Рассказы про преступление и наказание

Короткие рассказы для итогового сочинения по направлению: «Преступление и наказание- вечная тема»

Автор: ·
Опубликовано 27.09.2021
· Обновлено 29.09.2021

Итоговое сочинение представляет собой работу, которую обязан написать каждый выпускник школы, лицея и гимназии. Данное испытание необходимо, так как оно является допуском к государственной итоговой аттестации. Одно из направлений итогового сочинения носит название: «Преступление и наказание — вечная тема». В рамках данного направления выпускник может поразмышлять над тем, что собой представляет преступление, достоин ли преступник сочувствия и снисхождения? Кроме того, школьник может проанализировать существенные отличия между преступлением и ошибкой. Какие именно поступки порождают чувство вины у человека? Можно ли оправдать преступление? Над этими важными вопросами одиннадцатиклассник может рассуждать в рамках данного направления. Рассмотрим поподробнее, какие именно короткие рассказы  для итогового сочинения подходят в данном случае. 

1. М.Е. Салтыков-Щедрин, «Пропала совесть». Автор показывает, что именно совесть препятствует совершению преступлений и может спасти человека от рокового шага.
2. А.И. Солженицын, «Матренин двор». Жители деревни вынуждены воровать торф, чтобы выжить, ведь государство поставило их в такие невыносимые условия.
3. И.С. Тургенев, «Бирюк». Преступление можно оправдать и простить, если человек совершил его из-за безвыходности. Лесник отпускает крестьянина, потому что он воровал лес лишь из-за необходимости содержать семью, а другого выхода у него не было.
4. В.П. Астафьев, «Людочка». Насилие над женщиной никак нельзя оправдать, ведь безнаказанность дает преступникам возможность продолжать домогательства и доводить жертву до отчаянного шага. А вот самосуд в данном случае оправдать можно, ведь закон никак не защитил Люду.
5. М.А. Шолохов, «Судьба человека». Главный герой убил доносчика, но в данном ситуации он был вправе сделать это, ведь изменник своими действиями угрожал безопасности других пленников.
6. В.Г. Распутин, «Уроки французского». Преступные наклонности появляются еще в детстве из-за плохих условий жизни и недостаточного контроля родителей. Поэтому дети в рассказе нарушали закон: играли в азартные игры и даже били товарища.
7. В.Г. Короленко, «Дети подземелья». Валек стал вором не потому, что был порочным мальчиком, а потому, что жил на улице и не мог прокормить себя и сестру иначе. Его положение — ответ на вопрос, почему люди становятся преступниками.
8. И.А. Бунин, «Легкое дыхание». Педофилию нельзя оправдать, ее последствия для личности и общества чудовищны. Олю совратил взрослый мужчина, и ее жизнь была разрушена. Она пошла на дурному пути и была убита одним из обманутых обожателей.
9. И.А. Бунин, «Степа». Не все преступления наказываются, ведь о многих мы просто не знаем. Главный герой совратил невинную девушку и скрылся ответственности, обманув ее.
10. И.А. Бунин, «Господин из Сан-Франциско». Некоторые поступки приобретают статус преступления лишь со временем, когда люди осознают их пагубные последствия. Вот и методы господина наживать деньги на подневольном труде рабочих и рукоприкладстве на производстве сегодня осуждаются, а тогда поощрялись.
11. Н.В. Гоголь, «Повесть о капитане Копейкине» (из «Мертвых душ»). Главный герой стал преступником только потому, что государство не выплатило ему положенную пенсию и фактически обрекло его на смерть.
12. А.И. Куприн, «Чудесный доктор». Главный герой смог предотвратить преступление, проявив отзывчивость и милосердие. Вот самое надежное средство от повышения уровня преступности.
13. С. Моэм, «Дождь». Порой своими гонениями и неприятием мы лишь усугубляем состояние преступника и отрезаем ему дорогу к добродетели. Вот и священник своими преследованиями лишь довел гулящую женщину до отчаяния, хотя она готова была отказаться от своего ремесла, если бы он только пощадил ее.
14. И.С. Тургенев, «Му-му». Порой человека доводят до преступления те, кто не оставляет ему другого выбора. Герасим топит собаку, потому что барыня вынуждает его сделать это.
15. А.П. Чехов, «Хамелеон». Нельзя рассчитывать на закон, если его представители одержимы чинопочитанием и алчностью. Очумелов то находит состав преступления, то отменяет свое решение, и эти колебания зависят от того, кому принадлежит нашкодившая собака.
16. В.П. Астафьев, «Царь-рыба». Преступлением нужно назвать тот поступок, который нарушает права и свободы личности. Например, в молодости Игнатьич изнасиловал девушку в лесу лишь на том основании, что она предпочла другого. Он не получил наказания, но сам чувствовал себя виноватым до конца дней.
17. А.С. Пушкин, «Станционный смотритель». В обществе, где царит социальное неравенство, всегда будут преступления. Например, Минский по сути похитил Дуню у законного представителя и должен был понести наказание, но закон был на стороне богатых и знатных, и Самсон не смог защитить свои права.
18. А.П. Чехов, «Спать хочется». Героиня совершила ужасное преступление, но как ее винить, если люди своим жестоким обращением сами довели ее до этого поступка?
19. А. Платонов, «Юшка». Главный герой все время прощал и оправдывал нарушение своих прав и свобод, и в итоге был убит, потому что люди уже привыкли нарушать его личные границы и использовать его в качестве мальчика для битья.
20. А. Платонов, «Песчаная учительница». Кочевое племя ограбило жителей Хошутово, свело на нет их усилия сделать свою жизнь лучше. Но их можно оправдать, ведь они поставлены в такие условия, где грабеж — единственный путь к выживанию.
21. А. Платонов, «В прекрасном и яростном мире». Машинист был осужден за халатность, но его оправдали, когда доказали, что он ослеп на рабочем месте от вспышки молнии. Не стоит спешить с выводами, пока не собраны все доказательства виновности.
22. А.П. Чехов, «В аптеке». Настоящее преступление — это равнодушие к людям. Провизор, который не отпустил лекарство больному, видя его состояние, должен быть наказан, ведь из-за его безразличия и формализма человек может погибнуть.
23. А.П. Чехов, «Переполох». Муж украл у жены брошку, потому что она своим контролем вынудила его сделать это. Но из-за его поступка обвинение пало на других людей, и Мария, главная героиня рассказа, не стала терпеть оскорбления и покинула этот дом.
24. В.П. Астафьев, «Конь с розовой гривой». Преступные наклонности проявляются у людей с детства, но правильное воспитание помогает не допустить того, что ребенок пойдет по кривой дорожке. Это доказала бабушка мальчика, которая сумела пристыдить его за мошенничество.
25. В.М. Гаршин, «Сигнал». Василий отчаялся решить социальные проблемы мирным путем и решил спровоцировать железнодорожную аварию, чтобы отомстить людям и побудить их задуматься над положением работников ЖД. Однако такой поступок оправдать нельзя, ведь он лишь ухудшит ситуацию в целом и приведет к гибели невиновных людей.
26. Л. Н. Андреев, «Предстояла кража». Сюжет данного произведения очень прост. Один вор вышел на улицу, чтобы встретиться с товарищем. Герои задумали кражу, и, возможно, даже убийство. Однако  своего подельника вор так и не встретил. Увидев замерзающего беззащитного щенка, преступник забрал его домой. В своём рассказе писатель показал, как доброта и милосердие победили преступные наклонности. Вору до глубины души было жалко маленького щенка. Жалость пробудила в нем самые лучшие человеческие качества. 
27. О. Генри «Родственные души». В центре повествования изображён вор, который пробирается ночью в особняк. Поднимаясь на третий этаж, он увидел хозяина, который мирно спал. Преступник будит его и приказывает ему поднять две руки. Из-за своего хронического ревматизма хозяин смог поднять только правую руку. Вор говорит в ответ, что тоже страдает ревматизмом. Постепенно разговор переходит в приятную и дружелюбную беседу. Несмотря на то, что главный герой является вором, в финале произведения он проявляет лучшие человеческие качества. В своём произведении автор хотел донести до читателя простую истину. Всё люди — братья, и в любой непонятной ситуации лучше поговорить и прийти к мирному решению проблем. У нас часто совпадают интересы и проблемы. 
28. А.П. Чехов, «Злоумышленник«. События разворачиваются в зале суда. Главным героем рассказа является Денис Григорьев, которого обвиняют в порче железной дороги и краже гаек. По мнению следователя, Денис виновен. Из-за него могли погибнуть люди. Главный герой не отрицает своей вины. Однако он заявляет, что его поступок является типичным делом простых мужиков. Они совершают подобное, чтобы заработать себе на жизнь. При этом Денис не признает тот факт, что из-за этого преступления могли погибнуть люди. Ведь они стараются выбирать подходящие места, где можно добыть гайку. Но персонаж попадает в тюрьму. Причина многих преступлений — обыкновенное невежество.
29. Ричард Мэтисон, «Кнопка, кнопка». В данном рассказе автор показал такие человеческие пороки, как алчность и уверенность в своей полной безнаказанности. В своем произведении писатель заставляет читателя задуматься над многими важными вопросами. Как стоит поступить: оставаться человеком или жить так, как хочется? Ричард в своём рассказе описал очень неординарную ситуацию. Так, если нажать на кнопку, то кто-то в мире умрёт. При этом человек не будет знать, кто именно умер. А в качестве награды он получит 50.000 долларов. В рассказе автор представил силу искушения. 
30. Эдгар По, «Сердце обличитель». В центре повествования автор показал чудовищный замысел убийства. Писатель продемонстрировал, как навязчивые идеи могут привести к преступлению. К сожалению, такую тенденцию можно проследить и в наши дни. Рассказчик повествует о тщательном расчёте убийства старика. При этом мотив убийства является аморальным. Рассказчику не понравился глаз старика. За совершенное деяние преступник получает наказание. Убийца начинает слышать стук бьющегося сердца мёртвого человека.

Метки: 11 классВечная темадекабрьское сочинениеитоговое сочинениеПреступление и наказаниесписок книгсписок литературы

Читайте также:

­­Тема сочинения: Преступление и Наказание — вечная тема

Преступление и наказание… вечная тема для обсуждения. Преступление – нарушение человеческих прав, закона, влекущее за собой множество неприятностей. Наказание – последствия содеянного, которые могут быть выражены не только в виде правовых санкций, но и моральных, например, терзаниях души. Стоит ли преступать закон, чтобы обрекать себя на дальнейшие мучения? Кто как ни Фёдор Михайлович Достоевский смог разобраться лучше в данной проблеме? Этот великий русский писатель, мыслитель, который написал бессмертное произведение «Преступление и наказание». В своём творении автор поднимает множество проблем, одна из которых затрагивает тему совести, её терзаний за совершённое убийство. Рассмотрим же эту проблему более подробно на данном произведении.

Родин Раскольников – главный герой романа, бывший студент, которого окружает множество проблем: семья испытывает очень сильную нехватку денежных средств, младшая сестра Дуня терпит развратного помещика, её насильно заставляют выйти замуж за Лужина.

Находясь в трудном положении, Родион Раскольников наведывается к старухе-процентщице, чтобы покончить с нищетой. Однако главный герой не собирается закладывать какое-то имущество. После долгих раздумий он решается на убийство, ещё не осознавая, какие мучения и страдания оно ему принесёт. Попав в дом к доверчивой старухе-процентщице, Раскольников убивает топором не только её, но и Елизавету. Лишь на следующий день главный герой осознаёт содеянное… Раскольникова начинает очень сильно мучить совесть, он не находит себе места. Ф. М. Достоевскому прекрасно удалось показать, что может испытывать человек, решившийся не необдуманный поступок… Постоянный страх быть пойманным, терзания совести не дают главному герою спокойно жить. И лишь в сближении с другой, немало важной героиней, Соней Мармеладовой, Родион находит поддержку и утешение. Как бы там ни было, герой не выдерживает и решает сдаться с поличным, он раскаивается, так как готов отбыть наказание, чтобы освободиться от всех страданий и встать на истинный путь. В конце произведения Раскольников берёт в руки Евангелие, что говорит о том, что он возвысился духовно, нравственно, переступил через содеянное и освободился от мучений.

Таким образом, данное произведение прекрасно подходит для раскрытия темы преступления и наказания. Ф. М. Достоевский смог поднять одну из вечных проблем в своём произведении, обратить внимание людей на то, какие последствия могут нести за собой некоторые поступки. Чтобы избежать судьбы Раскольникова, необходимо жить по совести, и никогда не решаться на отчаянные действия, которые могут привести к плачевному результату.

---

Ещё вариант сочинения:

Часто человек оправдывает совершенные им поступки историческими параллелями и примером поведения общепризнанных авторитетов.

Главный герой романа «Преступление и наказание» Родион Раскольников, вывел теорию допустимости преступления на примере великого полководца Наполеона Бонапарта. В этот же ряд он с легкостью поставил знаменитых ученых и святых отцов Церкви, объясняя это их гениальностью и избранностью. Его рассуждения сводятся к тому, что личность такого уровня имеет полное право жить вне законов нравственности и морали.

Раскольников уверен, что великий Исаак Ньютон при необходимости мог бы пожертвовать несколькими сотнями жизней своих сограждан, лишь только для того, чтобы облагодетельствовать остальных своими открытиями. Он также не ставит под сомнение, что для раскрытия своей гениальности, человек имеет право на разрушение старых законов и норм, во имя учреждения новых, и это, по его мнению, является достаточным основанием для полного снятия с него ответственности за совершенные поступки. К сожалению, в эту теорию не включен вопрос, оправдывает ли результат гениальных свершений и открытий, ту цену, которую пришлось за них заплатить. Себя Родион ставит в один ряд со всеми великими мира сего лишь потому, что он личность, а не «тварь дрожащая». Чтобы доказать свое право на преступление существующих законодательных правил, Раскольников совершает убийство.

Вот только теория незадачливого студента не сработала – он не обладал гениальностью Ньютона и военной беспощадностью Наполеона. Так что проведенный им эксперимент едва не закончился психбольницей. Многие предаются грезам о своем величии, бездумно проецируя поступки великих людей на свои собственные, и лишь потом с недоумением осознают, что их безумные идеи вдребезги разбиваются о скалу норм человеческой нравственности и морали, а за все совершенное, со временем все равно придется платить.

---

Пример сочинения 3

Преступление и Наказание — вечная тема. Может ли справедливость быть жестокой?

Многие люди в течение жизни говорят: «Я требую справедливости!» или «Это несправедливо!», но далеко не все могут объяснить, что такое справедливость.

Существует ли справедливость на Земле, и кто ответственен за её воплощение? Может быть, справедливость — это кара небес для грешников и вознаграждение судьбы для праведников. А возможно, что случай наказать виновников и отблагодарить тех, кто жить хорошей жизнью предоставляет нам, простым смертным. Однако тот, кто берет на себя роль вершителя судеб, может сам стать убийцей. Так может ли справедливость быть жестокой?

В качестве примера приведу детектив Агаты Кристи «Десять негритят».

Судья Уоргрейв взял на себя роль палача, отправив на смерть десять человек, включая себя. Он покарал десять преступников. Было ли это справедливостью, возмездием за совершенные им злодеяния. Как действия, совершенные судьей можно рассматривать лишь как жестокое и хладнокровное серийное убийство? Или же жестокая расправа и справедливость сочетаются здесь как две стороны одной медали? Думаю, это так. Как писал Густав Юнг: «Говорят, ни одно дерево не сможет дорасти до рая, если его корни не достигнут ада».

Другой пример — Родион Раскольников из романа Достоевского «Преступление и наказание». У героя есть теория, что люди делятся на обычных и особенных, способных вершить судьбы и даже убивать ради справедливости. Он видит, как старуха-процентщица наживалась на бедности и беспомощности людей, и, в подтверждение своей теории, решается на убийство. Думаю, здесь справедливость была жестокой. Родион мучается после совершенного преступления. Думаю, среди нас есть избранные, способные на жестокие поступки ради правосудия.

Но сложно сказать, является ли правосудие достаточным, чтобы оправдать использованные средства. Однако, поскольку я сама не способна на всё ради справедливости, не смею осуждать людей, которые способны стать преступниками, чтобы делать этот мир чуточку лучше.

---

Пример сочинения 4

Всегда ли за преступлением следует наказание?

Преступление — действие вне закона, поступок, противоречащий моральным принципам и устоям. Причиной ему обычно бывает частный конфликт интересов. Да только это деяние выходит далеко за рамки личного инцидента и вредит всему обществу в целом. Поэтому человек, показавший такой негативный пример, подвергается наказанию, чтобы понять ошибочность действий. Наказание — самый эффективный урок, поэтому оно обязательно следует за преступлением. Об этом рассуждают и многие авторы на страницах литературных произведений.

Так, например, Антон Павлович Чехов в рассказе «Злоумышленник» изображает Дениса Григорьева, крестьянина, ворующего гайки с железной дороги. Герой глуп настолько, что даже не понимает, какую опасность таят его действия: расшатанные крепления железнодорожных полотен могут привести к гибели сотен людей. Оправдывая воровство, Григорьев прикрывается фразой: «Все так делают». Дениса ничем нельзя убедить. Он не осознает возможных последствий содеянного. Но незнание закона не освобождает от ответственности. Денис Григорьев несет наказание за кражу. Да, заточение в тюрьме — жестокое решение, но оно необходимо, чтобы дать понять остальным, что так делать нельзя. Это вынужденные меры, и они позволят ограничить число преступлений на железной дороге. Ведь пока мелких воришек жалеют и отпускают, ничего не изменится. Пусть наказание Дениса Григорьева станет уроком для него самого и для других, желающих поживиться. Преступление должно быть наказано, и не важно, насколько оно тяжело.

Известны так же случаи не судебного, а общественного наказания. Не стоит думать, что эти санкции слабы в сравнении с устоявшимися, государственными. Преступник не захочет стать изгоем и быть объектом всеобщего презрения, даже если на другой чаше весов лежат блага, приобретенные им в результате противоправного деяния. Подобную ситуацию описывает в рассказе «Старуха Изергиль» Максим Горький. Главный герой, Ларра, убивший девушку, предстает перед народным судом. Община в те времена не располагала арсеналом средств для наказания преступника, но все же старейшины вынесли ему приговор — изгнание. Такое наказание сначала даже рассмешило молодого человека. Гордый и высокомерный, он думал, что общество людей ему совершенно не нужно. Но долгие годы отшельничества изменили мнение Ларры. Изгою настолько опостылела жизнь, что он мечтал о смерти, как об избавлении от своего наказания. Ларра стал живым укором для тех, кто хоть в мыслях подумал, что может лишить жизни другого человека. Этого права у людей нет, и не стоит ставить себя на одну планку с Богом.

Подводя итог сказанному, мы можем сделать вывод, что преступление касается не отдельно взятых людей, а всего общества в целом. Наказание в данном контексте — желание социума оградить себя от опасности, оборонительная позиция. Человек не имеет права нарушать закон. За его несоблюдение он и несет наказание, что является справедливым исходом. Что посеял, то и пожинай.

---

Пример сочинения 5

На протяжении всего существования человечества люди совершают преступления, которые подразумевают, что люди понесут наказание. Причем наказание заключается не только в судебном решении, но и в таких нравственных понятиях, как признание вины, угрызения совести. Понятия преступления и наказания связаны не только с правовыми понятиями закона и ответственности, но и с понятиями стыда, раскаяния и совести.

«Вечная тема» преступления и наказания нашла отражение во многих художественных произведениях отечественных и зарубежных писателей и драматургов

В романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» особое внимание уделяется теории центрального персонажа Родиона Романовича Раскольникова, которая гласит, что все люди делятся на «тварей дрожащих», которые выступают в качестве «строительного материала» для «право имеющих», которые могут «переступить через кровь» ради всеобщего блага. Чтобы проверить свою теорию, Раскольников идет на преступление, однако спланированное убийство старухи-процентщицы Алены Ивановны дополняется случайным убийством ее беременной сестры Лизаветы. Кроме того, Раскольников преднамеренно крадет у старухи-процентщицы деньги и другие ценности, думая о том, что он с их помощью сможет помогать таким же «униженным и оскорбленным», как и он. Все эти три деяния Раскольникова являются противозаконными, именно за эти преступления его осуждают и отправляют на каторгу на восемь лет.

Нравственным преступлением против человеческой жизни является сама теория Раскольникова о «право имеющих» и «тварях дрожащих». Думая, что он относится к первой категории, Раскольников несправедливо дает себе право распоряжаться чужими жизнями, на что не имеет права ни один человек.

Совершает Родион Раскольников преступление и против самого себя. Он преднамеренно убивает старуху-процентщицу, несмотря на то что он не является «право имеющим». Главный герой убивает Лизавету, хотя не хотел этого делать. После совершения преступлений Раскольников терзается внутренними переживаниями, постепенно приходя к выводу о том, что теория, которую он придумал, несостоятельна.

Еще одно и, пожалуй, главное преступление Раскольникова состоит в том, что он идет против самого Бога. Главный герой нарушает евангельскую заповедь «Возлюби ближнего своего», а также лишает нескол

Этого права у людей нет, и не стоит ставить себя на одну планку с Богом.

Подводя итог сказанному, мы можем сделать вывод, что преступление касается не отдельно взятых людей, а всего общества в целом. Наказание в данном контексте — желание социума оградить себя от опасности, оборонительная позиция. Человек не имеет права нарушать закон. За его несоблюдение он и несет наказание, что является справедливым исходом. Что посеял, то и пожинай.

---

Пример сочинения 5

На протяжении всего существования человечества люди совершают преступления, которые подразумевают, что люди понесут наказание. Причем наказание заключается не только в судебном решении, но и в таких нравственных понятиях, как признание вины, угрызения совести. Понятия преступления и наказания связаны не только с правовыми понятиями закона и ответственности, но и с понятиями стыда, раскаяния и совести.

«Вечная тема» преступления и наказания нашла отражение во многих художественных произведениях отечественных и зарубежных писателей и драматургов

В романе Ф.М. Достоевского «Преступление и наказание» особое внимание уделяется теории центрального персонажа Родиона Романовича Раскольникова, которая гласит, что все люди делятся на «тварей дрожащих», которые выступают в качестве «строительного материала» для «право имеющих», которые могут «переступить через кровь» ради всеобщего блага. Чтобы проверить свою теорию, Раскольников идет на преступление, однако спланированное убийство старухи-процентщицы Алены Ивановны дополняется случайным убийством ее беременной сестры Лизаветы. Кроме того, Раскольников преднамеренно крадет у старухи-процентщицы деньги и другие ценности, думая о том, что он с их помощью сможет помогать таким же «униженным и оскорбленным», как и он. Все эти три деяния Раскольникова являются противозаконными, именно за эти преступления его осуждают и отправляют на каторгу на восемь лет.

Нравственным преступлением против человеческой жизни является сама теория Раскольникова о «право имеющих» и «тварях дрожащих». Думая, что он относится к первой категории, Раскольников несправедливо дает себе право распоряжаться чужими жизнями, на что не имеет права ни один человек.

Совершает Родион Раскольников преступление и против самого себя. Он преднамеренно убивает старуху-процентщицу, несмотря на то что он не является «право имеющим». Главный герой убивает Лизавету, хотя не хотел этого делать. После совершения преступлений Раскольников терзается внутренними переживаниями, постепенно приходя к выводу о том, что теория, которую он придумал, несостоятельна.

Еще одно и, пожалуй, главное преступление Раскольникова состоит в том, что он идет против самого Бога. Главный герой нарушает евангельскую заповедь «Возлюби ближнего своего», а также лишает нескольких людей самого ценного – жизни. Авторская позиция выражается в словах Сонечки Мармеладовой о том, что ни один человек не имеет права решать, кто заслуживает и кто не заслуживает жизни. В романе выражается мысль о том, что преступление против Бога намного серьезнее других преступлений, поскольку без него Раскольников бы не совершил убийство старухи-процентщицы и ее сестры и даже не подумал бы об этом.

Судебному решению относительно наказания Раскольникова в повествовании уделяется не так много внимания, в основе повествования лежат внутренние терзания центрального персонажа, которые наблюдаются еще до совершения преступлений и даже во время нахождения на каторге. Именно внутренние переживания и конфликт с самим собой стали главным наказанием Раскольникова. Ф.М. Достоевский показывает, что нравственное наказание намного сильнее отбывания на каторге. Главное – внутренне осознать свою неправоту и признать вину, а не отсидеть положенный по закону срок.

• Полный текст
• Часть первая
• Часть вторая
• Часть третья
• Часть четвертая
• Часть пятая
• Часть шестая
• Эпилог

Крат­кое описание

Нищий сту­дент совер­шает убий­ство бога­той ста­рухи ради наживы. После доб­ро­воль­ного при­зна­ния герой отбы­вает нака­за­ние на каторге, где про­ис­хо­дит его духов­ное перерождение.

Биб­лей­ский сюжет. Фёдор Досто­ев­ский. «Пре­ступ­ле­ние и наказание»

Радио­спек­такль4:17:04

Часть первая

I

В начале июля, в чрез­вы­чайно жар­кое время, под вечер, один моло­дой чело­век вышел из своей каморки, кото­рую нани­мал от жиль­цов в С—м пере­улке, на улицу и мед­ленно, как бы в нере­ши­мо­сти, отпра­вился к К—ну мосту1.

Он бла­го­по­лучно избег­нул встречи с своею хозяй­кой на лест­нице. Каморка его при­хо­ди­лась под самою кров­лей высо­кого пяти­этаж­ного дома и похо­дила более на шкаф, чем на квар­тиру. Квар­тир­ная же хозяйка его, у кото­рой он нани­мал эту каморку с обе­дом и при­слу­гой, поме­ща­лась одною лест­ни­цей ниже, в отдель­ной квар­тире, и каж­дый раз, при выходе на улицу, ему непре­менно надо было про­хо­дить мимо хозяй­ки­ной кухни, почти все­гда настежь отво­рен­ной на лест­ницу. И каж­дый раз моло­дой чело­век, про­ходя мимо, чув­ство­вал какое-то болез­нен­ное и трус­ли­вое ощу­ще­ние, кото­рого сты­дился и от кото­рого мор­щился. Он был дол­жен кру­гом хозяйке и боялся с нею встретиться.

Не то чтоб он был так трус­лив и забит, совсем даже напро­тив; но с неко­то­рого вре­мени он был в раз­дра­жи­тель­ном и напря­жен­ном состо­я­нии, похо­жем на ипо­хон­дрию. Он до того углу­бился в себя и уеди­нился от всех, что боялся даже вся­кой встречи, не только встречи с хозяй­кой. Он был задав­лен бед­но­стью; но даже стес­нен­ное поло­же­ние пере­стало в послед­нее время тяго­тить его. Насущ­ными делами сво­ими он совсем пере­стал и не хотел зани­маться. Ника­кой хозяйки, в сущ­но­сти, он не боялся, что бы та ни замыш­ляла про­тив него. Но оста­нав­ли­ваться на лест­нице, слу­шать вся­кий вздор про всю эту обы­ден­ную дре­бе­день, до кото­рой ему нет ника­кого дела, все эти при­ста­ва­ния о пла­теже, угрозы, жалобы, и при этом самому изво­ра­чи­ваться, изви­няться, лгать, — нет уж, лучше про­скольз­нуть как-нибудь кош­кой по лест­нице и улиз­нуть, чтобы никто не видал.

Впро­чем, на этот раз страх встречи с своею кре­ди­тор­шей даже его самого пора­зил по выходе на улицу.

«На какое дело хочу поку­ситься и в то же время каких пустя­ков боюсь! — поду­мал он с стран­ною улыб­кой. — Гм… да… всё в руках чело­века, и всё-то он мимо носу про­но­сит, един­ственно от одной тру­со­сти… это уж акси­ома… Любо­пытно, чего люди больше всего боятся? Нового шага, нового соб­ствен­ного слова они всего больше боятся… А впро­чем, я слиш­ком много бол­таю. Оттого и ничего не делаю, что бол­таю. Пожа­луй, впро­чем, и так: оттого бол­таю, что ничего не делаю. Это я в этот послед­ний месяц выучился бол­тать, лежа по целым сут­кам в углу и думая… о царе Горохе. Ну зачем я теперь иду? Разве я спо­со­бен на это? Разве это серьезно? Совсем не серьезно. Так, ради фан­та­зии сам себя тешу; игрушки! Да, пожа­луй что и игрушки!»

На улице жара сто­яла страш­ная, к тому же духота, тол­котня, всюду известка, леса, кир­пич, пыль и та осо­бен­ная лет­няя вонь, столь извест­ная каж­дому петер­буржцу, не име­ю­щему воз­мож­но­сти нанять дачу, — всё это разом непри­ятно потрясло и без того уже рас­стро­ен­ные нервы юноши. Нестер­пи­мая же вонь из рас­пи­воч­ных, кото­рых в этой части города осо­бен­ное мно­же­ство, и пья­ные, поми­нутно попа­дав­ши­еся, несмотря на буд­нее время, довер­шили отвра­ти­тель­ный и груст­ный коло­рит кар­тины. Чув­ство глу­бо­чай­шего омер­зе­ния мельк­нуло на миг в тон­ких чер­тах моло­дого чело­века. Кстати, он был заме­ча­тельно хорош собою, с пре­крас­ными тем­ными гла­зами, темно-рус, ростом выше сред­него, тонок и строен. Но скоро он впал как бы в глу­бо­кую задум­чи­вость, даже, вер­нее ска­зать, как бы в какое-то забы­тье, и пошел, уже не заме­чая окру­жа­ю­щего, да и не желая его заме­чать. Изредка только бор­мо­тал он что-то про себя, от своей при­вычки к моно­ло­гам, в кото­рой он сей­час сам себе при­знался. В эту же минуту он и сам созна­вал, что мысли его порою меша­ются и что он очень слаб: вто­рой день как уж он почти совсем ничего не ел.

Он был до того худо одет, что иной, даже и при­выч­ный чело­век, посо­ве­стился бы днем выхо­дить в таких лох­мо­тьях на улицу. Впро­чем, квар­тал был таков, что костю­мом здесь было трудно кого-нибудь уди­вить. Бли­зость Сен­ной, оби­лие извест­ных заве­де­ний и, по пре­иму­ще­ству, цехо­вое и ремес­лен­ное насе­ле­ние, ску­чен­ное в этих сере­дин­ных петер­бург­ских ули­цах и пере­ул­ках, пест­рили ино­гда общую пано­раму такими субъ­ек­тами, что странно было бы и удив­ляться при встрече с иною фигу­рой. Но столько злоб­ного пре­зре­ния уже нако­пи­лось в душе моло­дого чело­века, что, несмотря на всю свою, ино­гда очень моло­дую, щекот­ли­вость, он менее всего сове­стился своих лох­мо­тьев на улице. Дру­гое дело при встрече с иными зна­ко­мыми или с преж­ними това­ри­щами, с кото­рыми вообще он не любил встре­чаться… А между тем, когда один пья­ный, кото­рого неиз­вестно почему и куда про­во­зили в это время по улице в огром­ной телеге, запря­жен­ной огром­ною ломо­вою лоша­дью, крик­нул ему вдруг, про­ез­жая: «Эй ты, немец­кий шляп­ник!» — и заорал во всё горло, ука­зы­вая на него рукой, — моло­дой чело­век вдруг оста­но­вился и судо­рожно схва­тился за свою шляпу. Шляпа эта была высо­кая, круг­лая, цим­мер­ма­нов­ская2, но вся уже изно­шен­ная, совсем рыжая, вся в дырах и пят­нах, без полей и самым без­об­раз­ней­шим углом зало­мив­ша­яся на сто­рону. Но не стыд, а совсем дру­гое чув­ство, похо­жее даже на испуг, охва­тило его.

«Я так и знал! — бор­мо­тал он в сму­ще­нии, — я так и думал! Это уж всего сквер­нее! Вот эда­кая какая-нибудь глу­пость, какая-нибудь пош­лей­шая мелочь, весь замы­сел может испор­тить! Да, слиш­ком при­мет­ная шляпа… Смеш­ная, потому и при­мет­ная… К моим лох­мо­тьям непре­менно нужна фуражка, хотя бы ста­рый блин какой-нибудь, а не этот урод. Никто таких не носит, за вер­сту заме­тят, запом­нят… глав­ное, потом запом­нят, ан и улика. Тут нужно быть как можно непри­мет­нее… Мелочи, мелочи глав­ное!.. Вот эти-то мелочи и губят все­гда и всё…»

Идти ему было немного; он даже знал, сколько шагов от ворот его дома: ровно семь­сот трид­цать. Как-то раз он их сосчи­тал, когда уж очень раз­меч­тался. В то время он и сам еще не верил этим меч­там своим и только раз­дра­жал себя их без­об­раз­ною, но соблаз­ни­тель­ною дер­зо­стью. Теперь же, месяц спу­стя, он уже начи­нал смот­реть иначе и, несмотря на все под­драз­ни­ва­ю­щие моно­логи о соб­ствен­ном бес­си­лии и нере­ши­мо­сти, «без­об­раз­ную» мечту как-то даже поне­воле при­вык счи­тать уже пред­при­я­тием, хотя всё еще сам себе не верил. Он даже шел теперь делать пробу сво­ему пред­при­я­тию, и с каж­дым шагом вол­не­ние его воз­рас­тало всё силь­нее и сильнее.

С зами­ра­нием сердца и нерв­ною дро­жью подо­шел он к пре­огром­ней­шему дому, выхо­див­шему одною сте­ной на канаву, а дру­гою в —ю улицу3. Этот дом стоял весь в мел­ких квар­ти­рах и засе­лен был вся­кими про­мыш­лен­ни­ками — порт­ными, сле­са­рями, кухар­ками, раз­ными нем­цами, деви­цами, живу­щими от себя, мел­ким чинов­ни­че­ством и проч. Вхо­дя­щие и выхо­дя­щие так и шмы­гали под обо­ими воро­тами и на обоих дво­рах дома. Тут слу­жили три или четыре двор­ника. Моло­дой чело­век был очень дово­лен, не встре­тив ни кото­рого из них, и непри­метно про­скольз­нул сей­час же из ворот направо на лест­ницу. Лест­ница была тем­ная и узкая, «чер­ная», но он всё уже это знал и изу­чил, и ему вся эта обста­новка нра­ви­лась: в такой тем­ноте даже и любо­пыт­ный взгляд был неопа­сен. «Если о сю пору я так боюсь, что же было бы, если б и дей­стви­тельно как-нибудь слу­чи­лось до самого дела дойти?..» — поду­мал он невольно, про­ходя в чет­вер­тый этаж. Здесь заго­ро­дили ему дорогу отстав­ные сол­даты-носиль­щики, выно­сив­шие из одной квар­тиры мебель. Он уже прежде знал, что в этой квар­тире жил один семей­ный немец, чинов­ник: «Стало быть, этот немец теперь выез­жает, и, стало быть, в чет­вер­том этаже, по этой лест­нице и на этой пло­щадке, оста­ется, на неко­то­рое время, только одна ста­ру­хина квар­тира заня­тая. Это хорошо… на вся­кой слу­чай…» — поду­мал он опять и позво­нил в ста­ру­хину квар­тиру. Зво­нок бряк­нул слабо, как будто был сде­лан из жести, а не из меди. В подоб­ных мел­ких квар­ти­рах таких домов почти всё такие звонки. Он уже забыл звон этого коло­коль­чика, и теперь этот осо­бен­ный звон как будто вдруг ему что-то напом­нил и ясно пред­ста­вил… Он так и вздрог­нул, слиш­ком уже осла­бели нервы на этот раз. Немного спу­стя дверь при­от­во­ри­лась на кро­шеч­ную щелочку: жилица огля­ды­вала из щели при­шед­шего с види­мым недо­ве­рием, и только вид­не­лись ее свер­кав­шие из тем­ноты глазки. Но уви­дав на пло­щадке много народу, она обод­ри­лась и отво­рила совсем. Моло­дой чело­век пере­сту­пил через порог в тем­ную при­хо­жую, раз­го­ро­жен­ную пере­го­род­кой, за кото­рою была кро­шеч­ная кухня. Ста­руха сто­яла перед ним молча и вопро­си­тельно на него гля­дела. Это была кро­шеч­ная, сухая ста­ру­шонка, лет шести­де­сяти, с вост­рыми и злыми глаз­ками, с малень­ким вост­рым носом и про­сто­во­ло­сая. Бело­бры­сые, мало посе­дев­шие волосы ее были жирно сма­заны мас­лом. На ее тон­кой и длин­ной шее, похо­жей на кури­ную ногу, было навер­чено какое-то фла­не­ле­вое тря­пье, а на пле­чах, несмотря на жару, бол­та­лась вся истре­пан­ная и пожел­те­лая мехо­вая каца­вейка. Ста­ру­шонка поми­нутно каш­ляла и крях­тела. Должно быть, моло­дой чело­век взгля­нул на нее каким-нибудь осо­бен­ным взгля­дом, потому что и в ее гла­зах мельк­нула вдруг опять преж­няя недоверчивость.

— Рас­коль­ни­ков, сту­дент, был у вас назад тому месяц, — поспе­шил про­бор­мо­тать моло­дой чело­век с полу­по­кло­ном, вспом­нив, что надо быть любезнее.

— Помню, батюшка, очень хорошо помню, что вы были, — отчет­ливо про­го­во­рила ста­рушка, по-преж­нему не отводя своих вопро­ша­ю­щих глаз от его лица.

— Так вот‑с… и опять, по такому же дельцу… — про­дол­жал Рас­коль­ни­ков, немного сму­тив­шись и удив­ля­ясь недо­вер­чи­во­сти старухи.

«Может, впро­чем, она и все­гда такая, да я в тот раз не заме­тил», — поду­мал он с непри­ят­ным чувством.

Ста­руха помол­чала, как бы в раз­ду­мье, потом отсту­пила в сто­рону и, ука­зы­вая на дверь в ком­нату, про­из­несла, про­пус­кая гостя вперед:

— Прой­дите, батюшка.

Неболь­шая ком­ната, в кото­рую про­шел моло­дой чело­век, с жел­тыми обо­ями, гера­нями и кисей­ными зана­вес­ками на окнах, была в эту минуту ярко осве­щена захо­дя­щим солн­цем. «И тогда, стало быть, так же будет солнце све­тить!..» — как бы невзна­чай мельк­нуло в уме Рас­коль­ни­кова, и быст­рым взгля­дом оки­нул он всё в ком­нате, чтобы по воз­мож­но­сти изу­чить и запом­нить рас­по­ло­же­ние. Но в ком­нате не было ничего осо­бен­ного. Мебель, вся очень ста­рая и из жел­того дерева, состо­яла из дивана с огром­ною выгну­тою дере­вян­ною спин­кой, круг­лого стола оваль­ной формы перед дива­ном, туа­лета с зер­каль­цем в про­стенке, сту­льев по сте­нам да двух-трех гро­шо­вых кар­ти­нок в жел­тых рам­ках, изоб­ра­жав­ших немец­ких бары­шень с пти­цами в руках, — вот и вся мебель. В углу перед неболь­шим обра­зом горела лам­пада. Всё было очень чисто: и мебель, и полы были оттерты под лоск; всё бле­стело. «Лиза­ве­тина работа», — поду­мал моло­дой чело­век. Ни пылинки нельзя было найти во всей квар­тире. «Это у злых и ста­рых вдо­виц бывает такая чистота», — про­дол­жал про себя Рас­коль­ни­ков и с любо­пыт­ством поко­сился на сит­це­вую зана­веску перед две­рью во вто­рую, кро­шеч­ную ком­натку, где сто­яли ста­ру­хины постель и комод и куда он еще ни разу не загля­ды­вал. Вся квар­тира состо­яла из этих двух комнат.

— Что угодно? — строго про­из­несла ста­ру­шонка, войдя в ком­нату и по-преж­нему ста­но­вясь прямо перед ним, чтобы гля­деть ему прямо в лицо.

— Заклад при­нес, вот‑с! — И он вынул из кар­мана ста­рые плос­кие сереб­ря­ные часы. На обо­рот­ной дощечке их был изоб­ра­жен гло­бус. Цепочка была стальная.

— Да ведь и преж­нему закладу срок. Еще тре­тьего дня месяц как минул.

— Я вам про­центы еще за месяц внесу; потерпите.

— А в том моя доб­рая воля, батюшка, тер­петь или вещь вашу теперь же продать.

— Много ль за часы-то, Алена Ивановна?

— А с пустя­ками ходишь, батюшка, ничего, почи­тай, не стоит. За колечко вам про­шлый раз два биле­тика внесла, а оно и купить-то его новое у юве­лира за пол­тора рубля можно.

— Рубля-то четыре дайте, я выкуплю, отцов­ские. Я скоро деньги получу.

— Пол­тора рубля‑с и про­цент впе­ред, коли хотите‑с.

— Пол­тора рубля! — вскрик­нул моло­дой человек.

— Ваша воля. — И ста­руха про­тя­нула ему обратно часы. Моло­дой чело­век взял их и до того рас­сер­дился, что хотел было уже уйти; но тот­час оду­мался, вспом­нив, что идти больше некуда и что он еще и за дру­гим пришел.

— Давайте! — ска­зал он грубо.

Ста­руха полезла в кар­ман за клю­чами и пошла в дру­гую ком­нату за зана­вески. Моло­дой чело­век, остав­шись один среди ком­наты, любо­пытно при­слу­ши­вался и сооб­ра­жал. Слышно было, как она отперла комод. «Должно быть, верх­ний ящик, — сооб­ра­жал он. — Ключи она, стало быть, в пра­вом кар­мане носит… Все на одной связке, в сталь­ном кольце… И там один ключ есть всех больше, втрое, с зуб­ча­тою бород­кой, конечно, не от комода… Стало быть, есть еще какая-нибудь шка­тулка, али укладка… Вот это любо­пытно. У укла­док всё такие ключи… А впро­чем, как это подло всё…»

Ста­руха воротилась.

— Вот‑с, батюшка: коли по гривне в месяц с рубля, так за пол­тора рубля при­чтется с вас пят­на­дцать копеек, за месяц вперед‑с. Да за два преж­них рубля с вас еще при­чи­та­ется по сему же счету впе­ред два­дцать копеек. А всего, стало быть, трид­цать пять. При­хо­дится же вам теперь всего полу­чить за часы ваши рубль пят­на­дцать копеек. Вот получите‑с.

— Как! так уж теперь рубль пят­на­дцать копеек!

— Точно так‑с.

Моло­дой чело­век спо­рить не стал и взял деньги. Он смот­рел на ста­руху и не спе­шил ухо­дить, точно ему еще хоте­лось что-то ска­зать или сде­лать, но как будто он и сам не знал, что именно…

— Я вам, Алена Ива­новна, может быть, на днях, еще одну вещь при­несу… сереб­ря­ную… хоро­шую… папи­ро­соч­ницу одну… вот как от при­я­теля ворочу… — Он сму­тился и замолчал.

— Ну тогда и будем гово­рить, батюшка.

— Прощайте‑с… А вы всё дома одни сидите, сест­рицы-то нет? — спро­сил он как можно раз­вяз­нее, выходя в переднюю.

— А вам какое до нее, батюшка, дело?

— Да ничего осо­бен­ного. Я так спро­сил. Уж вы сей­час… Про­щайте, Алена Ивановна!

Рас­коль­ни­ков вышел в реши­тель­ном сму­ще­нии. Сму­ще­ние это всё более и более уве­ли­чи­ва­лось. Сходя по лест­нице, он несколько раз даже оста­нав­ли­вался, как будто чем-то вне­запно пора­жен­ный. И нако­нец, уже на улице, он воскликнул:

«О Боже! как это всё отвра­ти­тельно! И неужели, неужели я… нет, это вздор, это неле­пость! — при­ба­вил он реши­тельно. — И неужели такой ужас мог прийти мне в голову? На какую грязь спо­собно, однако, мое сердце! Глав­ное: грязно, пакостно, гадко, гадко!.. И я, целый месяц…»

Но он не мог выра­зить ни сло­вами, ни вос­кли­ца­ни­ями сво­его вол­не­ния. Чув­ство бес­ко­неч­ного отвра­ще­ния, начи­нав­шее давить и мутить его сердце еще в то время, как он только шел к ста­рухе, достигло теперь такого раз­мера и так ярко выяс­ни­лось, что он не знал, куда деться от тоски своей. Он шел по тро­туару как пья­ный, не заме­чая про­хо­жих и стал­ки­ва­ясь с ними, и опом­нился уже в сле­ду­ю­щей улице. Огля­дев­шись, он заме­тил, что стоит подле рас­пи­воч­ной, в кото­рую вход был с тро­туара по лест­нице вниз, в под­валь­ный этаж. Из две­рей, как раз в эту минуту, выхо­дили двое пья­ных и, друг друга под­дер­жи­вая и ругая, взби­ра­лись на улицу. Долго не думая, Рас­коль­ни­ков тот­час же спу­стился вниз. Нико­гда до сих пор не вхо­дил он в рас­пи­воч­ные, но теперь голова его кру­жи­лась, и к тому же паля­щая жажда томила его. Ему захо­те­лось выпить холод­ного пива, тем более что вне­зап­ную сла­бость свою он отно­сил и к тому, что был голо­ден. Он уселся в тем­ном и гряз­ном углу, за лип­ким сто­ли­ком, спро­сил пива и с жад­но­стию выпил пер­вый ста­кан. Тот­час же всё отлегло, и мысли его про­яс­нели. «Всё это вздор, — ска­зал он с надеж­дой, — и нечем тут было сму­щаться! Про­сто физи­че­ское рас­строй­ство! Один какой-нибудь ста­кан пива, кусок сухаря, — и вот, в один миг, креп­нет ум, яснеет мысль, твер­деют наме­ре­ния! Тьфу, какое всё это ничто­же­ство!..» Но, несмотря на этот пре­зри­тель­ный пле­вок, он гля­дел уже весело, как будто вне­запно осво­бо­дясь от какого-то ужас­ного бре­мени, и дру­же­любно оки­нул гла­зами при­сут­ству­ю­щих. Но даже и в эту минуту он отда­ленно пред­чув­ство­вал, что вся эта вос­при­им­чи­вость к луч­шему была тоже болезненная.

В рас­пи­воч­ной на ту пору оста­ва­лось мало народу. Кроме тех двух пья­ных, что попа­лись на лест­нице, вслед за ними же вышла еще разом целая ватага, чело­век в пять, с одною дев­кой и с гар­мо­нией. После них стало тихо и про­сторно. Оста­лись: один хмель­ной, но немного, сидев­ший за пивом, с виду меща­нин; това­рищ его, тол­стый, огром­ный, в сибирке и с седою боро­дой, очень захме­лев­ший, задре­мав­ший на лавке и изредка, вдруг, как бы спро­со­нья, начи­нав­ший при­щел­ки­вать паль­цами, рас­ста­вив руки врозь, и под­пры­ги­вать верх­нею частию кор­пуса, не вста­вая с лавки, при­чем под­пе­вал какую-то ерунду, силясь при­пом­нить стихи, вроде:

Целый год жену ласкал,

Цел-лый год же-ну лас-кал…

Или вдруг, проснув­шись, опять:

По Подъ­яче­ской пошел,

Свою преж­нюю нашел…4

Но никто не раз­де­лял его сча­стия; мол­ча­ли­вый това­рищ его смот­рел на все эти взрывы даже враж­дебно и с недо­вер­чи­во­стью. Был тут и еще один чело­век, с виду похо­жий как бы на отстав­ного чинов­ника. Он сидел особо, перед своею посу­дин­кой, изредка отпи­вая и посмат­ри­вая кру­гом. Он был тоже как будто в неко­то­ром волнении.

II

Рас­коль­ни­ков не при­вык к толпе и, как уже ска­зано, бежал вся­кого обще­ства, осо­бенно в послед­нее время. Но теперь его вдруг что-то потя­нуло к людям. Что-то совер­ша­лось в нем как бы новое, и вме­сте с тем ощу­ти­лась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосре­до­то­чен­ной тоски своей и мрач­ного воз­буж­де­ния, что хотя одну минуту хоте­лось ему вздох­нуть в дру­гом мире, хоть бы в каком бы то ни было, и, несмотря на всю грязь обста­новки, он с удо­воль­ствием оста­вался теперь в распивочной.

Хозяин заве­де­ния был в дру­гой ком­нате, но часто вхо­дил в глав­ную, спус­ка­ясь в нее откуда-то по сту­пень­кам, при­чем прежде всего выка­зы­ва­лись его щеголь­ские смаз­ные сапоги с боль­шими крас­ными отво­ро­тами. Он был в под­девке и в страшно заса­лен­ном чер­ном атлас­ном жилете, без гал­стука, а всё лицо его было как будто сма­зано мас­лом, точно желез­ный замок. За застой­кой нахо­дился маль­чишка лет четыр­на­дцати, и был дру­гой маль­чишка моложе, кото­рый пода­вал, если что спра­ши­вали. Сто­яли кро­ше­ные огурцы, чер­ные сухари и резан­ная кусоч­ками рыба; всё это очень дурно пахло. Было душно, так что было даже нестер­пимо сидеть, и всё до того было про­пи­тано вин­ным запа­хом, что, кажется, от одного этого воз­духа можно было в пять минут сде­латься пьяным.

Бывают иные встречи, совер­шенно даже с незна­ко­мыми нам людьми, кото­рыми мы начи­наем инте­ре­со­ваться с пер­вого взгляда, как-то вдруг, вне­запно, прежде чем ска­жем слово. Такое точно впе­чат­ле­ние про­из­вел на Рас­коль­ни­кова тот гость, кото­рый сидел поодаль и похо­дил на отстав­ного чинов­ника. Моло­дой чело­век несколько раз при­по­ми­нал потом это пер­вое впе­чат­ле­ние и даже при­пи­сы­вал его пред­чув­ствию. Он бес­пре­рывно взгля­ды­вал на чинов­ника, конечно, и потому еще, что и сам тот упорно смот­рел на него, и видно было, что тому очень хоте­лось начать раз­го­вор. На осталь­ных же, быв­ших в рас­пи­воч­ной, не исклю­чая и хозя­ина, чинов­ник смот­рел как-то при­вычно и даже со ску­кой, а вме­сте с тем и с оттен­ком неко­то­рого высо­ко­мер­ного пре­не­бре­же­ния, как бы на людей низ­шего поло­же­ния и раз­ви­тия, с кото­рыми нечего ему гово­рить. Это был чело­век лет уже за пять­де­сят, сред­него роста и плот­ного сло­же­ния, с про­се­дью и с боль­шою лыси­ной, с отек­шим от посто­ян­ного пьян­ства жел­тым, даже зеле­но­ва­тым лицом и с при­пух­шими веками, из-за кото­рых сияли кро­шеч­ные, как щелочки, но оду­шев­лен­ные крас­но­ва­тые глазки. Но что-то было в нем очень стран­ное; во взгляде его све­ти­лась как будто даже вос­тор­жен­ность, — пожа­луй, был и смысл и ум, — но в то же время мель­кало как будто и безу­мие. Одет он был в ста­рый, совер­шенно обо­рван­ный чер­ный фрак, с осы­пав­ши­мися пуго­ви­цами. Одна только еще дер­жа­лась кое-как, и на нее-то он и засте­ги­вался, видимо желая не уда­ляться при­ли­чий. Из-под нан­ко­вого жилета тор­чала манишка, вся ском­кан­ная, запач­кан­ная и зали­тая. Лицо было выбрито, по-чинов­ни­чьи, но давно уже, так что уже густо начала высту­пать сизая щетина. Да и в ухват­ках его дей­стви­тельно было что-то солидно-чинов­ни­чье. Но он был в бес­по­кой­стве, еро­шил волосы и под­пи­рал ино­гда, в тоске, обе­ими руками голову, положа про­дран­ные локти на зали­тый и лип­кий стол. Нако­нец он прямо посмот­рел на Рас­коль­ни­кова и громко и твердо проговорил:

— А осме­люсь ли, мило­сти­вый госу­дарь мой, обра­титься к вам с раз­го­во­ром при­лич­ным? Ибо хотя вы и не в зна­чи­тель­ном виде, но опыт­ность моя отли­чает в вас чело­века обра­зо­ван­ного и к напитку непри­выч­ного. Сам все­гда ува­жал обра­зо­ван­ность, соеди­нен­ную с сер­деч­ными чув­ствами, и, кроме того, состою титу­ляр­ным совет­ни­ком. Мар­ме­ла­дов — такая фами­лия; титу­ляр­ный совет­ник. Осме­люсь узнать, слу­жить изволили?

— Нет, учусь… — отве­чал моло­дой чело­век, отча­сти удив­лен­ный и осо­бен­ным вити­е­ва­тым тоном речи, и тем, что так прямо, в упор, обра­ти­лись к нему. Несмотря на недав­нее мгно­вен­ное жела­ние хотя какого бы ни было сооб­ще­ства с людьми, он при пер­вом, дей­стви­тельно обра­щен­ном к нему слове вдруг ощу­тил свое обыч­ное непри­ят­ное и раз­дра­жи­тель­ное чув­ство отвра­ще­ния ко вся­кому чужому лицу, касав­ше­муся или хотев­шему только при­кос­нуться к его личности.

— Сту­дент, стало быть, или быв­ший сту­дент! — вскри­чал чинов­ник, — так я и думал! Опыт, мило­сти­вый госу­дарь, неод­но­крат­ный опыт! — и в знак похвальбы он при­ло­жил палец ко лбу. — Были сту­ден­том или про­ис­хо­дили уче­ную часть! А поз­вольте… — Он при­встал, покач­нулся, захва­тил свою посу­динку, ста­кан­чик, и под­сел к моло­дому чело­веку, несколько от него наис­кось. Он был хме­лен, но гово­рил речи­сто и бойко, изредка только местами сби­ва­ясь немного и затя­ги­вая речь. С какою-то даже жад­но­стию наки­нулся он на Рас­коль­ни­кова, точно целый месяц тоже ни с кем не говорил.

— Мило­сти­вый госу­дарь, — начал он почти с тор­же­ствен­но­стию, — бед­ность не порок, это истина. Знаю я, что и пьян­ство не доб­ро­де­тель, и это тем паче. Но нищета, мило­сти­вый госу­дарь, нищета — порок‑с. В бед­но­сти вы еще сохра­ня­ете свое бла­го­род­ство врож­ден­ных чувств, в нищете же нико­гда и никто. За нищету даже и не пал­кой выго­няют, а мет­лой выме­тают из ком­па­нии чело­ве­че­ской, чтобы тем оскор­би­тель­нее было; и спра­вед­ливо, ибо в нищете я пер­вый сам готов оскорб­лять себя. И отсюда питей­ное! Мило­сти­вый госу­дарь, месяц назад тому супругу мою избил гос­по­дин Лебе­зят­ни­ков, а супруга моя не то что я! Понимаете‑с? Поз­вольте еще вас спро­сить, так, хотя бы в виде про­стого любо­пыт­ства: изво­лили вы ноче­вать на Неве, на сен­ных бар­ках?5

— Нет, не слу­ча­лось, — отве­чал Рас­коль­ни­ков. — Это что такое?

— Ну‑с, а я оттуда, и уже пятую ночь‑с…

Он налил ста­кан­чик, выпил и заду­мался. Дей­стви­тельно, на его пла­тье и даже в воло­сах кое-где вид­не­лись при­лип­шие былинки сена. Очень веро­ятно было, что он пять дней не раз­де­вался и не умы­вался. Осо­бенно руки были грязны, жир­ные, крас­ные, с чер­ными ногтями.

Его раз­го­вор, каза­лось, воз­бу­дил общее, хотя и лени­вое вни­ма­ние. Маль­чишки за стой­кой стали хихи­кать. Хозяин, кажется, нарочно сошел из верх­ней ком­наты, чтобы послу­шать «забав­ника», и сел поодаль, лениво, но важно позе­вы­вая. Оче­видно, Мар­ме­ла­дов был здесь давно изве­стен. Да и наклон­ность к вити­е­ва­той речи при­об­рел, веро­ятно, вслед­ствие при­вычки к частым кабач­ным раз­го­во­рам с раз­лич­ными незна­ком­цами. Эта при­вычка обра­ща­ется у иных пью­щих в потреб­ность, и пре­иму­ще­ственно у тех из них, с кото­рыми дома обхо­дятся строго и кото­рыми помы­кают. Оттого-то в пью­щей ком­па­нии они и ста­ра­ются все­гда как будто выхло­по­тать себе оправ­да­ние, а если можно, то даже и уважение.

— Забав­ник! — громко про­го­во­рил хозяин. — А для ча не рабо­та­ешь, для ча не слу­жите, коли чиновник?

— Для чего я не служу, мило­сти­вый госу­дарь, — под­хва­тил Мар­ме­ла­дов, исклю­чи­тельно обра­ща­ясь к Рас­коль­ни­кову, как будто это он ему задал вопрос, — для чего не служу? А разве сердце у меня не болит о том, что я пре­смы­ка­юсь втуне? Когда гос­по­дин Лебе­зят­ни­ков, тому месяц назад, супругу мою соб­ствен­но­ручно избил, а я лежал пья­нень­кой, разве я не стра­дал? Поз­вольте, моло­дой чело­век, слу­ча­лось вам… гм… ну хоть испра­ши­вать денег взаймы безнадежно?

— Слу­ча­лось… то есть как безнадежно?

— То есть без­на­дежно вполне‑с, зара­нее зная, что из сего ничего не вый­дет. Вот вы зна­ете, напри­мер, зара­нее и дос­ко­нально, что сей чело­век, сей бла­го­на­ме­рен­ней­ший и наи­по­лез­ней­ший граж­да­нин, ни за что вам денег не даст, ибо зачем, спрошу я, он даст? Ведь он знает же, что я не отдам. Из состра­да­ния? Но гос­по­дин Лебе­зят­ни­ков, сле­дя­щий за новыми мыс­лями6, объ­яс­нял намедни, что состра­да­ние в наше время даже нау­кой вос­пре­щено и что так уже дела­ется в Англии, где поли­ти­че­ская эко­но­мия. Зачем же, спрошу я, он даст? И вот, зная впе­ред, что не даст, вы все-таки отправ­ля­е­тесь в путь и…

— Для чего же ходить? — при­ба­вил Раскольников.

— А коли не к кому, коли идти больше некуда! Ведь надобно же, чтобы вся­кому чело­веку хоть куда-нибудь можно было пойти. Ибо бывает такое время, когда непре­менно надо хоть куда-нибудь да пойти! Когда еди­но­род­ная дочь моя в пер­вый раз по жел­тому билету пошла, и я тоже тогда пошел… (ибо дочь моя по жел­тому билету живет‑с…) — при­ба­вил он в скоб­ках, с неко­то­рым бес­по­кой­ством смотря на моло­дого чело­века. — Ничего, мило­сти­вый госу­дарь, ничего! — поспе­шил он тот­час же, и по-види­мому спо­койно, заявить, когда фырк­нули оба маль­чишки за стой­кой и улыб­нулся сам хозяин. — Ничего‑с! Сим поки­ва­нием глав не сму­ща­юсь, ибо уже всем всё известно и всё тай­ное ста­но­вится явным7; и не с пре­зре­нием, а со сми­ре­нием к сему отно­шусь. Пусть! пусть! «Се чело­век!»8 Поз­вольте, моло­дой чело­век: можете ли вы… Но нет, изъ­яс­нить силь­нее и изоб­ра­зи­тель­нее: не можете ли вы, а осме­ли­тесь ли вы, взи­рая в сей час на меня, ска­зать утвер­ди­тельно, что я не свинья?

Моло­дой чело­век не отве­чал ни слова.

— Hy‑c, — про­дол­жал ора­тор, солидно и даже с уси­лен­ным на этот раз досто­ин­ством пере­ждав опять после­до­вав­шее в ком­нате хихи­ка­ние. — Ну‑с, я пусть сви­нья, а она дама! Я зве­ри­ный образ имею, а Кате­рина Ива­новна, супруга моя, — особа обра­зо­ван­ная и урож­ден­ная штаб-офи­цер­ская дочь. Пусть, пусть я под­лец, она же и сердца высо­кого, и чувств, обла­го­ро­жен­ных вос­пи­та­нием, испол­нена. А между тем… о, если б она пожа­лела меня! Мило­сти­вый госу­дарь, мило­сти­вый госу­дарь, ведь надобно же, чтоб у вся­кого чело­века было хоть одно такое место, где бы и его пожа­лели! А Кате­рина Ива­новна дама хотя и вели­ко­душ­ная, но неспра­вед­ли­вая… И хотя я и сам пони­маю, что когда она и вихры мои дерет, то дерет их не иначе как от жало­сти сердца (ибо, повто­ряю без сму­ще­ния, она дерет мне вихры, моло­дой чело­век, — под­твер­дил он с сугу­бым досто­ин­ством, услы­шав опять хихи­ка­нье), но, Боже, что если б она хотя один раз… Но нет! нет! всё сие втуне, и нечего гово­рить! нечего гово­рить!.. ибо и не один раз уже бывало жела­е­мое, и не один уже раз жалели меня, но… такова уже черта моя, а я при­рож­ден­ный скот!

— Еще бы! — заме­тил, зевая, хозяин.

Мар­ме­ла­дов реши­тельно стук­нул кула­ком по столу.

— Такова уж черта моя! Зна­ете ли, зна­ете ли вы, госу­дарь мой, что я даже чулки ее про­пил? Не башмаки‑с, ибо это хотя сколько-нибудь похо­дило бы на поря­док вещей, а чулки, чулки ее пропил‑с! Косы­ночку ее из козьего пуха тоже про­пил, даре­ную, преж­нюю, ее соб­ствен­ную, не мою; а живем мы в холод­ном угле, и она в эту зиму про­сту­ди­лась и каш­лять пошла, уже кро­вью. Детей же малень­ких у нас трое, и Кате­рина Ива­новна в работе с утра до ночи, скре­бет и моет и детей обмы­вает, ибо к чистоте с изма­лет­ства при­выкла, а с гру­дью сла­бою и к чахотке наклон­ною, и я это чув­ствую. Разве я не чув­ствую? И чем более пью, тем более и чув­ствую. Для того и пью, что в питии сем состра­да­ния и чув­ства ищу. Не весе­лья, а еди­ной скорби ищу… Пью, ибо сугубо стра­дать хочу! — И он, как бы в отча­я­нии, скло­нил на стол голову.

— Моло­дой чело­век, — про­дол­жал он, вос­кло­ня­ясь опять, — в лице вашем я читаю как бы некую скорбь. Как вошли, я про­чел ее, а потому тот­час же и обра­тился к вам. Ибо, сооб­щая вам исто­рию жизни моей, не на позо­рище себя выстав­лять хочу перед сими празд­но­люб­цами, кото­рым и без того всё известно, а чув­стви­тель­ного и обра­зо­ван­ного чело­века ищу. Знайте же, что супруга моя в бла­го­род­ном губерн­ском дво­рян­ском инсти­туте вос­пи­ты­ва­лась и при выпуске с шалью тан­це­вала9 при губер­на­торе и при про­чих лицах, за что золо­тую медаль и похваль­ный лист полу­чила. Медаль… ну медаль-то про­дали… уж давно… гм… похваль­ный лист до сих пор у ней в сун­дуке лежит, и еще недавно его хозяйке пока­зы­вала. И хотя с хозяй­кой у ней наи­бес­пре­рыв­ней­шие раз­доры, но хоть перед кем-нибудь погор­диться захо­те­лось и сооб­щить о счаст­ли­вых минув­ших днях. И я не осуж­даю, не осуж­даю, ибо сие послед­нее у ней и оста­лось в вос­по­ми­на­ниях ее, а про­чее всё пошло пра­хом! Да, да; дама горя­чая, гор­дая и непре­клон­ная. Пол сама моет и на чер­ном хлебе сидит, а неува­же­ния к себе не допу­стит. Оттого и гос­по­дину Лебе­зят­ни­кову гру­бость его не захо­тела спу­стить, и когда при­бил ее за то гос­по­дин Лебе­зят­ни­ков, то не столько от побоев, сколько от чув­ства в постель слегла. Вдо­вой уже взял ее, с тро­ими детьми, мал мала меньше. Вышла замуж за пер­вого мужа, за офи­цера пехот­ного, по любви, и с ним бежала из дому роди­тель­ского. Мужа любила чрез­мерно, но в кар­тишки пустился, под суд попал, с тем и помер. Бивал он ее под конец; а она хоть и не спус­кала ему, о чем мне допод­линно и по доку­мен­там известно, но до сих пор вспо­ми­нает его со сле­зами и меня им корит, и я рад, я рад, ибо хотя в вооб­ра­же­ниях своих зрит себя когда-то счаст­ли­вой… И оста­лась она после него с тремя мало­лет­ними детьми в уезде дале­ком и звер­ском, где и я тогда нахо­дился, и оста­лась в такой нищете без­на­деж­ной10, что я хотя и много видал при­клю­че­ний раз­лич­ных, но даже и опи­сать не в состо­я­нии. Род­ные же все отка­за­лись. Да и горда была, черес­чур горда… И тогда-то, мило­сти­вый госу­дарь, тогда я, тоже вдо­вец, и от пер­вой жены четыр­на­дца­ти­лет­нюю дочь имея, руку свою пред­ло­жил, ибо не мог смот­реть на такое стра­да­ние. Можете судить потому, до какой сте­пени ее бед­ствия дохо­дили, что она, обра­зо­ван­ная и вос­пи­тан­ная и фами­лии извест­ной, за меня согла­си­лась пойти! Но пошла! Плача и рыдая, и руки ломая — пошла! Ибо некуда было идти. Пони­ма­ете ли, пони­ма­ете ли вы, мило­сти­вый госу­дарь, что зна­чит, когда уже некуда больше идти? Нет! Этого вы еще не пони­ма­ете… И целый год я обя­зан­ность свою испол­нял бла­го­че­стиво и свято и не касался сего (он ткнул паль­цем на полу­штоф), ибо чув­ство имею. Но и сим не мог уго­дить; а тут места лишился, и тоже не по вине, а по изме­не­нию в шта­тах, и тогда при­кос­нулся!.. Пол­тора года уже будет назад, как очу­ти­лись мы нако­нец, после стран­ствий и мно­го­чис­лен­ных бед­ствий, в сей вели­ко­леп­ной и укра­шен­ной мно­го­чис­лен­ными памят­ни­ками сто­лице. И здесь я место достал… Достал и опять поте­рял. Понимаете‑с? Тут уже по соб­ствен­ной вине поте­рял, ибо черта моя насту­пила… Про­жи­ваем же теперь в угле, у хозяйки Ама­лии Федо­ровны Лип­пе­вех­зель, а чем живем и чем пла­тим, не ведаю. Живут же там мно­гие и кроме нас… Содом‑с, без­об­раз­ней­ший… гм… да… А тем вре­ме­нем воз­росла и дочка моя, от пер­вого брака, и что только вытер­пела она, дочка моя, от мачехи своей, воз­рас­тая, о том я умал­чи­ваю. Ибо хотя Кате­рина Ива­новна и пре­ис­пол­нена вели­ко­душ­ных чувств, но дама горя­чая и раз­дра­жен­ная, и обо­рвет… Да‑с! Ну да нечего вспо­ми­нать о том! Вос­пи­та­ния, как и пред­ста­вить можете, Соня не полу­чила. Про­бо­вал я с ней, года четыре тому, гео­гра­фию и все­мир­ную исто­рию про­хо­дить; но как я сам в позна­нии сем был некре­пок, да и при­лич­ных к тому руко­водств не име­лось, ибо какие имев­ши­еся книжки… гм!.. ну, их уже теперь и нет, этих кни­жек, то тем и кон­чи­лось всё обу­че­ние. На Кире Пер­сид­ском оста­но­ви­лись11. Потом, уже достиг­нув зре­лого воз­раста, про­чла она несколько книг содер­жа­ния рома­ни­че­ского, да недавно еще, через посред­ство гос­по­дина Лебе­зят­ни­кова, одну книжку — «Физио­ло­гию» Лью­иса, изво­лите знать‑с?12 — с боль­шим инте­ре­сом про­чла и даже нам отры­вочно вслух сооб­щала: вот и всё ее про­све­ще­ние. Теперь же обра­щусь к вам, мило­сти­вый госу­дарь мой, сам от себя с вопро­сом при­ват­ным: много ли может, по-вашему, бед­ная, но чест­ная девица чест­ным тру­дом зара­бо­тать?..13 Пят­на­дцать копеек в день, сударь, не зара­бо­тает, если честна и не имеет осо­бых талан­тов, да и то рук не покла­дая рабо­тавши! Да и то стат­ский совет­ник Клоп­шток, Иван Ива­но­вич, — изво­лили слы­шать? — не только денег за шитье пол­дю­жины гол­ланд­ских рубах до сих пор не отдал, но даже с оби­дой погнал ее, зато­пав ногами и обо­звав непри­лично, под видом будто бы руба­шеч­ный ворот сшит не по мерке и кося­ком. А тут ребя­тишки голод­ные… А тут Кате­рина Ива­новна, руки ломая, по ком­нате ходит, да крас­ные пятна у ней на щеках высту­пают, — что в болезни этой и все­гда бывает: «Живешь, дескать, ты, дар­мо­едка, у нас, ешь и пьешь, и теп­лом поль­зу­ешься», а что тут пьешь и ешь, когда и ребя­тишки-то по три дня корки не видят! Лежал я тогда… ну, да уж что! лежал пьяненькой‑с, и слышу, гово­рит моя Соня (без­от­вет­ная она, и голо­сок у ней такой крот­кий… бело­ку­рень­кая, личико все­гда блед­нень­кое, худень­кое), гово­рит: «Что ж, Кате­рина Ива­новна, неужели же мне на такое дело пойти?» А уж Дарья Фран­цевна, жен­щина зло­на­ме­рен­ная и поли­ции мно­го­кратно извест­ная, раза три через хозяйку наве­ды­ва­лась. «А что ж, — отве­чает Кате­рина Ива­новна, в пере­смешку, — чего беречь? Эко сокро­вище!» Но не вините, не вините, мило­сти­вый госу­дарь, не вините! Не в здра­вом рас­судке сие ска­зано было, а при взвол­но­ван­ных чув­ствах, в болезни и при плаче детей не евших, да и ска­зано более ради оскорб­ле­ния, чем в точ­ном смысле… Ибо Кате­рина Ива­новна такого уж харак­тера, и как рас­пла­чутся дети, хоть бы и с голоду, тот­час же их бить начи­нает. И вижу я, эдак часу в шестом, Сонечка встала, надела пла­то­чек, надела бур­ну­сик14 и с квар­тиры отпра­ви­лась, а в девя­том часу и назад обратно при­шла. При­шла, и прямо к Кате­рине Ива­новне, и на стол перед ней трид­цать цел­ко­вых молча выло­жила. Ни сло­вечка при этом не вымол­вила, хоть бы взгля­нула, а взяла только наш боль­шой дра­де­да­мо­вый зеле­ный пла­ток15 (общий такой у нас пла­ток есть, дра­де­да­мо­вый), накрыла им совсем голову и лицо и легла на кро­вать, лицом к стенке, только пле­чики да тело всё вздра­ги­вают… А я, как и давеча, в том же виде лежал‑с… И видел я тогда, моло­дой чело­век, видел я, как затем Кате­рина Ива­новна, также ни слова не говоря, подо­шла к Сонеч­ки­ной постельке и весь вечер в ногах у ней на колен­ках про­сто­яла, ноги ей цело­вала, встать не хотела, а потом так обе и заснули вме­сте, обняв­шись… обе… обе… да‑с… а я… лежал пьяненькой‑с.

Мар­ме­ла­дов замол­чал, как будто голос у него пре­секся. Потом вдруг поспешно налил, выпил и крякнул.

— С тех пор, госу­дарь мой, — про­дол­жал он после неко­то­рого мол­ча­ния, — с тех пор, по одному небла­го­при­ят­ному слу­чаю и по доне­се­нию небла­го­на­ме­рен­ных лиц, — чему осо­бенно спо­соб­ство­вала Дарья Фран­цевна, за то будто бы, что ей в над­ле­жа­щем почте­нии ман­ки­ро­вали, — с тех пор дочь моя, Софья Семе­новна, жел­тый билет при­нуж­дена была полу­чить, и уже вме­сте с нами по слу­чаю сему не могла оста­ваться. Ибо и хозяйка, Ама­лия Федо­ровна, того допу­стить не хотела (а сама же прежде Дарье Фран­цевне спо­соб­ство­вала), да и гос­по­дин Лебе­зят­ни­ков… гм… Вот за Соню-то и вышла у него эта исто­рия с Кате­ри­ною Ива­нов­ной. Сна­чала сам доби­вался от Сонечки, а тут и в амби­цию вдруг вошли: «Как, дескать, я, такой про­све­щен­ный чело­век, в одной квар­тире с таков­скою буду жить?» А Кате­рина Ива­новна не спу­стила, всту­пи­лась… ну и про­изо­шло… И захо­дит к нам Сонечка теперь более в сумерки, и Кате­рину Ива­новну облег­чает, и сред­ства посиль­ные достав­ляет… Живет же на квар­тире у порт­ного Капер­на­у­мова16, квар­тиру у них сни­мает, а Капер­на­у­мов хром и кос­но­язы­чен, и всё мно­го­чис­лен­ней­шее семей­ство его тоже кос­но­языч­ное. И жена его тоже кос­но­языч­ная… В одной ком­нате поме­ща­ются, а Соня свою имеет осо­бую, с пере­го­род­кой… Гм, да… Люди бед­ней­шие и кос­но­языч­ные… да… Только встал я тогда поутру‑с, одел лох­мо­тья мои, воз­дел руки к небу и отпра­вился к его пре­вос­хо­ди­тель­ству Ивану Афа­на­сье­вичу. Его пре­вос­хо­ди­тель­ство Ивана Афа­на­сье­вича изво­лите знать?.. Нет? Ну так божия чело­века не зна­ете! Это — воск… воск перед лицом гос­под­ним; яко тает воск!.. Даже про­сле­зи­лись, изво­лив всё выслу­шать. «Ну, гово­рит, Мар­ме­ла­дов, раз уже ты обма­нул мои ожи­да­ния… Беру тебя еще раз на лич­ную свою ответ­ствен­ность, — так и ска­зали, — помни, дескать, сту­пай!» Обло­бы­зал я прах ног его, мыс­ленно, ибо вза­правду не доз­во­лили бы, бывши санов­ни­ком и чело­ве­ком новых госу­дар­ствен­ных и обра­зо­ван­ных мыс­лей; воро­тился домой, и как объ­явил, что на службу опять зачис­лен и жало­ва­ние полу­чаю, Гос­поди, что тогда было!..

Мар­ме­ла­дов опять оста­но­вился в силь­ном вол­не­нии. В это время вошла с улицы целая пар­тия пья­ниц, уже и без того пья­ных, и раз­да­лись у входа звуки наня­той шар­манки и дет­ский, над­трес­ну­тый семи­лет­ний голо­сок17, пев­ший «Хуто­рок»18. Стало шумно. Хозяин и при­слуга заня­лись вошед­шими. Мар­ме­ла­дов, не обра­щая вни­ма­ния на вошед­ших, стал про­дол­жать рас­сказ. Он, каза­лось, уже сильно ослаб, но чем более хме­лел, тем ста­но­вился сло­во­охот­нее. Вос­по­ми­на­ния о недав­нем успехе по службе как бы ожи­вили его и даже отра­зи­лись на лице его каким-то сия­нием. Рас­коль­ни­ков слу­шал внимательно.

— Было же это, госу­дарь мой, назад пять недель. Да… Только что узнали они обе, Кате­рина Ива­новна и Сонечка, Гос­поди, точно я в цар­ствие божие пере­се­лился. Бывало, лежи, как скот, только брань! А ныне: на цыпоч­ках ходят, детей уни­мают: «Семен Заха­рыч на службе устал, отды­хает, тш!» Кофеем меня перед служ­бой поят, сливки кипя­тят! Сли­вок насто­я­щих доста­вать начали, слы­шите! И откуда они ско­ло­ти­лись мне на обмун­ди­ровку при­лич­ную, один­на­дцать руб­лей пять­де­сят копеек, не пони­маю? Сапоги, манишки колен­ко­ро­вые — вели­ко­леп­ней­шие, виц­мун­дир, всё за один­на­дцать с пол­ти­ной состря­пали в пре­вос­ход­ней­шем виде‑с. При­шел я в пер­вый день поутру со службы, смотрю: Кате­рина Ива­новна два блюда сго­то­вила, суп и соло­нину под хре­ном, о чем и поня­тия до сих пор не име­лось. Пла­тьев-то нет у ней ника­ких… то есть никаких‑с, а тут точно в гости собра­лась, при­оде­лась, и не то чтобы что-нибудь, а так, из ничего всё сде­лать сумеют: при­че­шутся, ворот­ни­чок там какой-нибудь чистень­кий, нару­кав­нички, ан совсем дру­гая особа выхо­дит, и помо­ло­дела, и похо­ро­шела. Сонечка, голубка моя, только день­гами спо­соб­ство­вала, а самой, гово­рит, мне теперь, до вре­мени, у вас часто бывать непри­лично, так разве, в сумерки, чтобы никто не видал. Слы­шите, слы­шите? При­шел я после обеда заснуть, так что ж бы вы думали, ведь не вытер­пела Кате­рина Ива­новна: за неделю еще с хозяй­кой, с Ама­лией Федо­ров­ной, послед­ним обра­зом пере­ссо­ри­лись, а тут на чашку кофею позвала. Два часа про­си­дели и всё шеп­та­лись: «Дескать, как теперь Семен Заха­рыч на службе и жало­ва­ние полу­чает, и к его пре­вос­хо­ди­тель­ству сам являлся, и его пре­вос­хо­ди­тель­ство сам вышел, всем ждать велел, а Семена Заха­рыча мимо всех за руку в каби­нет про­вел». Слы­шите, слы­шите? «Я, конечно, гово­рит, Семен Заха­рыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и при­дер­жи­ва­лись этой лег­ко­мыс­лен­ной сла­бо­сти, но как уж вы теперь обе­ща­е­тесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (слы­шите, слы­шите!), то и наде­юсь, гово­рит, теперь на ваше бла­го­род­ное слово», то есть всё это, я вам скажу, взяла да и выду­мала, и не то чтоб из лег­ко­мыс­лия, для одной похвальбы‑с! Нет‑с, сама всему верит, соб­ствен­ными вооб­ра­же­ни­ями сама себя тешит, ей-богу‑с! И я не осуж­даю; нет, этого я не осуж­даю!.. Когда же, шесть дней назад, я пер­вое жало­ва­нье мое — два­дцать три рубля сорок копеек — сполна при­нес, маля­воч­кой меня назвала: «Маля­вочка, гово­рит, ты эда­кая!» И наедине‑с, пони­ма­ете ли? Ну уж что, кажется, во мне за краса, и какой я супруг? Нет, ущип­нула за щеку: «Маля­вочка ты эда­кая!» — говорит.

Мар­ме­ла­дов оста­но­вился, хотел было улыб­нуться, но вдруг под­бо­ро­док его запры­гал. Он, впро­чем, удер­жался. Этот кабак, раз­вра­щен­ный вид, пять ночей на сен­ных бар­ках и штоф, а вме­сте с тем эта болез­нен­ная любовь к жене и семье сби­вали его слу­ша­теля с толку. Рас­коль­ни­ков слу­шал напря­женно, но с ощу­ще­нием болез­нен­ным. Он доса­до­вал, что зашел сюда.

— Мило­сти­вый госу­дарь, мило­сти­вый госу­дарь! — вос­клик­нул Мар­ме­ла­дов, опра­вив­шись, — о госу­дарь мой, вам, может быть, всё это в смех, как и про­чим, и только бес­по­кою я вас глу­по­стию всех этих мизер­ных подроб­но­стей домаш­ней жизни моей, ну а мне не в смех! Ибо я всё это могу чув­ство­вать… И в про­дол­же­ние всего того рай­ского дня моей жизни и всего того вечера я и сам в меч­та­ниях лету­чих пре­про­вож­дал: и то есть как я это всё устрою, и ребя­ти­шек одену, и ей спо­кой дам, и дочь мою еди­но­род­ную от бес­че­стья в лоно семьи воз­вращу… И мно­гое, мно­гое… Поз­во­ли­тельно, сударь. Ну‑с, госу­дарь ты мой (Мар­ме­ла­дов вдруг как будто вздрог­нул, под­нял голову и в упор посмот­рел на сво­его слу­ша­теля), ну‑с, а на дру­гой же день, после всех сих меч­та­ний (то есть это будет ровно пять суток назад тому), к вечеру, я хит­рым обма­ном, как тать в нощи, похи­тил у Кате­рины Ива­новны от сун­дука ее ключ, вынул что оста­лось из при­не­сен­ного жало­ва­нья, сколько всего уж не помню, и вот‑с, гля­дите на меня, все! Пятый день из дома, и там меня ищут, и службе конец, и виц­мун­дир в рас­пи­воч­ной у Еги­пет­ского моста лежит, вза­мен чего и полу­чил сие оде­я­ние… и всему конец!

Мар­ме­ла­дов стук­нул себя кула­ком по лбу, стис­нул зубы, закрыл глаза и крепко оперся лок­тем на стол. Но через минуту лицо его вдруг изме­ни­лось, и с каким-то напуск­ным лукав­ством и выде­лан­ным нахаль­ством взгля­нул на Рас­коль­ни­кова, засме­ялся и проговорил:

— А сего­дня у Сони был, на похме­лье ходил про­сить! Хе-хе-хе!

— Неужели дала? — крик­нул кто-то со сто­роны из вошед­ших, крик­нул и захо­хо­тал во всю глотку.

— Вот этот самый полуштоф‑с на ее деньги и куп­лен, — про­из­нес Мар­ме­ла­дов, исклю­чи­тельно обра­ща­ясь к Рас­коль­ни­кову. — Трид­цать копеек вынесла, сво­ими руками, послед­ние, всё что было, сам видел… Ничего не ска­зала, только молча на меня посмот­рела… Так не на земле, а там… о людях тос­куют, пла­чут, а не уко­ряют, не уко­ряют! А это больней‑с, больней‑с, когда не уко­ряют!.. Трид­цать копеек, да‑с. А ведь и ей теперь они нужны, а? Как вы дума­ете, сударь мой доро­гой? Ведь она теперь чистоту наблю­дать должна. Денег стоит сия чистота, осо­бая-то, пони­ма­ете? Пони­ма­ете? Ну, там помадки тоже купить, ведь нельзя же‑с; юбки крах­маль­ные, боти­ночку эда­кую, пофиг­ляр­нее, чтобы ножку выста­вить, когда лужу при­дется пере­хо­дить. Пони­ма­ете ли, пони­ма­ете ли, сударь, что зна­чит сия чистота? Ну‑с, а я вот, кров­ный-то отец, трид­цать-то эти копеек и ста­щил себе на похме­лье! И пью‑с! И уж пропил‑с!.. Ну, кто же такого, как я, пожа­леет? ась? Жаль вам теперь меня, сударь, аль нет? Гово­рите, сударь, жаль али нет? Хе-хе-хе-хе!

Он хотел было налить, но уже нечего было. Полу­штоф был пустой.

— Да чего тебя жалеть-то? — крик­нул хозяин, очу­тив­шийся опять подле них.

Раз­дался смех и даже руга­тель­ства. Сме­я­лись и руга­лись слу­шав­шие и неслу­шав­шие, так, глядя только на одну фигуру отстав­ного чиновника.

— Жалеть! зачем меня жалеть! — вдруг возо­пил Мар­ме­ла­дов, вста­вая с про­тя­ну­тою впе­ред рукой, в реши­тель­ном вдох­но­ве­нии, как будто только и ждал этих слов. — Зачем жалеть, гово­ришь ты? Да! меня жалеть не за что! Меня рас­пять надо, рас­пять на кре­сте, а не жалеть! Но рас­пни, судия, рас­пни и, рас­пяв, пожа­лей его! И тогда я сам к тебе пойду на про­пя­тие, ибо не весе­лья жажду, а скорби и слез!.. Дума­ешь ли ты, про­да­вец, что этот полу­штоф твой мне в сласть пошел? Скорби, скорби искал я на дне его, скорби и слез, и вку­сил, и обрел; а пожа­леет нас тот, кто всех пожа­лел и кто всех и вся пони­мал, он еди­ный, он и судия. При­и­дет в тот день и спро­сит: «А где дщерь, что мачехе злой и чахо­точ­ной, что детям чужим и мало­лет­ним себя пре­дала? Где дщерь, что отца сво­его зем­ного, пья­ницу непо­треб­ного, не ужа­са­ясь звер­ства его, пожа­лела?» И ска­жет: «При­иди! Я уже про­стил тебя раз… Про­стил тебя раз… Про­ща­ются же и теперь грехи твои мнози19, за то, что воз­лю­била много…» И про­стит мою Соню, про­стит, я уж знаю, что про­стит… Я это давеча, как у ней был, в моем сердце почув­ство­вал!.. И всех рас­су­дит и про­стит, и доб­рых и злых, и пре­муд­рых и смир­ных… И когда уже кон­чит над всеми, тогда воз­гла­го­лет и нам: «Выхо­дите, ска­жет, и вы! Выхо­дите пья­нень­кие, выхо­дите сла­бень­кие, выхо­дите сором­ники!» И мы вый­дем все, не сты­дясь, и ста­нем. И ска­жет: «Сви­ньи вы! образа зве­ри­ного и печати его; но при­и­дите и вы!» И воз­гла­го­лят пре­муд­рые, воз­гла­го­лят разум­ные: «Гос­поди! почто сих при­ем­леши?» И ска­жет: «Потому их при­емлю, пре­муд­рые, потому при­емлю, разум­ные, что ни еди­ный из сих сам не счи­тал себя достой­ным сего…» И про­стрет к нам руце свои, и мы при­па­дем… и запла­чем… и всё пой­мем! Тогда всё пой­мем!.. и все пой­мут… и Кате­рина Ива­новна… и она пой­мет… Гос­поди, да при-идет цар­ствие твое!

И он опу­стился на лавку, исто­щен­ный и обес­си­лен­ный, ни на кого не смотря, как бы забыв окру­жа­ю­щее и глу­боко заду­мав­шись. Слова его про­из­вели неко­то­рое впе­чат­ле­ние; на минуту воца­ри­лось мол­ча­ние, но вскоре раз­да­лись преж­ний смех и ругательства:

— Рас­су­дил!

— Заврался!

— Чинов­ник!

И проч., и проч.

— Пой­демте, сударь, — ска­зал вдруг Мар­ме­ла­дов, под­ни­мая голову и обра­ща­ясь к Рас­коль­ни­кову, — дове­дите меня… Дом Козеля, на дворе. Пора… к Кате­рине Ивановне…

Рас­коль­ни­кову давно уже хоте­лось уйти; помочь же ему он и сам думал. Мар­ме­ла­дов ока­зался гораздо сла­бее ногами, чем в речах, и крепко оперся на моло­дого чело­века. Идти было шагов две­сти-три­ста. Сму­ще­ние и страх всё более и более овла­де­вали пья­ни­цей по мере при­бли­же­ния к дому.

— Я не Кате­рины Ива­новны теперь боюсь, — бор­мо­тал он в вол­не­нии, — и не того, что она мне волосы драть нач­нет. Что волосы!.. вздор волосы! Это я говорю! Оно даже и лучше, коли драть нач­нет, а я не того боюсь… я… глаз ее боюсь… да… глаз… Крас­ных пятен на щеках тоже боюсь… и еще — ее дыха­ния боюсь… Видал ты, как в этой болезни дышат… при взвол­но­ван­ных чув­ствах? Дет­ского плача тоже боюсь… Потому как если Соня не накор­мила, то… уж не знаю что! не знаю! А побоев не боюсь… Знай, сударь, что мне тако­вые побои не токмо не в боль, но и в насла­жде­ние бывают… Ибо без сего я и сам не могу обой­тись. Оно лучше. Пусть побьет, душу отве­дет… оно лучше… А вот и дом. Козеля дом. Сле­саря, немца, бога­того… веди!

Они вошли со двора и про­шли в чет­вер­тый этаж. Лест­ница чем дальше, тем ста­но­ви­лась тем­нее. Было уже почти один­на­дцать часов, и хотя в эту пору в Петер­бурге нет насто­я­щей ночи, но на верху лест­ницы было очень темно.

Малень­кая зако­пте­лая дверь в конце лест­ницы, на самом верху, была отво­рена. Ога­рок осве­щал бед­ней­шую ком­нату шагов в десять дли­ной; всю ее было видно из сеней. Всё было раз­бро­сано и в бес­по­рядке, в осо­бен­но­сти раз­ное дет­ское тря­пье. Через зад­ний угол была про­тя­нута дыря­вая про­стыня. За нею, веро­ятно, поме­ща­лась кро­вать. В самой же ком­нате было всего только два стула и кле­ен­ча­тый очень обо­дран­ный диван, перед кото­рым стоял ста­рый кухон­ный сос­но­вый стол, некра­ше­ный и ничем не покры­тый. На краю стола стоял дого­рав­ший саль­ный ога­рок в желез­ном под­свеч­нике. Выхо­дило, что Мар­ме­ла­дов поме­щался в осо­бой ком­нате, а не в углу, но ком­ната его была про­ход­ная. Дверь в даль­ней­шие поме­ще­ния или клетки, на кото­рые раз­би­ва­лась квар­тира Ама­лии Лип­пе­вех­зель, была при­от­во­рена. Там было шумно и крик­ливо. Хохо­тали. Кажется, играли в карты и пили чай. Выле­тали ино­гда слова самые нецеремонные.

Рас­коль­ни­ков тот­час при­знал Кате­рину Ива­новну. Это была ужасно поху­дев­шая жен­щина, тон­кая, довольно высо­кая и строй­ная, еще с пре­крас­ными темно-русыми воло­сами и дей­стви­тельно с рас­крас­нев­ши­мися до пятен щеками. Она ходила взад и впе­ред по своей неболь­шой ком­нате, сжав руки на груди, с запек­ши­мися губами и неровно, пре­ры­ви­сто дышала. Глаза ее бле­стели как в лихо­радке, но взгляд был резок и непо­дви­жен, и болез­нен­ное впе­чат­ле­ние про­из­во­дило это чахо­точ­ное и взвол­но­ван­ное лицо, при послед­нем осве­ще­нии дого­рав­шего огарка, тре­пе­тав­шем на лице ее. Рас­коль­ни­кову она пока­за­лась лет трид­цати, и дей­стви­тельно была не пара Мар­ме­ла­дову… Вхо­дя­щих она не слы­хала и не заме­тила; каза­лось, она была в каком-то забы­тьи, не слу­шала и не видела. В ком­нате было душно, но окна она не отво­рила; с лест­ницы несло вонью, но дверь на лест­ницу была не затво­рена; из внут­рен­них поме­ще­ний, сквозь непри­тво­рен­ную дверь, нес­лись волны табач­ного дыма, она каш­ляла, но дверь не при­тво­ряла. Самая малень­кая девочка, лет шести, спала на полу, как-то сидя, скор­чив­шись и уткнув голову в диван. Маль­чик, годом старше ее, весь дро­жал в углу и пла­кал. Его, веро­ятно, только что при­били. Стар­шая девочка, лет девяти, высо­кень­кая и тонень­кая как спичка, в одной худень­кой и разо­дран­ной всюду рубашке и в наки­ну­том на голые плечи вет­хом дра­де­да­мо­вом бур­ну­сике, сши­том ей, веро­ятно, два года назад, потому что он не дохо­дил теперь и до колен, сто­яла в углу подле малень­кого брата, обхва­тив его шею своею длин­ною, высох­шею как спичка рукой. Она, кажется, уни­мала его, что-то шеп­тала ему, вся­че­ски сдер­жи­вала, чтоб он как-нибудь опять не захны­кал, и в то же время со стра­хом сле­дила за мате­рью сво­ими боль­шими-боль­шими тем­ными гла­зами, кото­рые каза­лись еще больше на ее исху­дав­шем и испу­ган­ном личике. Мар­ме­ла­дов, не входя в ком­нату, стал в самых две­рях на коленки, а Рас­коль­ни­кова про­толк­нул впе­ред. Жен­щина, уви­дев незна­ко­мого, рас­се­янно оста­но­ви­лась перед ним, на мгно­ве­ние очнув­шись и как бы сооб­ра­жая: зачем это он вошел? Но, верно, ей тот­час же пред­ста­ви­лось, что он идет в дру­гие ком­наты, так как ихняя была про­ход­ная. Сооб­ра­зив это и не обра­щая уже более на него вни­ма­ния, она пошла к сен­ным две­рям, чтобы при­тво­рить их, и вдруг вскрик­нула, уви­дев на самом пороге сто­я­щего на колен­ках мужа.

— А! — закри­чала она в исступ­ле­нии, — воро­тился! Колод­ник! Изверг!.. А где деньги? Что у тебя в кар­мане, пока­зы­вай! И пла­тье не то! где твое пла­тье? где деньги? говори!..

И она бро­си­лась его обыс­ки­вать. Мар­ме­ла­дов тот­час же послушно и покорно раз­вел руки в обе сто­роны, чтобы тем облег­чить кар­ман­ный обыск. Денег не было ни копейки.

— Где же деньги? — кри­чала она. — О Гос­поди, неужели же он всё про­пил! Ведь две­на­дцать цел­ко­вых в сун­дуке оста­ва­лось!.. — и вдруг, в бешен­стве, она схва­тила его за волосы и пота­щила в ком­нату. Мар­ме­ла­дов сам облег­чал ее уси­лия, сми­ренно ползя за нею на коленках.

— И это мне в насла­жде­ние! И это мне не в боль, а в нас-лаж-дение, ми-ло-сти-вый го-су-дарь, — выкри­ки­вал он, потря­са­е­мый за волосы и даже раз стук­нув­шись лбом об пол. Спав­ший на полу ребе­нок проснулся и запла­кал. Маль­чик в углу не выдер­жал, задро­жал, закри­чал и бро­сился к сестре в страш­ном испуге, почти в при­падке. Стар­шая девочка дро­жала со сна как лист.

— Про­пил! всё, всё про­пил! — кри­чала в отча­я­нии бед­ная жен­щина, — и пла­тье не то! Голод­ные, голод­ные! (и, ломая руки, она ука­зы­вала на детей). О, тре­кля­тая жизнь! А вам, вам не стыдно, — вдруг набро­си­лась она на Рас­коль­ни­кова, — из кабака! Ты с ним пил? Ты тоже с ним пил! Вон!

Моло­дой чело­век поспе­шил уйти, не говоря ни слова. К тому же внут­рен­няя дверь отво­ри­лась настежь, и из нее выгля­нуло несколько любо­пыт­ных. Про­тя­ги­ва­лись наг­лые сме­ю­щи­еся головы с папи­рос­ками и труб­ками, в ермол­ках. Вид­не­лись фигуры в хала­тах и совер­шенно нарас­пашку, в лет­них до непри­ли­чия костю­мах, иные с кар­тами в руках. Осо­бенно потешно сме­я­лись они, когда Мар­ме­ла­дов, тас­ка­е­мый за волосы, кри­чал, что это ему в насла­жде­ние. Стали даже вхо­дить в ком­нату; послы­шался, нако­нец, зло­ве­щий визг: это про­ди­ра­лась впе­ред сама Ама­лия Лип­пе­вех­зель, чтобы про­из­ве­сти рас­по­ря­док по-свой­ски и в сотый раз испу­гать бед­ную жен­щину руга­тель­ским при­ка­за­нием зав­тра же очи­стить квар­тиру. Уходя, Рас­коль­ни­ков успел про­су­нуть руку в кар­ман, загреб сколько при­шлось мед­ных денег, достав­шихся ему с раз­ме­нян­ного в рас­пи­воч­ной рубля, и непри­метно поло­жил на окошко. Потом уже на лест­нице он оду­мался и хотел было воротиться.

«Ну что это за вздор такой я сде­лал, — поду­мал он, — тут у них Соня есть, а мне самому надо». Но рас­су­див, что взять назад уже невоз­можно и что все-таки он и без того бы не взял, он мах­нул рукой и пошел на свою квар­тиру. «Соне помадки ведь тоже нужно, — про­дол­жал он, шагая по улице, и язви­тельно усмех­нулся, — денег стоит сия чистота… Гм! А ведь Сонечка-то, пожа­луй, сего­дня и сама обан­кру­тится, потому тот же риск, охота по крас­ному зверю… золо­то­про­мыш­лен­ность…20 вот они все, стало быть, и на бобах зав­тра без моих-то денег… Ай да Соня! Какой коло­дезь, однако ж, сумели выко­пать! и поль­зу­ются! Вот ведь поль­зу­ются же! И при­выкли. Попла­кали, и при­выкли. Ко всему-то под­лец-чело­век привыкает!»

Он заду­мался.

— Ну а коли я соврал, — вос­клик­нул он вдруг невольно, — коли дей­стви­тельно не под­лец чело­век, весь вообще, весь род то есть чело­ве­че­ский, то зна­чит, что осталь­ное всё — пред­рас­судки, одни только страхи напу­щен­ные, и нет ника­ких пре­град, и так тому и сле­дует быть!..

III

Он проснулся на дру­гой день уже поздно, после тре­вож­ного сна, но сон не под­кре­пил его. Проснулся он желч­ный, раз­дра­жи­тель­ный, злой и с нена­ви­стью посмот­рел на свою каморку. Это была кро­шеч­ная кле­тушка, шагов в шесть дли­ной, имев­шая самый жал­кий вид с сво­ими жел­тень­кими, пыль­ными и всюду отстав­шими от стены обо­ями, и до того низ­кая, что чуть-чуть высо­кому чело­веку ста­но­ви­лось в ней жутко, и всё каза­лось, что вот-вот стук­нешься голо­вой о пото­лок. Мебель соот­вет­ство­вала поме­ще­нию: было три ста­рых стула, не совсем исправ­ных, кра­ше­ный стол в углу, на кото­ром лежало несколько тет­ра­дей и книг; уже по тому одному, как они были запы­лены, видно было, что до них давно уже не каса­лась ничья рука; и, нако­нец, неук­лю­жая боль­шая софа, зани­мав­шая чуть не всю стену и поло­вину ширины всей ком­наты, когда-то оби­тая сит­цем, но теперь в лох­мо­тьях и слу­жив­шая посте­лью Рас­коль­ни­кову. Часто он спал на ней так, как был, не раз­де­ва­ясь, без про­стыни, покры­ва­ясь своим ста­рым, вет­хим, сту­ден­че­ским пальто и с одною малень­кою подуш­кой в голо­вах, под кото­рую под­кла­ды­вал всё что имел белья, чистого и зано­шен­ного, чтобы было повыше изго­ло­вье. Перед софой стоял малень­кий столик.

Трудно было более опу­ститься и обне­ря­шиться; но Рас­коль­ни­кову это было даже при­ятно в его тепе­реш­нем состо­я­нии духа. Он реши­тельно ушел от всех, как чере­паха в свою скор­лупу, и даже лицо слу­жанки, обя­зан­ной ему при­слу­жи­вать и загля­ды­вав­шей ино­гда в его ком­нату, воз­буж­дало в нем желчь и кон­вуль­сии. Так бывает у иных моно­ма­нов, слиш­ком на чем-нибудь сосре­до­то­чив­шихся. Квар­тир­ная хозяйка его две недели как уже пере­стала ему отпус­кать куша­нье, и он не поду­мал еще до сих пор схо­дить объ­яс­ниться с нею, хотя и сидел без обеда. Наста­сья, кухарка и един­ствен­ная слу­жанка хозяй­кина, отча­сти была рада такому настро­е­нию жильца и совсем пере­стала у него уби­рать и мести, так только в неделю раз, неча­янно, бра­лась ино­гда за веник. Она же и раз­бу­дила его теперь.

— Вста­вай, чего спишь! — закри­чала она над ним, — деся­тый час. Я тебе чай при­несла; хошь чайку-то? Поди отощал?

Жилец открыл глаза, вздрог­нул и узнал Настасью.

— Чай-то от хозяйки, что ль? — спро­сил он, мед­ленно и с болез­нен­ным видом при­под­ни­ма­ясь на софе.

— Како от хозяйки!

Она поста­вила перед ним свой соб­ствен­ный над­трес­ну­тый чай­ник, с спи­тым уже чаем, и поло­жила два жел­тых кусочка сахару.

— Вот, Наста­сья, возьми, пожа­луй­ста, — ска­зал он, поша­рив в кар­мане (он так и спал оде­тый) и выта­щив гор­сточку меди, — сходи и купи мне сайку. Да возьми в кол­бас­ной хоть кол­басы немного, подешевле.

— Сайку я тебе сею мину­тою при­несу, а не хошь ли вме­сто кол­басы-то щей? Хоро­шие щи, вче­раш­ние. Еще вчера тебе отста­вила, да ты при­шел поздно. Хоро­шие щи.

Когда щи были при­не­сены и он при­нялся за них, Наста­сья усе­лась подле него на софе и стала бол­тать. Она была из дере­вен­ских баб и очень болт­ли­вая баба.

— Прас­ко­вья-то Пав­ловна в полицу на тебя хочет жалиться, — ска­зала она.

Он крепко поморщился.

— В поли­цию? Что ей надо?

— Денег не пла­тишь и с фатеры не схо­дишь. Известно, что надо.

— Э, черта еще этого недо­ста­вало, — бор­мо­тал он, скрыпя зубами, — нет, это мне теперь… некстати… Дура она, — при­ба­вил он громко. — Я сего­дня к ней зайду, поговорю.

— Дура-то она дура, такая же, как и я, а ты что, умник, лежишь как мешок, ничего от тебя не видать? Прежде, гово­ришь, детей учить ходил, а теперь пошто ничего не делаешь?

— Я делаю… — нехотя и сурово про­го­во­рил Раскольников.

— Что делаешь?

— Работу…

— Каку работу?

— Думаю, — серьезно отве­чал он помолчав.

Наста­сья так и пока­ти­лась со смеху. Она была из смеш­ли­вых и, когда рас­сме­шат, сме­я­лась неслышно, колы­ха­ясь и тря­сясь всем телом, до тех пор, что самой тошно уж становилось.

— Денег-то много, что ль, наду­мал? — смогла она нако­нец выговорить.

— Без сапог нельзя детей учить. Да и наплевать.

— А ты в коло­дезь не плюй.

— За детей медью пла­тят. Что на копейки сде­ла­ешь? — про­дол­жал он с неохо­той, как бы отве­чая соб­ствен­ным мыслям.

— А тебе бы сразу весь капитал?

Он странно посмот­рел на нее.

— Да, весь капи­тал, — твердо отве­чал он помолчав.

— Ну, ты пома­леньку, а то испу­жа­ешь; страшно уж очинна. За сай­кой-то ходить али нет?

— Как хочешь.

— Да, забыла! К тебе ведь письмо вчера без тебя пришло.

— Письмо! ко мне! от кого?

— От кого, не знаю. Три копейки поч­та­льону своих отдала. Отдашь, что ли?

— Так неси же, ради Бога, неси! — закри­чал весь в вол­не­нии Рас­коль­ни­ков, — Господи!

Через минуту яви­лось письмо. Так и есть: от матери, из Р—й губер­нии. Он даже поблед­нел, при­ни­мая его. Давно уже не полу­чал он писем; но теперь и еще что-то дру­гое вдруг сжало ему сердце.

— Наста­сья, уйди, ради Бога; вот твои три копейки, только, ради Бога, ско­рей уйди!

Письмо дро­жало в руках его; он не хотел рас­пе­ча­ты­вать при ней: ему хоте­лось остаться наедине с этим пись­мом. Когда Наста­сья вышла, он быстро под­нес его к губам и поце­ло­вал; потом долго еще вгля­ды­вался в почерк адреса, в зна­ко­мый и милый ему мел­кий и косень­кий почерк его матери, учив­шей его когда-то читать и писать. Он мед­лил; он даже как будто боялся чего-то. Нако­нец рас­пе­ча­тал: письмо было боль­шое, плот­ное, в два лота21; два боль­шие поч­то­вые листа были мелко-намелко исписаны.

«Милый мой Родя, — писала мать, — вот уже два месяца с лиш­ком как я не бесе­до­вала с тобой пись­менно, от чего сама стра­дала и даже иную ночь не спала, думая. Но, наверно, ты не обви­нишь меня в этом неволь­ном моем мол­ча­нии. Ты зна­ешь, как я люблю тебя; ты один у нас, у меня и у Дуни, ты наше всё, вся надежда, упо­ва­ние наше. Что было со мною, когда я узнала, что ты уже несколько меся­цев оста­вил уни­вер­си­тет, за неиме­нием чем содер­жать себя, и что уроки и про­чие сред­ства твои пре­кра­ти­лись! Чем могла я с моими ста два­дца­тью руб­лями в год пен­си­она помочь тебе? Пят­на­дцать руб­лей, кото­рые я послала тебе четыре месяца назад, я зани­мала, как ты и сам зна­ешь, в счет этого же пен­си­она, у здеш­него нашего купца Афа­на­сия Ива­но­вича Вах­ру­шина. Он доб­рый чело­век и был еще при­я­те­лем тво­его отца. Но, дав ему право на полу­че­ние за меня пен­си­она, я должна была ждать, пока выпла­тится долг, а это только что теперь испол­ни­лось, так что я ничего не могла во всё это время послать тебе. Но теперь, слава Богу, я, кажется, могу тебе еще выслать, да и вообще мы можем теперь даже похва­литься фор­ту­ной, о чем и спешу сооб­щить тебе. И, во-пер­вых, уга­ды­ва­ешь ли ты, милый Родя, что сестра твоя вот уже пол­тора месяца как живет со мною, и мы уже больше не раз­лу­чимся и впредь. Слава тебе Гос­поди, кон­чи­лись ее истя­за­ния, но рас­скажу тебе всё по порядку, чтобы ты узнал, как всё было, и что мы от тебя до сих пор скры­вали. Когда ты писал мне, тому назад два месяца, что слы­шал от кого-то, будто Дуня тер­пит много от гру­бо­сти в доме гос­под Свид­ри­гай­ло­вых, и спра­ши­вал от меня точ­ных объ­яс­не­ний, — что могла я тогда напи­сать тебе в ответ? Если б я напи­сала тебе всю правду, то ты, пожа­луй бы, всё бро­сил и хоть пеш­ком, а при­шел бы к нам, потому я и харак­тер и чув­ства твои знаю, и ты бы не дал в обиду сестру свою. Я же сама была в отча­я­нии, но что было делать? Я и сама-то всей правды тогда не знала. Глав­ное же затруд­не­ние состо­яло в том, что Дунечка, всту­пив про­шлого года в их дом гувер­нант­кой, взяла впе­ред целых сто руб­лей, под усло­вием еже­ме­сяч­ного вычета из жало­ва­нья, и, стало быть, и нельзя было место оста­вить, не рас­пла­тив­шись с дол­гом. Сумму же эту (теперь могу тебе всё объ­яс­нить, бес­цен­ный Родя) взяла она более для того, чтобы выслать тебе шесть­де­сят руб­лей, в кото­рых ты тогда так нуж­дался и кото­рые ты и полу­чил от нас в про­шлом году. Мы тебя тогда обма­нули, напи­сали, что это из скоп­лен­ных Дунеч­ки­ных преж­них денег, но это было не так, а теперь сооб­щаю тебе всю правду, потому что всё теперь пере­ме­ни­лось вне­запно, по воле божией, к луч­шему, и чтобы ты знал, как любит тебя Дуня и какое у нее бес­цен­ное сердце. Дей­стви­тельно, гос­по­дин Свид­ри­гай­лов сна­чала обхо­дился с ней очень грубо и делал ей раз­ные неучти­во­сти и насмешки за сто­лом… Но не хочу пус­каться во все эти тяже­лые подроб­но­сти, чтобы не вол­но­вать тебя напрасно, когда уж всё теперь кон­чено. Короче, несмотря на доб­рое и бла­го­род­ное обра­ще­ние Марфы Пет­ровны, супруги гос­по­дина Свид­ри­гай­лова, и всех домаш­них, Дунечке было очень тяжело, осо­бенно когда гос­по­дин Свид­ри­гай­лов нахо­дился, по ста­рой пол­ко­вой при­вычке своей, под вли­я­нием Бахуса. Но что же ока­за­лось впо­след­ствии? Пред­ставь себе, что этот сума­сброд давно уже возы­мел к Дуне страсть, но всё скры­вал это под видом гру­бо­сти и пре­зре­ния к ней. Может быть, он и сам сты­дился и при­хо­дил в ужас, видя себя уже в летах и отцом семей­ства, при таких лег­ко­мыс­лен­ных надеж­дах, а потому и злился невольно на Дуню. А может быть, и то, что он гру­бо­стию сво­его обра­ще­ния и насмеш­ками хотел только при­крыть от дру­гих всю истину. Но нако­нец не удер­жался и осме­лился сде­лать Дуне явное и гнус­ное пред­ло­же­ние, обе­щая ей раз­ные награды и сверх того бро­сить всё и уехать с нею в дру­гую деревню или, пожа­луй, за гра­ницу. Можешь пред­ста­вить себе все ее стра­да­ния! Оста­вить сей­час место было нельзя, не только по при­чине денеж­ного долга, но и щадя Марфу Пет­ровну, кото­рая могла бы вдруг возы­меть подо­зре­ния, а сле­до­ва­тельно, и при­шлось бы посе­лить в семей­стве раз­дор. Да и для Дунечки был бы боль­шой скан­дал; уж так не обо­шлось бы. Были тут и мно­гие раз­ные при­чины, так что раньше шести недель Дуня никак не могла рас­счи­ты­вать вырваться из этого ужас­ного дома. Конечно, ты зна­ешь Дуню, зна­ешь, как она умна и с каким твер­дым харак­те­ром. Дунечка мно­гое может сно­сить и даже в самых край­них слу­чаях найти в себе столько вели­ко­ду­шия, чтобы не поте­рять своей твер­до­сти. Она даже мне не напи­сала обо всем, чтобы не рас­стро­ить меня, а мы часто пере­сы­ла­лись вестями. Раз­вязка же насту­пила неожи­дан­ная22. Марфа Пет­ровна неча­янно под­слу­шала сво­его мужа, умо­ляв­шего Дунечку в саду, и, поняв всё пре­вратно, во всем ее же и обви­нила, думая, что она-то всему и при­чи­ной. Про­изо­шла у них тут же в саду ужас­ная сцена: Марфа Пет­ровна даже уда­рила Дуню, не хотела ничего слу­шать, а сама целый час кри­чала и, нако­нец, при­ка­зала тот­час же отвезти Дуню ко мне в город, на про­стой кре­стьян­ской телеге, в кото­рую сбро­сили все ее вещи, белье, пла­тья, всё как слу­чи­лось, неувя­зан­ное и неуло­жен­ное. А тут под­нялся про­лив­ной дождь, и Дуня, оскорб­лен­ная и опо­зо­рен­ная, должна была про­ехать с мужи­ком целых сем­на­дцать верст в некры­той телеге. Поду­май теперь, что могла я тебе напи­сать в письме, в ответ на твое, полу­чен­ное мною два месяца назад, и о чем писать? Сама я была в отча­я­нии; правду напи­сать тебе не смела, потому что ты очень бы был несчаст­лив, огор­чен и воз­му­щен, да и что мог бы ты сде­лать? Пожа­луй, еще себя погу­бить, да и Дунечка запре­щала; а напол­нять письмо пустя­ками и о чем-нибудь, тогда как в душе такое горе, я не могла. Целый месяц у нас по всему городу ходили сплетни об этой исто­рии, и до того уж дошло, что нам даже в цер­ковь нельзя было ходить с Дуней от пре­зри­тель­ных взгля­дов и шеп­та­ний, и даже вслух при нас были раз­го­воры. Все-то зна­ко­мые от нас отстра­ни­лись, все пере­стали даже кла­няться, и я наверно узнала, что купе­че­ские при­каз­чики и неко­то­рые кан­це­ля­ри­сты хотели нане­сти нам низ­кое оскорб­ле­ние, выма­зав дег­тем ворота нашего дома, так что хозя­ева стали тре­бо­вать, чтобы мы с квар­тиры съе­хали. Всему этому при­чи­ной была Марфа Пет­ровна, кото­рая успела обви­нить и загряз­нить Дуню во всех домах. Она у нас со всеми зна­кома и в этот месяц поми­нутно при­ез­жала в город, и так как она немного болт­лива и любит рас­ска­зы­вать про свои семей­ные дела и, осо­бенно, жало­ваться на сво­его мужа всем и каж­дому, что очень нехо­рошо, то и раз­несла всю исто­рию, в корот­кое время, не только в городе, но и по уезду. Я забо­лела, Дунечка же была тверже меня, и если бы ты видел, как она всё пере­но­сила и меня же уте­шала и обод­ряла! Она ангел! Но, по мило­сер­дию божию, наши муки были сокра­щены: гос­по­дин Свид­ри­гай­лов оду­мался и рас­ка­ялся и, веро­ятно пожа­лев Дуню, пред­ста­вил Марфе Пет­ровне пол­ные и оче­вид­ные дока­за­тель­ства всей Дунеч­ки­ной невин­но­сти, а именно: письмо, кото­рое Дуня еще до тех пор, когда Марфа Пет­ровна застала их в саду, при­нуж­дена была напи­сать и пере­дать ему, чтоб откло­нить лич­ные объ­яс­не­ния и тай­ные сви­да­ния, на кото­рых он наста­и­вал, и кото­рое, по отъ­езде Дунечки, оста­лось в руках гос­по­дина Свид­ри­гай­лова. В этом письме она самым пыл­ким обра­зом и с пол­ным него­до­ва­нием уко­ряла его именно за небла­го­род­ство пове­де­ния его отно­си­тельно Марфы Пет­ровны, постав­ляла ему на вид, что он отец и семья­нин и что, нако­нец, как гнусно с его сто­роны мучить и делать несчаст­ною и без того уже несчаст­ную и без­за­щит­ную девушку. Одним сло­вом, милый Родя, письмо это так бла­го­родно и тро­га­тельно напи­сано, что я рыдала, читая его, и до сих пор не могу его читать без слез. Кроме того, в оправ­да­ние Дуни, яви­лись, нако­нец, и сви­де­тель­ства слуг, кото­рые видели и знали гораздо больше, чем пред­по­ла­гал сам гос­по­дин Свид­ри­гай­лов, как это и все­гда водится. Марфа Пет­ровна была совер­шенно пора­жена и «вновь убита», как сама она нам при­зна­ва­лась, но зато вполне убе­ди­лась в невин­но­сти Дунеч­ки­ной и на дру­гой же день, в вос­кре­се­нье, при­е­хав прямо в собор, на коле­нях и со сле­зами молила вла­ды­чицу дать ей силу пере­несть это новое испы­та­ние и испол­нить долг свой. Затем, прямо из собора, ни к кому не заез­жая, при­е­хала к нам, рас­ска­зала нам всё, горько пла­кала и, в пол­ном рас­ка­я­нии, обни­мала и умо­ляла Дуню про­стить ее. В то же утро, нисколько не меш­кая, прямо от нас, отпра­ви­лась по всем домам в городе и везде, в самых лест­ных для Дунечки выра­же­ниях, про­ли­вая слезы, вос­ста­но­вила ее невин­ность и бла­го­род­ство ее чувств и пове­де­ния. Мало того, всем пока­зы­вала и читала вслух соб­ствен­но­руч­ное письмо Дунеч­кино к гос­по­дину Свид­ри­гай­лову и даже давала сни­мать с него копии (что, мне кажется, уже и лиш­нее). Таким обра­зом ей при­шлось несколько дней сряду объ­ез­жать всех в городе, так как иные стали оби­жаться, что дру­гим ока­зано было пред­по­чте­ние, и таким обра­зом заве­лись оче­реди, так что в каж­дом доме уже ждали зара­нее и все знали, что в такой-то день Марфа Пет­ровна будет там-то читать это письмо, и на каж­дое чте­ние опять-таки соби­ра­лись даже и те, кото­рые письмо уже несколько раз про­слу­шали и у себя в домах, и у дру­гих зна­ко­мых, по оче­реди. Мое мне­ние, что мно­гое, очень мно­гое, тут было лиш­нее; но Марфа Пет­ровна уже такого харак­тера. По край­ней мере она вполне вос­ста­но­вила честь Дунечки, и вся гнус­ность этого дела легла неиз­гла­ди­мым позо­ром на ее мужа, как на глав­ного винов­ника, так что мне его даже и жаль; слиш­ком уже строго посту­пили с этим сума­сбро­дом. Дуню тот­час же стали при­гла­шать давать уроки в неко­то­рых домах, но она отка­за­лась. Вообще же все стали к ней вдруг отно­ситься с осо­бен­ным ува­же­нием. Всё это спо­соб­ство­вало глав­ным обра­зом и тому неожи­дан­ному слу­чаю, через кото­рый теперь меня­ется, можно ска­зать, вся судьба наша. Узнай, милый Родя, что к Дуне посва­тался жених и что она успела уже дать свое согла­сие, о чем и спешу уве­до­мить тебя поско­рее. И хотя дело это сде­ла­лось и без тво­его совета, но ты, веро­ятно, не будешь ни на меня, ни на сестру в пре­тен­зии, так как сам уви­дишь, из дела же, что ждать и откла­ды­вать до полу­че­ния тво­его ответа было бы нам невоз­можно. Да и сам ты не мог бы заочно обсу­дить всего в точ­но­сти. Слу­чи­лось же так. Он уже надвор­ный совет­ник, Петр Пет­ро­вич Лужин, и даль­ний род­ствен­ник Марфы Пет­ровны, кото­рая мно­гому в этом спо­соб­ство­вала. Начал с того, что через нее изъ­явил жела­ние с нами позна­ко­миться, был как сле­дует при­нят, пил кофе, а на дру­гой же день при­слал письмо, в кото­ром весьма веж­ливо изъ­яс­нил свое пред­ло­же­ние и про­сил ско­рого и реши­тель­ного ответа. Чело­век он дело­вой и заня­тый, и спе­шит теперь в Петер­бург, так что доро­жит каж­дою мину­той. Разу­ме­ется, мы сна­чала были очень пора­жены, так как всё это про­изо­шло слиш­ком скоро и неожи­данно. Сооб­ра­жали и раз­ду­мы­вали мы вме­сте весь тот день. Чело­век он бла­го­на­деж­ный и обес­пе­чен­ный, слу­жит в двух местах и уже имеет свой капи­тал. Правда, ему уже сорок пять лет, но он довольно при­ят­ной наруж­но­сти и еще может нра­виться жен­щи­нам, да и вообще чело­век он весьма солид­ный и при­лич­ный, немного только угрю­мый и как бы высо­ко­мер­ный. Но это, может быть, только так кажется с пер­вого взгляда. Да и пре­ду­пре­ждаю тебя, милый Родя, как уви­дишься с ним в Петер­бурге, что про­изой­дет в очень ско­ром вре­мени, то не суди слиш­ком быстро и пылко, как это и свой­ственно тебе, если на пер­вый взгляд тебе что-нибудь в нем не пока­жется. Говорю это на слу­чай, хотя и уве­рена, что он про­из­ве­дет на тебя впе­чат­ле­ние при­ят­ное. Да и кроме того, чтоб обо­знать какого бы то ни было чело­века, нужно отно­ситься к нему посте­пенно и осто­рожно, чтобы не впасть в ошибку и предубеж­де­ние, кото­рые весьма трудно после испра­вить и загла­дить. А Петр Пет­ро­вич, по край­ней мере по мно­гим при­зна­кам, чело­век весьма почтен­ный. В пер­вый же свой визит он объ­явил нам, что он чело­век поло­жи­тель­ный, но во мно­гом раз­де­ляет, как он сам выра­зился, «убеж­де­ния новей­ших поко­ле­ний наших» и враг всех пред­рас­суд­ков. Мно­гое и еще он гово­рил, потому что несколько как бы тще­сла­вен и очень любит, чтоб его слу­шали, но ведь это почти не порок. Я, разу­ме­ется, мало поняла, но Дуня объ­яс­нила мне, что он чело­век хотя и неболь­шого обра­зо­ва­ния, но умный и, кажется, доб­рый. Ты зна­ешь харак­тер сестры твоей, Родя. Это девушка твер­дая, бла­го­ра­зум­ная, тер­пе­ли­вая и вели­ко­душ­ная, хотя и с пыл­ким серд­цем, что я хорошо в ней изу­чила. Конечно, ни с ее, ни с его сто­роны осо­бен­ной любви тут нет, но Дуня, кроме того что девушка умная, — в то же время и суще­ство бла­го­род­ное, как ангел, и за долг поста­вит себе соста­вить сча­стье мужа, кото­рый в свою оче­редь стал бы забо­титься о ее сча­стии, а в послед­нем мы не имеем, пока­мест, боль­ших при­чин сомне­ваться, хотя и ско­ренько, при­знаться, сде­ла­лось дело. К тому же он чело­век очень рас­чет­ли­вый и, конечно, сам уви­дит, что его соб­ствен­ное супру­же­ское сча­стье будет тем вер­нее, чем Дунечка будет за ним счаст­ли­вее. А что там какие-нибудь неров­но­сти в харак­тере, какие-нибудь ста­рые при­вычки и даже неко­то­рое несо­гла­сие в мыс­лях (чего и в самых счаст­ли­вых супру­же­ствах обойти нельзя), то на этот счет Дунечка сама мне ска­зала, что она на себя наде­ется; что бес­по­ко­иться тут нечего и что она мно­гое может пере­не­сти, под усло­вием если даль­ней­шие отно­ше­ния будут чест­ные и спра­вед­ли­вые. Он, напри­мер, и мне пока­зался сна­чала как бы рез­ким; но ведь это может про­ис­хо­дить именно оттого, что он пря­мо­душ­ный чело­век, и непре­менно так. Напри­мер, при вто­ром визите, уже полу­чив согла­сие, в раз­го­воре он выра­зился, что уж и прежде, не зная Дуни, поло­жил взять девушку чест­ную, но без при­да­ного, и непре­менно такую, кото­рая уже испы­тала бед­ствен­ное поло­же­ние; потому, как объ­яс­нил он, что муж ничем не дол­жен быть обя­зан своей жене, а гораздо лучше, если жена счи­тает мужа за сво­его бла­го­де­теля. При­бавлю, что он выра­зился несколько мягче и лас­ко­вее, чем я напи­сала, потому что я забыла насто­я­щее выра­же­ние, а помню одну только мысль, и, кроме того, ска­зал он это отнюдь не пред­на­ме­ренно, а, оче­видно, про­го­во­рив­шись, в пылу раз­го­вора, так что даже ста­рался потом попра­виться и смяг­чить; но мне все-таки пока­за­лось это немного как бы резко, и я сооб­щила потом Дуне. Но Дуня даже с доса­дой отве­чала мне, что «слова еще не дело», и это, конечно, спра­вед­ливо. Пред тем, как решиться, Дунечка не спала всю ночь и, пола­гая, что я уже сплю, встала с постели и всю ночь ходила взад и впе­ред по ком­нате; нако­нец стала на колени и долго и горячо моли­лась перед обра­зом, а наутро объ­явила мне, что она решилась.

Я уже упо­мя­нула, что Петр Пет­ро­вич отправ­ля­ется теперь в Петер­бург. У него там боль­шие дела, и он хочет открыть в Петер­бурге пуб­лич­ную адво­кат­скую кон­тору. Он давно уже зани­ма­ется хож­де­нием по раз­ным искам и тяж­бам и на днях только что выиг­рал одну зна­чи­тель­ную тяжбу. В Петер­бург же ему и потому необ­хо­димо, что там у него одно зна­чи­тель­ное дело в сенате. Таким обра­зом, милый Родя, он и тебе может быть весьма поле­зен, даже во всем, и мы с Дуней уже поло­жили, что ты, даже с тепе­реш­него же дня, мог бы опре­де­ленно начать свою буду­щую карьеру и счи­тать участь свою уже ясно опре­де­лив­ше­юся. О если б это осу­ще­стви­лось! Это была бы такая выгода, что надо счи­тать ее не иначе, как пря­мою к нам мило­стию все­дер­жи­теля. Дуня только и меч­тает об этом. Мы уже риск­нули ска­зать несколько слов на этот счет Петру Пет­ро­вичу. Он выра­зился осто­рожно и ска­зал, что, конечно, так как ему без сек­ре­таря обой­тись нельзя, то, разу­ме­ется, лучше пла­тить жало­ва­нье род­ствен­нику, чем чужому, если только тот ока­жется спо­соб­ным к долж­но­сти (еще бы ты-то не ока­зался спо­со­бен!), но тут же выра­зил и сомне­ние, что уни­вер­си­тет­ские заня­тия твои не оста­вят тебе вре­мени для заня­тий в его кон­торе. На этот раз тем дело и кон­чи­лось, но Дуня ни о чем, кроме этого, теперь и не думает. Она теперь, уже несколько дней, про­сто в каком-то жару и соста­вила уже целый про­ект о том, что впо­след­ствии ты можешь быть това­ри­щем и даже ком­па­ни­о­ном Петра Пет­ро­вича по его тяжеб­ным заня­тиям, тем более что ты сам на юри­ди­че­ском факуль­тете. Я, Родя, вполне с нею согласна и раз­де­ляю все ее планы и надежды, видя в них пол­ную веро­ят­ность; и, несмотря на тепе­реш­нюю, весьма объ­яс­ня­е­мую уклон­чи­вость Петра Пет­ро­вича (потому что он тебя еще не знает), Дуня твердо уве­рена, что достиг­нет всего своим доб­рым вли­я­нием на буду­щего сво­его мужа, и в этом она уве­рена. Уж конечно, мы осте­рег­лись про­го­во­риться Петру Пет­ро­вичу хоть о чем-нибудь из этих даль­ней­ших меч­та­ний наших и, глав­ное, о том, что ты будешь его ком­па­ни­о­ном. Он чело­век поло­жи­тель­ный и, пожа­луй, при­нял бы очень сухо, так как всё это пока­за­лось бы ему одними только меч­та­ни­ями. Рав­ным обра­зом ни я, ни Дуня ни пол­слова еще не гово­рили с ним о креп­кой надежде нашей, что он помо­жет нам спо­соб­ство­вать тебе день­гами, пока ты в уни­вер­си­тете; потому не гово­рили, что, во-пер­вых, это и само собой сде­ла­ется впо­след­ствии, и он, наверно, без лиш­них слов, сам пред­ло­жит (еще бы он в этом-то отка­зал Дунечке) тем ско­рее, что ты и сам можешь стать его пра­вою рукой по кон­торе и полу­чать эту помощь не в виде бла­го­де­я­ния, а в виде заслу­жен­ного тобою жало­ва­нья. Так хочет устро­ить Дунечка, и я с нею вполне согласна. Во-вто­рых же, потому не гово­рили, что мне осо­бенно хоте­лось поста­вить тебя с ним, при пред­сто­я­щей тепе­реш­ней встрече нашей, на ров­ной ноге. Когда Дуня гово­рила ему о тебе с вос­тор­гом, он отве­чал, что вся­кого чело­века нужно сна­чала осмот­реть самому и поближе, чтоб о нем судить, и что он сам предо­став­ляет себе, позна­ко­мясь с тобой, соста­вить о тебе свое мне­ние. Зна­ешь что, бес­цен­ный мой Родя, мне кажется, по неко­то­рым сооб­ра­же­ниям (впро­чем, отнюдь не отно­ся­щимся к Петру Пет­ро­вичу, а так, по неко­то­рым моим соб­ствен­ным, лич­ным, даже, может быть, ста­ру­ше­чьим, бабьим капри­зам), — мне кажется, что я, может быть, лучше сде­лаю, если буду жить после их брака особо, как и теперь живу, а не вме­сте с ними. Я уве­рена вполне, что он будет так бла­го­ро­ден и дели­ка­тен, что сам при­гла­сит меня и пред­ло­жит мне не раз­лу­чаться более с доче­рью, и если еще не гово­рил до сих пор, то, разу­ме­ется, потому что и без слов так пред­по­ла­га­ется; но я отка­жусь. Я заме­чала в жизни не раз, что тещи не очень-то бывают мужьям по сердцу, а я не только не хочу быть хоть кому-нибудь даже в малей­шую тягость, но и сама хочу быть вполне сво­бод­ною, пока­мест у меня хоть какой-нибудь свой кусок да такие дети, как ты и Дунечка. Если воз­можно, то посе­люсь подле вас обоих, потому что, Родя, самое-то при­ят­ное я при­бе­регла к концу письма: узнай же, милый друг мой, что, может быть, очень скоро мы сой­демся все вме­сте опять и обни­мемся все трое после почти трех­лет­ней раз­луки! Уже наверно решено, что я и Дуня выез­жаем в Петер­бург, когда именно, не знаю, но, во вся­ком слу­чае, очень, очень скоро, даже, может быть, через неделю. Всё зави­сит от рас­по­ря­же­ний Петра Пет­ро­вича, кото­рый, как только осмот­рится в Петер­бурге, тот­час же и даст нам знать. Ему хочется, по неко­то­рым рас­че­там, как можно поспе­шить цере­мо­нией брака и даже, если воз­можно будет, сыг­рать сва­дьбу в тепе­реш­ний же мясоед, а если не удастся, по крат­ко­сти срока, то тот­час же после гос­по­жи­нок23. О, с каким сча­стьем при­жму я тебя к моему сердцу! Дуня вся в вол­не­нии от радо­сти сви­да­ния с тобой, и ска­зала раз, в шутку, что уже из этого одного пошла бы за Петра Пет­ро­вича. Ангел она! Она теперь ничего тебе не при­пи­сы­вает, а велела только мне напи­сать, что ей так много надо гово­рить с тобой, так много, что теперь у ней и рука не под­ни­ма­ется взяться за перо, потому что в несколь­ких стро­ках ничего не напи­шешь, а только себя рас­стро­ишь; велела же тебя обнять крепче и пере­слать тебе бес­счетно поце­луев. Но, несмотря на то, что мы, может быть, очень скоро сами сой­демся лично, я все-таки тебе на днях вышлю денег, сколько могу больше. Теперь, как узнали все, что Дунечка выхо­дит за Петра Пет­ро­вича, и мой кре­дит вдруг уве­ли­чился, и я наверно знаю, что Афа­на­сий Ива­но­вич пове­рит мне теперь, в счет пен­си­она, даже до семи­де­сяти пяти руб­лей, так что я тебе, может быть, руб­лей два­дцать пять или даже трид­цать при­шлю. При­слала бы и больше, но боюсь за наши рас­ходы дорож­ные; и хотя Петр Пет­ро­вич был так добр, что взял на себя часть издер­жек по нашему про­езду в сто­лицу, а именно, сам вызвался, на свой счет, доста­вить нашу поклажу и боль­шой сун­дук (как-то у него там через зна­ко­мых), но все-таки нам надо рас­счи­ты­вать и на при­езд в Петер­бург, в кото­рый нельзя пока­заться без гроша, хоть на пер­вые дни. Мы, впро­чем, уже всё рас­счи­тали с Дунеч­кой до точ­но­сти, и вышло, что дорога возь­мет немного. До желез­ной дороги от нас всего только девя­но­сто верст, и мы уже, на вся­кий слу­чай, сго­во­ри­лись с одним зна­ко­мым нам мужич­ком-извоз­чи­ком; а там мы с Дунеч­кой пре­бла­го­по­лучно про­ка­тимся в тре­тьем классе. Так что, может быть, я тебе не два­дцать пять, а, наверно, трид­цать руб­лей излов­чусь выслать. Но довольно; два листа кру­гом упи­сала, и места уж больше не оста­ется; целая наша исто­рия; ну да и про­ис­ше­ствий-то сколько нако­пи­лось! А теперь, бес­цен­ный мой Родя, обни­маю тебя до близ­кого сви­да­ния нашего и бла­го­слов­ляю тебя мате­рин­ским бла­го­сло­ве­нием моим. Люби Дуню, свою сестру, Родя; люби так, как она тебя любит, и знай, что она тебя бес­пре­дельно, больше себя самой любит. Она ангел, а ты, Родя, ты у нас всё — вся надежда наша и всё упо­ва­ние. Был бы только ты счаст­лив, и мы будем счаст­ливы. Молишься ли ты Богу, Родя, по-преж­нему и веришь ли в бла­гость творца и иску­пи­теля нашего? Боюсь я, в сердце своем, не посе­тило ли и тебя новей­шее мод­ное без­ве­рие? Если так, то я за тебя молюсь. Вспомни, милый, как еще в дет­стве своем, при жизни тво­его отца, ты лепе­тал молитвы свои у меня на коле­нях и как мы все тогда были счаст­ливы! Про­щай, или, лучше, до сви­да­ния! Обни­маю тебя крепко-крепко и целую бессчетно.

Твоя до гроба

Пуль­хе­рия Раскольникова.

Почти всё время как читал Рас­коль­ни­ков, с самого начала письма, лицо его было мокро от слез; но когда он кон­чил, оно было бледно, искрив­лено судо­ро­гой, и тяже­лая, желч­ная, злая улыбка зме­и­лась по его губам. Он при­лег голо­вой на свою тощую и затас­кан­ную подушку и думал, долго думал. Сильно билось его сердце, и сильно вол­но­ва­лись его мысли. Нако­нец ему стало душно и тесно в этой жел­той каморке, похо­жей на шкаф или на сун­дук. Взор и мысль про­сили про­стору. Он схва­тил шляпу и вышел, на этот раз уже не опа­са­ясь с кем-нибудь встре­титься на лест­нице; забыл он об этом. Путь же взял он по направ­ле­нию к Васи­льев­скому ост­рову через В—й про­спект24, как будто торо­пясь туда за делом, но, по обык­но­ве­нию сво­ему, шел, не заме­чая дороги, шепча про себя и даже говоря вслух с собою, чем очень удив­лял про­хо­жих. Мно­гие при­ни­мали его за пьяного.

IV

Письмо матери его изму­чило. Но отно­си­тельно глав­ней­шего, капи­таль­ного пункта сомне­ний в нем не было ни на минуту, даже в то еще время, как он читал письмо. Глав­ней­шая суть дела была решена в его голове и решена окон­ча­тельно: «Не бывать этому браку, пока я жив, и к черту гос­по­дина Лужина!»

«Потому что это дело оче­вид­ное, — бор­мо­тал он про себя, ухмы­ля­ясь и злобно тор­же­ствуя зара­нее успех сво­его реше­ния. — Нет, мамаша, нет, Дуня, не обма­нуть меня вам!.. И еще изви­ня­ются, что моего совета не попро­сили и без меня дело решили! Еще бы! Думают, что теперь уж и разо­рвать нельзя; а посмот­рим, льзя или нельзя! Отго­ворка-то какая капи­таль­ная: „уж такой, дескать, дело­вой чело­век Петр Пет­ро­вич, такой дело­вой чело­век, что и жениться-то иначе не может, как на поч­то­вых, чуть не на желез­ной дороге“. Нет, Дунечка, всё вижу и знаю, о чем ты со мной много-то гово­рить соби­ра­ешься; знаю и то, о чем ты всю ночь про­ду­мала, ходя по ком­нате, и о чем моли­лась перед Казан­скою божией мате­рью, кото­рая у мамаши в спальне стоит. На Гол­гофу-то тяжело всхо­дить. Гм… Так, зна­чит, решено уж окон­ча­тельно: за дело­вого и раци­о­наль­ного чело­века изво­лите выхо­дить, Авдо­тья Рома­новна, име­ю­щего свой капи­тал (уже име­ю­щего свой капи­тал, это солид­нее, вну­ши­тель­нее), слу­жа­щего в двух местах и раз­де­ля­ю­щего убеж­де­ния новей­ших наших поко­ле­ний (как пишет мамаша) и, „кажется, доб­рого“, как заме­чает сама Дунечка. Это кажется всего вели­ко­леп­нее! И эта же Дунечка за это же кажется замуж идет!.. Вели­ко­лепно! Великолепно!..

…А любо­пытно, однако ж, для чего мамаша о „новей­ших-то поко­ле­ниях“ мне напи­сала? Про­сто ли для харак­те­ри­стики лица или с даль­ней­шею целью: задоб­рить меня в пользу гос­по­дина Лужина? О хит­рые! Любо­пытно бы разъ­яс­нить еще одно обсто­я­тель­ство: до какой сте­пени они обе были откро­венны друг с друж­кой, в тот день и в ту ночь, и во всё после­ду­ю­щее время? Все ли слова между ними были прямо про­из­не­сены, или обе поняли, что у той и у дру­гой одно в сердце и в мыс­лях, так уж нечего вслух-то всего выго­ва­ри­вать да напрасно про­го­ва­ри­ваться. Веро­ятно, оно так отча­сти и было; по письму видно: мамаше он пока­зался резок, немножко, а наив­ная мамаша и полезла к Дуне с сво­ими заме­ча­ни­ями. А та, разу­ме­ется, рас­сер­ди­лась и „отве­чала с доса­дой“. Еще бы! Кого не взбе­сит, когда дело понятно и без наив­ных вопро­сов и когда решено, что уж нечего гово­рить. И что это она пишет мне: „Люби Дуню, Родя, а она тебя больше себя самой любит“; уж не угры­зе­ния ли сове­сти ее самое втайне мучат за то, что доче­рью сыну согла­си­лась пожерт­во­вать. „Ты наше упо­ва­ние, ты наше всё!“ О мамаша!..» Злоба наки­пала в нем всё силь­нее и силь­нее, и если бы теперь встре­тился с ним гос­по­дин Лужин, он, кажется, убил бы его!

«Гм, это правда, — про­дол­жал он, сле­дуя за вих­рем мыс­лей, кру­тив­шимся в его голове, — это правда, что к чело­веку надо „под­хо­дить посте­пенно и осто­рожно, чтобы раз­уз­нать его“; но гос­по­дин Лужин ясен. Глав­ное, „чело­век дело­вой и, кажется, доб­рый“: шутка ли, поклажу взял на себя, боль­шой сун­дук на свой счет достав­ляет! Ну как же не доб­рый? А они-то обе, неве­ста и мать, мужичка под­ря­жают, в телеге, рого­жею кры­той (я ведь так езжал)! Ничего! Только ведь девя­но­сто верст, „а там пре­бла­го­по­лучно про­ка­тимся в тре­тьем классе“, верст тысячу. И бла­го­ра­зумно: по одежке про­тя­ги­вай ножки; да вы-то, гос­по­дин Лужин, чего же? Ведь это ваша неве­ста… И не могли же вы не знать, что мать под свой пен­сион на дорогу впе­ред зани­мает? Конечно, тут у вас общий ком­мер­че­ский обо­рот, пред­при­я­тие на обо­юд­ных выго­дах и на рав­ных паях, зна­чит, и рас­ходы попо­лам; хлеб-соль вме­сте, а таба­чок врозь, по посло­вице. Да и тут дело­вой-то чело­век их под­на­дул немножко: поклажа-то стоит дешевле ихнего про­езда, а пожа­луй, что и зада­ром пой­дет. Что ж они обе не видят, что ль, этого аль нарочно не заме­чают? И ведь довольны, довольны! И как поду­мать, что это только цве­точки, а насто­я­щие фрукты впе­реди! Ведь тут что важно: тут не ску­пость, не скал­дыр­ни­че­ство важно, а тон всего этого. Ведь это буду­щий тон после брака, про­ро­че­ство… Да и мамаша-то чего ж, однако, кутит? С чем она в Петер­бург-то явится? С тремя цел­ко­выми аль с двумя „биле­ти­ками“, как гово­рит та… ста­руха… гм! Чем же жить-то в Петер­бурге она наде­ется потом-то? Ведь она уже по каким-то при­чи­нам успела дога­даться, что ей с Дуней нельзя будет вме­сте жить после брака, даже и в пер­вое время? Милый-то чело­век, наверно, как-нибудь тут про­го­во­рился, дал себя знать, хоть мамаша и отма­хи­ва­ется обе­ими руками от этого: „Сама, дескать, отка­жусь“. Что ж она, на кого же наде­ется: на сто два­дцать руб­лей пен­си­она, с выче­том на долг Афа­на­сию Ива­но­вичу? Косы­ночки она там зим­ние вяжет, да нару­кав­нички выши­вает, глаза свои ста­рые пор­тит. Да ведь косы­ночки всего только два­дцать руб­лей в год при­бав­ляют к ста два­дцати-то руб­лям, это мне известно. Зна­чит, все-таки на бла­го­род­ство чувств гос­по­дина Лужина наде­ются: „Сам, дескать, пред­ло­жит, упра­ши­вать будет“. Держи кар­ман! И так-то вот все­гда у этих шил­ле­ров­ских пре­крас­ных душ бывает: до послед­него момента рядят чело­века в пав­ли­ные перья, до послед­него момента на добро, а не на худо наде­ются; и хоть пред­чув­ствуют обо­рот медали, но ни за что себе зара­нее насто­я­щего слова не выго­во­рят; коро­бит их от одного помыш­ле­ния; обе­ими руками от правды отма­хи­ва­ются, до тех самых пор, пока разу­кра­шен­ный чело­век им соб­ствен­но­ручно нос не нале­пит. А любо­пытно, есть ли у гос­по­дина Лужина ордена; об заклад бьюсь, что Анна в пет­лице есть и что он ее на обеды у под­ряд­чи­ков и у куп­цов наде­вает. Пожа­луй, и на сва­дьбу свою наде­нет! А впро­чем, черт с ним!..

…Ну да уж пусть мамаша, уж Бог с ней, она уж такая, но Дуня-то что? Дунечка, милая, ведь я знаю вас! Ведь вам уже два­дца­тый год был тогда, как послед­ний-то раз мы виде­лись: харак­тер-то ваш я уже понял. Мамаша вон пишет, что „Дунечка мно­гое может сне­сти“. Это я знал‑с. Это я два с поло­ви­ной года назад уже знал и с тех пор два с поло­ви­ной года об этом думал, об этом именно, что „Дунечка мно­гое может сне­сти“. Уж когда гос­по­дина Свид­ри­гай­лова, со всеми послед­стви­ями, может сне­сти, зна­чит, дей­стви­тельно, мно­гое может сне­сти. А теперь вот вооб­ра­зили, вме­сте с мама­шей, что и гос­по­дина Лужина можно сне­сти, изла­га­ю­щего тео­рию о пре­иму­ще­стве жен, взя­тых из нищеты и обла­го­де­тель­ство­ван­ных мужьями, да еще изла­га­ю­щего чуть не при пер­вом сви­да­нии. Ну да поло­жим, он „про­го­во­рился“, хоть и раци­о­наль­ный чело­век (так что, может быть, и вовсе не про­го­во­рился, а именно в виду имел поско­рее разъ­яс­нить), но Дуня-то, Дуня? Ведь ей чело­век-то ясен, а ведь жить-то с чело­ве­ком. Ведь она хлеб чер­ный один будет есть да водой запи­вать, а уж душу свою не про­даст, а уж нрав­ствен­ную сво­боду свою не отдаст за ком­форт; за весь Шлез­виг-Голь­ш­тейн не отдаст25, не то что за гос­по­дина Лужина. Нет, Дуня не та была, сколько я знал, и… ну да уж, конечно, не изме­ни­лась и теперь!.. Что гово­рить! Тяжелы Свид­ри­гай­ловы! Тяжело за две­сти руб­лей всю жизнь в гувер­нант­ках по губер­ниям шляться, но я все-таки знаю, что сестра моя ско­рее в негры пой­дет к план­та­тору26 или в латыши к ост­зей­скому немцу27, чем оподлит дух свой и нрав­ствен­ное чув­ство свое свя­зью с чело­ве­ком, кото­рого не ува­жает и с кото­рым ей нечего делать, — навеки, из одной своей лич­ной выгоды! И будь даже гос­по­дин Лужин весь из одного чистей­шего золота или из цель­ного брил­ли­анта, и тогда не согла­сится стать закон­ною налож­ни­цей гос­по­дина Лужина! Почему же теперь согла­ша­ется? В чем же штука-то? В чем же раз­гадка-то? Дело ясное: для себя, для ком­форта сво­его, даже для спа­се­ния себя от смерти, себя не про­даст, а для дру­гого вот и про­дает! Для милого, для обо­жа­е­мого чело­века про­даст! Вот в чем вся наша штука-то и состоит: за брата, за мать про­даст! Всё про­даст! О, тут мы, при слу­чае, и нрав­ствен­ное чув­ство наше при­да­вим; сво­боду, спо­кой­ствие, даже совесть, всё, всё на тол­ку­чий рынок сне­сем. Про­па­дай жизнь! Только бы эти воз­люб­лен­ные суще­ства наши были счаст­ливы. Мало того, свою соб­ствен­ную казу­и­стику выду­маем, у иезу­и­тов научимся и на время, пожа­луй, и себя самих успо­коим, убе­дим себя, что так надо, дей­стви­тельно надо для доб­рой цели. Таковы-то мы и есть, и всё ясно как день. Ясно, что тут не кто иной, как Родион Рома­но­вич Рас­коль­ни­ков в ходу и на пер­вом плане стоит. Ну как же‑с, сча­стье его может устро­ить, в уни­вер­си­тете содер­жать, ком­па­ни­о­ном сде­лать в кон­торе, всю судьбу его обес­пе­чить; пожа­луй, бога­чом впо­след­ствии будет, почет­ным, ува­жа­е­мым, а может быть, даже слав­ным чело­ве­ком окон­чит жизнь! А мать? Да ведь тут Родя, бес­цен­ный Родя, пер­ве­нец! Ну как для такого пер­венца хотя бы и такою доче­рью не пожерт­во­вать! О милые и неспра­вед­ли­вые сердца! Да чего: тут мы и от Сонеч­кина жре­бия, пожа­луй что, не отка­жемся! Сонечка, Сонечка Мар­ме­ла­дова, веч­ная Сонечка, пока мир стоит! Жертву-то, жертву-то обе вы изме­рили ли вполне? Так ли? Под силу ли? В пользу ли? Разумно ли? Зна­ете ли вы, Дунечка, что Сонеч­кин жре­бий ничем не сквер­нее жре­бия с гос­по­ди­ном Лужи­ным? „Любви тут не может быть“, — пишет мамаша. А что, если, кроме любви-то, и ува­же­ния не может быть, а напро­тив, уже есть отвра­ще­ние, пре­зре­ние, омер­зе­ние, что же тогда? А и выхо­дит тогда, что опять, стало быть, „чистоту наблю­дать“ при­дется. Не так, что ли? Пони­ма­ете ли, пони­ма­ете ли вы, что зна­чит сия чистота? Пони­ма­ете ли вы, что лужин­ская чистота всё равно, что и Сонеч­кина чистота, а может быть, даже и хуже, гаже, под­лее, потому что у вас, Дунечка, все-таки на изли­шек ком­форта рас­чет, а там про­сто-запро­сто о голод­ной смерти дело идет! „Дорого, дорого стоит, Дунечка, сия чистота!“ Ну, если потом не под силу ста­нет, рас­ка­е­тесь? Скорби-то сколько, гру­сти, про­кля­тий, слез-то, скры­ва­е­мых ото всех, сколько, потому что не Марфа же вы Пет­ровна? А с мате­рью что тогда будет? Ведь она уж и теперь неспо­койна, муча­ется; а тогда, когда всё ясно уви­дит? А со мной?.. Да что же вы в самом деле обо мне-то поду­мали? Не хочу я вашей жертвы, Дунечка, не хочу, мамаша! Не бывать тому, пока я жив, не бывать, не бывать! Не принимаю!»

Он вдруг очнулся и остановился.

«Не бывать? А что же ты сде­ла­ешь, чтоб этому не бывать? Запре­тишь? А право какое име­ешь? Что ты им можешь обе­щать в свою оче­редь, чтобы право такое иметь? Всю судьбу свою, всю будущ­ность им посвя­тить, когда кон­чишь курс и место доста­нешь? Слы­шали мы это, да ведь это буки, а теперь? Ведь тут надо теперь же что-нибудь сде­лать, пони­ма­ешь ты это? А ты что теперь дела­ешь? Оби­ра­ешь их же. Ведь деньги-то им под сто­руб­ле­вый пен­сион да под гос­под Свид­ри­гай­ло­вых под заклад доста­ются! От Свид­ри­гай­ло­вых-то, от Афа­на­сия-то Ива­но­вича Вах­ру­шина чем ты их убе­ре­жешь, мил­ли­о­нер буду­щий, Зевес, их судь­бою рас­по­ла­га­ю­щий? Через десять-то лет? Да в десять-то лет мать успеет ослеп­нуть от косы­нок, а пожа­луй что и от слез; от поста исчах­нет; а сестра? Ну, при­ду­май-ка, что может быть с сест­рой через десять лет али в эти десять лет? Догадался?»

Так мучил он себя и под­драз­ни­вал этими вопро­сами, даже с каким-то насла­жде­нием. Впро­чем, все эти вопросы были не новые, не вне­зап­ные, а ста­рые, набо­лев­шие, дав­ниш­ние. Давно уже как они начали его тер­зать и истер­зали ему сердце. Дав­ным-давно как заро­ди­лась в нем вся эта тепе­реш­няя тоска, нарас­тала, накоп­ля­лась и в послед­нее время созрела и кон­цен­три­ро­ва­лась, при­няв форму ужас­ного, дикого и фан­та­сти­че­ского вопроса, кото­рый заму­чил его сердце и ум, неот­ра­зимо тре­буя раз­ре­ше­ния. Теперь же письмо матери вдруг как гро­мом в него уда­рило. Ясно, что теперь надо было не тос­ко­вать, не стра­дать пас­сивно, одними рас­суж­де­ни­ями о том, что вопросы нераз­ре­шимы, а непре­менно что-нибудь сде­лать, и сей­час же, и поско­рее. Во что бы то ни стало надо решиться, хоть на что-нибудь, или…

«Или отка­заться от жизни совсем! — вскри­чал он вдруг в исступ­ле­нии, — послушно при­нять судьбу, как она есть, раз навсе­гда, и заду­шить в себе всё, отка­зав­шись от вся­кого права дей­ство­вать, жить и любить!»

«Пони­ма­ете ли, пони­ма­ете ли вы, мило­сти­вый госу­дарь, что зна­чит, когда уже некуда больше идти? — вдруг при­пом­нился ему вче­раш­ний вопрос Мар­ме­ла­дова, — ибо надо, чтобы вся­кому чело­веку хоть куда-нибудь можно было пойти…»

Вдруг он вздрог­нул: одна, тоже вче­раш­няя, мысль опять про­нес­лась в его голове. Но вздрог­нул он не оттого, что про­нес­лась эта мысль. Он ведь знал, он пред­чув­ство­вал, что она непре­менно «про­не­сется», и уже ждал ее; да и мысль эта была совсем не вче­раш­няя. Но раз­ница была в том, что месяц назад, и даже вчера еще, она была только меч­той, а теперь… теперь яви­лась вдруг не меч­той, а в каком-то новом, гроз­ном и совсем незна­ко­мом ему виде, и он вдруг сам сознал это… Ему стук­нуло в голову, и потем­нело в глазах.

Он поспешно огля­делся, он искал чего-то. Ему хоте­лось сесть, и он искал ска­мейку; про­хо­дил же он тогда по К—му буль­вару28. Ска­мейка вид­не­лась впе­реди, шагах во ста. Он пошел сколько мог поско­рее; но на пути слу­чи­лось с ним одно малень­кое при­клю­че­ние, кото­рое на несколько минут при­влекло к себе всё его внимание.

Выгля­ды­вая ска­мейку, он заме­тил впе­реди себя, шагах в два­дцати, иду­щую жен­щину, но сна­чала не оста­но­вил на ней ника­кого вни­ма­ния, как и на всех мель­кав­ших до сих пор перед ним пред­ме­тах. Ему уже много раз слу­ча­лось про­хо­дить, напри­мер, домой и совер­шенно не пом­нить дороги, по кото­рой он шел, и он уже при­вык так ходить. Но в иду­щей жен­щине было что-то такое стран­ное и, с пер­вого же взгляда, бро­са­ю­ще­еся в глаза, что мало-помалу вни­ма­ние его начало к ней при­ко­вы­ваться — сна­чала нехотя и как бы с доса­дой, а потом всё крепче и крепче. Ему вдруг захо­те­лось понять, что именно в этой жен­щине такого стран­ного? Во-пер­вых, она, должно быть, девушка очень моло­день­кая, шла по такому зною про­сто­во­ло­сая, без зон­тика и без пер­ча­ток, как-то смешно раз­ма­хи­вая руками. На ней было шел­ко­вое, из лег­кой мате­рии («матер­ча­тое») пла­тьице, но тоже как-то очень чудно наде­тое, едва застег­ну­тое и сзади у талии, в самом начале юбки, разо­рван­ное; целый клок отста­вал и висел бол­та­ясь. Малень­кая косы­ночка была наки­нута на обна­жен­ную шею, но тор­чала как-то криво и боком. К довер­ше­нию, девушка шла нетвердо, спо­ты­ка­ясь и даже шата­ясь во все сто­роны. Эта встреча воз­бу­дила, нако­нец, всё вни­ма­ние Рас­коль­ни­кова. Он сошелся с девуш­кой у самой ска­мейки, но, дойдя до ска­мьи, она так и пова­ли­лась на нее, в угол, заки­нула на спинку ска­мейки голову и закрыла глаза, по-види­мому от чрез­вы­чай­ного утом­ле­ния. Вгля­дев­шись в нее, он тот­час же дога­дался, что она совсем была пьяна. Странно и дико было смот­реть на такое явле­ние. Он даже поду­мал, не оши­ба­ется ли он. Пред ним было чрез­вы­чайно моло­день­кое личико, лет шест­на­дцати, даже, может быть, только пят­на­дцати, — малень­кое, бело­ку­рень­кое, хоро­шень­кое, но всё раз­го­рев­ше­еся и как будто при­пух­шее. Девушка, кажется, очень мало уж пони­мала; одну ногу зало­жила за дру­гую, при­чем выста­вила ее гораздо больше, чем сле­до­вало, и, по всем при­зна­кам, очень плохо созна­вала, что она на улице.

Рас­коль­ни­ков не сел и уйти не хотел, а стоял перед нею в недо­уме­нии. Этот буль­вар и все­гда стоит пустын­ный, теперь же, во вто­ром часу и в такой зной, никого почти не было. И однако ж в сто­роне, шагах в пят­на­дцати, на краю буль­вара, оста­но­вился один гос­по­дин, кото­рому, по всему видно было, очень бы хоте­лось тоже подойти к девочке с какими-то целями. Он тоже, веро­ятно, уви­дел ее издали и дого­нял, но ему поме­шал Рас­коль­ни­ков. Он бро­сал на него злоб­ные взгляды, ста­ра­ясь, впро­чем, чтобы тот их не заме­тил, и нетер­пе­ливо ожи­дал своей оче­реди, когда досад­ный обо­рва­нец уйдет. Дело было понят­ное. Гос­по­дин этот был лет трид­цати, плот­ный, жир­ный, кровь с моло­ком, с розо­выми губами и с уси­ками, и очень щего­ле­вато оде­тый. Рас­коль­ни­ков ужасно разо­злился; ему вдруг захо­те­лось как-нибудь оскор­бить этого жир­ного франта. Он на минуту оста­вил девочку и подо­шел к господину.

— Эй вы, Свид­ри­гай­лов!29 Вам чего тут надо? — крик­нул он, сжи­мая кулаки и сме­ясь сво­ими запе­нив­ши­мися от злобы губами.

— Это что зна­чит? — строго спро­сил гос­по­дин, нахму­рив брови и свы­сока удивившись.

— Уби­рай­тесь, вот что!

— Как ты сме­ешь, каналья!..

И он взмах­нул хлы­стом. Рас­коль­ни­ков бро­сился на него с кула­ками, не рас­счи­тав даже и того, что плот­ный гос­по­дин мог упра­виться и с двумя такими, как он. Но в эту минуту кто-то крепко схва­тил его сзади, между ними стал городовой.

— Полно, гос­пода, не извольте драться в пуб­лич­ных местах. Вам чего надо? Кто таков? — строго обра­тился он к Рас­коль­ни­кову, раз­гля­дев его лохмотья.

Рас­коль­ни­ков посмот­рел на него вни­ма­тельно. Это было бра­вое сол­дат­ское лицо с седыми усами и баке­нами и с тол­ко­вым взглядом.

— Вас-то мне и надо, — крик­нул он, хва­тая его за руку. — Я быв­ший сту­дент, Рас­коль­ни­ков… Это и вам можно узнать, — обра­тился он к гос­по­дину, — а вы пой­демте-ка, я вам что-то покажу…

И, схва­тив горо­до­вого за руку, он пота­щил его к скамейке.

— Вот, смот­рите, совсем пья­ная, сей­час шла по буль­вару: кто ее знает, из каких, а не похоже, чтоб по реме­слу. Вер­нее же всего где-нибудь напо­или и обма­нули… в пер­вый раз… пони­ма­ете? да так и пустили на улицу. Посмот­рите, как разо­рвано пла­тье, посмот­рите, как оно надето: ведь ее оде­вали, а не сама она оде­ва­лась, да и оде­вали-то неуме­лые руки, муж­ские. Это видно. А вот теперь смот­рите сюда: этот франт, с кото­рым я сей­час драться хотел, мне незна­ком, пер­вый раз вижу; но он ее тоже отме­тил доро­гой, сей­час, пья­ную-то, себя-то не пом­ня­щую, и ему ужасно теперь хочется подойти и пере­хва­тить ее, — так как она в таком состо­я­нии, — завезти куда-нибудь… И уж это наверно так: уж поверьте, что я не оши­ба­юсь. Я сам видел, как он за нею наблю­дал и сле­дил, только я ему поме­шал, и он теперь всё ждет, когда я уйду. Вон он теперь ото­шел маленько, стоит, будто папи­роску свер­ты­вает…30 Как бы нам ему не дать? Как бы нам ее домой отпра­вить, — подумайте-ка!

Горо­до­вой мигом всё понял и сооб­ра­зил. Тол­стый гос­по­дин был, конечно, поня­тен, оста­ва­лась девочка. Слу­жи­вый нагнулся над нею раз­гля­деть поближе, и искрен­нее состра­да­ние изоб­ра­зи­лось в его чертах.

— Ах, жаль-то как! — ска­зал он, качая голо­вой, — совсем еще как ребе­нок. Обма­нули, это как раз. Послу­шайте, суда­рыня, — начал он звать ее, — где изво­лите про­жи­вать? — Девушка открыла уста­лые и посо­ло­ве­лые глаза, тупо посмот­рела на допра­ши­ва­ю­щих и отмах­ну­лась рукой.

— Послу­шайте, — ска­зал Рас­коль­ни­ков, — вот (он поша­рил в кар­мане и выта­щил два­дцать копеек; нашлись), вот, возь­мите извоз­чика и велите ему доста­вить по адресу. Только бы адрес-то нам узнать!

— Барышня, а барышня? — начал опять горо­до­вой, при­няв деньги, — я сей­час извоз­чика вам возьму и сам вас пре­про­вожу. Куда при­ка­жете? а? Где изво­лите квартировать?

— Пшла!.. при­стают!.. — про­бор­мо­тала девочка и опять отмах­ну­лась рукой.

— Ах, ах как нехо­рошо! Ах, стыдно-то как, барышня, стыд-то какой! — Он опять зака­чал голо­вой, стыдя, сожа­лея и него­дуя. — Ведь вот задача! — обра­тился он к Рас­коль­ни­кову и тут же, мель­ком, опять огля­дел его с ног до головы. Стра­нен, верно, и он ему пока­зался: в таких лох­мо­тьях, а сам деньги выдает!

— Вы далеко ль отсюда их нашли? — спро­сил он его.

— Говорю вам: впе­реди меня шла, шата­ясь, тут же на буль­варе. Как до ска­мейки дошла, так и повалилась.

— Ах, стыд-то какой теперь завелся на свете, Гос­поди! Эта­кая немуд­ре­ная, и уж пья­ная! Обма­нули, это как есть! Вон и пла­тьице ихнее разо­рвано… Ах как раз­врат-то ноне пошел!.. А пожа­луй, что из бла­го­род­ных будет, из бед­ных каких… Ноне много таких пошло. По виду-то как бы из неж­ных, словно ведь барышня, — и он опять нагнулся над ней.

Может, и у него росли такие же дочки — «словно как барышни и из неж­ных», с замаш­ками бла­го­вос­пи­тан­ных и со вся­ким пере­ня­тым уже модничаньем…

— Глав­ное, — хло­по­тал Рас­коль­ни­ков, — вот этому под­лецу как бы не дать! Ну что ж он еще над ней над­ру­га­ется! Наизусть видно, чего ему хочется; ишь под­лец, не отходит!

Рас­коль­ни­ков гово­рил громко и ука­зы­вал на него прямо рукой. Тот услы­шал и хотел было опять рас­сер­диться, но оду­мался и огра­ни­чился одним пре­зри­тель­ным взгля­дом. Затем мед­ленно ото­шел еще шагов десять и опять остановился.

— Не дать-то им это можно‑с, — отве­чал унтер-офи­цер в раз­ду­мье. — Вот кабы они ска­зали, куда их предо­ста­вить, а то… Барышня, а барышня! — нагнулся он снова.

Та вдруг совсем открыла глаза, посмот­рела вни­ма­тельно, как будто поняла что-то такое, встала со ска­мейки и пошла обратно в ту сто­рону, откуда пришла.

— Фу, бес­стыд­ники, при­стают! — про­го­во­рила она, еще раз отмах­нув­шись. Пошла она скоро, но по-преж­нему сильно шата­ясь. Франт пошел за нею, но по дру­гой аллее, не спус­кая с нее глаз.

— Не бес­по­кой­тесь, не дам‑с, — реши­тельно ска­зал усач и отпра­вился вслед за ними.

— Эх, раз­врат-то как ноне пошел! — повто­рил он вслух, вздыхая.

В эту минуту как будто что-то ужа­лило Рас­коль­ни­кова; в один миг его как будто перевернуло.

— Послу­шайте, эй! — закри­чал он вслед усачу.

Тот обо­ро­тился.

— Оставьте! Чего вам? Бросьте! Пусть его поза­ба­вится (он ука­зал на франта). Вам-то чего?

Горо­до­вой не пони­мал и смот­рел во все глаза. Рас­коль­ни­ков засмеялся.

— Э‑эх! — про­го­во­рил слу­жи­вый, мах­нув рукой, и пошел вслед за фран­том и за девоч­кой, веро­ятно при­няв Рас­коль­ни­кова иль за поме­шан­ного, или за что-нибудь еще хуже.

«Два­дцать копеек мои унес, — злобно про­го­во­рил Рас­коль­ни­ков, остав­шись один. — Ну пусть и с того тоже возь­мет да и отпу­стит с ним девочку, тем и кон­чится… И чего я ввя­зался тут помо­гать! Ну мне ль помо­гать? Имею ль я право помо­гать? Да пусть их перег­ло­тают друг друга живьем — мне-то чего? И как я смел отдать эти два­дцать копеек. Разве они мои?»

Несмотря на эти стран­ные слова, ему стало очень тяжело. Он при­сел на остав­лен­ную ска­мью. Мысли его были рас­се­янны… Да и вообще тяжело ему было думать в эту минуту о чем бы то ни было. Он бы хотел совсем забыться, всё забыть, потом проснуться и начать совсем сызнова…

«Бед­ная девочка!.. — ска­зал он, посмот­рев в опу­стев­ший угол ска­мьи. — Очнется, попла­чет, потом мать узнает… Сна­чала при­бьет, а потом высе­чет, больно и с позо­ром, пожа­луй, и сго­нит… А не сго­нит, так все-таки про­ню­хают Дарьи Фран­цевны, и нач­нет шмы­гать моя девочка, туда да сюда… Потом тот­час боль­ница (и это все­гда у тех, кото­рые у мате­рей живут очень чест­ных и тихонько от них поша­ли­вают), ну а там… а там опять боль­ница… вино… кабаки… и еще боль­ница… года через два-три — калека, итого житья ее девят­на­дцать аль восем­на­дцать лет от роду всего‑с… Разве я таких не видал? А как они дела­лись? Да вот всё так и дела­лись… Тьфу! А пусть! Это, гово­рят, так и сле­дует. Такой про­цент, гово­рят, дол­жен ухо­дить каж­дый год… куда-то…31 к черту, должно быть, чтоб осталь­ных осве­жать и им не мешать. Про­цент! Слав­ные, право, у них эти сло­вечки: они такие успо­ко­и­тель­ные, науч­ные. Ска­зано: про­цент, стало быть, и тре­во­житься нечего. Вот если бы дру­гое слово, ну тогда… было бы, может быть, бес­по­кой­нее… А что, коль и Дунечка как-нибудь в про­цент попа­дет!.. Не в тот, так в другой?..

А куда ж я иду? — поду­мал он вдруг. — Странно. Ведь я зачем-то пошел. Как письмо про­чел, так и пошел… На Васи­льев­ский ост­ров, к Разу­ми­хину я пошел, вот куда, теперь… помню. Да зачем, однако же? И каким обра­зом мысль идти к Разу­ми­хину зале­тела мне именно теперь в голову? Это замечательно».

Он дивился себе. Разу­ми­хин был одним из его преж­них това­ри­щей по уни­вер­си­тету. Заме­ча­тельно, что Рас­коль­ни­ков, быв в уни­вер­си­тете, почти не имел това­ри­щей, всех чуж­дался, ни к кому не ходил и у себя при­ни­мал тяжело. Впро­чем, и от него скоро все отвер­ну­лись. Ни в общих сход­ках, ни в раз­го­во­рах, ни в заба­вах, ни в чем он как-то не при­ни­мал уча­стия. Зани­мался он уси­ленно, не жалея себя, и за это его ува­жали, но никто не любил. Был он очень беден и как-то над­менно горд и несо­об­щи­те­лен; как будто что-то таил про себя. Иным това­ри­щам его каза­лось, что он смот­рит на них на всех, как на детей, свы­сока, как будто он всех их опе­ре­дил и раз­ви­тием, и зна­нием, и убеж­де­ни­ями, и что на их убеж­де­ния и инте­ресы он смот­рит как на что-то низшее.

С Разу­ми­хи­ным же он почему-то сошелся, то есть не то что сошелся, а был с ним сооб­щи­тель­нее, откро­вен­нее. Впро­чем, с Разу­ми­хи­ным невоз­можно было и быть в дру­гих отно­ше­ниях. Это был необык­но­венно весе­лый и сооб­щи­тель­ный парень, доб­рый до про­стоты. Впро­чем, под этою про­сто­той таи­лись и глу­бина, и досто­ин­ство. Луч­шие из его това­ри­щей пони­мали это, все любили его. Был он очень неглуп, хотя и дей­стви­тельно ино­гда про­сто­ват. Наруж­ность его была выра­зи­тель­ная — высо­кий, худой, все­гда худо выбри­тый, чер­но­во­ло­сый. Ино­гда он буя­нил и слыл за силача. Одна­жды ночью, в ком­па­нии, он одним уда­ром сса­дил одного блю­сти­теля верш­ков две­на­дцати росту. Пить он мог до бес­ко­неч­но­сти, но мог и совсем не пить; ино­гда про­ка­зил даже непоз­во­ли­тельно, но мог и совсем не про­ка­зить. Разу­ми­хин был еще тем заме­ча­те­лен, что ника­кие неудачи его нико­гда не сму­щали и ника­кие дур­ные обсто­я­тель­ства, каза­лось, не могли при­да­вить его. Он мог квар­ти­ро­вать хоть на крыше, тер­петь адский голод и необык­но­вен­ный холод. Был он очень беден и реши­тельно сам, один, содер­жал себя, добы­вая кой-какими рабо­тами деньги. Он знал без­дну источ­ни­ков, где мог почерп­нуть, разу­ме­ется зара­бот­ком. Одна­жды он целую зиму совсем не топил своей ком­наты и утвер­ждал, что это даже при­ят­нее, потому что в холоде лучше спится. В насто­я­щее время он тоже при­нуж­ден был выйти из уни­вер­си­тета, но нена­долго, и из всех сил спе­шил попра­вить обсто­я­тель­ства, чтобы можно было про­дол­жать. Рас­коль­ни­ков не был у него уже месяца четыре, а Разу­ми­хин и не знал даже его квар­тиры. Раз как-то, месяца два тому назад, они было встре­ти­лись на улице, но Рас­коль­ни­ков отвер­нулся и даже пере­шел на дру­гую сто­рону, чтобы тот его не заме­тил. А Разу­ми­хин хоть и заме­тил, но про­шел мимо, не желая тре­во­жить приятеля.

V

«Дей­стви­тельно, я у Разу­ми­хина недавно еще хотел было работы про­сить, чтоб он мне или уроки достал, или что-нибудь… — доду­мы­вался Рас­коль­ни­ков, — но чем теперь-то он мне может помочь? Поло­жим, уроки доста­нет, поло­жим, даже послед­нею копей­кой поде­лится, если есть у него копейка, так что можно даже и сапоги купить, и костюм попра­вить, чтобы на уроки ходить… гм… Ну, а дальше? На пятаки-то что ж я сде­лаю? Мне разве того теперь надобно? Право, смешно, что я пошел к Разумихину…»

Вопрос, почему он пошел теперь к Разу­ми­хину, тре­во­жил его больше, чем даже ему самому каза­лось; с бес­по­кой­ством отыс­ки­вал он какой-то зло­ве­щий для себя смысл в этом, каза­лось бы, самом обык­но­вен­ном поступке.

«Что ж, неужели я всё дело хотел попра­вить одним Разу­ми­хи­ным и всему исход нашел в Разу­ми­хине?» — спра­ши­вал он себя с удивлением.

Он думал и тер себе лоб, и, стран­ное дело, как-то невзна­чай, вдруг и почти сама собой, после очень дол­гого раз­ду­мья, при­шла ему в голову одна пре­стран­ная мысль.

«Гм… к Разу­ми­хину, — про­го­во­рил он вдруг совер­шенно спо­койно, как бы в смысле окон­ча­тель­ного реше­ния, — к Разу­ми­хину я пойду, это конечно… но — не теперь… Я к нему… на дру­гой день, после того пойду, когда уже то будет кон­чено и когда всё по-новому пойдет…»

И вдруг он опомнился.

«После того, — вскрик­нул он, сры­ва­ясь со ска­мейки, — да разве то будет? Неужели в самом деле будет?»

Он бро­сил ска­мейку и пошел, почти побе­жал; он хотел было пово­ро­тить назад, к дому, но домой идти ему стало вдруг ужасно про­тивно: там-то, в углу, в этом-то ужас­ном шкафу и созре­вало всё это вот уже более месяца, и он пошел куда глаза глядят.

Нерв­ная дрожь его пере­шла в какую-то лихо­ра­доч­ную; он чув­ство­вал даже озноб; на такой жаре ему ста­но­ви­лось холодно. Как бы с уси­лием начал он, почти бес­со­зна­тельно, по какой-то внут­рен­ней необ­хо­ди­мо­сти, всмат­ри­ваться во все встре­чав­ши­еся пред­меты, как будто ища уси­ленно раз­вле­че­ния, но это плохо уда­ва­лось ему, и он поми­нутно впа­дал в задум­чи­вость. Когда же опять, вздра­ги­вая, под­ни­мал голову и огля­ды­вался кру­гом, то тот­час же забы­вал, о чем сей­час думал и даже где про­хо­дил. Таким обра­зом про­шел он весь Васи­льев­ский ост­ров, вышел на Малую Неву, пере­шел мост и пово­ро­тил на Ост­рова. Зелень и све­жесть понра­ви­лись сна­чала его уста­лым гла­зам32, при­вык­шим к город­ской пыли, к известке и к гро­мад­ным, тес­ня­щим и давя­щим домам. Тут не было ни духоты, ни вони, ни рас­пи­воч­ных. Но скоро и эти новые, при­ят­ные ощу­ще­ния пере­шли в болез­нен­ные и раз­дра­жа­ю­щие. Ино­гда он оста­нав­ли­вался перед какою-нибудь изу­кра­шен­ною в зелени дачей, смот­рел в ограду, видел вдали, на бал­ко­нах и на тер­ра­сах, раз­ря­жен­ных жен­щин и бега­ю­щих в саду детей. Осо­бенно зани­мали его цветы; он на них всего дольше смот­рел. Встре­ча­лись ему тоже пыш­ные коляски, наезд­ники и наезд­ницы; он про­во­жал их с любо­пыт­ством гла­зами и забы­вал о них прежде, чем они скры­ва­лись из глаз. Раз он оста­но­вился и пере­счи­тал свои деньги: ока­за­лось около трид­цати копеек. «Два­дцать горо­до­вому, три Наста­сье за письмо, — зна­чит, Мар­ме­ла­до­вым дал вчера копеек сорок семь али пять­де­сят», — поду­мал он, для чего-то рас­счи­ты­вая, но скоро забыл даже, для чего и деньги выта­щил из кар­мана. Он вспом­нил об этом, про­ходя мимо одного съест­ного заве­де­ния, вроде хар­чевни, и почув­ство­вал, что ему хочется есть. Войдя в хар­чевню, он выпил рюмку водки и съел с какою-то начин­кой пирог. Доел он его опять на дороге. Он очень давно не пил водки, и она мигом подей­ство­вала, хотя выпита была всего одна рюмка. Ноги его вдруг отя­же­лели, и он начал чув­ство­вать силь­ный позыв ко сну. Он пошел домой; но дойдя уже до Пет­ров­ского ост­рова, оста­но­вился в пол­ном изне­мо­же­нии, сошел с дороги, вошел в кусты, пал на траву и в ту же минуту заснул.

В болез­нен­ном состо­я­нии сны отли­ча­ются часто необык­но­вен­ною выпук­ло­стию, ярко­стью и чрез­вы­чай­ным сход­ством с дей­стви­тель­но­стью. Сла­га­ется ино­гда кар­тина чудо­вищ­ная, но обста­новка и весь про­цесс всего пред­став­ле­ния бывают при этом до того веро­ятны и с такими тон­кими, неожи­дан­ными, но худо­же­ственно соот­вет­ству­ю­щими всей пол­ноте кар­тины подроб­но­стями, что их и не выду­мать наяву этому же самому сно­видцу, будь он такой же худож­ник, как Пуш­кин или Тур­ге­нев. Такие сны, болез­нен­ные сны, все­гда долго пом­нятся и про­из­во­дят силь­ное впе­чат­ле­ние на рас­стро­ен­ный и уже воз­буж­ден­ный орга­низм человека.

Страш­ный сон при­снился Рас­коль­ни­кову. При­сни­лось ему его дет­ство, еще в их городке33. Он лет семи и гуляет в празд­нич­ный день, под вечер, с своим отцом за горо­дом. Время серень­кое, день удуш­ли­вый, мест­ность совер­шенно такая же, как уце­лела в его памяти: даже в памяти его она гораздо более изгла­ди­лась, чем пред­став­ля­лась теперь во сне. Горо­док стоит открыто, как на ладони, кру­гом ни ветлы; где-то очень далеко, на самом краю неба, чер­не­ется лесок. В несколь­ких шагах от послед­него город­ского ого­рода стоит кабак, боль­шой кабак, все­гда про­из­во­див­ший на него непри­ят­ней­шее впе­чат­ле­ние и даже страх, когда он про­хо­дил мимо его, гуляя с отцом. Там все­гда была такая толпа, так орали, хохо­тали, руга­лись, так без­об­разно и сипло пели и так часто дра­лись; кру­гом кабака шля­лись все­гда такие пья­ные и страш­ные рожи… Встре­ча­ясь с ними, он тесно при­жи­мался к отцу и весь дро­жал. Возле кабака дорога, про­се­лок, все­гда пыль­ная, и пыль на ней все­гда такая чер­ная. Идет она, изви­ва­ясь, далее и шагах в трех­стах оги­бает вправо город­ское клад­бище. Среди клад­бища камен­ная цер­ковь с зеле­ным купо­лом, в кото­рую он раза два в год ходил с отцом и с мате­рью к обедне, когда слу­жи­лись пани­хиды по его бабушке, умер­шей уже давно, и кото­рую он нико­гда не видал. При этом все­гда они брали с собою кутью на белом блюде, в сал­фетке, а кутья была сахар­ная из рису и изюму, вдав­лен­ного в рис кре­стом. Он любил эту цер­ковь и ста­рин­ные в ней образа, боль­шею частию без окла­дов, и ста­рого свя­щен­ника с дро­жа­щею голо­вой. Подле бабуш­ки­ной могилы, на кото­рой была плита, была и малень­кая могилка его мень­шого брата, умер­шего шести меся­цев и кото­рого он тоже совсем не знал и не мог пом­нить; но ему ска­зали, что у него был малень­кий брат, и он каж­дый раз, как посе­щал клад­бище, рели­ги­озно и почти­тельно кре­стился над могил­кой, кла­нялся ей и цело­вал ее. И вот снится ему: они идут с отцом по дороге к клад­бищу и про­хо­дят мимо кабака; он дер­жит отца за руку и со стра­хом огля­ды­ва­ется на кабак. Осо­бен­ное обсто­я­тель­ство при­вле­кает его вни­ма­ние: на этот раз тут как будто гуля­нье, толпа разо­де­тых меща­нок, баб, их мужей и вся­кого сброду. Все пьяны, все поют песни, а подле кабач­ного крыльца стоит телега, но стран­ная телега. Это одна из тех боль­ших телег, в кото­рые впря­гают боль­ших ломо­вых лоша­дей и пере­во­зят в них товары и вин­ные бочки. Он все­гда любил смот­реть на этих огром­ных ломо­вых коней, дол­го­гри­вых, с тол­стыми ногами, иду­щих спо­койно, мер­ным шагом и везу­щих за собою какую-нибудь целую гору, нисколько не над­саж­да­ясь, как будто им с возами даже легче, чем без возов. Но теперь, стран­ное дело, в боль­шую такую телегу впря­жена была малень­кая, тощая, сав­ра­сая кре­стьян­ская кля­чонка, одна из тех, кото­рые — он часто это видел — над­ры­ва­ются иной раз с высо­ким каким-нибудь возом дров или сена, осо­бенно коли воз застря­нет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют все­гда мужики кну­тами, иной раз даже по самой морде и по гла­зам, а ему так жалко, так жалко на это смот­реть, что он чуть не пла­чет, а мамаша все­гда, бывало, отво­дит его от окошка. Но вот вдруг ста­но­вится очень шумно: из кабака выхо­дят с кри­ками, с пес­нями, с бала­лай­ками пья­ные-пре­пья­ные боль­шие такие мужики в крас­ных и синих рубаш­ках, с армя­ками вна­кидку. «Садись, все садись! — кри­чит один, еще моло­дой, с тол­стою такою шеей и с мяси­стым, крас­ным, как мор­ковь, лицом, — всех довезу, садись!» Но тот­час же раз­да­ется смех и восклицанья:

— Этака кляча да повезет!

— Да ты, Миколка, в уме, что ли: этаку кобы­ленку в таку телегу запрег!

— А ведь сав­раске-то бес­пре­менно лет два­дцать уж будет, братцы!

— Садись, всех довезу! — опять кри­чит Миколка, пры­гая пер­вый в телегу, берет вожжи и ста­но­вится на передке во весь рост. — Гне­дой даве с Мат­веем ушел, — кри­чит он с телеги, — а кобы­ленка этта, братцы, только сердце мое над­ры­вает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю садись! Вскачь пущу! Вскачь пой­дет! — И он берет в руки кнут, с насла­жде­нием гото­вясь сечь савраску.

— Да садись, чего! — хохо­чут в толпе. — Слышь, вскачь пойдет!

— Она вскачь-то уж десять лет, поди, не прыгала.

— Запры­гает!

— Не жалей, братцы, бери всяк кнуты, зготовляй!

— И то! Секи ее!

Все лезут в Микол­кину телегу с хохо­том и остро­тами. Налезло чело­век шесть, и еще можно поса­дить. Берут с собою одну бабу, тол­стую и румя­ную. Она в кума­чах, в кичке с бисе­ром, на ногах коты, щел­кает орешки и посме­и­ва­ется. Кру­гом в толпе тоже сме­ются, да и впрямь, как не сме­яться: этака ляда­щая кобы­ленка да таку тягость вскачь везти будет! Два парня в телеге тот­час же берут по кнуту, чтобы помо­гать Миколке. Раз­да­ется: «ну!», кля­чонка дер­гает изо всей силы, но не только вскачь, а даже и шагом-то чуть-чуть может спра­виться, только семе­нит ногами, крях­тит и при­се­дает от уда­ров трех кну­тов, сып­лю­щихся на нее, как горох. Смех в телеге и в толпе удво­и­ва­ется, но Миколка сер­дится и в яро­сти сечет уча­щен­ными уда­рами кобы­ленку, точно и впрямь пола­гает, что она вскачь пойдет.

— Пусти и меня, братцы! — кри­чит один раз­ла­ко­мив­шийся парень из толпы.

— Садись! Все садись! — кри­чит Миколка, — всех пове­зет. Засеку! — И хле­щет, хле­щет, и уже не знает, чем и бить от остервенения.

— Папочка, папочка, — кри­чит он отцу, — папочка, что они делают? Папочка, бед­ную лошадку бьют!

— Пой­дем, пой­дем! — гово­рит отец, — пья­ные, шалят, дураки: пой­дем, не смотри! — и хочет уве­сти его, но он выры­ва­ется из его рук и, не помня себя, бежит к лошадке. Но уж бед­ной лошадке плохо. Она зады­ха­ется, оста­нав­ли­ва­ется, опять дер­гает, чуть не падает.

— Секи до смерти! — кри­чит Миколка, — на то пошло. Засеку!

— Да что на тебе кре­ста, что ли, нет, леший! — кри­чит один ста­рик из толпы.

— Видано ль, чтобы така лоша­денка таку поклажу везла, — при­бав­ляет другой.

— Замо­ришь! — кри­чит третий.

— Не трожь! Мое добро! Что хочу, то и делаю. Садись еще! Все садись! Хочу, чтобы бес­пре­менно вскачь пошла!..

Вдруг хохот раз­да­ется зал­пом и покры­вает всё: кобы­ленка не вынесла уча­щен­ных уда­ров и в бес­си­лии начала лягаться. Даже ста­рик не выдер­жал и усмех­нулся. И впрямь: этака ляда­щая кобы­ленка, а еще лягается!

Два парня из толпы достают еще по кнуту и бегут к лоша­денке сечь ее с боков. Каж­дый бежит с своей стороны.

— По морде ее, по гла­зам хлещи, по гла­зам! — кри­чит Миколка.

— Песню, братцы! — кри­чит кто-то с телеги, и все в телеге под­хва­ты­вают. Раз­да­ется раз­гуль­ная песня, бря­кает бубен, в при­пе­вах свист. Бабенка щел­кает орешки и посмеивается.

…Он бежит подле лошадки, он забе­гает впе­ред, он видит, как ее секут по гла­зам, по самым гла­зам!34 Он пла­чет. Сердце в нем под­ни­ма­ется, слезы текут. Один из секу­щих заде­вает его по лицу; он не чув­ствует, он ломает свои руки, кри­чит, бро­са­ется к седому ста­рику с седою боро­дой, кото­рый качает голо­вой и осуж­дает всё это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он выры­ва­ется и опять бежит к лошадке. Та уже при послед­них уси­лиях, но еще раз начи­нает лягаться.

— А чтобы те леший! — вскри­ки­вает в яро­сти Миколка. Он бро­сает кнут, наги­ба­ется и вытас­ки­вает со дна телеги длин­ную и тол­стую оглоблю, берет ее за конец в обе руки и с уси­лием раз­ма­хи­ва­ется над савраской.

— Раз­ра­зит! — кри­чат кругом.

— Убьет!

— Мое добро! — кри­чит Миколка и со всего раз­маху опус­кает оглоблю. Раз­да­ется тяже­лый удар.

— Секи ее, секи! Что стали! — кри­чат голоса из толпы.

А Миколка нама­хи­ва­ется в дру­гой раз, и дру­гой удар со всего раз­маху ложится на спину несчаст­ной клячи. Она вся осе­дает всем задом, но вспры­ги­вает и дер­гает, дер­гает из всех послед­них сил в раз­ные сто­роны, чтобы вывезти; но со всех сто­рон при­ни­мают ее в шесть кну­тов, а оглобля снова взды­ма­ется и падает в тре­тий раз, потом в чет­вер­тый, мерно, с раз­маха. Миколка в бешен­стве, что не может с одного удара убить.

— Живуча! — кри­чат кругом.

— Сей­час бес­пре­менно падет, братцы, тут ей и конец! — кри­чит из толпы один любитель.

— Топо­ром ее, чего! Покон­чить с ней разом, — кри­чит третий.

— Эх, ешь те комары! Рас­сту­пись! — неистово вскри­ки­вает Миколка, бро­сает оглоблю, снова наги­ба­ется в телегу и вытас­ки­вает желез­ный лом. — Бере­гись! — кри­чит он и что есть силы ого­ро­ши­вает с раз­маху свою бед­ную лоша­денку. Удар рух­нул; кобы­ленка заша­та­лась, осела, хотела было дер­нуть, но лом снова со всего раз­маху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей под­секли все четыре ноги разом.

— Доби­вай! — кри­чит Миколка и вска­ки­вает, словно себя не помня, с телеги. Несколько пар­ней, тоже крас­ных и пья­ных, схва­ты­вают что попало — кнуты, палки, оглоблю, и бегут к изды­ха­ю­щей кобы­ленке. Миколка ста­но­вится сбоку и начи­нает бить ломом зря по спине. Кляча про­тя­ги­вает морду, тяжело взды­хает и умирает.

— Доко­нал! — кри­чат в толпе.

— А зачем вскачь не шла!

— Мое добро! — кри­чит Миколка, с ломом в руках и с нали­тыми кро­вью гла­зами. Он стоит будто жалея, что уж некого больше бить.

— Ну и впрямь, знать, кре­ста на тебе нет! — кри­чат из толпы уже мно­гие голоса.

Но бед­ный маль­чик уже не пом­нит себя. С кри­ком про­би­ва­ется он сквозь толпу к сав­раске, обхва­ты­вает ее мерт­вую, окро­вав­лен­ную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы… Потом вдруг вска­ки­вает и в исступ­ле­нии бро­са­ется с сво­ими кула­чон­ками на Миколку. В этот миг отец, уже долго гоняв­шийся за ним, схва­ты­вает его нако­нец и выно­сит из толпы.

— Пой­дем! пой­дем! — гово­рит он ему, — домой пойдем!

— Папочка! За что они… бед­ную лошадку… убили! — всхли­пы­вает он, но дыха­нье ему захва­ты­вает, и слова кри­ками выры­ва­ются из его стес­нен­ной груди.

— Пья­ные, шалят, не наше дело, пой­дем! — гово­рит отец. Он обхва­ты­вает отца руками, но грудь ему тес­нит, тес­нит. Он хочет пере­ве­сти дыха­ние, вскрик­нуть, и просыпается.

Он проснулся весь в поту, с мок­рыми от поту воло­сами, зады­ха­ясь, и при­под­нялся в ужасе.

«Слава Богу, это только сон! — ска­зал он, садясь под дере­вом и глу­боко пере­водя дыха­ние. — Но что это? Уж не горячка ли во мне начи­на­ется: такой без­об­раз­ный сон!»

Всё тело его было как бы раз­бито; смутно и темно на душе. Он поло­жил локти на колена и под­пер обе­ими руками голову.

«Боже! — вос­клик­нул он, — да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, раз­мозжу ей череп… буду сколь­зить в лип­кой, теп­лой крови, взла­мы­вать замок, красть и дро­жать; пря­таться, весь зали­тый кро­вью… с топо­ром… Гос­поди, неужели?»

Он дро­жал как лист, говоря это.

«Да что же это я! — про­дол­жал он, вос­кло­ня­ясь опять и как бы в глу­бо­ком изум­ле­нии, — ведь я знал же, что я этого не вынесу, так чего ж я до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совер­шенно, что не вытерплю… Чего ж я теперь-то? Чего ж я еще до сих пор сомне­вался? Ведь вчера же, сходя с лест­ницы, я сам ска­зал, что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стош­нило и в ужас бросило…

Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет ника­ких сомне­ний во всех этих рас­че­тах, будь это всё, что решено в этот месяц, ясно как день, спра­вед­ливо как ариф­ме­тика. Гос­поди! Ведь я всё же равно не решусь! Я ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же и до сих пор…»

Он встал на ноги, в удив­ле­нии осмот­релся кру­гом, как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он был бле­ден, глаза его горели, изне­мо­же­ние было во всех его чле­нах, но ему вдруг стало дышать как бы легче. Он почув­ство­вал, что уже сбро­сил с себя это страш­ное бремя, давив­шее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Гос­поди! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отре­ка­юсь от этой про­кля­той… мечты моей!»

Про­ходя чрез мост, он тихо и спо­койно смот­рел на Неву, на яркий закат яркого, крас­ного солнца. Несмотря на сла­бость свою, он даже не ощу­щал в себе уста­ло­сти. Точно нарыв на сердце его, нары­вав­ший весь месяц, вдруг про­рвался. Сво­бода, сво­бода! Он сво­бо­ден теперь от этих чар, от кол­дов­ства, оба­я­ния, от наваждения!

Впо­след­ствии, когда он при­по­ми­нал это время и всё, что слу­чи­лось с ним в эти дни, минуту за мину­той, пункт за пунк­том, черту за чер­той, его до суе­ве­рия пора­жало все­гда одно обсто­я­тель­ство, хотя в сущ­но­сти и не очень необы­чай­ное, но кото­рое посто­янно каза­лось ему потом как бы каким-то пред­опре­де­ле­нием судьбы его.

Именно: он никак не мог понять и объ­яс­нить себе, почему он, уста­лый, изму­чен­ный, кото­рому было бы всего выгод­нее воз­вра­титься домой самым крат­чай­шим и пря­мым путем, воро­тился домой через Сен­ную пло­щадь, на кото­рую ему было совсем лиш­нее идти. Крюк был неболь­шой, но оче­вид­ный и совер­шенно ненуж­ный. Конечно, десятки раз слу­ча­лось ему воз­вра­щаться домой, не помня улиц, по кото­рым он шел. Но зачем же, спра­ши­вал он все­гда, зачем же такая важ­ная, такая реши­тель­ная для него и в то же время такая в выс­шей сте­пени слу­чай­ная встреча на Сен­ной (по кото­рой даже и идти ему неза­чем) подо­шла как раз теперь к такому часу, к такой минуте в его жизни, именно к такому настро­е­нию его духа и к таким именно обсто­я­тель­ствам, при кото­рых только и могла она, эта встреча, про­из­ве­сти самое реши­тель­ное и самое окон­ча­тель­ное дей­ствие на всю судьбу его? Точно тут нарочно под­жи­дала его!

Было около девяти часов, когда он про­хо­дил по Сен­ной. Все тор­говцы на сто­лах, на лот­ках, в лав­ках и в лавоч­ках запи­рали свои заве­де­ния, или сни­мали и при­би­рали свой товар, и рас­хо­ди­лись по домам, равно как и их поку­па­тели. Около хар­че­вен в ниж­них эта­жах, на гряз­ных и воню­чих дво­рах домов Сен­ной пло­щади, а наи­бо­лее у рас­пи­воч­ных, тол­пи­лось много раз­ного и вся­кого сорта про­мыш­лен­ни­ков и лох­мот­ни­ков. Рас­коль­ни­ков пре­иму­ще­ственно любил эти места, равно как и все близ­ле­жа­щие пере­улки, когда выхо­дил без цели на улицу. Тут лох­мо­тья его не обра­щали на себя ничьего высо­ко­мер­ного вни­ма­ния, и можно было ходить в каком угодно виде, никого не скан­да­ли­зи­руя. У самого К—ного пере­улка35, на углу, меща­нин и баба, жена его, тор­го­вали с двух сто­лов това­ром: нит­ками, тесем­ками, плат­ками сит­це­выми и т. п. Они тоже под­ни­ма­лись домой, но замеш­ка­лись, раз­го­ва­ри­вая с подо­шед­шею зна­ко­мой. Зна­ко­мая эта была Лиза­вета Ива­новна, или про­сто, как все звали ее, Лиза­вета, млад­шая сестра той самой ста­рухи Алены Ива­новны, кол­леж­ской реги­стра­торши и про­цент­щицы, у кото­рой вчера был Рас­коль­ни­ков, при­хо­див­ший закла­ды­вать ей часы и делать свою пробу… Он давно уже знал всё про эту Лиза­вету, и даже та его знала немного. Это была высо­кая, неук­лю­жая, роб­кая и сми­рен­ная девка, чуть не иди­отка, трид­цати пяти лет, быв­шая в пол­ном раб­стве у сестры своей, рабо­тав­шая на нее день и ночь, тре­пе­тав­шая перед ней и тер­пев­шая от нее даже побои. Она сто­яла в раз­ду­мье с узлом перед меща­ни­ном и бабой и вни­ма­тельно слу­шала их. Те что-то ей с осо­бен­ным жаром тол­ко­вали. Когда Рас­коль­ни­ков вдруг уви­дел ее, какое-то стран­ное ощу­ще­ние, похо­жее на глу­бо­чай­шее изум­ле­ние, охва­тило его, хотя во встрече этой не было ничего изумительного.

— Вы бы, Лиза­вета Ива­новна, и поре­шили само­лично, — громко гово­рил меща­нин. — При­хо­дите-тко зав­тра, часу в семом‑с. И те прибудут.

— Зав­тра? — про­тяжно и задум­чиво ска­зала Лиза­вета, как будто не решаясь.

— Эк ведь вам Алена-то Ива­новна страху задала! — зата­ра­то­рила жена тор­говца, бой­кая бабенка. — Посмотрю я на вас, совсем-то вы как робе­нок малый. И сестра она вам не род­ная, а све­ден­ная, а вот какую волю взяла.

— Да вы на сей раз Алене Ива­новне ничего не говорите‑с, — пере­бил муж, — вот мой совет‑с, а зай­дите к нам не про­сясь. Оно дело выгодное‑с. Потом и сест­рица сами могут сообразить.

— Аль зайти?

— В семом часу, зав­тра; и от тех прибудут‑с; само­лично и порешите‑с.

— И само­вар­чик поста­вим, — при­ба­вила жена.

— Хорошо, приду, — про­го­во­рила Лиза­вета, всё еще раз­ду­мы­вая, и мед­ленно стала с места трогаться.

Рас­коль­ни­ков тут уже про­шел и не слы­хал больше. Он про­хо­дил тихо, неза­метно, ста­ра­ясь не про­ро­нить ни еди­ного слова. Пер­во­на­чаль­ное изум­ле­ние его мало-помалу сме­ни­лось ужа­сом, как будто мороз про­шел по спине его. Он узнал, он вдруг, вне­запно и совер­шенно неожи­данно узнал, что зав­тра, ровно в семь часов вечера, Лиза­веты, ста­ру­хи­ной сестры и един­ствен­ной ее сожи­тель­ницы, дома не будет и что, стало быть, ста­руха, ровно в семь часов вечера, оста­нется дома одна.

До его квар­тиры оста­ва­лось только несколько шагов. Он вошел к себе, как при­го­во­рен­ный к смерти. Ни о чем он не рас­суж­дал и совер­шенно не мог рас­суж­дать; но всем суще­ством своим вдруг почув­ство­вал, что нет у него более ни сво­боды рас­судка, ни воли и что всё вдруг решено окончательно.

Конечно, если бы даже целые годы при­хо­ди­лось ему ждать удоб­ного слу­чая, то и тогда, имея замы­сел, нельзя было рас­счи­ты­вать навер­ное, на более оче­вид­ный шаг к успеху этого замысла, как тот, кото­рый пред­став­лялся вдруг сей­час. Во вся­ком слу­чае, трудно было бы узнать нака­нуне и наверно, с боль­шею точ­но­стию и с наи­мень­шим риском, без вся­ких опас­ных рас­спро­сов и разыс­ки­ва­ний, что зав­тра, в таком-то часу, такая-то ста­руха, на кото­рую гото­вится поку­ше­ние, будет дома одна-одинехонька.

VI

Впо­след­ствии Рас­коль­ни­кову слу­чи­лось как-то узнать, зачем именно меща­нин и баба при­гла­шали к себе Лиза­вету. Дело было самое обык­но­вен­ное и не заклю­чало в себе ничего такого осо­бен­ного. При­ез­жее и забед­нев­шее семей­ство про­да­вало вещи, пла­тье и проч., всё жен­ское. Так как на рынке про­да­вать невы­годно, то и искали тор­говку, а Лиза­вета этим зани­ма­лась: брала комис­сии, ходила по делам и имела боль­шую прак­тику, потому что была очень честна и все­гда гово­рила край­нюю цену: какую цену ска­жет, так тому и быть. Гово­рила же вообще мало, и как уже ска­зано, была такая сми­рен­ная и пугливая…

Но Рас­коль­ни­ков в послед­нее время стал суе­ве­рен. Следы суе­ве­рия оста­ва­лись в нем еще долго спу­стя, почти неиз­гла­димо. И во всём этом деле он все­гда потом накло­нен был видеть неко­то­рую как бы стран­ность, таин­ствен­ность, как будто при­сут­ствие каких-то осо­бых вли­я­ний и сов­па­де­ний. Еще зимой один зна­ко­мый ему сту­дент, Поко­рев, уез­жая в Харь­ков, сооб­щил ему как-то в раз­го­воре адрес ста­рухи Алены Ива­новны, если бы на слу­чай при­шлось ему что зало­жить. Долго он не ходил к ней, потому что уроки были и как-нибудь да про­би­вался. Месяца пол­тора назад он вспом­нил про адрес; у него были две вещи, год­ные к закладу: ста­рые отцов­ские сереб­ря­ные часы и малень­кое золо­тое колечко с тремя какими-то крас­ными камеш­ками, пода­рен­ное ему при про­ща­нии сест­рой, на память. Он решил отне­сти колечко; разыс­кав ста­руху, с пер­вого же взгляда, еще ничего не зная о ней осо­бен­ного, почув­ство­вал к ней непре­одо­ли­мое отвра­ще­ние, взял у нее два «биле­тика» и по дороге зашел в один пло­хонь­кий трак­ти­ришко. Он спро­сил чаю, сел и крепко заду­мался. Стран­ная мысль накле­вы­ва­лась в его голове, как из яйца цып­ле­нок, и очень, очень зани­мала его.

Почти рядом с ним на дру­гом сто­лике сидел сту­дент, кото­рого он совсем не знал и не пом­нил, и моло­дой офи­цер. Они сыг­рали на бил­ли­арде и стали пить чай. Вдруг он услы­шал, что сту­дент гово­рит офи­церу про про­цент­щицу, Алену Ива­новну, кол­леж­скую сек­ре­таршу, и сооб­щает ему ее адрес. Это уже одно пока­за­лось Рас­коль­ни­кову как-то стран­ным: он сей­час оттуда, а тут как раз про нее же. Конечно, слу­чай­ность, но он вот не может отвя­заться теперь от одного весьма необык­но­вен­ного впе­чат­ле­ния, а тут как раз ему как будто кто-то под­слу­жи­ва­ется: сту­дент вдруг начи­нает сооб­щать това­рищу об этой Алене Ива­новне раз­ные подробности.

— Слав­ная она, — гово­рил он, — у ней все­гда можно денег достать. Богата как жид, может сразу пять тысяч выдать, а и руб­ле­вым закла­дом не брез­гает. Наших много у ней пере­бы­вало. Только стерва ужасная…

И он стал рас­ска­зы­вать, какая она злая, каприз­ная, что стоит только одним днем про­сро­чить заклад, и про­пала вещь. Дает вчет­веро меньше, чем стоит вещь, а про­цен­тов по пяти и даже по семи берет в месяц и т. д. Сту­дент раз­бол­тался и сооб­щил, кроме того, что у ста­рухи есть сестра, Лиза­вета, кото­рую она, такая малень­кая и гадень­кая, бьет поми­нутно и дер­жит в совер­шен­ном пора­бо­ще­нии, как малень­кого ребенка, тогда как Лиза­вета, по край­ней мере, восьми верш­ков росту…36

— Вот ведь тоже фено­мен! — вскри­чал сту­дент и захохотал.

Они стали гово­рить о Лиза­вете. Сту­дент рас­ска­зы­вал о ней с каким-то осо­бен­ным удо­воль­ствием и всё сме­ялся, а офи­цер с боль­шим инте­ре­сом слу­шал и про­сил сту­дента при­слать ему эту Лиза­вету для починки белья. Рас­коль­ни­ков не про­ро­нил ни одного слова и зараз всё узнал: Лиза­вета была млад­шая, свод­ная (от раз­ных мате­рей) сестра ста­рухи, и было ей уже трид­цать пять лет. Она рабо­тала на сестру день и ночь, была в доме вме­сто кухарки и прачки и, кроме того, шила на про­дажу, даже полы мыть нани­ма­лась, и всё сестре отда­вала. Ника­кого заказу и ника­кой работы не смела взять на себя без поз­во­ле­ния ста­рухи. Ста­руха же уже сде­лала свое заве­ща­ние, что известно было самой Лиза­вете, кото­рой по заве­ща­нию не доста­ва­лось ни гроша, кроме дви­жи­мо­сти, сту­льев и про­чего; деньги же все назна­ча­лись в один мона­стырь в H—й губер­нии, на веч­ный помин души. Была же Лиза­вета мещанка, а не чинов­ница, девица, и собой ужасно несклад­ная, росту заме­ча­тельно высо­кого, с длин­ными, как будто вывер­ну­тыми ножи­щами, все­гда в стоп­тан­ных коз­ло­вых баш­мач­ках, и дер­жала себя чисто­плотно. Глав­ное же, чему удив­лялся и сме­ялся сту­дент, было то, что Лиза­вета поми­нутно была беременна…

— Да ведь ты гово­ришь, она урод? — заме­тил офицер.

— Да, смуг­лая такая, точно сол­дат пере­ря­жен­ный, но зна­ешь, совсем не урод. У нее такое доб­рое лицо и глаза. Очень даже. Дока­за­тель­ство — мно­гим нра­вится. Тихая такая, крот­кая, без­от­вет­ная, соглас­ная, на всё соглас­ная. А улыбка у ней даже очень хороша.

— Да ведь она и тебе нра­вится? — засме­ялся офицер.

— Из стран­но­сти. Нет, вот что я тебе скажу. Я бы эту про­кля­тую ста­руху убил и огра­бил, и уве­ряю тебя, что без вся­кого зазору сове­сти, — с жаром при­ба­вил студент.

Офи­цер опять захо­хо­тал, а Рас­коль­ни­ков вздрог­нул. Как это было странно!

— Поз­воль, я тебе серьез­ный вопрос задать хочу, — заго­ря­чился сту­дент. — Я сей­час, конечно, пошу­тил, но смотри: с одной сто­роны, глу­пая, бес­смыс­лен­ная, ничтож­ная, злая, боль­ная ста­ру­шонка, никому не нуж­ная и, напро­тив, всем вред­ная, кото­рая сама не знает, для чего живет, и кото­рая зав­тра же сама собой умрет. Пони­ма­ешь? Понимаешь?

— Ну, пони­маю, — отве­чал офи­цер, вни­ма­тельно уста­вясь в горя­чив­ше­гося товарища.

— Слу­шай дальше. С дру­гой сто­роны, моло­дые, све­жие силы, про­па­да­ю­щие даром без под­держки, и это тыся­чами, и это всюду! Сто, тысячу доб­рых дел и начи­на­ний, кото­рые можно устро­ить и попра­вить на ста­ру­хины деньги, обре­чен­ные в мона­стырь! Сотни, тысячи, может быть, суще­ство­ва­ний, направ­лен­ных на дорогу; десятки семейств, спа­сен­ных от нищеты, от раз­ло­же­ния, от гибели, от раз­врата, от вене­ри­че­ских боль­ниц, — и всё это на ее деньги. Убей ее и возьми ее деньги, с тем чтобы с их помо­щию посвя­тить потом себя на слу­же­ние всему чело­ве­че­ству и общему делу: как ты дума­ешь, не загла­дится ли одно, кро­шеч­ное пре­ступ­ле­ньице тыся­чами доб­рых дел? За одну жизнь — тысячи жиз­ней, спа­сен­ных от гни­е­ния и раз­ло­же­ния. Одна смерть и сто жиз­ней вза­мен — да ведь тут ариф­ме­тика! Да и что зна­чит на общих весах жизнь этой чахо­точ­ной, глу­пой и злой ста­ру­шонки? Не более как жизнь вши, тара­кана, да и того не стоит, потому что ста­ру­шонка вредна. Она чужую жизнь заедает: она намедни Лиза­вете палец со зла уку­сила; чуть-чуть не отрезали!

— Конечно, она недо­стойна жить, — заме­тил офи­цер, — но ведь тут природа.

— Эх, брат, да ведь при­роду поправ­ляют и направ­ляют, а без этого при­шлось бы пото­нуть в пред­рас­суд­ках. Без этого ни одного бы вели­кого чело­века не было. Гово­рят: «долг, совесть», — я ничего не хочу гово­рить про­тив долга и сове­сти, — но ведь как мы их пони­маем? Стой, я тебе еще задам один вопрос. Слушай!

— Нет, ты стой; я тебе задам вопрос. Слушай!

— Ну!

— Вот ты теперь гово­ришь и ора­тор­ству­ешь, а скажи ты мне: убьешь ты сам ста­руху или нет?

— Разу­ме­ется, нет! Я для спра­вед­ли­во­сти… Не во мне тут и дело…

— А по-моему, коль ты сам не реша­ешься, так нет тут ника­кой и спра­вед­ли­во­сти! Пой­дем еще партию!

Рас­коль­ни­ков был в чрез­вы­чай­ном вол­не­нии. Конечно, всё это были самые обык­но­вен­ные и самые частые, не раз уже слы­шан­ные им, в дру­гих только фор­мах и на дру­гие темы, моло­дые раз­го­воры и мысли. Но почему именно теперь при­шлось ему выслу­шать именно такой раз­го­вор и такие мысли, когда в соб­ствен­ной голове его только что заро­ди­лись… такие же точно мысли? И почему именно сей­час, как только он вынес заро­дыш своей мысли от ста­рухи, как раз и попа­дает он на раз­го­вор о ста­рухе?.. Стран­ным все­гда каза­лось ему это сов­па­де­ние. Этот ничтож­ный, трак­тир­ный раз­го­вор имел чрез­вы­чай­ное на него вли­я­ние при даль­ней­шем раз­ви­тии дела: как будто дей­стви­тельно было тут какое-то пред­опре­де­ле­ние, указание…

.….……

Воз­вра­тясь с Сен­ной, он бро­сился на диван и целый час про­си­дел без дви­же­ния. Между тем стем­нело; свечи у него не было, да и в голову не при­хо­дило ему зажи­гать. Он нико­гда не мог при­пом­нить: думал ли он о чем-нибудь в то время? Нако­нец он почув­ство­вал давеш­нюю лихо­радку, озноб, и с насла­жде­нием дога­дался, что на диване можно и лечь. Скоро креп­кий, свин­цо­вый сон налег на него, как будто придавил.

Он спал необык­но­венно долго и без снов. Наста­сья, вошед­шая к нему в десять часов, на дру­гое утро, насилу дотол­ка­лась его. Она при­несла ему чаю и хлеба. Чай был опять спи­той, и опять в ее соб­ствен­ном чайнике.

— Эк ведь спит! — вскри­чала она с него­до­ва­нием, — и всё-то он спит!

Он при­под­нялся с уси­лием. Голова его болела; он встал было на ноги, повер­нулся в своей каморке и упал опять на диван.

— Опять спать! — вскри­чала Наста­сья, — да ты болен, что ль?

Он ничего не отвечал.

— Чаю-то хошь?

— После, — про­го­во­рил он с уси­лием, смы­кая опять глаза и обо­ра­чи­ва­ясь к стене. Наста­сья посто­яла над ним.

— И впрямь, может, болен, — ска­зала она, повер­ну­лась и ушла.

Она вошла опять в два часа, с супом. Он лежал как давеча. Чай стоял нетро­ну­тый. Наста­сья даже оби­де­лась и с зло­стью стала тол­кать его.

— Чего дрых­нешь! — вскри­чала она, с отвра­ще­нием смотря на него. Он при­под­нялся и сел, но ничего не ска­зал ей и гля­дел в землю.

— Болен аль нет? — спро­сила Наста­сья, и опять не полу­чила ответа.

— Ты хошь бы на улицу вышел, — ска­зала она, помол­чав, — тебя хошь бы вет­ром обдуло. Есть-то будешь, что ль?

— После, — слабо про­го­во­рил он, — сту­пай! — и мах­нул рукой.

Она посто­яла еще немного, с состра­да­нием посмот­рела на него и вышла.

Через несколько минут он под­нял глаза и долго смот­рел на чай и на суп. Потом взял хлеб, взял ложку и стал есть.

Он съел немного, без аппе­тита, ложки три-четыре, как бы маши­нально. Голова болела меньше. Пообе­дав, про­тя­нулся он опять на диван, но заснуть уже не мог, а лежал без дви­же­ния, нич­ком, уткнув лицо в подушку. Ему всё гре­зи­лось, и всё стран­ные такие были грезы: всего чаще пред­став­ля­лось ему, что он где-то в Африке, в Египте, в каком-то оазисе. Кара­ван отды­хает, смирно лежат вер­блюды; кру­гом пальмы рас­тут целым кру­гом; все обе­дают. Он же всё пьет воду, прямо из ручья, кото­рый тут же, у бока, течет и жур­чит. И про­хладно так, и чудес­ная-чудес­ная такая голу­бая вода, холод­ная, бежит по раз­но­цвет­ным кам­ням и по такому чистому с золо­тыми блест­ками песку… Вдруг он ясно услы­шал, что бьют часы. Он вздрог­нул, очнулся, при­под­нял голову, посмот­рел в окно, сооб­ра­зил время и вдруг вско­чил, совер­шенно опом­нив­шись, как будто кто его сорвал с дивана. На цыпоч­ках подо­шел он к двери, при­от­во­рил ее тихонько и стал при­слу­ши­ваться вниз на лест­ницу. Сердце его страшно билось. Но на лест­нице было всё тихо, точно все спали… Дико и чудно пока­за­лось ему, что он мог про­спать в таком забы­тьи со вче­раш­него дня и ничего еще не сде­лал, ничего не при­го­то­вил… А меж тем, может, и шесть часов било… И необык­но­вен­ная лихо­ра­доч­ная и какая-то рас­те­ряв­ша­яся суета охва­тила его вдруг, вме­сто сна и оту­пе­ния. При­го­тов­ле­ний, впро­чем, было немного. Он напря­гал все уси­лия, чтобы всё сооб­ра­зить и ничего не забыть; а сердце всё билось, сту­кало так, что ему дышать стало тяжело. Во-пер­вых, надо было петлю сде­лать и к пальто при­шить — дело минуты. Он полез под подушку и отыс­кал в напи­хан­ном под нее белье одну, совер­шенно раз­ва­лив­шу­юся, ста­рую, немы­тую свою рубашку. Из лох­мо­тьев ее он выдрал тесьму, в вер­шок шири­ной и верш­ков в восемь дли­ной. Эту тесьму сло­жил он вдвое, снял с себя свое широ­кое, креп­кое, из какой-то тол­стой бумаж­ной мате­рии лет­нее пальто (един­ствен­ное его верх­нее пла­тье) и стал при­ши­вать оба конца тесьмы под левую мышку изнутри. Руки его тряс­лись при­ши­вая, но он одо­лел и так, что сна­ружи ничего не было видно, когда он опять надел пальто. Иголка и нитки были у него уже давно при­го­тов­лены и лежали в сто­лике, в бумажке. Что же каса­ется петли, то это была очень лов­кая его соб­ствен­ная выдумка: петля назна­ча­лась для топора. Нельзя же было по улице нести топор в руках. А если под пальто спря­тать, то все-таки надо было рукой при­дер­жи­вать, что было бы при­метно. Теперь же, с пет­лей, стоит только вло­жить в нее лез­вие топора, и он будет висеть спо­койно, под мыш­кой изнутри, всю дорогу. Запу­стив же руку в боко­вой кар­ман пальто, он мог и конец топор­ной ручки при­дер­жи­вать, чтоб она не бол­та­лась; а так как пальто было очень широ­кое, насто­я­щий мешок, то и не могло быть при­метно сна­ружи, что он что-то рукой, через кар­ман, при­дер­жи­вает. Эту петлю он тоже уже две недели назад придумал.

Покон­чив с этим, он про­су­нул пальцы в малень­кую щель, между его «турец­ким» дива­ном и полом, поша­рил около левого угла и выта­щил давно уже при­го­тов­лен­ный и спря­тан­ный там заклад. Этот заклад был, впро­чем, вовсе не заклад, а про­сто дере­вян­ная, гладко обстру­ган­ная дощечка, вели­чи­ной и тол­щи­ной не более, как могла бы быть сереб­ря­ная папи­ро­соч­ница. Эту дощечку он слу­чайно нашел, в одну из своих про­гу­лок, на одном дворе, где, во фли­геле, поме­ща­лась какая-то мастер­ская. Потом уже он при­ба­вил к дощечке глад­кую и тонень­кую желез­ную полоску, — веро­ятно, от чего-нибудь отло­мок, — кото­рую тоже нашел на улице тогда же. Сло­жив обе дощечки, из коих желез­ная была меньше дере­вян­ной, он свя­зал их вме­сте накрепко, крест-накрест, нит­кой; потом акку­ратно и щего­ле­вато увер­тел их в чистую белую бумагу и обвя­зал тонень­кою тесе­моч­кой, тоже накрест, а узе­лок при­ла­дил так, чтобы помуд­ре­нее было раз­вя­зать. Это для того, чтобы на время отвлечь вни­ма­ние ста­рухи, когда она нач­нет возиться с узел­ком, и улу­чить таким обра­зом минуту. Желез­ная же пла­стинка при­бав­лена была для весу, чтобы ста­руха хоть в первую минуту не дога­да­лась, что «вещь» дере­вян­ная. Всё это хра­ни­лось у него до вре­мени под дива­ном. Только что он достал заклад, как вдруг где-то на дворе раз­дался чей-то крик:

— Семой час давно!

— Давно! Боже мой!

Он бро­сился к двери, при­слу­шался, схва­тил шляпу и стал схо­дить вниз свои три­на­дцать сту­пе­ней, осто­рожно, неслышно, как кошка. Пред­сто­яло самое важ­ное дело — украсть из кухни топор. О том, что дело надо сде­лать топо­ром, решено им было уже давно. У него был еще склад­ной садо­вый ножик; но на нож, и осо­бенно на свои силы, он не наде­ялся, а потому и оста­но­вился на топоре окон­ча­тельно. Заме­тим кстати одну осо­бен­ность по поводу всех окон­ча­тель­ных реше­ний, уже при­ня­тых им в этом деле. Они имели одно стран­ное свой­ство: чем окон­ча­тель­нее они ста­но­ви­лись, тем без­об­раз­нее, неле­пее, тот­час же ста­но­ви­лись и в его гла­зах. Несмотря на всю мучи­тель­ную внут­рен­нюю борьбу свою, он нико­гда, ни на одно мгно­ве­ние не мог уве­ро­вать в испол­ни­мость своих замыс­лов, во всё это время.

И если бы даже слу­чи­лось когда-нибудь так, что уже всё до послед­ней точки было бы им разо­брано и решено окон­ча­тельно и сомне­ний не оста­ва­лось бы уже более ника­ких, — то тут-то бы, кажется, он и отка­зался от всего, как от неле­по­сти, чудо­вищ­но­сти и невоз­мож­но­сти. Но нераз­ре­шен­ных пунк­тов и сомне­ний оста­ва­лась еще целая без­дна. Что же каса­ется до того, где достать топор, то эта мелочь его нисколько не бес­по­ко­ила, потому что не было ничего легче. Дело в том, что Наста­сьи, и осо­бенно по вече­рам, поми­нутно не бывало дома: или убе­жит к сосе­дям, или в лавочку, а дверь все­гда остав­ляет настежь. Хозяйка только из-за этого с ней и ссо­ри­лась. Итак, сто­ило только поти­хоньку войти, когда при­дет время, в кухню и взять топор, а потом, чрез час (когда всё уже кон­чится), войти и поло­жить обратно. Но пред­став­ля­лись и сомне­ния: он, поло­жим, при­дет через час, чтобы поло­жить обратно, а Наста­сья тут как тут, воро­ти­лась. Конечно, надо пройти мимо и выждать, пока она опять вый­дет. А ну как тем вре­ме­нем хва­тится топора, искать нач­нет, рас­кри­чится, — вот и подо­зре­ние или, по край­ней мере, слу­чай к подозрению.

Но это еще были мелочи, о кото­рых он и думать не начи­нал, да и неко­гда было. Он думал о глав­ном, а мелочи отла­гал до тех пор, когда сам во всем убе­дится. Но послед­нее каза­лось реши­тельно неосу­ще­стви­мым. Так, по край­ней мере, каза­лось ему самому. Никак он не мог, напри­мер, вооб­ра­зить себе, что когда-нибудь он кон­чит думать, вста­нет и — про­сто пой­дет туда… Даже недав­нюю пробу свою (то есть визит с наме­ре­нием окон­ча­тельно осмот­реть место) он только про­бо­вал было сде­лать, но далеко не вза­правду, а так: «дай-ка, дескать, пойду и опро­бую, что меч­тать-то!» — и тот­час не выдер­жал, плю­нул и убе­жал, в остер­ве­не­нии на самого себя. А между тем, каза­лось бы, весь ана­лиз, в смысле нрав­ствен­ного раз­ре­ше­ния вопроса, был уже им покон­чен: казу­и­стика его выто­чи­лась, как бритва, и сам в себе он уже не нахо­дил созна­тель­ных воз­ра­же­ний. Но в послед­нем слу­чае он про­сто не верил себе и упрямо, раб­ски, искал воз­ра­же­ний по сто­ро­нам и ощу­пью, как будто кто его при­нуж­дал и тянул к тому. Послед­ний же день, так неча­янно насту­пив­ший и всё разом поре­шив­ший, подей­ство­вал на него почти совсем меха­ни­че­ски: как будто его кто-то взял за руку и потя­нул за собой, неот­ра­зимо, слепо, с неесте­ствен­ною силой, без воз­ра­же­ний. Точно он попал клоч­ком одежды в колесо машины, и его начало в нее втягивать.

Сна­чала — впро­чем, давно уже прежде — его зани­мал один вопрос: почему так легко отыс­ки­ва­ются и выда­ются почти все пре­ступ­ле­ния и так явно обо­зна­ча­ются следы почти всех пре­ступ­ни­ков? Он при­шел мало-помалу к мно­го­об­раз­ным и любо­пыт­ным заклю­че­ниям, и, по его мне­нию, глав­ней­шая при­чина заклю­ча­ется не столько в мате­ри­аль­ной невоз­мож­но­сти скрыть пре­ступ­ле­ние, как в самом пре­ступ­нике: сам же пре­ступ­ник, и почти вся­кий, в момент пре­ступ­ле­ния под­вер­га­ется какому-то упадку воли и рас­судка, сме­ня­е­мых, напро­тив того, дет­ским фено­ме­наль­ным лег­ко­мыс­лием, и именно в тот момент, когда наи­бо­лее необ­хо­димы рас­су­док и осто­рож­ность. По убеж­де­нию его, выхо­дило, что это затме­ние рас­судка и упа­док воли охва­ты­вают чело­века подобно болезни, раз­ви­ва­ются посте­пенно и дохо­дят до выс­шего сво­его момента неза­долго до совер­ше­ния пре­ступ­ле­ния; про­дол­жа­ются в том же виде в самый момент пре­ступ­ле­ния и еще несколько вре­мени после него, судя по инди­ви­ду­уму; затем про­хо­дят так же, как про­хо­дит вся­кая болезнь. Вопрос же: болезнь ли порож­дает самое пре­ступ­ле­ние или само пре­ступ­ле­ние, как-нибудь по осо­бен­ной натуре своей, все­гда сопро­вож­да­ется чем-то вроде болезни? — он еще не чув­ство­вал себя в силах разрешить.

Дойдя до таких выво­дов, он решил, что с ним лично, в его деле, не может быть подоб­ных болез­нен­ных пере­во­ро­тов, что рас­су­док и воля оста­нутся при нем, неотъ­ем­лемо, во всё время испол­не­ния заду­ман­ного, един­ственно по той при­чине, что заду­ман­ное им — «не пре­ступ­ле­ние»… Опус­каем весь тот про­цесс, посред­ством кото­рого он дошел до послед­него реше­ния; мы и без того слиш­ком забе­жали впе­ред… При­ба­вим только, что фак­ти­че­ские, чисто мате­ри­аль­ные затруд­не­ния дела вообще играли в уме его самую вто­ро­сте­пен­ную роль. «Стоит только сохра­нить над ними всю волю и весь рас­су­док, и они, в свое время, все будут побеж­дены, когда при­дется позна­ко­миться до малей­шей тон­ко­сти со всеми подроб­но­стями дела…» Но дело не начи­на­лось. Окон­ча­тель­ным своим реше­ниям он про­дол­жал всего менее верить, и когда про­бил час, всё вышло совсем не так, а как-то неча­янно, даже почти неожиданно.

Одно ничтож­ней­шее обсто­я­тель­ство поста­вило его в тупик, еще прежде чем он сошел с лест­ницы. Поров­няв­шись с хозяй­ки­ною кух­ней, как и все­гда отво­рен­ною настежь, он осто­рожно поко­сился в нее гла­зами, чтоб огля­деть пред­ва­ри­тельно: нет ли там, в отсут­ствие Наста­сьи, самой хозяйки, а если нет, то хорошо ли заперты двери в ее ком­нате, чтоб она тоже как-нибудь оттуда не выгля­нула, когда он за топо­ром вой­дет? Но каково же было его изум­ле­ние, когда он вдруг уви­дал, что Наста­сья не только на этот раз дома, у себя в кухне, но еще зани­ма­ется делом: выни­мает из кор­зины белье и раз­ве­ши­вает на верев­ках! Уви­дев его, она пере­стала раз­ве­ши­вать, обер­ну­лась к нему и всё время смот­рела на него, пока он про­хо­дил. Он отвел глаза и про­шел, как будто ничего не заме­чая. Но дело было кон­чено: нет топора! Он был пора­жен ужасно.

«И с чего взял я, — думал он, сходя под ворота, с чего взял я, что ее непре­менно в эту минуту не будет дома? Почему, почему, почему я так наверно это решил?» Он был раз­дав­лен, даже как-то уни­жен. Ему хоте­лось сме­яться над собою со зло­сти… Тупая, звер­ская злоба заки­пела в нем.

Он оста­но­вился в раз­ду­мье под воро­тами. Идти на улицу, так, для виду, гулять, ему было про­тивно; воро­титься домой — еще про­тив­нее. «И какой слу­чай навсе­гда поте­рял!» — про­бор­мо­тал он, бес­цельно стоя под воро­тами, прямо про­тив тем­ной каморки двор­ника, тоже отво­рен­ной. Вдруг он вздрог­нул. Из каморки двор­ника, быв­шей от него в двух шагах, из-под лавки направо что-то блес­нуло ему в глаза… Он осмот­релся кру­гом — никого. На цыпоч­ках подо­шел он к двор­ниц­кой, сошел вниз по двум сту­пень­кам и сла­бым голо­сом оклик­нул двор­ника. «Так и есть, нет дома! Где-нибудь близко, впро­чем, на дворе, потому что дверь отперта настежь». Он бро­сился стрем­глав на топор (это был топор) и выта­щил его из-под лавки, где он лежал между двумя поле­нами; тут же, не выходя, при­кре­пил его к петле, обе руки засу­нул в кар­маны и вышел из двор­ниц­кой; никто не заме­тил! «Не рас­су­док, так бес!» — поду­мал он, странно усме­ха­ясь. Этот слу­чай обод­рил его чрезвычайно.

Он шел доро­гой тихо и сте­пенно, не торо­пясь, чтобы не подать каких подо­зре­ний. Мало гля­дел он на про­хо­жих, даже ста­рался совсем не гля­деть на лица и быть как можно непри­мет­нее. Тут вспом­ни­лась ему его шляпа. «Боже мой! И деньги были тре­тьего дня, и не мог пере­ме­нить на фуражку!» Про­кля­тие вырва­лось из души его.

Загля­нув слу­чайно, одним гла­зом, в лавочку, он уви­дел, что там, на стен­ных часах, уже десять минут вось­мого. Надо было и торо­питься, и в то же время сде­лать крюк: подойти к дому в обход, с дру­гой стороны…

Прежде, когда слу­ча­лось ему пред­став­лять всё это в вооб­ра­же­нии, он ино­гда думал, что очень будет бояться. Но он не очень теперь боялся, даже не боялся совсем. Зани­мали его в это мгно­ве­ние даже какие-то посто­рон­ние мысли, только всё нена­долго. Про­ходя мимо Юсу­пова сада37, он даже очень было занялся мыс­лию об устрой­стве высо­ких фон­та­нов и о том, как бы они хорошо осве­жали воз­дух на всех пло­ща­дях. Мало-помалу он пере­шел к убеж­де­нию, что если бы рас­про­стра­нить Лет­ний сад на всё Мар­сово поле и даже соеди­нить с двор­цо­вым Михай­лов­ским садом, то была бы пре­крас­ная и полез­ней­шая для города вещь. Тут заин­те­ре­со­вало его вдруг: почему именно, во всех боль­ших горо­дах, чело­век не то что по одной необ­хо­ди­мо­сти, но как-то осо­бенно накло­нен жить и селиться именно в таких частях города, где нет ни садов, ни фон­та­нов, где грязь и вонь, и вся­кая гадость. Тут ему вспом­ни­лись его соб­ствен­ные про­гулки по Сен­ной, и он на минуту очнулся. «Что за вздор, — поду­мал он. — Нет, лучше совсем ничего не думать!»

«Так, верно, те, кото­рых ведут на казнь, при­леп­ли­ва­ются мыс­лями ко всем пред­ме­там, кото­рые им встре­ча­ются на дороге»38, — мельк­нуло у него в голове, но только мельк­нуло как мол­ния; он сам поско­рей пога­сил эту мысль… Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы про­били один удар. «Что это, неужели поло­вина вось­мого? Быть не может, верно, бегут!»

На сча­стье его, в воро­тах опять про­шло бла­го­по­лучно. Мало того, даже, как нарочно, в это самое мгно­ве­ние только что перед ним въе­хал в ворота огром­ный воз сена, совер­шенно засло­няв­ший его всё время, как он про­хо­дил под­во­ротню, и чуть только воз успел выехать из ворот во двор, он мигом про­скольз­нул направо. Там, по ту сто­рону воза, слышно было, кри­чали и спо­рили несколько голо­сов, но его никто не заме­тил и навстречу никто не попался. Много окон, выхо­див­ших на этот огром­ный квад­рат­ный двор, было отперто в эту минуту, но он не под­нял головы — силы не было. Лест­ница к ста­рухе была близко, сей­час из ворот направо. Он уже был на лестнице…

Пере­ведя дух и при­жав рукой сту­кав­шее сердце, тут же нащу­пав и опра­вив еще раз топор, он стал осто­рожно и тихо под­ни­маться на лест­ницу, поми­нутно при­слу­ши­ва­ясь. Но и лест­ница на ту пору сто­яла совсем пустая; все двери были заперты; никого-то не встре­ти­лось. Во вто­ром этаже одна пустая квар­тира была, правда, рас­тво­рена настежь, и в ней рабо­тали маляры, но те и не погля­дели. Он постоял, поду­мал и пошел дальше. «Конечно, было бы лучше, если б их здесь совсем не было, но… над ними еще два этажа».

Но вот и чет­вер­тый этаж, вот и дверь, вот и квар­тира напро­тив; та, пустая. В тре­тьем этаже, по всем при­ме­там, квар­тира, что прямо под ста­ру­хи­ной, тоже пустая: визит­ный билет, при­би­тый к две­рям гвоз­доч­ками, снят — выехали!.. Он зады­хался. На одно мгно­ве­ние про­нес­лась в уме его мысль: «Не уйти ли?» Но он не дал себе ответа и стал при­слу­ши­ваться в ста­ру­хину квар­тиру: мерт­вая тишина. Потом еще раз при­слу­шался вниз на лест­ницу, слу­шал долго, вни­ма­тельно… Затем огля­делся в послед­ний раз, подо­брался, опра­вился и еще раз попро­бо­вал в петле топор. «Не бле­ден ли я… очень? — дума­лось ему, — не в осо­бен­ном ли я вол­не­нии? Она недо­вер­чива… Не подо­ждать ли еще… пока сердце перестанет?..»

Но сердце не пере­ста­вало. Напро­тив, как нарочно, сту­чало силь­ней, силь­ней, силь­ней… Он не выдер­жал, мед­ленно про­тя­нул руку к коло­коль­чику и позво­нил. Через пол­ми­нуты еще раз позво­нил, погромче.

Нет ответа. Зво­нить зря было нечего, да ему и не к фигуре. Ста­руха, разу­ме­ется, была дома, но она подо­зри­тельна и одна. Он отча­сти знал ее при­вычки… и еще раз плотно при­ло­жил ухо к двери. Чув­ства ли его были так изощ­рены (что вообще трудно пред­по­ло­жить), или дей­стви­тельно было очень слышно, но вдруг он раз­ли­чил как бы осто­рож­ный шорох рукой у замоч­ной ручки и как бы шелест пла­тья о самую дверь. Кто-то непри­метно стоял у самого замка и точно так же, как он здесь, сна­ружи, при­слу­ши­вался, при­та­ясь изнутри и, кажется, тоже при­ложа ухо к двери…

Он нарочно поше­ве­лился и что-то погромче про­бор­мо­тал, чтоб и виду не подать, что пря­чется; потом позво­нил в тре­тий раз, но тихо, солидно и без вся­кого нетер­пе­ния. Вспо­ми­ная об этом после, ярко, ясно, — эта минута отче­ка­ни­лась в нем навеки, — он понять не мог, откуда он взял столько хит­ро­сти, тем более что ум его как бы помер­кал мгно­ве­ни­ями, а тела сво­его он почти и не чув­ство­вал на себе… Мгно­ве­ние спу­стя послы­ша­лось, что сни­мают запор.

VII

Дверь, как и тогда, отво­ри­лась на кро­шеч­ную щелочку, и опять два вост­рые и недо­вер­чи­вые взгляда уста­ви­лись на него из тем­ноты. Тут Рас­коль­ни­ков поте­рялся и сде­лал было важ­ную ошибку.

Опа­са­ясь, что ста­руха испу­га­ется того, что они одни, и не наде­ясь, что вид его ее разу­ве­рит, он взялся за дверь и потя­нул ее к себе, чтобы ста­руха как-нибудь не взду­мала опять запе­реться. Увидя это, она не рва­нула дверь к себе обратно, но не выпу­стила и ручку замка, так что он чуть не выта­щил ее, вме­сте с две­рью, на лест­ницу. Видя же, что она стоит в две­рях попе­рек и не дает ему пройти, он пошел прямо на нее. Та отско­чила в испуге, хотела было что-то ска­зать, но как будто не смогла и смот­рела на него во все глаза.

— Здрав­ствуйте, Алена Ива­новна, — начал он как можно раз­вяз­нее, но голос не послу­шался его, пре­рвался и задро­жал, — я вам… вещь при­нес… да вот лучше пой­демте сюда… к свету… — И, бро­сив ее, он прямо, без при­гла­ше­ния, про­шел в ком­нату. Ста­руха побе­жала за ним; язык ее развязался.

— Гос­поди! Да чего вам?.. Кто такой? Что вам угодно?

— Поми­луйте, Алена Ива­новна… зна­ко­мый ваш… Рас­коль­ни­ков… вот, заклад при­нес, что обе­щался намедни… — И он про­тя­ги­вал ей заклад.

Ста­руха взгля­нула было на заклад, но тот­час же уста­ви­лась гла­зами прямо в глаза незва­ному гостю. Она смот­рела вни­ма­тельно, злобно и недо­вер­чиво. Про­шло с минуту; ему пока­за­лось даже в ее гла­зах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем дога­да­лась. Он чув­ство­вал, что теря­ется, что ему почти страшно, до того страшно, что кажется, смотри она так, не говори ни слова еще с пол­ми­нуты, то он бы убе­жал от нее.

— Да что вы так смот­рите, точно не узнали? — про­го­во­рил он вдруг тоже со зло­бой. — Хотите берите, а нет — я к дру­гим пойду, мне некогда.

Он и не думал это ска­зать, а так, само вдруг выговорилось.

Ста­руха опом­ни­лась, и реши­тель­ный тон гостя ее, видимо, ободрил.

— Да чего же ты, батюшка, так вдруг… что такое? — спро­сила она, смотря на заклад.

— Сереб­ря­ная папи­ро­соч­ница: ведь я гово­рил про­шлый раз.

Она про­тя­нула руку.

— Да чтой-то вы какой блед­ный? Вот и руки дро­жат! Иску­пался, что ль, батюшка?

— Лихо­радка, — отве­чал он отры­ви­сто. — Поне­воле ста­нешь блед­ный… коли есть нечего, — при­ба­вил он, едва выго­ва­ри­вая слова. Силы опять поки­дали его. Но ответ пока­зался прав­до­по­доб­ным; ста­руха взяла заклад.

— Что такое? — спро­сила она, еще раз при­стально огля­дев Рас­коль­ни­кова и взве­ши­вая заклад на руке.

— Вещь… папи­ро­соч­ница… сереб­ря­ная… посмотрите.

— Да чтой-то, как будто и не сереб­ря­ная… Ишь навертел.

Ста­ра­ясь раз­вя­зать сну­рок и обо­ро­тясь к окну, к свету (все окна у ней были заперты, несмотря на духоту), она на несколько секунд совсем его оста­вила и стала к нему задом. Он рас­стег­нул пальто и высво­бо­дил топор из петли, но еще не вынул совсем, а только при­дер­жи­вал пра­вою рукой под одеж­дой. Руки его были ужасно слабы; самому ему слы­ша­лось, как они, с каж­дым мгно­ве­нием, всё более немели и дере­ве­нели. Он боялся, что выпу­стит и уро­нит топор… вдруг голова его как бы закружилась.

— Да что он тут навер­тел! — с доса­дой вскри­чала ста­руха и поше­ве­ли­лась в его сторону.

Ни одного мига нельзя было терять более. Он вынул топор совсем, взмах­нул его обе­ими руками, едва себя чув­ствуя, и почти без уси­лия, почти маши­нально, опу­стил на голову обу­хом. Силы его тут как бы не было. Но как только он раз опу­стил топор, тут и роди­лась в нем сила.

Ста­руха, как и все­гда, была про­сто­во­ло­сая. Свет­лые с про­се­дью, жидень­кие волосы ее, по обык­но­ве­нию жирно сма­зан­ные мас­лом, были запле­тены в кры­си­ную косичку и подо­браны под оско­лок рого­вой гре­бенки, тор­чав­шей на ее затылке. Удар при­шелся в самое темя, чему спо­соб­ство­вал ее малый рост. Она вскрик­нула, но очень слабо, и вдруг вся осела к полу, хотя и успела еще под­нять обе руки к голове. В одной руке еще про­дол­жала дер­жать «заклад». Тут он изо всей силы уда­рил раз и дру­гой, всё обу­хом и всё по темени. Кровь хлы­нула, как из опро­ки­ну­того ста­кана, и тело пова­ли­лось навз­ничь. Он отсту­пил, дал упасть и тот­час же нагнулся к ее лицу; она была уже мерт­вая. Глаза были выта­ра­щены, как будто хотели выпрыг­нуть, а лоб и всё лицо были смор­щены и иска­жены судорогой.

Он поло­жил топор на пол, подле мерт­вой, и тот­час же полез ей в кар­ман, ста­ра­ясь не зама­раться теку­щею кро­вию, — в тот самый пра­вый кар­ман, из кото­рого она в про­шлый раз выни­мала ключи. Он был в пол­ном уме, затме­ний и голо­во­кру­же­ний уже не было, но руки всё еще дро­жали. Он вспом­нил потом, что был даже очень вни­ма­те­лен, осто­ро­жен, ста­рался всё не запач­каться… Ключи он тот­час же вынул; все, как и тогда, были в одной связке, на одном сталь­ном обручке. Тот­час же он побе­жал с ними в спальню. Это была очень неболь­шая ком­ната, с огром­ным кио­том обра­зов. У дру­гой стены сто­яла боль­шая постель, весьма чистая, с шел­ко­вым, набор­ным из лос­кут­ков, ват­ным оде­я­лом. У тре­тьей стены был комод. Стран­ное дело: только что он начал при­ла­жи­вать ключи к комоду, только что услы­шал их звя­ка­ние, как будто судо­рога про­шла по нем. Ему вдруг опять захо­те­лось бро­сить всё и уйти. Но это было только мгно­ве­ние; ухо­дить было поздно. Он даже усмех­нулся на себя, как вдруг дру­гая тре­вож­ная мысль уда­рила ему в голову. Ему вдруг почу­ди­лось, что ста­руха, пожа­луй, еще жива и еще может очнуться. Бро­сив ключи, и комод, он побе­жал назад, к телу, схва­тил топор и намах­нулся еще раз над ста­ру­хой, но не опу­стил. Сомне­ния не было, что она мерт­вая. Нагнув­шись и рас­смат­ри­вая ее опять ближе, он уви­дел ясно, что череп был раз­дроб­лен и даже сво­ро­чен чуть-чуть на сто­рону. Он было хотел пощу­пать паль­цем, но отдер­нул руку; да и без того было видно. Крови между тем натекла уже целая лужа. Вдруг он заме­тил на ее шее сну­рок, дер­нул его, но сну­рок был кре­пок и не сры­вался; к тому же намок в крови. Он попро­бо­вал было выта­щить так, из-за пазухи, но что-то мешало, застряло. В нетер­пе­нии он взмах­нул было опять топо­ром, чтобы руб­нуть по снурку тут же, по телу, сверху, но не посмел, и с тру­дом, испач­кав руки и топор, после двух­ми­нут­ной возни, раз­ре­зал сну­рок, не каса­ясь топо­ром тела, и снял; он не ошибся — коше­лек. На снурке были два кре­ста, кипа­рис­ный и мед­ный, и, кроме того, финиф­тя­ный39 обра­зок; и тут же вме­сте с ними висел неболь­шой, зам­ше­вый, заса­лен­ный коше­лек, с сталь­ным обод­ком и колеч­ком. Коше­лек был очень туго набит; Рас­коль­ни­ков сунул его в кар­ман, не осмат­ри­вая, кре­сты сбро­сил ста­рухе на грудь и, захва­тив на этот раз и топор, бро­сился обратно в спальню.

Он спе­шил ужасно, схва­тился за ключи и опять начал возиться с ними. Но как-то всё неудачно: не вкла­ды­ва­лись они в замки. Не то чтобы руки его так дро­жали, но он всё оши­бался: и видит, напри­мер, что ключ не тот, не под­хо­дит, а всё сует. Вдруг он при­пом­нил и сооб­ра­зил, что этот боль­шой ключ, с зуб­ча­тою бород­кой, кото­рый тут же бол­та­ется с дру­гими малень­кими, непре­менно дол­жен быть вовсе не от комода (как и в про­шлый раз ему на ум при­шло), а от какой-нибудь укладки, и что в этой-то укладке, может быть, всё и при­пря­тано. Он бро­сил комод и тот­час же полез под кро­вать, зная, что укладки обык­но­венно ста­вятся у ста­рух под кро­ва­тями. Так и есть: сто­яла зна­чи­тель­ная укладка, побольше аршина в длину, с выпук­лою кры­шей, оби­тая крас­ным сафья­ном, с уты­кан­ными по нем сталь­ными гвоз­ди­ками. Зуб­ча­тый ключ как раз при­шелся и отпер. Сверху, под белою про­сты­ней, лежала заячья шубка, кры­тая крас­ным гар­ни­ту­ром; под нею было шел­ко­вое пла­тье, затем шаль, и туда, вглубь, каза­лось всё лежало одно тря­пье. Прежде всего он при­нялся было выти­рать об крас­ный гар­ни­тур свои запач­кан­ные в крови руки. «Крас­ное, ну а на крас­ном кровь непри­мет­нее», — рас­су­ди­лось было ему, и вдруг он опом­нился: «Гос­поди! С ума, что ли, я схожу?» — поду­мал он в испуге.

Но только что он поше­ве­лил это тря­пье, как вдруг, из-под шубки, выскольз­нули золо­тые часы. Он бро­сился всё пере­вер­ты­вать. Дей­стви­тельно, между тря­пьем были пере­ме­шаны золо­тые вещи — веро­ятно, всё заклады, выкуп­лен­ные и невы­куп­лен­ные, — брас­леты, цепочки, серьги, булавки и проч. Иные были в футля­рах, дру­гие про­сто обер­нуты в газет­ную бумагу, но акку­ратно и бережно, в двой­ные листы, и кру­гом обвя­заны тесем­ками. Нимало не медля, он стал наби­вать ими кар­маны пан­та­лон и пальто, не раз­би­рая и не рас­кры­вая сверт­ков и футля­ров; но он не успел много набрать…

Вдруг послы­ша­лось, что в ком­нате, где была ста­руха, ходят. Он оста­но­вился и при­тих, как мерт­вый. Но всё было тихо, стало быть, поме­ре­щи­лось. Вдруг явственно послы­шался лег­кий крик, или как будто кто-то тихо и отры­ви­сто про­сто­нал и замол­чал. Затем опять мерт­вая тишина, с минуту или с две. Он сидел на кор­точ­ках у сун­дука и ждал едва пере­водя дух, но вдруг вско­чил, схва­тил топор и выбе­жал из спальни.

Среди ком­наты сто­яла Лиза­вета, с боль­шим узлом в руках, и смот­рела в оце­пе­не­нии на уби­тую сестру, вся белая как полотно и как бы не в силах крик­нуть. Уви­дав его выбе­жав­шего, она задро­жала как лист, мел­кою дро­жью, и по всему лицу ее побе­жали судо­роги; при­под­няла руку, рас­крыла было рот, но все-таки не вскрик­нула и мед­ленно, задом, стала ото­дви­гаться от него в угол, при­стально, в упор, смотря на него, но всё не крича, точно ей воз­духу недо­ста­вало, чтобы крик­нуть. Он бро­сился на нее с топо­ром; губы ее пере­ко­си­лись так жалобно, как у очень малень­ких детей, когда они начи­нают чего-нибудь пугаться, при­стально смот­рят на пуга­ю­щий их пред­мет и соби­ра­ются закри­чать. И до того эта несчаст­ная Лиза­вета была про­ста, забита и напу­гана раз навсе­гда, что даже руки не под­няла защи­тить себе лицо, хотя это был самый необ­хо­димо-есте­ствен­ный жест в эту минуту, потому что топор был прямо под­нят над ее лицом. Она только чуть-чуть при­под­няла свою сво­бод­ную левую руку, далеко не до лица, и мед­ленно про­тя­нула ее к нему впе­ред, как бы отстра­няя его. Удар при­шелся прямо по черепу, острием, и сразу про­ру­бил всю верх­нюю часть лба, почти до темени. Она так и рух­ну­лась. Рас­коль­ни­ков совсем было поте­рялся, схва­тил ее узел, бро­сил его опять и побе­жал в прихожую.

Страх охва­ты­вал его всё больше и больше, осо­бенно после этого вто­рого, совсем неожи­дан­ного убий­ства. Ему хоте­лось поско­рее убе­жать отсюда. И если бы в ту минуту он в состо­я­нии был пра­виль­нее видеть и рас­суж­дать, если бы только мог сооб­ра­зить все труд­но­сти сво­его поло­же­ния, всё отча­я­ние, всё без­об­ра­зие и всю неле­пость его, понять при этом, сколько затруд­не­ний, а может быть, и зло­действ еще оста­ется ему пре­одо­леть и совер­шить, чтобы вырваться отсюда и добраться домой, то очень может быть, что он бро­сил бы всё и тот­час пошел бы сам на себя объ­явить, и не от страху даже за себя, а от одного только ужаса и отвра­ще­ния к тому, что он сде­лал. Отвра­ще­ние осо­бенно под­ни­ма­лось и росло в нем с каж­дою мину­тою. Ни за что на свете не пошел бы он теперь к сун­дуку и даже в комнаты.

Но какая-то рас­се­ян­ность, как будто даже задум­чи­вость, стала поне­многу овла­де­вать им: мину­тами он как будто забы­вался или, лучше ска­зать, забы­вал о глав­ном и при­леп­лялся к мело­чам. Впро­чем, загля­нув на кухню и уви­дав на лавке ведро, напо­ло­вину пол­ное воды, он дога­дался вымыть себе руки и топор. Руки его были в крови и липли. Топор он опу­стил лез­вием прямо в воду, схва­тил лежав­ший на окошке, на рас­ко­ло­том блю­дечке, кусо­чек мыла и стал, прямо в ведре, отмы­вать себе руки. Отмыв их, он выта­щил и топор, вымыл железо, и долго, минуты с три, отмы­вал дерево, где закро­вя­ни­лось, про­буя кровь даже мылом. Затем всё оттер бельем, кото­рое тут же суши­лось на веревке, про­тя­ну­той через кухню, и потом долго, со вни­ма­нием, осмат­ри­вал топор у окна. Сле­дов не оста­лось, только древко еще было сырое. Тща­тельно вло­жил он топор в петлю, под пальто. Затем, сколько поз­во­лял свет в туск­лой кухне, осмот­рел пальто, пан­та­лоны, сапоги. Сна­ружи, с пер­вого взгляда, как будто ничего не было; только на сапо­гах были пятна. Он помо­чил тряпку и оттер сапоги. Он знал, впро­чем, что нехо­рошо раз­гля­ды­вает, что, может быть, есть что-нибудь в глаза бро­са­ю­ще­еся, чего он не заме­чает. В раз­ду­мье стал он среди ком­наты. Мучи­тель­ная, тем­ная мысль под­ни­ма­лась в нем, — мысль, что он сума­сше­ствует и что в эту минуту не в силах ни рас­су­дить, ни себя защи­тить, что вовсе, может быть, не то надо делать, что он теперь делает… «Боже мой! Надо бежать, бежать!» — про­бор­мо­тал он и бро­сился в перед­нюю. Но здесь ожи­дал его такой ужас, какого, конечно, он еще ни разу не испытывал.

Он стоял, смот­рел и не верил гла­зам своим: дверь, наруж­ная дверь, из при­хо­жей на лест­ницу, та самая, в кото­рую он давеча зво­нил и вошел, сто­яла отпер­тая, даже на целую ладонь при­от­во­рен­ная: ни замка, ни запора, всё время, во всё это время! Ста­руха не заперла за ним, может быть, из осто­рож­но­сти. Но Боже! Ведь видел же он потом Лиза­вету! И как мог, как мог он не дога­даться, что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.

Он кинулся к две­рям и нало­жил запор.

«Но нет, опять не то! Надо идти, идти…»

Он снял запор, отво­рил дверь и стал слу­шать на лестницу.

Долго он выслу­ши­вал. Где-то далеко, внизу, веро­ятно под воро­тами, громко и визг­ливо кри­чали чьи-то два голоса, спо­рили и бра­ни­лись. «Что они?..» Он ждал тер­пе­ливо. Нако­нец разом всё утихло, как отре­зало; разо­шлись. Он уже хотел выйти, но вдруг эта­жом ниже с шумом рас­тво­ри­лась дверь на лест­ницу, и кто-то стал схо­дить вниз, напе­вая какой-то мотив. «Как это они так все шумят!» — мельк­нуло в его голове. Он опять при­тво­рил за собою дверь и пере­ждал. Нако­нец всё умолкло, ни души. Он уже сту­пил было шаг на лест­ницу, как вдруг опять послы­ша­лись чьи-то новые шаги.

Эти шаги послы­ша­лись очень далеко, еще в самом начале лест­ницы, но он очень хорошо и отчет­ливо пом­нил, что с пер­вого же звука, тогда же стал подо­зре­вать почему-то, что это непре­менно сюда, в чет­вер­тый этаж, к ста­рухе. Почему? Звуки, что ли, были такие осо­бен­ные, зна­ме­на­тель­ные? Шаги были тяже­лые, ров­ные, неспеш­ные. Вот уж он про­шел пер­вый этаж, вот под­нялся еще; всё слыш­ней и слыш­ней! Послы­ша­лась тяже­лая одышка вхо­див­шего. Вот уж и тре­тий начался… Сюда! И вдруг пока­за­лось ему, что он точно око­сте­нел, что это точно во сне, когда снится, что дого­няют, близко, убить хотят, а сам точно при­рос к месту и руками поше­ве­лить нельзя.

И нако­нец, когда уже гость стал под­ни­маться в чет­вер­тый этаж, тут только он весь вдруг встре­пе­нулся и успел-таки быстро и ловко про­скольз­нуть назад из сеней в квар­тиру и при­тво­рить за собой дверь. Затем схва­тил запор и тихо, неслышно, наса­дил его на петлю. Инстинкт помо­гал. Кон­чив всё, он при­та­ился не дыша, прямо сей­час у двери. Незва­ный гость был уже тоже у две­рей. Они сто­яли теперь друг про­тив друга, как давеча он со ста­ру­хой, когда дверь раз­де­ляла их, а он прислушивался.

Гость несколько раз тяжело отдых­нулся. «Тол­стый и боль­шой, должно быть», — поду­мал Рас­коль­ни­ков, сжи­мая топор в руке. В самом деле, точно всё это сни­лось. Гость схва­тился за коло­коль­чик и крепко позвонил.

Как только звяк­нул жестя­ной звук коло­коль­чика, ему вдруг как будто почу­ди­лось, что в ком­нате поше­ве­ли­лись. Несколько секунд он даже серьезно при­слу­ши­вался. Незна­ко­мец звяк­нул еще раз, еще подо­ждал и вдруг, в нетер­пе­нии, изо всей силы стал дер­гать ручку у две­рей. В ужасе смот­рел Рас­коль­ни­ков на пры­гав­ший в петле крюк запора и с тупым стра­хом ждал, что вот-вот и запор сей­час выско­чит. Дей­стви­тельно, это каза­лось воз­мож­ным: так сильно дер­гали. Он было взду­мал при­дер­жать запор рукой, но тот мог дога­даться. Голова его как будто опять начи­нала кру­житься. «Вот упаду!» — про­мельк­нуло в нем, но незна­ко­мец заго­во­рил, и он тот­час же опомнился.

— Да что они там, дрых­нут или пере­ду­шил их кто? Трр­ре­кля­тые! — заре­вел он как из бочки. — Эй, Алена Ива­новна, ста­рая ведьма! Лиза­вета Ива­новна, кра­сота неопи­сан­ная! Отво­ряйте! У, тре­кля­тые, спят они, что ли?

И снова, остер­ве­нясь, он раз десять сразу, из всей мочи, дер­нул в коло­коль­чик. Уж, конечно, это был чело­век власт­ный и корот­кий в доме.

В самую эту минуту вдруг мел­кие, поспеш­ные шаги послы­ша­лись неда­леко на лест­нице. Под­хо­дил еще кто-то. Рас­коль­ни­ков и не рас­слы­шал сначала.

— Неужели нет никого? — звонко и весело закри­чал подо­шед­ший, прямо обра­ща­ясь к пер­вому посе­ти­телю, всё еще про­дол­жав­шему дер­гать зво­нок. — Здрав­ствуйте, Кох!

«Судя по голосу, должно быть, очень моло­дой», — поду­мал вдруг Раскольников.

— Да черт их знает, замок чуть не раз­ло­мал, — отве­чал Кох. — А вы как меня изво­лите знать?

— Ну вот! А тре­тьего-то дня, в «Гам­бри­нусе», три пар­тии сряду взял у вас на биллиарде!

— А‑а-а…

— Так нет их-то? Странно. Глупо, впро­чем, ужасно. Куда бы ста­рухе уйти? У меня дело.

— Да и у меня, батюшка, дело!

— Ну, что же делать? Зна­чит, назад. Э‑эх! А я было думал денег достать! — вскри­чал моло­дой человек.

— Конечно, назад, да зачем назна­чать? Сама мне, ведьма, час назна­чила. Мне ведь крюк. Да и куда к черту ей шляться, не пони­маю? Круг­лый год сидит ведьма, кис­нет, ноги болят, а тут вдруг и на гулянье!

— У двор­ника не спро­сить ли?

— Чего?

— Куда ушла и когда придет?

— Гм… черт… спро­сить… Да ведь она ж никуда не ходит… — и он еще раз дер­нул за ручку замка. — Черт, нечего делать, идти!

— Стойте! — закри­чал вдруг моло­дой чело­век, — смот­рите: видите, как дверь отстает, если дергать?

— Ну?

— Зна­чит, она не на замке, а на запоре, на крючке то есть! Слы­шите, как запор брякает?

— Ну?

— Да как же вы не пони­ма­ете? Зна­чит, кто-нибудь из них дома. Если бы все ушли, так сна­ружи бы клю­чом заперли, а не на запор изнутри. А тут, — слы­шите, как запор бря­кает? А чтобы затво­риться на запор изнутри, надо быть дома, пони­ма­ете? Стало быть, дома сидят, да не отпирают!

— Ба! Да и в самом деле! — закри­чал уди­вив­шийся Кох. — Так что ж они там! — И он неистово начал дер­гать дверь.

— Стойте! — закри­чал опять моло­дой чело­век, — не дер­гайте! Тут что-нибудь да не так… вы ведь зво­нили, дер­гали — не отпи­рают; зна­чит, или они обе в обмо­роке, или…

— Что?

— А вот что: пой­демте-ка за двор­ни­ком; пусть он их сам разбудит.

— Дело! — Оба дви­ну­лись вниз.

— Стойте! Остань­тесь-ка вы здесь, а я сбе­гаю вниз за дворником.

— Зачем оставаться?

— А мало ли что?..

— Пожа­луй…

— Я ведь в судеб­ные сле­до­ва­тели готов­люсь! Тут оче­видно, оч-че-в-видно что-то не так! — горячо вскри­чал моло­дой чело­век и бегом пустился вниз по лестнице.

Кох остался, поше­ве­лил еще раз тихонько звон­ком, и тот звяк­нул один удар; потом тихо, как бы раз­мыш­ляя и осмат­ри­вая, стал шеве­лить ручку двери, при­тя­ги­вая и опус­кая ее, чтоб убе­диться еще раз, что она на одном запоре. Потом пыхтя нагнулся и стал смот­реть в замоч­ную сква­жину; но в ней изнутри тор­чал ключ и, стало быть, ничего не могло быть видно.

Рас­коль­ни­ков стоял и сжи­мал топор. Он был точно в бреду. Он гото­вился даже драться с ними, когда они вой­дут. Когда сту­ча­лись и сго­ва­ри­ва­лись, ему несколько раз вдруг при­хо­дила мысль кон­чить всё разом и крик­нуть им из-за две­рей. Порой хоте­лось ему начать ругаться с ними, драз­нить их, пока­мест не отперли. «Поско­рей бы уж»! — мельк­нуло в его голове.

— Однако он, черт…

Время про­хо­дило, минута, дру­гая — никто не шел. Кох стал шевелиться.

— Однако черт!.. — закри­чал он вдруг и в нетер­пе­нии, бро­сив свой караул, отпра­вился тоже вниз, торо­пясь и стуча по лест­нице сапо­гами. Шаги стихли.

— Гос­поди, что же делать!

Рас­коль­ни­ков снял запор, при­от­во­рил дверь — ничего не слышно, и вдруг, совер­шенно уже не думая, вышел, при­тво­рил как мог плот­нее дверь за собой и пустился вниз.

Он уже сошел три лест­ницы, как вдруг послы­шался силь­ный шум ниже, — куда деваться! Никуда-то нельзя было спря­таться. Он побе­жал было назад, опять в квартиру.

— Эй, леший, черт! Держи!

С кри­ком вырвался кто-то внизу из какой-то квар­тиры и не то что побе­жал, а точно упал вниз, по лест­нице, крича во всю глотку:

— Митька! Митька! Митька! Митька! Митька! Шут те дери-и‑и!

Крик закон­чился взвиз­гом; послед­ние звуки послы­ша­лись уже на дворе; всё затихло. Но в то же самое мгно­ве­ние несколько чело­век, громко и часто гово­рив­ших, стали шумно под­ни­маться на лест­ницу. Их было трое или чет­веро. Он рас­слы­шал звон­кий голос моло­дого. «Они!»

В пол­ном отча­я­нии пошел он им прямо навстречу: будь что будет! Оста­но­вят, всё про­пало, про­пу­стят, тоже всё про­пало: запом­нят. Они уже схо­ди­лись; между ними оста­ва­лась всего одна только лест­ница — и вдруг спа­се­ние! В несколь­ких сту­пень­ках от него, направо, пустая и настежь отпер­тая квар­тира, та самая квар­тира вто­рого этажа, в кото­рой кра­сили рабо­чие, а теперь, как нарочно, ушли. Они-то, верно, и выбе­жали сей­час с таким кри­ком. Полы только что окра­шены, среди ком­наты стоят кадочка и чере­пок с крас­кой и с мазил­кой. В одно мгно­ве­ние про­шмыг­нул он в отво­рен­ную дверь и при­та­ился за сте­ной, и было время: они уже сто­яли на самой пло­щадке. Затем повер­нули вверх и про­шли мимо, в чет­вер­тый этаж, громко раз­го­ва­ри­вая. Он выждал, вышел на цыпоч­ках и побе­жал вниз.

Никого на лест­нице! Под воро­тами тоже. Быстро про­шел он под­во­ротню и повер­нул налево по улице.

Он очень хорошо знал, он отлично хорошо знал, что они, в это мгно­ве­ние, уже в квар­тире, что очень уди­ви­лись, видя, что она отперта, тогда как сей­час была заперта, что они уже смот­рят на тела и что прой­дет не больше минуты, как они дога­да­ются и совер­шенно сооб­ра­зят, что тут только что был убийца и успел куда-нибудь спря­таться, про­скольз­нуть мимо них, убе­жать; дога­да­ются, пожа­луй, и о том, что он в пустой квар­тире сидел, пока они вверх про­хо­дили. А между тем ни под каким видом не смел он очень при­ба­вить шагу, хотя до пер­вого пово­рота шагов сто оста­ва­лось. «Не скольз­нуть ли разве в под­во­ротню какую-нибудь и пере­ждать где-нибудь на незна­ко­мой лест­нице? Нет, беда! А не забро­сить ли куда топор? Не взять ли извоз­чика? Беда! беда!»

Нако­нец вот и пере­улок; он пово­ро­тил в него полу­мерт­вый; тут он был уже напо­ло­вину спа­сен и пони­мал это: меньше подо­зре­ний, к тому же тут сильно народ сно­вал, и он сти­рался в нем, как пес­чинка. Но все эти муче­ния до того его обес­си­лили, что он едва дви­гался. Пот шел из него кап­лями; шея была вся смо­чена. «Ишь наре­зался!» — крик­нул кто-то ему, когда он вышел на канаву.

Он плохо теперь пом­нил себя; чем дальше, тем хуже. Он пом­нил, однако, как вдруг, выйдя на канаву, испу­гался, что мало народу и что тут при­мет­нее, и хотел было пово­ро­тить назад в пере­улок. Несмотря на то что чуть не падал, он все-таки сде­лал крюку и при­шел домой с дру­гой совсем стороны.

Не в пол­ной памяти про­шел он и в ворота сво­его дома; по край­ней мере он уже про­шел на лест­ницу и тогда только вспом­нил о топоре. А между тем пред­сто­яла очень важ­ная задача: поло­жить его обратно и как можно неза­мет­нее. Конечно, он уже не в силах был сооб­ра­зить, что, может быть, гораздо лучше было бы ему совсем не класть топора на преж­нее место, а под­бро­сить его, хотя потом, куда-нибудь на чужой двор.

Но всё обо­шлось бла­го­по­лучно. Дверь в двор­ниц­кую была при­тво­рена, но не на замке, стало быть, веро­ят­нее всего было, что двор­ник дома. Но до того уже он поте­рял спо­соб­ность сооб­ра­зить что-нибудь, что прямо подо­шел к двор­ниц­кой и рас­тво­рил ее. Если бы двор­ник спро­сил его: «что надо?» — он, может быть, так прямо и подал бы ему топор. Но двор­ника опять не было, и он успел уло­жить топор на преж­нее место под ска­мью; даже поле­ном при­крыл по-преж­нему. Никого, ни еди­ной души, не встре­тил он потом до самой своей ком­наты; хозяй­кина дверь была заперта. Войдя к себе, он бро­сился на диван, так, как был. Он не спал, но был в забы­тьи. Если бы кто вошел тогда в его ком­нату, он бы тот­час же вско­чил и закри­чал. Клочки и отрывки каких-то мыс­лей так и кишели в его голове; но он ни одной не мог схва­тить, ни на одной не мог оста­но­виться, несмотря даже на усилия…

---

1 …в С—м пере­улке к К—ну мосту. — Сто­ляр­ный пере­улок, Кокуш­кин мост (при­меч. А. Г. Достоевской).

2 Шляпа эта была высо­кая, круг­лая, цим­мер­ма­нов­ская… — Цим­мер­ман — извест­ный в Петер­бурге вла­де­лец фаб­рики и мага­зина голов­ных убо­ров. В его мага­зине была куп­лена шляпа Ф. М. Достоевского.

3 …он даже знал, сколько шагов… к пре­огром­ней­шему дому, выхо­див­шему одною сте­ной на канаву, а дру­гою в ‑ю улицу. — Канава — ныне канал Гри­бо­едова; ‑я улица — Ека­те­рин­гоф­ская (ныне — просп. Римского-Корсакова).

4 По Подья­че­ской пошел, Свою преж­нюю нашел… — Пере­де­лан­ные стихи из воде­виля актера и попу­ляр­ного воде­ви­ли­ста П. И. Гри­го­рьева 1‑го (1806–1871): «По Горо­хо­вой я шел И гороху не нашел».

5 …изво­лили вы ноче­вать на Неве, на сен­ных бар­ках? — Извест­ное в 1860‑х годах в Петер­бурге место ноч­лега нищих и бродяг.

6 …гос­по­дин Лебе­зят­ни­ков, сле­дя­щий за новыми мыс­лями… — Зна­че­ние этой фами­лии Досто­ев­ский опре­де­лил сам в чер­но­вых запи­сях: «Лебе­зят­ни­ков, лебе­зить, под­да­ки­вать… кар­тина лебе­зят­ни­че­ства». И далее: «Ниги­лизм — это лакей­ство мысли». Тот же пер­со­наж встре­ча­ется в рас­сказе «Бобок» (1873).

7 …всё тай­ное ста­но­вится явным… — Выра­же­ние, вос­хо­дя­щее к Еван­ге­лию от Мат­фея (Мф. 10:26-27): «Нет ничего сокро­вен­ного, что бы не откры­лось, и тай­ного, что бы не было узнано…».

8 «Се чело­век!» — слова Пон­тия Пилата о Хри­сте из Еван­ге­лия от Иоанна (Ин. 19:5).

9 …с шалью тан­це­вала… — Это была почет­ная при­ви­ле­гия особо отли­чив­шихся вос­пи­тан­ниц закры­тых учеб­ных заведений.

10 И оста­лась она — в уезде дале­ком и звер­ском, где и я тогда нахо­дился, и оста­лась в такой нищете без­на­деж­ной… — Обсто­я­тель­ства, сход­ные с эпи­зо­дами био­гра­фии М. Д. Иса­е­вой и Досто­ев­ского. После смерти пер­вого мужа М. Д. Иса­ева оста­лась «без куска хлеба», «одна с мало­лет­ним сыном, в отда­лен­ном захо­лу­стье Сибири, без при­зора и без помощи» (из писем Досто­ев­ского к М. М. Досто­ев­скому 13 янв., 24 марта, 22 дек. 1856 г.).

11 На Кире Пер­сид­ском оста­но­ви­лись. — На начале курса древ­ней исто­рии. Кир (VI в. до н. э.) — осно­ва­тель древ­не­пер­сид­ского царства.

12 …книжку — «Физио­ло­гию» Лью­иса, — изво­лите знать‑с? — Име­ется в виду книга: Физио­ло­гия обы­ден­ной жизни. Сочи­не­ние Д. Г. Лью­иса. Пере­вод с англий­ского про­фес­со­ров Мос­ков­ского уни­вер­си­тета С. А. Рачин­ского и Я. А. Бор­зен­кова. С поли­ти­па­жами. Изда­ние кни­го­про­давца А. И. Гла­зу­нова. М., 1861. 374 с. В биб­лио­теке Досто­ев­ского было вто­рое изда­ние этой книги — 1876 г.

13 …много ли может, по-вашему, бед­ная, но чест­ная девица чест­ным тру­дом зара­бо­тать? — Вопрос о жен­ском труде и об его оплате — один из зло­бо­днев­ных в 1860‑х годах. Орга­ни­за­ция жен­ского труда, устрой­ство швей­ных мастер­ских на артель­ных нача­лах — одна из тем романа Н. Г. Чер­ны­шев­ского «Что делать?» (1863).

14 Бур­нус — род жен­ского пальто.

15 …боль­шой дра­де­да­мо­вый зеле­ный пла­ток… — Дра­де­дам (франц. drap de dames) — тон­кое (дам­ское) сукно. А. Г. Досто­ев­ская вспо­ми­нает о своем пер­вом посе­ще­нии квар­тиры писа­теля в 1866 г.: «Я позво­нила, и мне тот­час отво­рила дверь пожи­лая слу­жанка в наки­ну­том на плечи зеле­ном в клетку платке. Я так недавно читала „Пре­ступ­ле­ние „и нака­за­ние““, что невольно поду­мала, не явля­ется ли этот пла­ток про­то­ти­пом того дра­де­да­мо­вого платка, кото­рый играл такую боль­шую роль в семье Мар­ме­ла­до­вых». (Досто­ев­ская А. Г. Вос­по­ми­на­ния. М., 1981. С. 62).

16 Живет же на квар­тире у порт­ного Капер­на­у­мова… — Сим­во­ли­че­ский харак­тер имени Капер­на­у­мова бли­зок еван­гель­ским моти­вам романа, свя­зан­ным с обра­зом Сони. В чер­но­вых запи­сях, так же как еван­гель­ская блуд­ница Мария Маг­да­лина из города Маг­дала, близ Капер­на­ума, Соня идет за Рас­коль­ни­ко­вым «на Гол­гофу…». Но в про­сто­ре­чии суще­ство­вало и дру­гое, фами­льярно-быто­вое зна­че­ние слова «капер­наум» — весе­лое «заве­де­ние», кабак.

17 …звуки наня­той шар­манки и дет­ский, над­трес­ну­тый семи­лет­ний голо­сок… — В газе­тах того вре­мени часто встре­ча­лись сооб­ще­ния о детях, кото­рых шар­ман­щики тас­кали с собою по улицам.

18 «Хуто­рок» — песня Е. Кли­мов­ского на слова А. В. Коль­цова. В сере­дине XIX в. поль­зо­ва­лась осо­бой популярностью.

19 Про­ща­ются же и теперь грехи твои мнози… — Изме­нен­ная цитата из Еван­ге­лия от Луки (Лк. 7:47-48): «А потому ска­зы­ваю тебе: про­ща­ются грехи ея мно­гие за то, что она воз­лю­била много…». В экзем­пляре Еван­ге­лия, при­над­ле­жав­шем Досто­ев­скому, эти строки отме­чены Досто­ев­ским зна­ком NB.

20 А ведь Сонечка-то — золо­то­про­мыш­лен­ность… — Рас­коль­ни­ков иро­ни­че­ски срав­ни­вает «ремесло» Сони с дея­тель­но­стью, сопря­жен­ной с риском, — с охо­той на зверя, даю­щего цен­ные меха (мед­ведь, рысь, лиса), и с тру­дом золотоискателей.

21 …письмо было боль­шое, плот­ное, в два лота… — Лот — рус­ская мера веса (12,797 г.), при­ме­няв­ша­яся до вве­де­ния мет­ри­че­ской системы.

22 Раз­вязка же насту­пила неожи­дан­ная. — Подоб­ный слу­чай был опи­сан в жур­нале Досто­ев­ских «Время»: «Гувер­нантка, про­жив­шая в семье больше шести лет, спа­са­ясь от пре­сле­до­ва­ний поме­щика, выско­чила в окно, спря­тав­шись в саду. Когда она потом вышла из засады, то уви­дела все свои пожитки выбро­шен­ными во двор <…> Девушка при­юти­лась у сосе­дей, а бла­го­род­ное семей­ство, ею теперь остав­лен­ное, чтобы оправ­дать свой гнус­ный посту­пок, при­ня­лось поно­сить ее на весь око­ло­ток раз­ными небы­ли­цами» (Время. 1861. № 3. С. 37).

23 …сыг­рать сва­дьбу — гос­по­жи­нок. — В Рос­сии сва­дьбы справ­ля­лись между постами — в мясоед, т. е. в период, когда по пра­во­слав­ному цер­ков­ному уставу раз­ре­ша­лась мяс­ная пища. Гос­по­жинки — пост с 1 по 15 авгу­ста, за кото­рым сле­до­вал так назы­ва­е­мый осен­ний мясоед (15 авгу­ста — 14 ноября).

24 …через В—й про­спект… — Воз­не­сен­ский (ныне пр. Майорова).

25 …за весь Шлез­виг-Голь­ш­тейн не отдаст… — Оттор­же­ние гер­цогств Шлез­виг и Голь­ш­тейн от Дании и при­со­еди­не­ние их к Прус­сии было одной из целей войн Прус­сии с Данией (1864) и Австрией (1866). В 1867 г. Шлез­виг и Голь­ш­тейн стали прус­скими провинциями.

26 …ско­рее в негры пой­дет к план­та­тору… — Граж­дан­ская война между Севе­ром и Югом (1861–1865) нахо­дила живой отклик в рус­ском обще­стве. Жур­налы и газеты 1860‑х годов часто при­бе­гали к ана­ло­гиям между поло­же­нием рус­ских кре­пост­ных кре­стьян и негров в Аме­рике. В 1857 г. вышел рус­ский пере­вод «Хижины дяди Тома» Г. Бичер-Стоу, в 1862 г. в при­ло­же­нии к жур­налу Досто­ев­ского «Время» был напе­ча­тан пере­вод романа Р. Хиль­д­рета «Белый раб». Оба эти про­из­ве­де­ния, напи­сан­ные сто­рон­ни­ками осво­бож­де­ния негров, живо рисо­вали отно­ше­ния между ними и план­та­то­рами южных штатов.

27 …в латыши к ост­зей­скому немцу… — В газе­тах 1860‑х годов не раз сооб­ща­лось о тяже­лом поло­же­нии кре­стьян-латы­шей в ост­зей­ских (при­бал­тий­ских) губерниях.

28 …про­хо­дил же он тогда по К—му буль­вару. — Кон­но­гвар­дей­ский буль­вар (ныне буль­вар Профсоюзов).

29 Эй вы, Свид­ри­гай­лов! — Совре­мен­ни­кам Досто­ев­ского было зна­комо это имя. Сати­ри­че­ская газета «Искра» сооб­щала в 1861 г. в раз­деле «Нам пишут» о «фатах, бес­чин­ству­ю­щих в про­вин­ции», — Боро­дав­кине («фат вроде пуш­кин­ского графа Нулина») и его «рас­то­роп­ном посред­нике» и «фак­то­туме» Свид­ри­гай­лове. (См.: Искра. 1861. 14 июля. № 26; см. также: Там же. 13 янв. и 30 июня. № 2, 24).

30 …будто папи­роску свер­ты­вает… — 4 июля 1865 г. было опуб­ли­ко­вано поста­нов­ле­ние, раз­ре­шав­шее курить на ули­цах Петербурга.

31 Такой про­цент, гово­рят, дол­жен ухо­дить каж­дый год — куда-то… — Рас­суж­де­ния о посто­ян­ном «про­центе» жертв, неиз­бежно обре­чен­ных при­ро­дой на пре­ступ­ле­ние и про­сти­ту­цию, встре­ча­лись в 1865–1866 гг. на стра­ни­цах рус­ских газет и жур­на­лов в связи с появ­ле­нием на рус­ском языке книги извест­ного бель­гий­ского мате­ма­тика, эко­но­ми­ста, «отца ста­ти­стики» А. Кетле «Чело­век и раз­ви­тие его спо­соб­но­стей. Опыт обще­ствен­ной физики» (СПб., 1865. Т. 1). Вокруг идей Кетле в рус­ской жур­на­ли­стике велась ожив­лен­ная поле­мика. Одного из попу­ля­ри­за­то­ров идей Кетле, немец­кого вуль­гар­ного эко­но­ми­ста А. Ваг­нера, Досто­ев­ский назы­вает на стра­ни­цах романа (см. при­меч. к с. 379). Сле­дуя уче­нию Кетле, Ваг­нер пытался «утвер­дить ста­ти­сти­че­ски» «зако­но­со­об­раз­ность чело­ве­че­ских дей­ствий». «Иссле­дуя браки, само­убий­ства, пре­ступ­ле­ния и раз­ви­вая законы, управ­ля­ю­щие ими, — писал он, — мы <…> можем с боль­шой точ­но­стью пред­ска­зать напе­ред, сколько бра­ков, раз­во­дов, само­убийств и пре­ступ­ле­ний слу­чится в сле­ду­ю­щем году и как они рас­пре­де­лятся». (Ваг­нер А. Общий вывод поло­жи­тель­ного метода. СПб., 1866. С. 306, 378).

32 …пере­шел мост и пово­ро­тил на Ост­рова. Зелень и све­жесть понра­ви­лись сна­чала его уста­лым гла­зам… — Име­ется в виду Туч­ков мост через Малую Неву. По сви­де­тель­ству набор­щика М. А. Алек­сан­дрова, сам Досто­ев­ский все­гда любил эти места.

33 При­сни­лось ему его дет­ство, еще в их городке. — Опи­са­ние этого сна наве­яно авто­био­гра­фи­че­скими вос­по­ми­на­ни­ями. Дро­жа­щих от сла­бо­сти, загнан­ных, тощих кре­стьян­ских кля­чо­нок Досто­ев­ский мог видеть в деревне, в усадьбе роди­те­лей, непо­да­леку от Зарай­ска. «Сон Рас­коль­ни­кова о загнан­ной лошади» Досто­ев­ский выбрал для чте­ния на вечере в пользу педа­го­ги­че­ских кур­сов 21 марта 1880 г.

34 Он бежит подле лошадки — он видит, как ее секут по гла­зам… — Эти строки пере­кли­ка­ются со сти­хами Некра­сова на ту же тему: «и по пла­чу­щим, крот­ким гла­зам» (из цикла «О погоде», ч. II — «До суме­рек», 1859). Досто­ев­ский вспо­ми­нает эти стихи позд­нее в романе «Бра­тья Кара­ма­зовы» (ч. 2, гл. IV, «Бунт»). Близ­кий мотив встре­ча­ется также у В. Гюго («Мелан­хо­лия», 1846; опубл. — 1856).

35…К—ного пере­улка… — Кон­ного пере­улка (ныне — пере­улка Гривцова).

36 …Лиза­вета, по край­ней мере, восьми верш­ков росту… — Рост чело­века обо­зна­чался в верш­ках сверх двух аршин (вер­шок — 4,44 см., аршин — 71 см.).

37 Юсу­пов сад — по Садо­вой ул., про­тив Ека­те­рин­гоф­ского про­спекта (ныне — про­спект Рим­ского-Кор­са­кова); назван так по имени быв­шего владельца.

38 «Так, верно, те, кото­рых ведут на казнь, при­леп­ли­ва­ются мыс­лями ко всем пред­ме­там, кото­рые им встре­ча­ются на дороге»… — Эти чув­ства были зна­комы самому Досто­ев­скому. «Из окон кареты, когда везли на Семе­нов­ский плац, я видел без­дну народа…» — писал он М. М. Досто­ев­скому из Пет­ро­пав­лов­ской кре­по­сти 22 декабря 1849 г. Пси­хо­ло­гия при­го­во­рен­ного к смерт­ной казни глу­боко вол­но­вала писа­теля. В 1860 г. в жур­нале «Све­точ» M. M. Досто­ев­ским был опуб­ли­ко­ван пере­вод рас­сказа В. Гюго «Послед­ний день при­го­во­рен­ного к смерт­ной казни». Досто­ев­ский счи­тал это про­из­ве­де­ние Гюго шедев­ром — самым реаль­ней­шим и самым прав­ди­вей­шим про­из­ве­де­нием из всех им напи­сан­ных (см.: «Крот­кая», 1876). Герой рас­сказа Гюго по дороге на казнь «при­леп­ли­ва­ется мыс­лями ко всем пред­ме­там», обра­щает вни­ма­ние на вывески и толпу. «Несмотря на туман <…> ничто из про­ис­хо­дя­щего вокруг меня не ускольз­нуло из моего вни­ма­ния <…> Гла­зами я маши­нально читал лавоч­ные вывески» (Све­точ. 1860. № 11–12. С. 316–317. Ср.: Гюго В. Собр. соч. М., 1953., Т. 1. С. 291–292).

39 Финифть — эмаль. Широ­кое хож­де­ние имели финиф­тя­ные изде­лия, изго­тов­ля­ю­щи­еся в Ростове Великом.

---

Сначала «Преступление и наказание» было написано от первого лица

Достоевский хотел, чтобы роман читался как исповедь. Но потом решил переключиться на всезнающий голос автора, чтобы глубже погрузиться в мучительные дебри психики главного героя.

Как известно, роман «Преступление и наказание» впервые публиковался на страницах журнала «Русский вестник». В результате, после выхода в печать этого произведения, журнал «Русский вестник» приобрел около 500 новых подписчиков. Это была довольно внушительная цифра для журналов того времени. Таким образом, успех романа положительно повлиял на популярность журнала.  Хотя роман сразу привлёк к себе внимание, многие читатели стали ругать его по самым разным причинам. Студенты с радикальными взглядами решили, что теперь их всех будут, с подачи Достоевского, обвинять в преступных наклонностях. Критики плевались на нелепость сюжета, не веря в то, что студент будет кого-то убивать ради грабежа или доказательств какой-то идеи. «Чепуха», «галиматья», «отдаёт самоковырянием», «история о нервной, повихнувшейся натуре» с «признаками белой горячки» – вот типичные отзывы современников Достоевского.

Еще один интересный факт о романе «Преступление и наказание» касается образа старухи-процентщицы. Как известно, старуха-процентщица Алена Ивановна завещала все свои деньги «на вечный помин души» в монастырь, но почти ничего не завещала своей младшей сестре Лизавете.  Интересно, что тетка Достоевского, А. Ф. Куманина, также завещала свои 40 000 капитала на имя монастыря, а не на имя своих бедных родственников. Однако Куманина умерла спустя 3 года после написания романа «Преступление и наказание». Это значит, Достоевский, судя по всему, не знал о странном завещании своей тетки, когда создавал образ старухи-процентщицы. Все это можно считать совпадением, однако эта история все-таки впечатляет своим пророческим характером.  

Из воспоминаний жены писателя А. Г. Достоевской известно, что в романе «Преступление и наказание» изображен реальный Петербург: автор описывает реально существующие дома, мосты, улицы, распивочные и т.д.  Любопытно, что даже двор, в котором Раскольников прятал украденное, тоже реально существовал. Однажды сам Достоевский во время прогулки показал жене этот двор с камнем. 

По словам исследователей, дом, в котором жил Раскольников в своей «каморке», тоже реально существовал. Более того, согласно данным ученых, Достоевский не просто знал этот дом, а некоторое время сам жил в «доме Раскольникова». 

Согласно одному из ранних замыслов Достоевского, Раскольников мог покончить жизнь самоубийством в конце романа. Однако в окончательной версии Родион Раскольников остается жив и отправляется на каторгу. 

В начале XIX века за тяжкие преступления применялись в основном телесные наказания (например, публичная порка), но во времена Достоевского нравы смягчились. Убийц стали отправлять в Сибирь, иногда на каторгу. Раскольников получил всего 8 лет, к тому же относился к каторжникам второго разряда, которые работали не в рудниках, а в самой крепости. Именно так отбывал свою ссылку сам Достоевский. Исходя из этого, можно сказать, что Раскольников получил легкое наказание.

Роман был неоднократно инсценирован (первые моноспектакли появились в 1880-х годах, первая театральная постановка в России осуществлена в 1899 году, первая зарубежная сценическая версия представлена в Париже в 1888 году) и экранизирован.

(с) составлено по материалам википедии, пикабу, мир Достоевского, aminoapps, reedcafe

1909 — Преступление и наказание, Российская империя, реж. Василий Гончаров (фильм не сохранился)

1913 — Преступление и наказание, Российская империя, реж. Иван Вронский

1917 — Преступление и наказание / Crime and Punishment, США, реж. Лоуренс Б. МакГилл

1917 — Раскольников / Raszkolnikow, Венгрия, реж. Альфред Деэши

1923 — Раскольников /  Raskolnikow, Германия, реж. Роберт Вине

1935 — Преступление и наказание / Crime et Châtiment, Франция, реж. Пьер Шеналь

1935 — Преступление и наказание Crime and Punishment, США, реж. Джозеф фон Штернберг

1945 — Преступление и наказание / Brott och straff, Швеция, реж. Хампе Фаустман

1946 — Страх / Fear, США, реж. Альфред Зейслер (свободная экранизация)

1951 — Преступление и наказание / Crimen y castigo, Мексика, реж. Фернандо Де Фуэнтес

1953 — Раскольников / Raskolnikow, ФРГ, реж. Курт Гетц-Пфлюг, Франк Лотар

1955 — Преступление и наказание / Crime et châtiment, Франция, реж. Стеллио Лоренци

1956 — Преступление и наказание / Crime et châtiment, Франция, реж. Жорж Лампен

1959 — Преступление и наказание по-американски / Crime & Punishment, USA, США, реж. Денис Сэндерс

1959 — Раскольникофф / Raskolnikoff, Германия (ФРГ), реж. Франц Петер Вирт

1962 — Раскольникофф / Raskolnikoff, Германия, реж. Герман Веннингер

1963 — Преступление и наказание / Delitto e castigo, Италия, реж. Антонио Джулио Маджано

1969 — Преступление и наказание, СССР, реж. Лев Кулиджанов

1971 — Преступление и наказание / Crime et châtiment, Франция, реж. Стеллио Лоренци

1972 — Преступление и наказание / Zlocin i kazna, Югославия, реж. Sava Mrmak

1979 — Преступление и наказание (мини-сериал) / Crime and Punishment, Великобритания, реж. Майкл Дарлоу

1983 — Преступление и наказание / Rikos ja rangaistus, Финляндия, реж. Аки Каурисмяки

1987 — Преступление и наказание / Zbrodnia i kara, Польша, реж. Анджей Вайда

1991 — Исповедь / Das Geständnis (TV-Serienfolge Novak), ФРГ, реж. Бернд Шадевальд

1992 — Преступление и наказание / Schuld und Sühne, Австрия, Германия, реж. Анджей Вайда

1994 — Тихие страницы, Россия, реж. Александр Сокуров. Фильм по мотивам романа «Преступление и наказание» Фёдора Михайловича Достоевского и музыкального сочинения «Песни об умерших детях» композитора Густава Малера.

1994 — Без жалости / Sin compasión, Перу, Мексика, Франция, реж. Франсиско Х. Ломбарди

1998 — Преступление и наказание / Crime and Punishment, США, реж. Джозеф Сарджент

2000 — Преступление и наказание / Zbrodnia i kara, Польша, реж. Петр Думала (мультфильм)

2002 — Преступление и наказание / Du sollst nicht töten (Crime and punishment), Польша, Россия, США, реж. Менахем Голан

2002 — Преступление и наказание / Crime and Punishment, Великобритания, реж. Джулиан Джаррольд

2005 — Преступление и наказание, Россия, реж. Эстер Шер

2007 — Преступление и наказание(сериал), Россия, реж. Дмитрий Светозаров

2007 — Преступление и наказание, Россия, реж. Дмитрий Светозаров

2012 — Студент / Student, Казахстан, реж. Дарежан Омирбаев

2015 — Преступление и наказание / Crime & Punishment, Австралия, реж. Эндрю О’Кифи

2018 — Преступление и наказание / Crimes and Punishment, Франция, реж. Timmy D’Arnay