Ведро незабудок и другие рассказы александр богатырев

• Полный текст
• Куда подевались юродивые
• Грешницы
• Иван и vanitas
• Попутчик
• Митра-укротительница
• О попе и «мерседесе»
• Ехал я по Америке
• Грех малым не бывает
• Только молитвой и постом
• Часть 1. Пюхтицы
• Часть 2. Васкнарва
• Часть 3. Постскриптум
• Чудо — дело тихое
• Ещё раз о чудесах
• О блаженной Ксении
• Рождественская история
• Памяти отца Николая Гурьянова
• Здесь служил отец Серафим (Тяпочкин)
• Сорок мучеников
• Отец Симеон (Нестеренко)
• Матушки
• Пляж как место вразумления
• Иордань
• Крещенским утром
• Победитель Каменный
• Учу вас, учу
• О русском горе и об отце Егоре
• Ведро незабудок
• Святки по-советски
• Беда. В сенях или при дверях

Алек­сандр Бога­ты­рёв. «Ведро неза­бу­док» и дру­гие рассказы

Куда подевались юродивые

Недавно, под­ни­ма­ясь по лест­нице в редак­цию сайта «Православие.ру», я уви­дел вися­щие на стене фото­гра­фии, сде­лан­ные в Псково-Печер­ском и Пюх­тиц­ком мона­сты­рях в 1980‑е годы. На одной из них были запе­чат­лены мои ста­рые зна­комцы — юро­ди­вые стран­ники Михаил и Нико­лай. Михаил на две головы ниже сво­его соседа. В ширину — такой же, как и в высоту. В жилетке и с цилин­дром на голове. Смот­рит на нас хитро и весело. Под длин­ной под­дев­кой скрыты ноги, ненор­мально корот­кие при нор­маль­ном торсе. Нико­лай — со скло­нен­ной влево голо­вой, длин­ными сва­ляв­ши­мися воло­сами и с взгля­дом зату­ма­нен­ным и печаль­ным. Трид­цать лет назад встре­тив этот взгляд, я сразу понял: чело­век, смот­ря­щий на дру­гого чело­века такими гла­зами, очень далек от мира сего и не надо пытаться его вер­нуть в сует­ную, лука­вую реальность.

В сен­тябре 1980 года мы с женой при­е­хали в Псково-Печер­ский мона­стырь и после литур­гии ока­за­лись в храме, где отец Адриан отчи­ты­вал бес­но­ва­тых. В ту пору каж­дый моло­дой чело­век, осо­бенно город­ского обли­чия и оде­тый не в поно­шен­ное совет­ское оде­я­ние полу­ве­ко­вой дав­но­сти, пере­сту­пая порог храма, при­вле­кал к себе вни­ма­ние не только пожи­лых бого­моль­цев, но и повсюду бдя­щих стро­гих дядей, обе­ре­гав­ших совет­скую моло­дежь от рели­ги­оз­ного дур­мана. Вни­ма­ние к нашим пер­со­нам мы почув­ство­вали еще у мона­стыр­ских ворот: чело­век с хорошо постав­лен­ным гла­зом про­све­тил нас насквозь и все про нас понял. Стро­гие взгляды я посто­янно ловил и во время службы, но при отчитке несколько пар глаз смот­рело на нас уже не про­сто строго, а с нескры­ва­е­мой нена­ви­стью. Были ли это бедо­лаги бес­но­ва­тые или бойцы «неви­ди­мого фронта» — не знаю, да теперь это и неважно. Ско­рее всего, неко­то­рые пред­став­ляли оба «депар­та­мента». Я был воль­ным худож­ни­ком, и мои посе­ще­ния хра­мов могли лишь укре­пить началь­ство в уве­рен­но­сти, что я совсем не при­го­ден к делу постро­е­ния свет­лого буду­щего. А вот жена пре­по­да­вала в инсти­туте и могла лишиться места. Так что мысли мои были далеки от молит­вен­ного настроя.

Мир, в кото­рый мы попали, был, мягко говоря, стран­ным для моло­дых людей, не так давно полу­чив­ших выс­шее обра­зо­ва­ние, сильно заме­шан­ное на ате­изме. На амвоне стоял пожи­лой свя­щен­ник с вскло­ко­чен­ной боро­дой и в ста­рых очках с верев­ками вме­сто дужек. Он моно­тонно, запи­на­ясь и шепе­лявя, читал стран­ные тек­сты. Я не мог разо­брать и сотой доли, но люди, стол­пив­ши­еся у амвона, видимо, пре­красно их пони­мали. Время от вре­мени в раз­ных кон­цах храма начи­нали лаять, кука­ре­кать, рычать, кри­чать дур­ными голо­сами. Неко­то­рые выда­вали целые речевки: «У, Адриан-Адри­а­нище, не жги, не жги так сильно. Все нутро про­жег. Погоди, я до тебя добе­русь!» Зву­чали страш­ные угрозы: убить, разо­рвать, зажа­рить живьем. Я стал рас­смат­ри­вать лица этих людей. Лица как лица. До опре­де­лен­ной поры ничего осо­бен­ного. Один пожи­лой муж­чина изрядно сма­хи­вал на нашего зна­ме­ни­того про­фес­сора — зна­тока семи евро­пей­ских язы­ков. Стоял он со спо­кой­ным лицом, сосре­до­то­ченно вслу­ши­ва­ясь в слова молитвы, и вдруг, услы­хав что-то сакра­мен­таль­ное, начи­нал судо­рожно дер­гаться, мотать голо­вой и хны­кать, как ребе­нок от силь­ной боли. Рядом со мной сто­яла жен­щина в фуфайке, в сером пухо­вом платке, надви­ну­том до бро­вей. Она тоже была спо­койна до опре­де­лен­ного момента. И вдруг, прак­ти­че­ски одно­вре­менно с «про­фес­со­ром», начи­нала мелко тря­стись и изда­вать какие-то стран­ные звуки. Губы ее были плотно сжаты, и буль­ка­ю­щие хрипы шли из глу­бин ее необъ­ят­ного орга­низма — то ли из груди, то ли из чрева. Звуки ста­но­ви­лись все громче и глуше, потом словно какая-то силь­ная пру­жина лопа­лась внутри нее — с минуту что-то меха­ни­че­ски скре­же­тало, а глаза вспы­хи­вали зеле­ным недоб­рым све­том. Мне каза­лось, что я брежу: чело­ве­че­ский орга­низм не может про­из­во­дить ничего подоб­ного. Это ведь не ком­пью­тер­ная гра­фика и я не на сеансе гол­ли­вуд­ского фильма ужасов.

Но через пол­часа пре­бы­ва­ния в этой чуд­ной ком­па­нии мне уже стало казаться, что я окру­жен нашими милыми совет­скими граж­да­нами, сбро­сив­шими маски, пере­став­шими играть в постро­е­ние ком­му­низма и сту­чать друг на друга. Все про­ис­хо­див­шее вокруг меня было неожи­данно открыв­шейся моде­лью нашей жизни с кон­цен­три­ро­ван­ным выра­же­нием болез­нен­ного бреда и бес­но­ва­ния. Так выгля­дит народ, вою­ю­щий со своим Созда­те­лем. Но люди, при­шед­шие в этот храм, кри­чав­шие и кор­чив­ши­еся во время чте­ния Еван­ге­лия и закли­на­тель­ных молитв, отли­ча­лись от тех, кто остался за сте­нами храма, лишь тем, что пере­стали при­тво­ряться, осо­знали свое ока­ян­ство и обра­ти­лись за помо­щью к Богу.

Когда отчитка закон­чи­лась, мне захо­те­лось поско­рее выбраться из мона­стыря, добраться до какой-нибудь сто­ло­вой, поесть и отпра­виться в обрат­ный путь. Но слу­чи­лось иначе. К нам подо­шел Николка. Я запри­ме­тил его еще на службе. Был он одет в тяже­лен­ное дра­по­вое пальто до пят, хотя было не менее 15° тепла.

— Пой­дем, помо­лимся, — тихо про­го­во­рил он, глядя куда-то вбок.

— Так уж помо­ли­лись, — про­бор­мо­тал я, не совсем уве­рен­ный в том, что он обра­щался ко мне.

— Надо еще тебе помо­литься. И жене твоей. Тут часо­венка рядом. Пойдем.

Он гово­рил так жалобно, будто от моего согла­сия или несо­гла­сия зави­села его жизнь. Я посмот­рел на жену. Она тоже устала и еле дер­жа­лась на ногах. Николка посмот­рел ей в глаза и снова тихо промолвил:

— Пой­дем, помолимся.

Уве­рен­ный в том, что мы после­дуем за ним, он повер­нулся и мед­ленно пошел в гору по брус­чатке, казав­шейся отпо­ли­ро­ван­ной после ноч­ного дождя. Почти всю дорогу мы шли молча. Я узнал, что его зовут Нико­лаем. Нам же не при­шлось пред­став­ляться. Он слы­хал, как мы обра­ща­лись друг к другу, и несколько раз назвал нас по имени.

Шли довольно долго. Обо­гнули справа мона­стыр­ские стены, спу­сти­лись в овраг, мино­вали целую улицу неболь­ших доми­ков с пали­сад­ни­ками и ого­ро­дами, зашли в сос­но­вую рощу, где и ока­за­лась часо­венка. Николка достал из кар­мана несколько све­чей, молит­во­слов и ака­фист­ник. Затеп­лив свечи, он стал вты­кать их в неболь­шой выступ в стене. Тихим жалоб­ным голо­сом запел «Царю Небес­ный». Мы сто­яли молча, поскольку кроме «Отче наш», «Бого­ро­дицы» и «Верую» ника­ких молитв не знали. Николка же посто­янно огля­ды­вался и кив­ками головы при­гла­шал нас под­пе­вать. Поняв, что от нас песен­ного толку не добьешься, он про­дол­жил свое жалоб­ное пение, тихонько пока­чи­ва­ясь всем телом из сто­роны в сто­рону. Голова его, каза­лось, при этом кача­лась авто­номно от тела. Он скло­нял ее к пра­вому плечу, замыс­ло­вато поводя под­бо­род­ком влево и вверх. Заме­рев на несколько секунд, он отправ­лял голову в обрат­ном направ­ле­нии. Волосы на этой голове были не про­сто нече­са­ными. Вме­сто них был огром­ный кол­тун, сва­ляв­шийся до состо­я­ния рыжего валенка. (Впо­след­ствии я узнал о том, что у мили­ци­о­не­ров, посто­янно задер­жи­вав­ших Николку за бро­дяж­ни­че­ство, все­гда были боль­шие про­блемы с его при­чес­кой. Его кол­тун даже кро­вель­ные нож­ницы не брали. При­хо­ди­лось его отру­бать с помо­щью топора, а потом кое-как соскре­бать остав­ше­еся и брить наголо.) Раз­гля­ды­вая Никол­кину фигуру, я никак не мог сосре­до­то­читься на сло­вах молитвы. Хоте­лось спать, есть. Ноги затекли. Я злился на себя за то, что согла­сился пойти с ним. Но уж очень не хоте­лось оби­жать бла­жен­ного. И потом, мне каза­лось, что встреча эта не слу­чайна. Я вспо­ми­нал житий­ные исто­рии о том, как Сам Гос­подь являлся под видом убо­гого стра­дальца, чтобы испы­тать веру чело­века и его готов­ность послу­жить ближ­нему. Жена моя пере­ми­на­лась с ноги на ногу, но, насколько я мог понять, ста­ра­лась молиться вме­сте с нашим новым зна­ком­цем. Начал он с Пока­ян­ного канона. Когда стал молиться о своих близ­ких, назвал наши имена и спро­сил, как зовут нашего сына, роди­те­лей и всех, кто нам дорог и о ком мы обычно молимся. Потом он попро­сил мою жену напи­сать все эти имена для его сино­дика. Она напи­сала их на вырван­ном из моего блок­нота листе. Я облег­ченно вздох­нул, пола­гая, что моле­ние закон­чи­лось. Но не тут-то было. Николка взял листок с име­нами наших близ­ких и тихо, про­тяжно затя­нул: «Гос­поду помо­лимся!» Потом после­до­вал ака­фист Иисусу Слад­чай­шему, затем Бого­ро­дице, потом Нико­лаю Угод­нику. После этого он достал из нагруд­ного кар­мана пальто тол­стен­ную книгу с име­нами тех, о ком посто­янно молился. Листок с нашими име­нами он вло­жил в этот фоли­ант, про­чи­тав его в первую оче­редь. Закон­чив моле­ние, он сде­лал три зем­ных поклона, мед­ленно и тор­же­ственно осе­няя себя крест­ным зна­ме­нием. Несколько минут стоял непо­движно, пере­став рас­ка­чи­ваться, что-то тихонько шепча, потом повер­нулся к нам и, глядя поверх наших голов на соби­рав­ши­еся мрач­ные тучи, стал гово­рить. Гово­рил он мед­ленно и как бы стес­ня­ясь сво­его недо­сто­ин­ства, дерз­нув­шего гово­рить о Боге. Но речь его была пра­виль­ной и вполне разум­ной. Суть его про­по­веди сво­ди­лась к тому, чтобы мы поско­рее рас­ста­лись с при­выч­ными радо­стями и заблуж­де­ни­ями, полю­били бы Цер­ковь и поняли, что Цер­ковь — это место, где про­ис­хо­дит насто­я­щая жизнь, где при­сут­ствует живой Бог, с Кото­рым любой совет­ский недо­тепа может общаться непо­сред­ственно и посто­янно. А еще чтобы мы пере­стали думать о день­гах и про­бле­мах. Гос­подь дает все необ­хо­ди­мое для жизни бес­платно. Нужно только про­сить с верой и быть за все бла­го­дар­ными. А чтобы полу­чить исце­ле­ние для боля­щих близ­ких, нужно изрядно потру­диться и нико­гда не остав­лять молитвы.

Закон­чив, он посмот­рел нам прямо в глаза: сна­чала моей жене, а потом мне. Это был уди­ви­тель­ный взгляд, про­ни­зы­ва­ю­щий насквозь. Я понял, что он все видит. В своей корот­кой про­по­веди он помя­нул все наши про­блемы и в рас­суж­де­нии на так назы­ва­е­мые «общие темы» дал нам совер­шенно кон­крет­ные советы — именно те, кото­рые были нам нужны. Взгляд его гово­рил: «Ну что, вра­зу­мил я вас? Все поняли? Похоже, не все».

Больше я нико­гда не встре­чал его пря­мого взгляда. А встре­чал я Николку потом часто: и в Тро­ице-Сер­ги­е­вой лавре, и в Тби­лиси, и в Киеве, и в Москве, и на Новом Афоне, и в питер­ских хра­мах на пре­столь­ных празд­ни­ках. Я все­гда под­хо­дил к нему, здо­ро­вался и давал денежку. Он брал, кивал без слов и нико­гда не смот­рел в глаза. Я не был уве­рен, что он пом­нит меня. Но это не так. Михаил, с кото­рым он посто­янно стран­ство­вал, узна­вал меня и, зави­дев изда­лека, кри­чал, махал голо­вой и руками, при­гла­шая подойти. Он знал, что я рабо­таю в доку­мен­таль­ном кино, но общался со мной, как со своим бра­том-стран­ни­ком. Воз­можно, при­ни­мал меня за бро­дягу-хипаря, загля­ды­ва­ю­щего в храмы. Таких хипа­рей было немало, осо­бенно на юге. Он все­гда радостно спра­ши­вал, куда я направ­ля­юсь, рас­ска­зы­вал о своих пере­ме­ще­ниях по пра­во­слав­ному про­стран­ству, сооб­щал о пре­столь­ных празд­ни­ках в окрест­ных хра­мах, на кото­рых побы­вал и на кото­рые еще только соби­рался. Если мы встре­ча­лись в Сочи или на Новом Афоне, то рас­ска­зы­вал о марш­руте обрат­ного пути на север. Пока мы обме­ни­ва­лись впе­чат­ле­ни­ями и рас­ска­зы­вали о том, что про­изо­шло со дня нашей послед­ней встречи, Николка стоял скло­нив голову набок, глядя куда-то вдаль или, запро­ки­нув голову, устрем­лял взор в небо. Он, в отли­чие от Миха­ила, нико­гда меня ни о чем не спра­ши­вал и в наших бесе­дах не при­ни­мал уча­стия. На мои вопросы отве­чал одно­сложно и, как пра­вило, непо­нятно. Мне каза­лось, что он оби­жен на меня за то, что я плохо испол­няю его заветы, дан­ные им в день нашего зна­ком­ства. Он столько вре­мени уде­лил нам, выбрал нас из толпы, сде­лал соучаст­ни­ками его молит­вен­ного подвига, понял, что нам необ­хо­димо вра­зум­ле­ние, наде­ялся, что мы вра­зу­мимся и нач­нем жить пра­вед­ной жиз­нью, оста­вив свет­скую суету. А тут такая теп­лохлад­ность. И о чем гово­рить с тем, кто не оправ­дал его надежд?! Когда я одна­жды спро­сил его, молится ли он о нас и впи­сал ли нас в свой сино­дик, он про­мя­у­кал что-то в ответ и, запро­ки­нув голову, уста­вился в небо.

Он нико­гда не выка­зы­вал нетер­пе­ния. К Миха­илу все­гда после службы под­бе­гала целая толпа бого­мо­лок и подолгу ата­ко­вала прось­бами помо­литься о них и дать духов­ный совет. Его назы­вали отцом Миха­и­лом, про­сили бла­го­сло­ве­ния, и он бла­го­слов­лял, осе­няя про­сив­ших крест­ным зна­ме­нием, яко подо­бает свя­щен­нику. Пого­ва­ри­вали, что он тай­ный архи­манд­рит, но пове­рить в это было сложно. Ходил он опи­ра­ясь на тол­стую суко­ва­тую палку, кото­рая рас­щеп­ля­лась попо­лам и пре­вра­ща­лась в склад­ной стуль­чик. На этом стуль­чике он сидел во время службы и при­ни­мая народ Божий в ограде хра­мов. Я заме­тил, что свя­щен­ники, глядя на толпу, окру­жав­шую его и Николку, доса­до­вали. Ино­гда их выпро­ва­жи­вали за ограду, но ино­гда при­гла­шали на трапезу.

Во время бесед отца Миха­ила с наро­дом Николке пода­вали мило­стыню. При­ни­мая бумаж­ную денежку, он мед­ленно кивал голо­вой и рав­но­душно рас­ка­чи­вался; полу­чая же копе­ечку, истово кре­стился, запро­ки­нув голову вверх, а потом падал лицом на землю и что-то долго шеп­тал, выпра­ши­вая у Гос­пода сугу­бой мило­сти для ода­рив­шей его «вдо­вицы за ее две лепты».

В Петер­бурге их заби­рала к себе на ноч­лег одна экзаль­ти­ро­ван­ная жен­щина. Она ходила в чер­ном оде­я­нии, но мона­хи­ней не была. Гово­рят, что она сей­час постриг­лась и живет за гра­ни­цей. Мне очень хоте­лось как-нибудь попасть к ней в гости и пооб­щаться с отцом Миха­и­лом и Никол­кой поос­но­ва­тель­нее. Все наши беседы были недол­гими, и ни о чем, кроме палом­ни­че­ских марш­ру­тов и каких-то мало­зна­чи­мых собы­тий, мы не гово­рили. Но напро­ситься к даме, при­ва­ти­зи­ро­вав­шей Миха­ила и Николку, я так и не решился. Она очень бурно отби­вала их от почи­та­тель­ниц, громко объ­яв­ляла, что «ждет машина, и отец Михаил устал». Услы­хав про машину, отец Михаил бодро устрем­лялся, пере­ва­ли­ва­ясь с боку на бок, за своей спа­си­тель­ни­цей, энер­гично помо­гая себе своим склад­ным стуль­чи­ком. Вдо­гонку ему нес­лось со всех сто­рон: «Отец Михаил, помо­ли­тесь обо мне!» — «Ладно, помо­люсь. О всех молюсь. Будьте здо­ровы и мое почте­ние», — отве­чал он, нахло­бу­чи­вая на голову высо­кий цилиндр. Не знаю, где он раз­до­был это кар­тон­ное изде­лие: либо у какого-нибудь теат­раль­ного бута­фора, или же сде­лал сам.

Кар­тина про­хода Миха­ила с Никол­кой под пред­во­ди­тель­ством энер­гич­ной дамы сквозь строй бого­мо­лок была довольно комич­ной. Пред­ставьте: Николка со своим кол­ту­ном, в пальто до пят и кар­лик в жилетке, с цилин­дром на голове, окру­жен­ные морем «белых пла­точ­ков». Бабульки семе­нят, обго­няя друг друга. Вся эта огром­ная масса, колы­ха­ясь и раз­би­ва­ясь на несколько пото­ков, дви­жется на фоне Тро­иц­кого собора, церк­вей и высо­ких лавр­ских стен по мосту через Мона­стырку, оттес­няя и рас­тал­ки­вая опе­шив­ших ино­стран­ных тури­стов. Те, оче­видно, пола­гали, что про­ис­хо­дят съемки фильма-фан­тас­ма­го­рии, в кото­ром герои из XVIII века ока­за­лись в цен­тре совре­мен­ного евро­пей­ского города.

Самая заме­ча­тель­ная встреча с отцом Миха­и­лом про­изо­шла в 1990 году. На Успе­ние я пошел в Николь­ский храм и уви­дел его в левом при­деле. Он сидел на своем неиз­мен­ном стуль­чике. Николки с ним не было.

— Алек­сандр, чего я тебя этим летом нигде не встре­тил? — спро­сил он, глядя на меня снизу вверх хитро и задорно.

— Да я нынче спо­до­бился в Париже побывать.

— В Париже? Да чего ты там забыл? Там что, пра­во­слав­ные церкви есть?

— Есть. И немало. Даже мона­стыри есть. И рус­ские, и греческие.

— Да ну!.. И чего, тебе наших мало?

— Да я не по мона­сты­рям ездил, а взял интер­вью у вели­кого князя.

— Какого такого князя?

— Вла­ди­мира Кирил­ло­вича, сына Кирилла Вла­ди­ми­ро­вича — Рос­сий­ского импе­ра­тора в изгнании.

— Ух ты. Не слы­хал про таких. И чего они там императорствуют?

Я стал объ­яс­нять ему тон­ко­сти закона о пре­сто­ло­на­сле­до­ва­нии и попро­сил его молиться о вос­ста­нов­ле­нии в Рос­сии монар­хии. И вдруг Михаил уда­рил себя по колен­кам обе­ими руками и зака­тился гром­ким сме­хом. Я нико­гда не видел его сме­ю­щимся. Сме­ялся он, что назы­ва­ется, навзрыд, всхли­пы­вая и выти­рая глаза тыль­ной сто­ро­ной ладоней.

Я был сму­щен и даже напуган:

— Что с вами? Что смеш­ного в том, чтобы в Рос­сии был царь?

— Ну, ты даешь. Царь. Ишь ты. Ну, насме­шил. Царь! — про­дол­жал он сме­яться, сокру­шенно качая головой.

— Да что ж в этом смешного?

— Да над кем цар­ство­вать?! У нас же одни бан­диты да осколки бан­ди­тов. И этого убьют.

* * *

Недавно я рас­ска­зал моему при­я­телю о том, что хочу напи­сать о зна­ко­мых юро­ди­вых. Я опи­сал ему Миха­ила и Николку.

— Да я их помню, — ска­зал он. — Они у нас несколько раз были. Ноче­вали при церкви.

Его отец был свя­щен­ни­ком. Сам он ничего тол­ком рас­ска­зать о них не мог, но обе­щал отвезти к сво­ему отцу. К сожа­ле­нию, и отец его не смог вспом­нить какие-нибудь инте­рес­ные детали.

— Да, бывали они в нашем храме. Но тогда много юро­ди­вых было. Сей­час что-то перевелись.

Любовь рус­ских людей к юро­ди­вым понятна. Ко мно­гим сто­ро­нам нашей жизни нельзя отно­ситься без юрод­ства. Вот только юрод­ство Хри­ста ради теперь боль­шая ред­кость. Таких, как Николка и отец Михаил, нынче не встре­тишь. Мно­гое изме­ни­лось в наших хра­мах. Преж­нее боль­шин­ство бедно оде­тых людей стало мень­шин­ством. В сто­лич­ных церк­вях появи­лись сытые дяди в доро­гих костю­мах с супру­гами в собо­льих шубах. Вче­раш­ние насель­ники ком­му­наль­ных квар­тир вме­сте с неко­гда счаст­ли­выми обла­да­те­лями номен­кла­тур­ных спец­пай­ков выхо­дят из церкви, при­вет­ствуют «своих», пере­ки­ды­ва­ются с ними несколь­кими фра­зами и гордо выша­ги­вают к «мер­се­де­сам» послед­них моде­лей, чтобы ука­тить в свои мно­го­этаж­ные заго­род­ные виллы…

Я не зави­дую раз­бо­га­тев­шим людям и желаю им даль­ней­шего про­цве­та­ния и спа­се­ния. Мно­гие из них, веро­ятно, пре­крас­ные люди и доб­рые хри­сти­ане. Вот только когда я стал­ки­ва­юсь на паперти с чьими-то холод­ными стек­лян­ными гла­зами, почему-то вспо­ми­наю Николку с его крот­ким, застен­чи­вым взгля­дом, словно про­ся­щим про­ще­ния за то, что он есть такой на белом свете, и за то, что ему очень за нас всех стыдно.

Где ты, Николка? Жив ли?

Текст книги «»Ведро незабудок» и другие рассказы»

Автор книги: Александр Богатырев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Оглавление

Куда подевались юродивые

Грешницы

Иван и vanitas

Попутчик

Митра-укротительница

О попе и «мерседесе»

Ехал я по Америке

Грех малым не бывает

Только молитвой и постом

Чудо – дело тихое

Ещё раз о чудесах

О блаженной Ксении

Рождественская история

Памяти отца Николая Гурьянова

Здесь служил отец Серафим(Тяпочкин)

Сорок мучеников

Отец Симеон(Нестеренко)

Матушки

Пляж как место вразумления

Иордань

Крещенским утром

Победитель Каменный

Учу вас, учу

О русском горе и об отце Егоре

Ведро незабудок

Святки по-советски

Беда. В сенях или при дверях

УДК 821.161.1-322.2Богатырев ББК 84(2=411.2)6-44 Б 73

Допущено к распространению Издательским Советом Русской Православной Церкви ИС 13-309-1705

Александр Богатырев

Б 73 «Ведро незабудок» и другие рассказы. – М. : Изд-во Сретенского монастыря, 2013. – 480 с.: ил.

131Ш 978-5-7533-0813-9

Книга рассказов Александра Богатырева, постоянного автора сайта «Православие.ру», написана ярким, образным языком и с добрым, согревающим сердце юмором. Но здесь проявляется не желание во что бы то ни стало рассмешить читателя, а парадоксальный показ явлений нашей жизни, помогающий задуматься о сути происходящего. Главная мысль книги: там, где человек отвергает Бога, жизнь превращается в бессмысленную гонку за призраками богатства, славы и удовольствий, приводящую к неизбежному тупику и личным трагедиям. Проза Богатырева одновременно и документальна, и художественна, и в этом ее большое достоинство.

УДК 821.161.1-322.2Богатырев ББК 84(2=411.2)6-44

18ВК 978-5-7533-0813-9

© Сретенский монастырь, 2013 © Богатырев А.В., 2013

Куда подевались юродивые

Недавно, поднимаясь по лестнице в редакцию сайта «Православие.ру», я увидел висящие на стене фотографии, сделанные в Псково– Печерском и Пюхтицком монастырях в 1980-е годы. На одной из них были запечатлены мои старые знакомцы – юродивые странники Михаил и Николай. Михаил на две головы ниже своего соседа. В ширину – такой же, как и в высоту. В жилетке и с цилиндром на голове. Смотрит на нас хитро и весело. Под длинной поддевкой скрыты ноги, ненормально короткие при нормальном торсе. Николай – со склоненной влево головой, длинными свалявшимися волосами и с взглядом затуманенным и печальным. Тридцать лет назад встретив этот взгляд, я сразу понял: человек, смотрящий на другого человека такими глазами, очень далек от мира сего и не надо пытаться его вернуть в суетную, лукавую реальность.

В сентябре 1980 года мы с женой приехали в Псково– Печерский монастырь и после литургии оказались в храме, где отец Адриан отчитывал бесноватых. В ту пору каждый молодой человек, особенно городского обличил и одетый не в поношенное советское одеяние полувековой давности, переступая порог храма, привлекал к себе внимание не только пожилых богомольцев, но и повсюду бдящих строгих дядей, оберегавших советскую молодежь от религиозного дурмана. Внимание к нашим персонам мы почувствовали еще у монастырских ворот: человек с хорошо поставленным глазом просветил нас насквозь и все про нас понял. Строгие взгляды я постоянно ловил и во время службы, но при отчитке несколько пар глаз смотрело на нас уже не просто строго, а с нескрываемой ненавистью. Были ли это бедолаги бесноватые или бойцы «невидимого фронта» – не знаю, да теперь это и неважно. Скорее всего, некоторые представляли оба «департамента». Я был вольным художником, и мои посещения храмов могли лишь укрепить начальство в уверенности, что я совсем не пригоден к делу построения светлого будущего. А вот жена преподавала в институте и могла лишиться места. Так что мысли мои были далеки от молитвенного настроя.

Мир, в который мы попали, был, мягко говоря, странным для молодых людей, не так давно получивших высшее образование, сильно замешанное на атеизме. На амвоне стоял пожилой священник с всклокоченной бородой и в старых очках с веревками вместо дужек. Он монотонно, запинаясь и шепелявя, читал странные тексты. Я не мог разобрать и сотой доли, но люди, столпившиеся у амвона, видимо, прекрасно их понимали. Время от времени в разных концах храма начинали лаять, кукарекать, рычать, кричать дурными голосами. Некоторые выдавали целые речевки: «У, Адриан-Адрианище, не жги, не жги так сильно. Все нутро прожег. Погоди, я до тебя доберусь!» Звучали страшные угрозы: убить, разорвать, зажарить живьем. Я стал рассматривать лица этих людей. Лица как лица. До определенной поры ничего особенного. Один пожилой мужчина изрядно смахивал на нашего знаменитого профессора – знатока семи европейских языков. Стоял он со спокойным лицом, сосредоточенно вслушиваясь в слова молитвы, и вдруг, услыхав что– то сакраментальное, начинал судорожно дергаться, мотать головой и хныкать, как ребенок от сильной боли. Рядом со мной стояла женщина в фуфайке, в сером пуховом платке, надвинутом до бровей. Она тоже была спокойна до определенного момента. И вдруг, практически одновременно с «профессором», начинала мелко трястись и издавать какие-то странные звуки. Губы ее были плотно сжаты, и булькающие хрипы шли из глубин ее необъятного организма – то ли из груди, то ли из чрева. Звуки становились все громче и глуше, потом словно какая-то сильная пружина лопалась внутри нее – с минуту что-то механически скрежетало, а глаза вспыхивали зеленым недобрым светом. Мне казалось, что я брежу: человеческий организм не может производить ничего подобного. Это ведь не компьютерная графика и я не на сеансе голливудского фильма ужасов.

Но через полчаса пребывания в этой чудной компании мне уже стало казаться, что я окружен нашими милыми советскими гражданами, сбросившими маски, переставшими играть в построение коммунизма и стучать друг на друга. Все происходившее вокруг меня было неожиданно открывшейся моделью нашей жизни с концентрированным выражением болезненного бреда и беснования. Так выглядит народ, воюющий со своим Создателем. Но люди, пришедшие в этот храм, кричавшие и корчившиеся во время чтения Евангелия и заклинательных молитв, отличались от тех, кто остался за стенами храма, лишь тем, что перестали притворяться, осознали свое окаянство и обратились за помощью к Богу.

Когда отчитка закончилась, мне захотелось поскорее выбраться из монастыря, добраться до какой-нибудь столовой, поесть и отправиться в обратный путь. Но случилось иначе. К нам подошел Николка. Я заприметил его еще на службе. Был он одет в тяжеленное драповое пальто до пят, хотя было не менее 15° тепла.

– Пойдем, помолимся, – тихо проговорил он, глядя куда-то вбок.

– Так уж помолились, – пробормотал я, не совсем уверенный в том, что он обращался ко мне.

– Надо еще тебе помолиться. И жене твоей. Тут часовенка рядом. Пойдем.

Он говорил так жалобно, будто от моего согласия или несогласия зависела его жизнь. Я посмотрел на жену. Она тоже устала и еле держалась на ногах. Ни– колка посмотрел ей в глаза и снова тихо промолвил:

– Пойдем, помолимся.

Уверенный в том, что мы последуем за ним, он повернулся и медленно пошел в гору по брусчатке, казавшейся отполированной после ночного дождя. Почти всю дорогу мы шли молча. Я узнал, что его зовут Николаем. Нам же не пришлось представляться. Он слыхал, как мы обращались друг к другу, и несколько раз назвал нас по имени.

Шли довольно долго. Обогнули справа монастырские стены, спустились в овраг, миновали целую улицу небольших домиков с палисадниками и огородами, зашли в сосновую рощу, где и оказалась часовенка. Николка достал из кармана несколько свечей, молитвослов и акафистник. Затеплив свечи, он стал втыкать их в небольшой выступ в стене. Тихим жалобным голосом запел «Царю Небесный». Мы стояли молча, поскольку кроме «Отче наш», «Богородицы» и «Верую» никаких молитв не знали. Николка же постоянно оглядывался и кивками головы приглашал нас подпевать. Поняв, что от нас песенного толку не добьешься, он продолжил свое жалобное пение, тихонько покачиваясь всем телом из стороны в сторону. Голова его, казалось, при этом качалась автономно от тела. Он склонял ее к правому плечу, замысловато поводя подбородком влево и вверх. Замерев на несколько секунд, он отправлял голову в обратном направлении. Волосы на этой голове были не просто нечесаными. Вместо них был огромный колтун, свалявшийся до состояния рыжего валенка. (Впоследствии я узнал о том, что у милиционеров, постоянно задерживавших Николку за бродяжничество, всегда были большие проблемы с его прической. Его колтун даже кровельные ножницы не брали. Приходилось его отрубать с помощью топора, а потом кое-как соскребать оставшееся и брить наголо.) Разглядывая Николкину фигуру, я никак не мог сосредоточиться на словах молитвы. Хотелось спать, есть. Ноги затекли. Я злился на себя за то, что согласился пойти с ним. Но уж очень не хотелось обижать блаженного. И потом, мне казалось, что встреча эта не случайна. Я вспоминал житийные истории о том, как Сам Господь являлся под видом убогого страдальца, чтобы испытать веру человека и его готовность послужить ближнему. Жена моя переминалась с ноги на ногу, но, насколько я мог понять, старалась молиться вместе с нашим новым знакомцем. Начал он с Покаянного канона. Когда стал молиться о своих близких, назвал наши имена и спросил, как зовут нашего сына, родителей и всех, кто нам дорог и о ком мы обычно молимся. Потом он попросил мою жену написать все эти имена для его синодика. Она написала их на вырванном из моего блокнота листе. Я облегченно вздохнул, полагая, что моление закончилось. Но не тут-то было. Николка взял листок с именами наших близких и тихо, протяжно затянул: «Господу помолимся!» Потом последовал акафист Иисусу Сладчайшему, затем Богородице, потом Николаю Угоднику. После этого он достал из нагрудного кармана пальто толстенную книгу с именами тех, о ком постоянно молился. Листок с нашими именами он вложил в этот фолиант, прочитав его в первую очередь. Закончив моление, он сделал три земных поклона, медленно и торжественно осеняя себя крестным знамением. Несколько минут стоял неподвижно, перестав раскачиваться, что-то тихонько шепча, потом повернулся к нам и, глядя поверх наших голов на собиравшиеся мрачные тучи, стал говорить. Говорил он медленно и как бы стесняясь своего не– достоинства, дерзнувшего говорить о Боге. Но речь его была правильной и вполне разумной. Суть его проповеди сводилась к тому, чтобы мы поскорее расстались с привычными радостями и заблуждениями, полюбили бы Церковь и поняли, что Церковь – это место, где происходит настоящая жизнь, где присутствует живой Бог, с Которым любой советский недотепа может общаться непосредственно и постоянно. А еще чтобы мы перестали думать о деньгах и проблемах. Господь дает все необходимое для жизни бесплатно. Нужно только просить с верой и быть за все благодарными. А чтобы получить исцеление для болящих близких, нужно изрядно потрудиться и никогда не оставлять молитвы.

Закончив, он посмотрел нам прямо в глаза: сначала моей жене, а потом мне. Это был удивительный взгляд, пронизывающий насквозь. Я понял, что он все видит. В своей короткой проповеди он помянул все наши проблемы и в рассуждении на так называемые «общие темы» дал нам совершенно конкретные советы – именно те, которые были нам нужны. Взгляд его говорил: «Ну что, вразумил я вас? Все поняли? Похоже, не все».

Больше я никогда не встречал его прямого взгляда. А встречал я Николку потом часто: и в Троице– Сергиевой лавре, и в Тбилиси, и в Киеве, и в Москве, и на Новом Афоне, и в питерских храмах на престольных праздниках. Я всегда подходил к нему, здоровался и давал денежку. Он брал, кивал без слов и никогда не смотрел в глаза. Я не был уверен, что он помнит меня. Но это не так. Михаил, с которым он постоянно странствовал, узнавал меня и, завидев издалека, кричал, махал головой и руками, приглашая подойти. Он знал, что я работаю в документальном кино, но общался со мной, как со своим братом-странником. Возможно, принимал меня за бродягу-хипаря, заглядывающего в храмы. Таких хипарей было немало, особенно на юге. Он всегда радостно спрашивал, куда я направляюсь, рассказывал о своих перемещениях по православному пространству, сообщал о престольных праздниках в окрестных храмах, на которых побывал и на которые еще только собирался. Если мы встречались в Сочи или на Новом Афоне, то рассказывал о маршруте обратного пути на север. Пока мы обменивались впечатлениями и рассказывали о том, что произошло со дня нашей последней встречи, Николка стоял склонив голову набок, глядя куда-то вдаль или, запрокинув голову, устремлял взор в небо. Он, в отличие от Михаила, никогда меня ни о чем не спрашивал и в наших беседах не принимал участия. На мои вопросы отвечал односложно и, как правило, непонятно. Мне казалось, что он обижен на меня за то, что я плохо исполняю его заветы, данные им в день нашего знакомства. Он столько времени уделил нам, выбрал нас из толпы, сделал соучастниками его молитвенного подвига, понял, что нам необходимо вразумление, надеялся, что мы вразумимся и начнем жить праведной жизнью, оставив светскую суету. А тут такая теплохладность. И о чем говорить с тем, кто не оправдал его надежд?! Когда я однажды спросил его, молится ли он о нас и вписал ли нас в свой синодик, он промяукал что-то в ответ и, запрокинув голову, уставился в небо.

Он никогда не выказывал нетерпения. К Михаилу всегда после службы подбегала целая толпа богомолок и подолгу атаковала просьбами помолиться о них и дать духовный совет. Его называли отцом Михаилом, просили благословения, и он благословлял, осеняя просивших крестным знамением, яко подобает священнику. Поговаривали, что он тайный архимандрит, но поверить в это было сложно. Ходил он опираясь на толстую суковатую палку, которая расщеплялась пополам и превращалась в складной стульчик. На этом стульчике он сидел во время службы и принимая народ Божий в ограде храмов. Я заметил, что священники, глядя на толпу, окружавшую его и Николку, досадовали. Иногда их выпроваживали за ограду, но иногда приглашали на трапезу.

Во время бесед отца Михаила с народом Николке подавали милостыню. Принимая бумажную денежку, он медленно кивал головой и равнодушно раскачивался; получая же копеечку, истово крестился, запрокинув голову вверх, а потом падал лицом на землю и что-то долго шептал, выпрашивая у Господа сугубой милости для одарившей его «вдовицы за ее две лепты».

В Петербурге их забирала к себе на ночлег одна экзальтированная женщина. Она ходила в черном одеянии, но монахиней не была. Говорят, что она сейчас постриглась и живет за границей. Мне очень хотелось как-нибудь попасть к ней в гости и пообщаться с отцом Михаилом и Пиколкой поосновательнее. Все наши беседы были недолгими, и ни о чем, кроме паломнических маршрутов и каких-то мало– значимых событий, мы не говорили. Но напроситься к даме, приватизировавшей Михаила и Николку, я так и не решился. Она очень бурно отбивала их от почитательниц, громко объявляла, что «ждет машина, и отец Михаил устал». Услыхав про машину, отец Михаил бодро устремлялся, переваливаясь с боку на бок, за своей спасительницей, энергично помогая себе своим складным стульчиком. Вдогонку ему неслось со всех сторон: «Отец Михаил, помолитесь обо мне!» – «Ладно, помолюсь. О всех молюсь. Будьте здоровы и мое почтение», – отвечал он, нахлобучивая на голову высокий цилиндр. Не знаю, где он раздобыл это картонное изделие: либо у какого-нибудь театрального бутафора, или же сделал сам.

Картина прохода Михаила с Николкой под предводительством энергичной дамы сквозь строй богомолок была довольно комичной. Представьте: Николка со своим колтуном, в пальто до пят и карлик в жилетке, с цилиндром на голове, окруженные морем «белых платочков». Бабульки семенят, обгоняя друг друга. Вся эта огромная масса, колыхаясь и разбиваясь на несколько потоков, движется на фоне Троицкого собора, церквей и высоких лаврских стен по мосту через Монастырку, оттесняя и расталкивая опешивших иностранных туристов. Те, очевидно, полагали, что происходят съемки фильма-фантасмагории, в котором герои из XVIII века оказались в центре современного европейского города.

Самая замечательная встреча с отцом Михаилом произошла в 1990 году. На Успение я пошел в Никольский храм и увидел его в левом приделе. Он сидел на своем неизменном стульчике. Николки с ним не было.

– Александр, чего я тебя этим летом нигде не встретил? – спросил он, глядя на меня снизу вверх хитро и задорно.

– Да я нынче сподобился в Париже побывать.

– В Париже? Да чего ты там забыл? Там что, православные церкви есть?

– Есть. И немало. Даже монастыри есть. И русские, и греческие.

– Да ну!.. И чего, тебе наших мало?

– Да я не по монастырям ездил, а взял интервью у великого князя.

– Какого такого князя?

– Владимира Кирилловича, сына Кирилла Владимировича – Российского императора в изгнании.

– Ух ты. Не слыхал про таких. И чего они там императорствуют?

Я стал объяснять ему тонкости закона о престоло– наследовании и попросил его молиться о восстановлении в России монархии. И вдруг Михаил ударил себя по коленкам обеими руками и закатился громким смехом. Я никогда не видел его смеющимся. Смеялся он, что называется, навзрыд, всхлипывая и вытирая глаза тыльной стороной ладоней.

Я был смущен и даже напуган:

– Что с вами? Что смешного в том, чтобы в России был царь?

– Ну, ты даешь. Царь. Ишь ты. Ну, насмешил. Царь! – продолжал он смеяться, сокрушенно качая головой.

– Да что ж в этом смешного?

– Да над кем царствовать?! У нас же одни бандиты да осколки бандитов. И этого убьют.

* * *

Недавно я рассказал моему приятелю о том, что хочу написать о знакомых юродивых. Я описал ему Михаила и Николку.

– Да я их помню, – сказал он. – Они у нас несколько раз были. Ночевали при церкви.

Его отец был священником. Сам он ничего толком рассказать о них не мог, но обещал отвезти к своему отцу. К сожалению, и отец его не смог вспомнить какие-нибудь интересные детали.

– Да, бывали они в нашем храме. Но тогда много юродивых было. Сейчас что-то перевелись.

Любовь русских людей к юродивым понятна. Ко многим сторонам нашей жизни нельзя относиться без юродства. Вот только юродство Христа ради теперь большая редкость. Таких, как Николка и отец Михаил, нынче не встретишь. Многое изменилось в наших храмах. Прежнее большинство бедно одетых людей стало меньшинством. В столичных церквях появились сытые дяди в дорогих костюмах с супругами в собольих шубах. Вчерашние насельники коммунальных квартир вместе с некогда счастливыми обладателями номенклатурных спецпайков выходят из церкви, приветствуют «своих», перекидываются с ними несколькими фразами и гордо вышагивают к «мерседесам» последних моделей, чтобы укатить в свои многоэтажные загородные виллы…

Я не завидую разбогатевшим людям и желаю им дальнейшего процветания и спасения. Многие из них, вероятно, прекрасные люди и добрые христиане. Вот только когда я сталкиваюсь на паперти с чьими-то холодными стеклянными глазами, почему-то вспоминаю Николку с его кротким, застенчивым взглядом, словно просящим прощения за то, что он есть такой на белом свете, и за то, что ему очень за нас всех стыдно.

Где ты, Николка? Жив ли?

Грешницы

Олег Протасов окончил филологический факультет и довольно долго преподавал западную литературу в педагогическом институте одного из губернских городов. Он даже диссертацию написал по Стендалю и Золя. Защитился он с трудом: слишком критичны были его суждения о невысоком даровании Стендаля и о безнравственности, авантюризме и карьеризме его персонажей. Золя – напротив, был оценен им высоко как талантливый и глубокий писатель. Его статья о том, как Достоевский учился у Золя ведению фабулы, в свое время была замечена и широко обсуждалась в литературоведческих кругах. Некоторое время он серьезно занимался Достоевским. Эти занятия завершились тем, что в конце девяностых годов он оставил педагогическую карьеру и вместе с женой и двумя детьми перебрался в деревню. Ему стало тяжело часами рассказывать молодым людям о том, как легковесные похотливые шалопаи с берегов Сены соблазняли молоденьких девиц, умыкали чужих жен и с помощью обманутых мужей делали карьеру, предаваясь любовным утехам на фоне исторических катаклизмов.

Ему захотелось спокойной жизни в каком-нибудь провинциальном городке, где много храмов и домов с мезонинами, окруженных яблоневыми садами на тихих улочках, по которым ходят Алеши Карамазовы и тургеневские девушки. Сначала он поселился в Тамбовской губернии, потом в Рязанской – поближе к столице, где оставались его пожилые родители и теща с тестем. Яблоневые сады еще кое-где были, а вот с Алешами и Лизами Калитиными было сложнее. Провинциальная жизнь была бедной, унылой и такой же по сути, что и городская. И здесь без передыху трудился господин телевизор, выдавая рецепты пошлой и бессмысленной жизни. Чем беднее была весь, тем сильнее в ней был культ денег. Особенно в молодежной среде. Все уезжали в города, а оставшихся считали неудачниками.

Но для Олега были великим утешением жизнь при церкви и семейные радости. То ли оттого, что не с кем было полнокровно общаться, то ли оттого, что открылось в нем какое-то новое зрение, Олег по новой влюбился в свою жену. И это была не молодежная страсть, а полное ощущение того, что его Анастасия и он являют собой единую плоть. И единство это было таким, что он реально ощущал боль, когда ей было больно. Когда на него наваливалась грусть, он знал, что эта грусть перелилась из души его жены. И радовались они одновременно. Он любил свою Анастасию давно. И поженились они на втором курсе. И жили, что называется, «душа в душу». Но только здесь, в рязанском селе, Анастасия действительно стала его «второй половиной».

Они по совету друзей объехали несколько живописных мест и поселились в самом красивом, рядом с храмом семнадцатого века. Он устроился чтецом.

Она регентом. Анастасия окончила Гнесинское училище. У нее был замечательный грудной голос. Пела она спокойно, без всяческих вокальных «находок», постепенно вводя в обиход элементы знаменного распева. Поскольку оба батюшки храмов, в которых им пришлось служить, были большими любителями пар– теса, это было непросто. Из первого храма их за это уволили. Во втором Анастасия вела себя намного осторожнее. Здесь они задержались на целых два года. Пели они вдвоем с Олегом, так как клиросные бабушки ничего кроме обихода в собственной редакции не признавали.

За эти два года Олег заочно окончил семинарию и был рукоположен во священника. Послали его на дальний бедный приход. Но он не роптал. Московские друзья иногда устраивали ему требы. Он приезжал в Москву среди недели и несколько дней крестил на дому, причащал и соборовал больных. И жена не роптала. Ее родители были состоятельными людьми и не оставляли внуков «без куска хлеба». А когда подошла пора отдавать старшего в школу, забрали его в Москву. Так же поступили и со вторым и третьим. На четвертом остановились. И силы уже были не те, да и дети не те, что прежде. Хоть и поповская отрасль, а шалуны были первостатейные. Дед с бабушкой с ними справлялись с трудом. Матушка Анастасия вынуждена была сновать челноком между мужем и детьми. Роптать она не роптала, но через десять лет такой жизни надломилась. И хворать стала часто, и, чего с ней никогда прежде не было, унывать. Грустить иногда грустила, но унынию не предавалась. Прежде казалось все романтичным: красивые пейзажи, преодоление трудностей, ремонт храма, занятия с деревенскими ребятишками в воскресной школе.

Она даже обучила десяток девочек игре на пианино. Но ее вдруг сразило ощущение пребывания в пустоте. Не было подруг. Не было интеллигентных людей, культурной среды. С высшим образованием люди были, но с ними, оказалось, еще труднее, чем с простыми церковными бабушками. Все-то они недоговаривали и подозревали, что у попадьи совсем не то на уме, что им кажется. Не с кем было поговорить по душам. На двух приходах, где они прослужили, находились любители эпистолярного творчества: доносы архиерею писали с поразительной частотой. Ее обвиняли в «не– православии и тайном исповедовании католической веры». А все оттого, что из священнического дома по вечерам доносились звуки фисгармонии – чуждой для местного уха музыкальной штуковины.

Однажды приехал с инспекцией секретарь епархии – игумен Мардарий. Послушал, как замечательно исполняет матушка опусы Баха, и, потрясенный, даже всплакнул. Не мог удержаться. Слеза невольно прошибла, когда горница наполнилась трагическими низкими звуками. Потом Мардарий отведал матушкиной стряпни, испил три рюмки вишневой наливки батюшкиного изготовления и, получив на дорожку огромную кулебяку, покинул обитель инспектируемого служителя алтаря. Кулебяку он растянул на целую неделю – уж очень была вкусна. А архиерею доложил: «Приход копеечный, а живут широко. Книг от пола до потолка. А две книги, про французских писателей, сам батька написал. Шибко культурные для деревни. Католики не католики, а все же с душком. С чего бы ей Баха на фисгармонии играть? Да еще Петровским постом! Перепортят они своей фисгармонией православных».

– Надо подумать, – произнес уставший от доносов архиерей и решил, что таким культурным людям надо жить в культурном месте. Но поскольку ни в губернском граде, ни в районных центрах не нашлось свободного места, о «шибко культурной» чете на время забыли.

Вспомнили, когда церковь, в которой служил отец Олег, ограбили и подожгли. С огнем справились, а вот три большие храмовые иконы восемнадцатого века пропали. Иконостас уцелел. Грабили, конечно, по наводке. Знающие люди. Взяли самое ценное. Скандал был немалый. А кто виноват? Кто недоглядел? Настоятель. Надо не на фисгармониях играть, а сигнализацию провести! А убрать его за штат за такое нерадение!

И убрали.

А матушка тем временем пятого родила. Приехали они в Москву. Анастасия к своим родителям, он – к своим. Как дальше жить? Просить нового места пока нельзя. Прещение нешуточное. И вину за собой чувствовал. Обратно в педагоги? Нет! Священнику Бога Живаго обратного пути нет. Да и какой там Стендаль после псалмов Давидовых! Какие там лекции с разбором фабул французских романов! Какие там словеса и описание страстей мятущихся молодых душ, жаждущих богатства и славы, после того, как он произносил у престола слова Евхаристического канона!

Душа его изнывала от невозможности служить. Он готов был снова в деревню. Самую глухую. Даже о жене он стал думать как-то вскользь. И это после стольких лет благодатного единения. Он ругал себя за невольное охлаждение к жене. Но и она испытывала нечто подобное. Значит, они по-прежнему едина плоть. Вот только души наполнились не любовным чувством, а пугающим беспокойством. Ожиданием чего-то плохого. Душа отца Олега была в смятении. Она жаждала одного – служить! Служить! Литургисать! Петь Богу дондеже жив!

Его университетские друзья, узнав о его положении, снова устроили ему требы. Все решили освятить свои жилища. У многих оказались больные родственники, которые не могли сами добраться до церкви. Он ездил из конца в конец Москвы. Но все же это было не то.

И вдруг он встретил отца Михаила. С этим священником они будучи заочниками сдавали экзамены в одном потоке. Тому удалось найти место третьего священника в Подмосковье. А храм, где он служил, остался без батюшки. Он сам предложил похлопотать за отца Олега, и уже через три недели отец Олег был настоятелем Преображенского храма в селе Сосногорском. Шел Великий пост. Крестопоклонная неделя. Первый же день в новой должности начался с искушения. Село было некогда большим. Даже водопровод был и канализация для нескольких

каменных домов, стоявших в центре. В общественных зданиях теперь приезжие с югов граждане открыли магазины. Перед одним из таких магазинов отец Олег и споткнулся о пламенное выражение народного благочестия. Две рабы Божии истово крестились и падали, ударяясь лбами о кресты, украшавшие чугунные люки местной канализации.

Отец Олег увидел в окне смеющихся хозяев торговой точки и подошел к женщинам. Он взял их под руки и тихо шепнул: «Я ваш новый священник. Хочу вас благословить». Те подставили ему под благословение ладошки и стали радостно выражать благодарность за «милость Божию».

– Вот мы вас, батюшка, и вымолили. С Рождества, батюшка, храм на замке. Какое счастье! Да Великим постом!

Радость их была искренняя. Отец Олег улыбнулся.

– Вот как мне повезло. Вы – первые жительницы Сосногорского, с которыми я знакомлюсь. Я отец Олег. А вас как величать?

– Я Антонина, а это Агриппина Степановна. Она наша староста. Бухгалтер на пенсии, – отрапортовала та, что была помоложе, и тут же буркнула соседке: – А ты еще не хотела идти крестам кланяться!

– Замечательно. Первая, с кем познакомился, – староста храма. Видно, Господь вас послал.

– Никто, как Господь, – продолжала Антонина. – И нам особая милость. Первыми батюшку встретили.

Отец Олег снова улыбнулся:

– Так это оттого, что храм закрыт, вы у канализационного люка молитесь?

Молитвенницы посмотрели на него с ужасом.

– Как же вы, батюшка, так шутите! Мы честному кресту поклоняемся, – со страхом произнесла староста. Антонина сердито насупилась и стала смотреть на отца Олега с подозрением.

– Да какой же честный крест на канализационном люке. Какому православному человеку придет в голову изображать святой крест на нечистом месте?!

– Ой, батюшка, мы не о нечистом месте думаем, а видим орудие страданий Господа нашего.

– Ну ладно. Пойдемте отсюда. Я вижу, вы большие богословы. Поговорим в другом месте. Видите, над вами смеются.

Женщины посмотрели на окно витрины.

– Нехристи. Оттого и смеются, – пробурчала Антонина.

Агриппина Степановна предложила проводить батюшку до церковного дома. Ключ у нее был с собой, и они зашагали в сторону церкви.

По дороге отец Олег долго извинялся. Он постарался как можно проще объяснить, что не нужно во всех скрещениях двух линий видеть орудие Господних страданий. А даже если увидите то, что напоминает вам о кресте, перекреститесь, скажите про себя «Господи, помилуй» и продолжайте путь, не падая и не делая ни земных поклонов, ни поясных. А если очень хочется в такой момент помолиться – идите в церковь. Или домой. Как сказано: «Войди в комнату твою, затвори дверь и помолись втайне». Не надо молитву выставлять напоказ. Не будьте как фарисеи, которые любят себя показывать молящимися.

Женщины были смущены. Несколько минут они шли молча.

Потом Агриппина Степановна вздохнула: «Батюшка, это мы не сами придумали. Это была у нас старица, Царство ей Небесное, так это она говорила, что на Крестопоклонной нужно перед всяким крестом падать». – «Ну вот и выяснилось. Это ведь вы не из Евангелия узнали, не священник вас этому научил. Будем считать, что это частное мнение очень хорошей христианки. Возможно, она и вправду ни о чем земном не думала. И все 24 часа в сутки помышляла только о небесном. И во всем видела призыв к молитве. А вам, пока вы не достигли меры ее святости, лучше этого не делать».