Мое тело думало за меня. Тяжелая, густая кровь налила все мои члены, стеснило дыхание. Я чувствовал, как невыносимыми тисками мешает мне затянутый на все пуговицы военный мундир, и как будто постороннее, независимое от меня тело с силой и упругостью стальной пружины просится на свободу. Рука моя уже без дрожи прошла расстояние, отделяющее полосу открытого тела до места прекрасного и пленительного.
Я почти уверен, что мои слова ни в ком из вас не встретят серьезного отклика.
Может быть, правильнее было бы не высказывать суждения, столь далекие от суждений, которыми живет наш век. Однако я не стану противостоять искушению, и все-таки расскажу этот, может на первый взгляд не правдоподобный, случай, происшедший со мной лично.
Я уверен, что в жизни существует возмездие, не потому, что мне хочется надеяться на отмщение, а как человек, на самом деле испытавший неотвратимость судьбы, подводящей черту под случившимся в нашей жизни. Но не буду говорить об этом, перейду непосредственно к рассказу о трагическом происшествии, печальный след которого пал тенью на всю мою жизнь.
Мне было 26 лет, когда началась война, которую в непонятном ослеплении мы долго называли великой. Мой зять и отец были военными. Я с детства воспитывал в себе убеждение, что высшее проявление человеческого благородства есть военная доблесть. Когда мобилизация оторвала меня от семьи, я ушел на фронт с чувством радости и исполненного долга. Оно было так велико, что моя жена была готова разделить со мной горделивую радость. Мы были женаты три года. У нас были спокойные чувства, может быть, не слишком страстных, но любящих друг друга крепкой, реальной любовью здоровых людей, не ищущих связей на стороне. Новизна ощущений новой обстановки успела уже остыть во мне, и разлука стала тяготить меня.
Однако на фронте, вдали от жены, я оставался безупречно верен ей. Пожалуй, во многом это можно объяснить тем, что рано женившись, я не поддавался влиянию слишком легкомысленной пустой жизни, которой жили многие мои однополчане.
Передвижение войск лишало меня возможности получить отдельный вагон раньше следующего дня. О промедлении нечего было и думать. Я выехал обычным поездом, чтобы в Гомеле пересесть на киевский скорый, идущий в Вильнюс, где стоял штаб Западного фронта цель моей поездки. Отдельного купе в вагоне первого класса не оказалось. Проводник внес мой чемодан в ярко освещенное четырехместное купе, в котором находилась одна пассажирка, очень привлекательная женщина. Я старался не выглядеть слишком навязчивым, но успел все-таки заметить чем-то опечаленное лицо.
Глухо закрытый, с высоким воротом костюм показался мне траурным. Мысль остаться с этой женщиной наедине почему-то смутила меня. Желая скрыть это чувство, я с самым безразличным видом спросил у проводника:
А.Толстой || «Правда» №312, 20 декабря 1943 года
СЕГОДНЯ В НОМЕРЕ: К пребыванию Президента Чехословацкой Республики г-на Эд.Бенеша в Москве (1 стр.). От Советского Информбюро. Оперативная сводка за 19 декабря (1 стр.). Указ Президиума Верховного Совета СССР (1 стр.). П.Кузнецов. — Прорыв вражеской обороны южнее Невеля (3 стр.). Усман Юсупов. — Народный поход за электрификацию Узбекистана (4 стр.). Судебный процесс о зверствах немецко-фашистских захватчиков на территории гор. Харькова и Харьковской области в период их временной оккупации (2 и 3 стр.). Алексей Толстой. — Возмездие (3 стр.). Елена Кононенко. — Кара (3 стр.). Патриотическое движение во Франции (4 стр.). Военные действия в Италии (4 стр.). Состояние здоровья Черчилля (4 стр.). Поездка тов. Громыко на Кубу (4 стр.). Обращение американских финнов к финскому народу (4 стр.). Финны строят линию фортификаций около Ленинграда (4 стр.). Налет на железнодорожную линию Марсель — Генуя (4 стр.). Дневные налеты американской авиации на Германию (4 стр.).
# Все статьи за 20 декабря 1943 года.
Перед судом проходят свидетели — врач, у которого в больнице немцы расстреляли всех больных и выздоравливающих — 435 человек; другой врач, выпрыгнувший в окно из пылающего корпуса красноармейского госпиталя, где немцы расстреляли, убили ручными гранатами и сожгли заживо около 800 человек. Женщина, вылезшая из огромной ямы, доверху наваленной расстрелянными мирными жителями Харькова, прохожий, который обыкновенными словами рассказывает необыкновенные истории о том, как немецкие солдаты из злобы к русским, со скуки, ради развлечения стреляли в спину проходившим по тротуару женщинам и спихивали их в щель.
Снова всколыхнулось перед нашим воображением кровавое месиво немецкой оккупации, рвы и ямы Смоленске, Бабий Яр в Киеве, где лишь по явно преуменьшенному показанию обвиняемых лежит 35 тысяч человек, массовые казни в Броварах, в Житомире, в Мариуполе, и нет им числа, проклятым и страшным следам немецкого недолгого пребывания на нашей земле.
Суд заканчивается. Подсудимые говорят свое последнее слово. Первым — рыжий Лангхельд. Он говорит серьезно и даже торжественно о том, что признает все свои вины, и снова перечисляет их, но, высокий суд, не один я такой, такова вся германская армия. Гитлеровский режим сумел подавить в немцах благородные инстинкты и развил в них инстинкты низменные. Проклятие зла порождает зло, — цитирует он из Гете. Он понимает, что это еще не смягчает его вины, и под конец приводит с его точки зрения смягчающий, а с нашей точки зрения отяжеляющий довод: — Господа судьи, я поступал безнравственно, жестоко и преступно, потому что я бился за свою личную жизнь. Перед немцем поставлено гитлеровским режимом основное противоречие: или быть участником преступления, или быть раздавленным, уничтоженным.
И это говорит он в оправдание себя нам, русским. Но мы, русские, как раз и требуем от человека не спасения своей шкуры, но дел больших, общественных, героических. В четыре становых угла величественного здания нашего советского государства положены самоотверженные труды и отданные идее общего счастья героические жизни. Лангхельду не смягчить наш приговор тем, что, спасая свою шкуру, он пошел к бандитам и сам стал бандитом.
Второй, Риц, наивно уверяет суд в том, что он, Риц, не получал никакого удовольствия от мучений и уничтожения советских граждан, ибо если бы он получал таковое удовольствие, то убивал бы гораздо больше. Риц — целиком механический человек гитлеровской Германии. У него нет даже и понятия о нравственных категориях. Душа его чисто выметена и выкрашена в однообразный скучный цвет гитлеровского застенка. Он говорит суду: — С тринадцати лет я подвергаюсь нацистской пропаганде (ему, видимо, давали ее даже с супом). Откуда же я мог получить иное воспитание.
«А вот откуда, хотелось мне сказать ему из ложи: от великого общечеловеческого источника гуманизма, хотя бы из тех же бетховенских сонат, которые вы, Риц, играли или слушали. Не нужно хныкать перед судом, как казанская сирота. Надо было хотеть быть человеком прежде всего».
Последняя речь третьего, Рецлава, настолько ничтожна и глупа, что о ней не стоит и поминать. Тут уже беспросветная пустыня, ничего смягчающего человека — злая и скверная машина.
Сегодня их повесили на выжженной площади, окаймленной развалинами города. В туманном утре высоко на холме виднелся сожженный величественный профиль Дома проектов. Он будет скоро восстановлен. И снова дерзкие планы советских ученых и строителей, одушевленных идеей добра, будут осуществляться и претворяться в жизнь.
Свыше сорока тысяч жителей Харькова, переживших два года немецкого режима, охватили кругом базарную площадь, где стояли четыре виселицы, напоминающие о суровом возмездии для тех, кто покушается на свободу нашей Родины. // Алексей Толстой. 19 декабря 1943 г. (По телеграфу).
*************************************************************************************************************
Кара
Люди пришли на площадь и неумолимой грозной стеной стали вокруг виселиц.
Не потому мы явились сюда, чтобы поглазеть, как дернут шеями четыре животных. Да и не только трех злодеев-фашистов и бандита-предателя пришел казнить народ. Мы пришли казнить подлость, весь гитлеровский разбой, все бесстыдные замыслы германского фашизма. Мы пришли сказать с этой харьковской площади, окруженной искалеченными домами, всей фашистской Германии: мы не шутим, немцы! И еще мы пришли сюда от имени тех советских людей, чьи кости лежат в земле.
Харьковские дети принесли мне вот эти листочки: «Моего папу немцы повесили. Тело папы немцы выбросили в яр и не позволили взять его похоронить. Ученица второго класса «Б» 61-й школы гор. Харькова Ира Фомина». «Немцы расстреляли моего дедушку Николая Паценко за то, что он по-старости отказался на них работать. Ученица второго класса Валя Паценко». «Мою тетю, которая жила в селе Иваны, немцы подложили под танк, который завяз в грязи, и переехали через нее. И еще они расстреляли мою двоюродную сестру Ларочку Малееву и крестную Медведеву за укрытие красноармейцев. Ученица второго масса «Б» Валя Малеева».
Их много, листков, исписанных крупными детскими буквами. Дети пришли и сказали: тетя, там немцев судят вот. Детей не пустили в зал судебного заседания, — не детское это дело. Не пустили их и на площадь.
Но один как-то пробрался. Боец взял парнишку за плечи и тихонечко вытолкнул его из людской гущи. Тогда он обиженно заплакал:
— Моего тату убили немцы, — сказал он.
Площадь молчала и потом вдруг зашумела, как бор в грозу. Это под’ехали машины с преступниками. И толпа пришла в движение, и раздался чей-то женский голос, гневный, страстный:
— Вот они, ох, немецкие мерзотники!
Раздался и погас. Слезы застилали глаза женщины.
— Ой, Галя, моя Галя.
— Вы что, мамаша?
— Дочку мою повесили изверги, Галю мою!
Может быть, и не Риц, и не Лангхельд, и не Рецлав расправились. Не все ли равно. Это сделали они, гитлеровцы. И мать пришла сюда хоть на мгновенье утешить свое окровавленное сердце.
Таких было на площади много. И для них то, чему суждено было сейчас свершиться, было непосредственно актом священной мести врагам. Свершилось. Сорок тысяч харьковчан одной сильной, непрощающей рукой накинули петли на преступников. Одним рывком свершилось. Гул проклятий по адресу гитлеровской дряни. Дрянная смерть!
Мы видели перед собой не помертвевшие лица Лангхельда, Рецлава, Рица и Буланова. Мы видели перекошенную морду издыхающего фашистского зверя. Мы покинули площадь. А из громкоговорителя звенел голос:
— Увага! Увага! Говорит радянська Украина! Говорит Харьков. Освобожденный Харьков.
И первое, о чем подумалось в эту минуту, было то, что на-днях я видела на харьковском заводе. Я видела, как пустили там первый мартен, как забурлила там первая сталь.
Хорошо, товарищи! // Ел.Кононенко. Харьков, 19 декабря.
★
Зверские расправы гитлеровцев с военнопленными советскими офицерами
ЛОНДОН, 19 декабря. (ТАСС). Как стало известно норвежским кругам в Лондоне, гитлеровцы в Норвегии подвергли избиению одного военнопленного советского офицера, который скончался от побоев. Несколько советских офицеров бежало из лагеря для военнопленных вблизи Ларвика (Юго-Восточная Норвегия). Немцам удалось их поймать; один из офицеров был приговорен к 200 ударам палкой в присутствии всего лагеря. На 50-м ударе офицер скончался. Жестокость немцев возбудила сильное негодование среди норвежского населения.
______________________________________________
Л.Леонов: Так это было* || «Известия» №299, 19 декабря 1943 года
К.Симонов: Страшные факты || «Красная звезда» №299, 19 декабря 1943 года
Д.Заславский: Чудовищное преступление немецких извергов*(«Правда», СССР)
Газета «Правда» №312 (9448), 20 декабря 1943 года
ВОЗМЕЗДИЕ
1
Я почти уверен, что мои слова ни в ком из вас не
встретят серьезного отклика. Может быть, правильнее
было бы не высказывать суждения, столь далекие от
суждений, которыми живет наш век. Однако я не стану
противостоять искушению, и все-таки расскажу этот,
может на первый взгляд не правдоподобный, случай,
происшедший со мной лично.
Я уверен, что в жизни существует возмездие, не
потому, что мне хочется надеятся на отмщение, а как
человек, на самом деле испытавший неотвратимость
судьбы, подводящей черту под случившимся в нашей
жизни. Но не буду говорить об этом, перейду непос-
редственно к рассказу о трагическом происшествии,
печальный след которого пал тенью на всю мою жизнь.
Мне было 28 лет, когда началась война, которую в
непонятном ослеплении мы долго называли великой. Мой
зять и отец были военными. Я с детства воспитывал в
себе убеждение, что высшее проявление человеческого
благородства есть военная доблесть. Когда мобилиза-
ция оторвала меня от семьи, я ушел на фронт с чувст-
вом радости и исполненного долга. Оно было так вели-
ко, что моя жена была готова разделить со мной гор-
деливую радость. Мы были женаты три года. У нас были
спокойные чувства, может быть, не слишком страстных,
но любящих друг друга крепкой, реальной любовью здо-
ровых людей, не ищущих связей на стороне. Новизна
ощущений новой обстановки успела уже остыть во мне,
и разлука стала тяготить меня.
Однако на фронте, вдали от жены, я оставался бе-
зупречно верен ей. Пожалуй, во многом это можно объ-
яснить тем, что рано женившись, я не поддавался вли-
янию слишком легкомысленной пустой жизни, которой
жили многие мои однополчане.
Только в начале второго года войны мне удалось
получить отпуск. Я вернулся в полк в точно назначен-
ный день, лишний раз укрепив репутацию не только хо-
рошего, но и педантичного офицера. Мои успехи по
службе понижали до некоторой степени горечь разлуки
с женой, или, если говорить честно, отсутствия жен-
щин вообще. К весне 1916 года, когда я был уже одним
и з адъютантов верховного главнокомандующего, за
несколько дней до начала знаменитого наступления, я
получил предписание срочно выехать в штаб Западного
фронта с одним важным документом. От своевременности
его доставки и сохранения тайны, могла зависеть
судьба всей операции.
Передвижение войск лишало меня возможности полу-
чить отдельный вагон раньше следующего дня. О про-
медлении нечего было и думать. Я выехал обычным по-
ездом, чтобы в Гомеле пересесть на киевский скорый,
идущий в Вильнюс, где стоял штаб Западного фронта —
цель моей поездки. Отдельного купе в вагоне первого
класса не оказалось. Проводник внес мой чемодан в
ярко освещенное четырехместное купе, в котором нахо-
дилась одна пассажирка, очень привлекательная женщи-
на. Я старался не выглядеть слишком навязчивым, но
успел все-таки заметить чем-то опечаленное лицо.
Глухо закрытый, с высоким воротом костюм показался
мне траурным. Мысль остаться с этой женщиной наедине
почему-то смутила меня. Желая скрыть это чувство, я
с самым безразличным видом спросил у проводника:
— Где можно найти здесь кофе?
— В Жлобине, через два часа. Прикажите принести?
Он хотел положить на верхнюю полку мой чемодан,
в котором лежал пакет о наступлении. Я испугался, и
так резко и неожиданно схватил его за руку, что,
сделав неловкое движение, он углом чемодана задел
электрическую лампочку. Я увидел, как женщина взд-
рогнула от громкого звука лопнувшего стекла. С бес-
конечными извинениями проводник постелил мне постель
зажег ночник и вышел.
Мы остались вдвоем. Пол часа тому назад, на пер-
роне гомельского вокзала, ожидая поезда, я мучитель-
но хотел спать. Мне казалось величайшим благом вытя-
нуть ноги и опустить голову на чистое полотно подуш-
ки. Теперь же сон совершенно покинул меня. В полум-
раке я старался разглядеть лицо женщины и чувствовал
ее присутствие, воспринимаемое мною именно как при-
сутсвие женщины. Как будто ток установился между на-
ми. Врочем, я ощутил это позднее. Сначала я расте-
рялся и не знал, как с ней говорить. В синем цвете
едва белеющее лицо женщины казалось очень красивым,
и я почему-то невольно стал ждать того момента, ког-
да она начнет раздеваться, но она спокойно, будто
меня здесь и не было смотрела в окно, повернув чет-
кий профиль, казавшийся в полумраке печальным.
— Простите, вы не знаете, где здесь можно выпить
кофе? — спросил я. Легкая усмешка тронула ее губы.
Наконец, решившись, я пересел на ее диван. Она отод-
винулась, слегка отстранила голову, как бы для того,
чтобы лучше разглядеть меня. Тогда, осмелев, я уже
не пытался найти слов, протянул руку и положил ее на
подушку почти около талии соседки. Она резко пересе-
ла дальше, и вышло так, что ее бедро крепко прижа-
лось к моей руке.
Кровь ударила мне в голову. Долго серживаемое
желание заставило меня не рассуждать. Не задумываясь
над тем, что я делаю, я обнял гибкую талию. Женщина
отстранилась, уперлась мне в грудь руками. В слабом
свете ночника лицо ее бледнело нетерпеливым призы-
вом. Не владея собой, я стал покрывать ее лицо поце-
луями и она сразу поникла, ослабела, опустившись на
подушку. Склонясь над ней, я все же не осмеливался
прижаться губами к ее алеющим губам. Но против воли,
почти инстинктивно, моя рука поднималась все выше и
выше по туго натянутому шелку чулка. Когда под смя-
тыми, взбитыми юбками, под черным чулком показалась
белая полоса ее тела, она блеснула ослепительней,
чем если бы в купе зажглась разбитая проводником
лампочка. И только тут я понял, что женщина отдалась
мне: ее голова и туловище все еще в бессилии лежали
на диване, она закрыла лицо руками и была совершенно
неподвижна, и уже никакая дерзость не могла встре-
тить отпора. Ноги ее беспомощно свесились на пол, и
глаза резала белизна ее кожи, между чулками и шелко-
вой батистовой юбкой. Мое тело думало за меня. Тяже-
лая, густая кровь налила все мои члены, стеснило ды-
хание. Я чувствовал, как невыносимыми тисками мешает
мне затянутый на все пуговицы военный мундир, и как
будто постороннее, независимое от меня тело с силой
и упругостью стальной пружины просится на свободу.
Рука моя уже без дрожи прошла расстояние, отделяющее
полосу открытого тела до места прекрасного и плени-
тельного.
Мои пальцы нащупали сквозь тонкое белье гладкий,
как совсем у юной девушки живот, коснулись нежного,
упругого холмика, которым он заканчивается.
1 2 3 4 5 6 7 8
А.Н.ТОЛСТОЙ
ВОЗМЕЗДИЕ
1
Я почти уверен, что мои слова ни в ком из вас не
встретят серьезного отклика. Может быть, правильнее
было бы не высказывать суждения, столь далекие от
суждений, которыми живет наш век. Однако я не стану
противостоять искушению, и все-таки расскажу этот,
может на первый взгляд не правдоподобный, случай,
происшедший со мной лично.
Я уверен, что в жизни существует возмездие, не
потому, что мне хочется надеятся на отмщение, а как
человек, на самом деле испытавший неотвратимость
судьбы, подводящей черту под случившимся в нашей
жизни. Но не буду говорить об этом, перейду непос-
редственно к рассказу о трагическом происшествии,
печальный след которого пал тенью на всю мою жизнь.
Мне было 28 лет, когда началась война, которую в
непонятном ослеплении мы долго называли великой. Мой
зять и отец были военными. Я с детства воспитывал в
себе убеждение, что высшее проявление человеческого
благородства есть военная доблесть. Когда мобилиза-
ция оторвала меня от семьи, я ушел на фронт с чувст-
вом радости и исполненного долга. Оно было так вели-
ко, что моя жена была готова разделить со мной гор-
деливую радость. Мы были женаты три года. У нас были
спокойные чувства, может быть, не слишком страстных,
но любящих друг друга крепкой, реальной любовью здо-
ровых людей, не ищущих связей на стороне. Новизна
ощущений новой обстановки успела уже остыть во мне,
и разлука стала тяготить меня.
Однако на фронте, вдали от жены, я оставался бе-
зупречно верен ей. Пожалуй, во многом это можно объ-
яснить тем, что рано женившись, я не поддавался вли-
янию слишком легкомысленной пустой жизни, которой
жили многие мои однополчане.
Только в начале второго года войны мне удалось
получить отпуск. Я вернулся в полк в точно назначен-
ный день, лишний раз укрепив репутацию не только хо-
рошего, но и педантичного офицера. Мои успехи по
службе понижали до некоторой степени горечь разлуки
с женой, или, если говорить честно, отсутствия жен-
щин вообще. К весне 1916 года, когда я был уже одним
и з адъютантов верховного главнокомандующего, за
несколько дней до начала знаменитого наступления, я
получил предписание срочно выехать в штаб Западного
фронта с одним важным документом. От своевременности
его доставки и сохранения тайны, могла зависеть
судьба всей операции.
Передвижение войск лишало меня возможности полу-
чить отдельный вагон раньше следующего дня. О про-
медлении нечего было и думать. Я выехал обычным по-
ездом, чтобы в Гомеле пересесть на киевский скорый,
идущий в Вильнюс, где стоял штаб Западного фронта —
цель моей поездки. Отдельного купе в вагоне первого
класса не оказалось. Проводник внес мой чемодан в
ярко освещенное четырехместное купе, в котором нахо-
дилась одна пассажирка, очень привлекательная женщи-
на. Я старался не выглядеть слишком навязчивым, но
успел все-таки заметить чем-то опечаленное лицо.
Глухо закрытый, с высоким воротом костюм показался
мне траурным. Мысль остаться с этой женщиной наедине
почему-то смутила меня. Желая скрыть это чувство, я
с самым безразличным видом спросил у проводника:
— Где можно найти здесь кофе?
— В Жлобине, через два часа. Прикажите принести?
Он хотел положить на верхнюю полку мой чемодан,
в котором лежал пакет о наступлении. Я испугался, и
так резко и неожиданно схватил его за руку, что,
сделав неловкое движение, он углом чемодана задел
электрическую лампочку. Я увидел, как женщина взд-
рогнула от громкого звука лопнувшего стекла. С бес-
конечными извинениями проводник постелил мне постель
зажег ночник и вышел.
Мы остались вдвоем. Пол часа тому назад, на пер-
роне гомельского вокзала, ожидая поезда, я мучитель-
но хотел спать. Мне казалось величайшим благом вытя-
нуть ноги и опустить голову на чистое полотно подуш-
ки. Теперь же сон совершенно покинул меня. В полум-
раке я старался разглядеть лицо женщины и чувствовал
ее присутствие, воспринимаемое мною именно как при-
сутсвие женщины. Как будто ток установился между на-
ми. Врочем, я ощутил это позднее. Сначала я расте-
рялся и не знал, как с ней говорить. В синем цвете
едва белеющее лицо женщины казалось очень красивым,
и я почему-то невольно стал ждать того момента, ког-
да она начнет раздеваться, но она спокойно, будто
меня здесь и не было смотрела в окно, повернув чет-
кий профиль, казавшийся в полумраке печальным.
— Простите, вы не знаете, где здесь можно выпить
кофе? — спросил я. Легкая усмешка тронула ее губы.
Наконец, решившись, я пересел на ее диван. Она отод-
винулась, слегка отстранила голову, как бы для того,
чтобы лучше разглядеть меня. Тогда, осмелев, я уже
не пытался найти слов, протянул руку и положил ее на
подушку почти около талии соседки. Она резко пересе-
ла дальше, и вышло так, что ее бедро крепко прижа-
лось к моей руке.
Кровь ударила мне в голову. Долго серживаемое
желание заставило меня не рассуждать. Не задумываясь
над тем, что я делаю, я обнял гибкую талию. Женщина
отстранилась, уперлась мне в грудь руками. В слабом
свете ночника лицо ее бледнело нетерпеливым призы-
вом. Не владея собой, я стал покрывать ее лицо поце-
луями и она сразу поникла, ослабела, опустившись на
подушку. Склонясь над ней, я все же не осмеливался
прижаться губами к ее алеющим губам. Но против воли,
почти инстинктивно, моя рука поднималась все выше и
выше по туго натянутому шелку чулка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9