Рассказы про охоту в тайге с карабином на промысле

Карпов А.В. 

Охота на медведя

Скрип двери и шёпот входящего в зимовьё отца: «Медведь!» мгновенно заставил меня вскочить с жёстких нар и забыть о разболевшейся голове.

— Где?

— Вон там вышел, — спокойно произносит отец, показывая рукой на противоположный берег и вслушиваясь в гомон лаек.

— А где собаки?

— Вулкан переплыл, остальные — не знаю.

Сомнения, конечно, есть. Если косолапый видел человека и хватил чутьём людского духу, то его никакой сворой не остановить, а бегать за ним по тайге — занятие неблагодарное.

Но накатывающийся собачий лай не умолкал.

Мысли — чётко и быстро: «В магазине карабина пять патронов. Всего пять! А вдруг?.. Ружьё отцу для подстраховки, «Белку» не берём — лучше двустволку двадцать восьмого».

Сдёрнул с гвоздя, переломил — пусто: «Чё-о-о-рт! Где патроны!?»

Прыжок к рюкзаку с боеприпасами.

Четыре пулевых из патронташа вон, два — в стволы, два — в карман, пачку карабинных — туда же. Готов!

Отец тоже — лодка уже на воде, он — с шестом.

Ширина речки пятнадцать метров — четыре толчка в полтечения опытной рукой. Зверь на острове, заросшем ивняком и ольховником. А за островом старица глубокая, сверху упирающаяся в огромный залом.

А собаки орут всё слышней, да не отрывисто и заливисто, как на собольку какого, а как в трубу, с придыханием, — на зверя лютого.

Ткнулись в гальку косы в начале острова. Режу кустами к залому, а тут деваться некуда — взбирайся на него и сотню метров скачи, аки гимнастка на бревне. И не слышно теперь лая — поток водяной всё заглушает.

Зато увидел: стоят себе Лайка со Шпаной, как на картинке, семейной парочкой, на косе повыше порога, рты, как в немом кино разевают и головами крутят. А сыночек их Загря мечется как угорелый по кромке воды, на рёв исходит.

А Вулкашкин-то-таракашкин каков? А? Держит косолапого так, как мало кто может. Он мишку специально до чистого места допустил, чтобы кусты да валежник не мешали, и только тут свою дикую пляску затеял. Он его не за штаны — не-ет! Он ему в морду лезет!

А медведю-то деться куда, когда бестия рыжая длинноногая так и норовит за кожанку носа хапнуть?

Метров с четырёх начинает, на полных ногах ещё. Но чем ближе к зверю, тем ниже задние лапы подгибаются, а как к морде, так уж ползёт, припав и на передние ноги. Не выдерживают мишкины нервы — как врежет лапой когтистой, но в пустоту только — нет уж там никого. Летит в тот миг кобель хвостом вперёд, как пробка из бутылки в Новый год. Приземлится и снова на приступ. В иной раз всё, кажется, достал его медведь, но нет — живой, бродяга.

Нет времени на собак смотреть — всё вниманье залому. Здесь, под ногами, главная опасность. Краем глаза уловил, что Загря прыгнул в воду, его чёрная голова мелькает в кипи порога — то появится, то исчезнет.

Мне ему не помочь, но есть шанс, что пронесёт его мимо залома и ниже на косу выкинет.

Ближе к концу залома, где самая стремнина с пеной вбивает в него летящую воду, вынырнула Загрина голова, и он с ходу лапами ловится за склизлое бревно. Но поток такой бурный, что добычу свою просто не выпустит — он собаку под бревна тянет — топит, топит, в пучину засасывает. И видно, что из последних сил кобель держится. Долго-долго не видно Загри, сердце уж сжалось от безвозвратной потери. Но вынырнул вдруг, появился чуть ближе, с ходу цепляется лапами за бревно, подтягивается, как заправский гимнаст, и в секунду уже наверху. Рванул, семеня, — с бревна на бревно, на ходу пытаясь сбросить с себя лишнюю воду. Молодец! Вот сейчас начнётся настоящий концерт! Теперь они спляшут-споют дуэтом так, что мишке мало не покажется!

Загря тоже солист, каких поискать, но партия у него своя, от вулкановской отличная. Он зверю в морду не лезет, он у всех… промежность рвёт! Шкурка там у зверя мягонькая, волосатость низкая — он этим и пользуется. С ним одна лишь проблема была — позволял себе нажраться до отвала тем, кого положит.

Почти конец залома — лишь два бревна впереди. Кинул взгляд вдоль берега туда, где идёт первобытный танец в исполнении одного медведя и двух собак.

Подскакивая на дыбы, сотрясая жирным студенисто трясущимся телом, с разворотом то в одну, то в другую стороны, в попытке поймать хоть одного из кобелей, крутился огромный медведь, размером с небольшого бегемота.

Вот он загнал свой зад в кусты, защищаясь только против рыжего Вулкана и бросая быстрые взгляды в сторону Загри, ловящего удобный для атаки момент.

Но вдруг увидел медведь основного противника, стоящего с карабином на бревне, — меня увидел. И вмиг собаки превратились для него лишь в назойливых мух, надоедающих своим жужжанием. «Стреляй! Сейчас пойдёт — собаки не остановят!» — это главный мой рассудочный голос.

Но только башку одну видно, а лоб не прошибёшь! Нету тела, нету — деревьями и кустами закрыто.

Хоть бы палку для упора! С руки — самый сложный выстрел! Ну да ладно!

Бах! — толчок отдачи заслоняет стволом мишень, но медлить нельзя и быстро передёргиваю затвор. Медведь голову поднял и вверх её тянет, в самое небо.

Бах! — пуля уходит в то место, где долю секунды назад было ухо зверя.

Бегу через кусты и слышу, что рвут собаки его, бедного. Без лая, с одним звериным рычанием, от которого мороз по коже. С умопомешательством, присущим лайкам.

Подскочил, ещё остерегаясь, с готовым к выстрелу карабином у плеча.

Лежит Топтыгин на спине, лапы с чесалками мощными в разные стороны разбросав. Чёрный между задних ног у него — морда и манишка белая уже в крови вся, а рыжий шею разгрызает, шерстью отплёвывается.

— Фу-у-у! Нельзя-а-а!!!— но плевать им на меня — это их добыча.

— Пошёл отсюда! — откидываю обезумевшего Загрю сапогом и замахиваюсь на него прикладом. Но всегда послушный и ласковый пёс, не обращая на меня внимания, вновь со звериным рыком вгрызается в медвежью плоть.

Что делать? Как их остановить? — палками по хребтам у нас не принято!

Положив карабин, хватаю Загрю одной рукой за шкирку, другой сгребаю шкуру у крестца и в два прыжка — к ближайшей яме с водой. Вскидываю его над собой — и в воду, с полного размаха — брызги в разные стороны. Но не повлияло это на него — рванул он между ног опять к медведю.

Ловлю его и снова в воду — теперь уже топлю, удерживая сапогом.

Он бьётся, бедный, под ногой, но мне его надо в чувство привести.

Выдернув из воды, глянул в глаза — добрыми стали, такими как всегда. Потрепал за ухом, похлопал по боку и отпустил.

Теперь ко второму — ванну от бешенства устроить! Но с этим сложнее, у него характер такой, что и хапнуть в этом состоянии может.

Но ничего! Справимся!

Уже выкупал Вулкана, когда заметил подходившего с ружьём наизготовку отца.

— О! Так он добрый, а мне показался небольшим, — говорит отец, обходя добычу.

Я тоже начинаю внимательно разглядывать поверженного хозяина тайги. И замечаю, что грудная клетка у него ходит! От дыхания ходит!

— Папа, дай нож.

— Нож? — растерянно спохватывается отец, — а я не взял! Топор вот.

Грех-то какой! Грех! — щемит сердце от того, что сразу зверя не добил, хотя и понимаю, что душа его давно уже на небесах.

— Ружьё, — протягиваю руку к отцу, беру у него ружьё, спускаю предохранитель, прикладываюсь и стреляю в ещё спокойно бьющееся сердце.

После выстрела собаки замолкают, отходят, устраивают себе лёжки и как ни в чём не бывало, принимаются себя вылизывать.

Отец подходит к голове медведя, поворачивает её носком сапога и начинает внимательно что-то разглядывать. Потом ставит ногу на голову как на мяч, с усилием её перекатывает и только после этого произносит:

— Ладно ударил — точно между глаз. Пуля срикошетила, но череп хрустит — развалился.

Подхожу к медведю, встаю перед ним на одно колено и, похлопывая его по груди, прошу и за собак, и за себя:

— Прости нас, дедушка Амикан!

Вулкан

— Чего это они там? — с напряжением в голосе, вслушиваясь в странный лай собак, спрашивает подошедший сзади отец.

— Сам не пойму! — лихорадочно пытаясь сообразить, что там произошло, отвечаю я.

Все лаи собак в тайге тебе известны и давно изучены — опытом наработаны. Их, в общем-то, и немного, но все разные, как разные и сами собаки с их манерами облаивать зверя.

Наших мы понимаем без переводчика: взлаяла собачка коротко раз или два, считай, что на рябчиков напоролась; начинает редко лаять — отдельными гавками, а потом колокольчиком беззлобно зазвенела — считай бельчонку нюхтит, бегая от дерева к дереву, от посорки к посорке и наконец увидела; лают «у чёрта на куличках» — скорее всего соболь, хотя тут от собачки зависит, от её пристрастий. Сучки, бывает, такое вытворяют: вроде за соболем пошла, — бежишь за ней километра три, а она белочку лает. И не знаешь, бить её этой белкой или миловать. На следующий день то же самое — голосит лайка в горе, где километр через гарь лезть надо. «Всё! — думаешь, — если там белка, издевательств её терпеть больше не буду!» Подходишь — соболь. Да такой котяра! «Ну, угодила, хорошая моя!» — радуешься до следующей белки, найденной на пределе слышимости.

Иные пишут и говорят: «А я вот точно по голосу различаю — белка там или соболь!» Но лукавят они, думаю, для форсу больше болтают. Скольких собак-пушников слышал-переслышал, — различий до сих пор не понимаю. Может, конечно, мне и не дано.

Вот глухаришек лаять — это наука особая и далеко не всем собакам доступная. Глухари, как чувствуют, вроде, под какой собакой сидеть, а от какой срываться. Иная всего пару раз «гав» скажет, а он уже полетел. Другая беснуется внизу, дерево грызёт, запрыгнуть на него пытается, а глухарь лишь внимательно за ней наблюдает и обязательно тебя дождётся. Лучше всех у нас Вулкан их лаял, да так, что думаешь: «Это больше, чем природа! Тут интеллектом попахивает!» Он глухаришку найдёт, сядет под другое дерево, метрах в пятнадцати-двадцати от того, где тот сидит, и орёт как придурок, да длинно так: «Га-аф!», секунд через десять снова «Га-аф!», потом снова… Идёшь к нему и думаешь, что он просто спятил. Да и не ты один, — другие собаки прибегут, издаля на него посмотрят — только что пальцем у виска не крутят и дальше подадутся. А ты всё же усомнишься в своём диагнозе и давай поверху глазеть. Взглядом на птичку наткнешься, так сам обалдеешь. Но это только первый раз — потом привыкнешь.

Копытные — это статья особая. К ним и отношение разных собак разное. Есть такие, для которых и нет вроде ни лосей, ни оленей. Таким собачкам на пушной охоте цены нет, не отвлекает их ничего от основного занятия. Иной, бывает, хвастается:

— А вот у меня кобель зверовой — сохатого влёт берёт! Ничего ему больше не надо!

— Ну, раз ничего другого не надо, так ты сохатых одних и гоняй, что толку его по соболю пускать? — ответишь.

На соболёвке с такой собакой маята одна. Ты пару раз из-под неё зверя возьмешь и, если ей понравилось это занятие, то, считай, собаку будешь только ради лосей и кормить. Пропала она теперь для соболёвки. Тут как не крути, одно её ждёт — смерть на рогах или под копытами любимого объекта, либо от руки хозяина, которому надоест постоянно терять работника и от него зависеть.

В тайге ведь жизнь выбора тебе почти не оставляет. И сантименты там неуместны, поскольку всё бытиё направлено в сторону жёсткого рационализма, где та же собака, пусть она друг и товарищ твой, подлежит неизбежной ликвидации, если её поведение противоречит промысловому уставу. И вина за потерю хорошей собаки чаще лежит не на ней самой, а на её владельце из-за того, что это он не просчитал возможных последствий от каких-либо собачьих деяний. Не очень часто встретишь собачку, составляющую единое целое со своим хозяином, когда не ты под неё подстраиваешься, а она под тебя. Когда она, как добрая жена или мать, чувствует, что тебе в тот или иной момент надо — то ли мясо добывать, то ли соболюшек гонять. И этого никаким битьём добиться нельзя — одной лишь любовью к ней, за которую она тебя возблагодарит во сто крат своей работой.

Чаще всего встречу с копытным слышишь только собачьим взрёвом «Ававававав!», а дальше последует молчаливая гонка, продолжительность которой зависит как от собаки, так и от зверя. Обычно от лайки срывается любой зверь, а дальше всё зависит от того, что у него на уме. Согжои, лосихи с тарагаями и косули по лесостепным местам идут от собак безостановочно, а изюбришки да кабарожки, где они есть, — те могут на отстой заскочить, если имеется он поблизости.

Встают бесстрашно под собакой в основном только быки — сохатые, которые силу за собой чувствуют и собака для них вроде как и не угроза вовсе. Этот смело в бой вступит и кто из них ту битву выиграет, никто не ведает. Чем больше агрессия зверя, тем больше агрессия собак. Иная не только на хребет запрыгнет, но и на носу у сохатого повиснет, но такие долго не живут. Хороша собачка та, которая заигрывает со зверем, вроде как балуется. Чуть потявкает, приближаясь, и отбежит, с другого боку зайдёт и снова потявкает. Да если она ещё и масти светленькой, а не черна как голяшка, так под такой собачкой любой зверь встать может — поиграться. И лай всегда по зверю характерный, не ровный, а переменчивый и злости разной, без которой здесь не обходится.

По медведю лай другой, от всех отличный. Тут сразу поймёшь, на кого товарищи собаки напоролись. На него и не лай, вроде, а вой какой-то нутряной, у-ух! — неприятный. Правда для иных собак, таких как мой Шпана, их как и копытных, не существовало. Так, разве что, побрехать в ту сторону, за компанию с другими собаками.

Я это, конечно, только о своих собачках толкую, — с вашими, может быть, всё по-другому.

Лай действительно был странным. Вначале взревел Вулкан — пронзительно и азартно, как по видимому зверю, но вскоре к нему присоединился Шпана, и тон лая заметно возрос, перейдя в визгливую, задыхающуюся от задора фазу. Потом он вдруг резко замолк, выждал какое-то время и возродился звуками драки.

— Это живой соболь в капкане! — почти одновременно озвучиваем мы свою догадку. Эта мысль срывает нас с места и заставляет бежать к собакам.

И я уже точно знаю, в каком капкане соболюшка: на той стороне Дикой, на угоре, — высокий капкан. Потому они сразу и не смогли до него добраться. И мне жалко этого соболя, жалко. Не из-за потери добычи, а из-за бестолковой утраты живого существа. Я злюсь на собак из-за того, что они живодёры и сволочи, хотя и осознаю, что не будь они такими, не видать бы нам соболей вообще.

Уже поднялся на террасу и вышел на лыжню чудницы, когда драка, судя по звукам, была завершена, и мне навстречу, из-за поворота, появляется Шпана с видом нашкодившего, но осознающего свою вину собачьего субъекта, держа в зубах заднюю половинку соболя. Отлично понимая, чем может ему грозить наша встреча, он загодя благоразумно сходит с лыжни и, поджав хвост, вжимаясь всем телом в снег, лишь бросая в мою сторону косые взгляды, начинает по склону меня обегать. Мой замах на него таяком и вырвавшаяся тирада о том, что я думаю конкретно о нём и о собаках вообще, придаёт ему заметное ускорение. Обежав меня, Шпана вновь выскакивает на лыжню и спешит к приближающемуся отцу. Но, не добегая до него десяти шагов, аккуратно, как бы с поклоном, кладёт перед ним остатки соболя, выслушивая заодно и его тираду, из которой можно различить только «…гад такой!..», и скрывается с наших глаз.

Вулкашкин же, как ни в чём не бывало, со спокойным выражением на морде, лежит чуть поодаль от ловушки и нагло жрёт сойку, когда-то подвешенную под капкан в качестве дополнительной наживки. И всё его обличье говорит нам о том, что он тут товарищ сторонний, он, вот де, только мимо пробегал и увидел валяющуюся внизу под капканом птичку и, дабы добру не пропадать, решил её съесть; что он не имеет никакого отношения к оставшейся в капкане лопатке соболя, а про весь истолченный в округе снег, забрызганный кровью, он и знать не знает и ведать не ведает. Не особо обращая внимание на наши высказывания, он дожёвывает свою нечаянную добычу и, отойдя чуть поодаль, усаживается и принимается внимательно наблюдать за своими двуногими коллегами.

А мы приступаем сначала к хаотичным, а потом планомерным поискам второй половинки соболя, перерывая снятыми лыжами весь снег в тех местах, где нынче ступала нога собаки. Но это занятие нам успеха не приносит, и вскоре мне становится ясно, что ничего мы здесь не найдём. Об этом же говорит хитренькое лукавство в глазах Вулкана, который, по-моему, скоро должен начать ухмыляться, приговаривая: «Ищите, ищите! Авось обрящете!»

— Ну, он же не должен его съесть?! — негодует отец, и я прошу его уйти в зимовьё и увести с собой собак.

Увидев, что поиски прекратились и мы намерены тронуться в путь, Вулкан с радостью победителя срывается с места и исчезает по путику в сторону зимовья. А я вновь осматриваю всё в округе и, не найдя вблизи ловушки ничего подозрительного, с чувством обманутого человека разворачиваю лыжи домой, вглядываясь по сторонам в надежде разгадать собачий подвох.

Вскоре замечаю чуть потревоженный снег на кусте, вплотную примыкающему к большому кедру и отстоящему в трёх метрах от лыжни. Перед кустом и за ним никаких следов нет, но я смело разворачиваюсь к нему и уже через два шага замечаю, что в створе кедра тянется ровненькая цепочка собачьих следов, уходящая в глубь леса. Понять, в какую сторону шла собака, по ним невозможно, но догадываюсь, что этот хитрец прошел здесь след в след туда и обратно, выдав себя только тем, что во время прыжка сбил кухту на кусте, за который прыгнул прямо с лыжни.

Найти его захоронку под поваленным деревом труда не составило, и вскоре я подхожу уже к зимовью.

— Ну, что? Нашёл? — из открытой двери зимовья доносится голос отца, растапливающего печку.

— Нашёл! — отвечаю я и начинаю снимать с себя лыжи, ружьё и котомку.

Собаки радостно крутятся возле ног и только один Вулкан подозрительно поглядывает на меня из тамбура, понимая, что обмануть ему меня не удалось.

Шпана

— Стреляй его, гада! Стреляй! Надоел своими выходками, сволота! — кричит сзади отец.

Это он о кобеле своём любимом, при общении с которым у него добротой и нежностью начинают лучиться глаза; о том, кто весь сезонный план по соболям, бывало, делал, кто четыре соболя в день, бывало, загонял, кто его на себе в перевал в упряжке вытаскивал и кто прародитель всех наших собак.

То, что он «сволота», я согласен, но стрелять его не собираюсь, лихорадочно обдумывая, что же предпринять…

* * *

Шпана — он и есть шпана. Это же, известное дело — как собаку назовёшь, такой она и будет. Кличку ему не отец давал, а мужики — сенокосчики, что в Деревне летовали. Он его им оставил, когда с рыбалки возвращался, где на речке Панушке у бича Петюрина щенка и приобрёл.

Они с Алексеичем там и приставать-то не собирались, но куда деться, если вышел Петюрин на берег, услыхав мотор, и махнул рукой. Места тут от жилухи далёкие, сотнями вёрст меряются, так что игнорировать никакого человека нельзя — закон тайги ещё никто не отменял. Может помощь какая нужна, а может с людьми, а не с собаками просто поболтать хочется.

А у Петюрина свора ого-го какая! Сохатого сами ставят и сами же положат — хозяину пай для себя отбирать приходится.

В тот раз Петюрин съестного припасу попросил — крупы, там, чаю, сахару — что лишнего есть, а взамен свежей сохатиной побаловал. Понятно, что пропала бы она по лету у него, — холодильников-то в тайге нету, а тут Лексеич с Петровичем на счастье мимо проезжали, так что подфартило ему продуктишек приобресть.

Пока чаи гоняли да мен вели, заприметил отец щенка, из кустов вылезшего. Понравился он ему тем уже, что родова у него знатная, хоть с виду и неказистый.

— Ну что, — сказал, — заберу щенка-то? Вон у тебя их сколько! Пузырь, ну два пусть — будет, с кем-нибудь отправлю.

— Четвертной! Да у меня собаки…! — и полилась хвальба на все четыре стороны.

— Акстись, — сказали мужики, — ты тут в безлюдье умом, видать, двинул. Где это видано, чтобы такие деньги за щенка паршивого отдавать!? Бутылка — красная цена!

— Четвертной! — упёрся хозяин.

— Да ты от нас продукты, считай, даром получил, всё равно прокис бы твой сохатый! — взбеленился Алексеич.

Отец же, прерывая спор, достал деньги и отдал требуемую сумму.

— Чтоб ты сдох! — на прощание сплюнул отцовый напарник.

Сдох Петюрин года через два и собаки его съели — лишь ступню в сапоге оставили.

Всё лето жил щен в деревне, Шпаной, по малолетству, прозванный. Кормёжка у него там знатная была, мужики каждый день собакам варили, да ещё кишочками рыбьими сдабривали. Для щенка отец вертолётом из посёлка мешок крупы передал.

К осени Шпана начал уже собаку напоминать: в холке не шибко чтоб большеват, хвост серпом, башка велика и черна, с белой полосой от лба до носа, грудь широкая, как у бульдога, а зад узковат.

В общем, экстерьер такой, что поглядит на него эксперт какой собачий, — плюнет только и разотрёт. Но понимал Шпана охоту — куда с добром! Тот четвертной в первый же сезон оправдал, загнав шестнадцать соболей. Вот их он только и любил. Бельчонку там какую — тоже найдёт, если любимых нету, а глухаришек лаять не умел, но тут наука особая — не всем собакам доступная.

Копытных на дух не признавал — напорется на след, морду в него сунет — нюхает-нюхает, потом фыркнет и дальше побежал. Медведя лаял, когда других собак поддерживал, а иногда и бросит это занятие — по своим делам подастся. Характер его хулиганистый так на всю жизнь и остался. Забияка был знатный.

Как в Деревню идёшь, так за три версты слыхать, что прибежал уже собачий хозяин Деревни на малую родину, нынешних обитателей её из племени своего строить по ранжиру.

Место там низкое и широкое — далеко слыхать. Мужики-зимовщики уже знают — Петрович идёт! — давай печку подтапливать, еду греть, чаю побольше кипятить. Друзей ни среди собак, ни среди людей у него не было — одна лишь преданность отцу беззаветная и доверие к нему безграничное, которое и любовью-то назвать, кажется, нельзя.

Но придурь у него тоже была! И придурь немалая. Иногда на него находило и он хватал сбитую тобой белку или рябчика и начинал их поедать прямо у тебя на глазах.

— Фу, сволочь! Стой, гад! Нельзя! — на него не действовало. Он спокойно и, не особо таясь, отбегал подальше, ложился и начинал не спеша хрустеть костями, удерживая добычу лапами. Бежать за ним было бесполезно и ты в лучшем случае плевал, матерясь в его сторону, а в худшем запускал в него палкой, подвернувшейся под руку.

После этого Шпана исчезал с глаз совершенно. На путике в этот день он не появлялся, лишь у зимовья можно было его увидеть и то вдалеке, где он делал себе лёжку и лежал, каждый раз пригибая голову, если кто-то смотрел в его сторону. Не подходил к оставленной для него еде и не откликался даже на зов отца.

Наутро, так и не встав за ночь с лёжки, он дожидался, когда охотники отправлялись по чуднице, и стремительно исчезал в том же направлении. Бывало, что убегал он и раньше, и тогда возникала угроза его потерять. Приходилось идти, закрывать в зимовье других собак и определять направление, куда он подался. А он уходил реабилитировать себя в глазах хозяев посредством нахождения соболя. И находил его в этот день! Из-под земли доставал!

Заслышав подходящего к его полайке человека, он с бешеным азартом и радостью кричал на соболюшку, подпрыгивая от чувств и бросая весёлые взгляды, словно говоря:

— Вон он! Вон! Я нашёл его для тебя! Нашёл! Нашёл! — чего с ним в других случаях никогда не бывало.

Он не хватал сбитого соболя, лишь подскочив к нему, внимательно следил, чтобы тот не убежал. Аккуратно, как воспитанная собака, слизывал кровь с головки подсунутой ему для этого добычи и начинал искручиваться-подлизываться, вилять хвостом, умильно крутить головой, преданно глядя в твои глаза, всем своим видом показывая:

— Вот видишь, какой я хороший! Не ругай меня!

И ты склонялся к нему, трепал по загривку и удовлетворённо говорил:

— Молодец! Молодец, сволочь такая!

* * *

— Стреляй! Всё равно старый уже! Ну его на хрен, сторожить нечем, а тут!.. — настойчиво повторяет подошедший отец, но я точно знаю, что в Шпану не выстрелю.

Сторожить ловушки действительно нечем. Тайга в этом году пустая: рябчики прошлой зимой погибли под снегом из-за перепада температур, белки совсем нет и даже кедровки лишь иногда нарушают тишину тайги.

И вот подфартило — добыли из-под Вулкана глухаря, но Шпана его вытащил на лёд реки, на который сейчас выходить опасно, и в двадцати метрах от нас лежит и пытается его жрать.

«Сорок наживок! Сорок!» — бьётся у меня в голове.

Щёлк! — ложится пулька перед носом Шпаны, выбивая лёд, и его брызги осыпают ему голову, но он только жмурится, поглядывая на нас и продолжает своё занятие.

Щёлк! — так, чтобы лёд забил ему ноздри. И он пугается, вскакивает, внимательно всматривается в то место, куда легла пуля, смотрит в нашу сторону — мы начинаем на него кричать и от наших криков он бросает глухаря и скрывается в лесу на той стороне речки.

Я подзываю лежащего невдалеке Вулкана, показываю ему добычу и он приносит её нам так, как будто его всю жизнь учили приносить поноску. 

Прощальный подарок Загре

Малоснежное начало зимы к декабрю обрушилось на тайгу большими снегопадами, враз остановившими всю охоту с собаками. А те, избегавшиеся и уставшие в беспрестанной работе, зримо исхудавшие, истёршие в кровь тыльные стороны голеней ног, вдруг заметно погрустнели. Снег остановил их — не давал больше ходу.

Они лениво выбирались из зимовья, чуть отойдя от него, сладко потягивались, широко разинув пасть и высунув длинный язык, издавали негромкий зевотный рык, отряхивались и убегали по лыжне. Размявшись, возвращались и просились обратно в тепло.

Большой снег изменил и саму тайгу. Она укрылась снежным покрывалом, распухла в своем зимнем одеянии, обросла шубами и шапками, пригнула ветви и кусты, сгладила толстым ковром все неровности на земле, скрыв под ним валежник.

Жизнь в ней сделалась смиренной и потаённой, — по-зимнему тихо начали щебетать синички, в молчании — без цвиков, обследовал кору деревьев поползень, работа дятлов стала глухой и слышимой только вблизи, и даже неугомонные в своём крике кедровки успокоились и приумолкли.

Наступала пора постоянных снегопадов — самого тяжёлого времени в тайге, когда лыжня, раздавленная новым снегом, тонула в нём, напоминая о себе только еле видимым непрерывным приямком, и основным занятием промысловиков становилось ежедневное, тягостно-изматывающее прокладывание лыжни по путикам.

Это тяжело. Очень тяжело! Нет более изнурительного труда в тайге, чем бить лыжню в глубоком снегу.

Ты перемещаешь тело вперёд, одновременно поднимая и полностью распрямляя колено, на манер парадного воинского шага. Как солдат, тянешь носочек ступни с подвешенной снизу лыжей и, опуская сгибаемую ногу, начинаешь, со всё возрастающей силой, втрамбовывать её в снег. Твоё тело перекачивается в сторону поставленной ноги, но вперёд выходит уже вторая и, качнувшись в другую сторону, ты делаешь следующий шаг.

Твои собаки, привыкшие бежать всегда впереди, а не тащиться сзади, толпятся за тобой и, постоянно наступая на лыжи, сдерживают тебя, а ты вынужден прямо на ходу горизонтально махать позади себя таяком, отпугивая их.

Мы собрались все позавчера, как и договаривались, в зимовье на Светлой, а сегодня уже второй день бьём дорогу к своей верхней базе. С неё надо проводить брата к перевалу, — ему пора выходить на работу. Он уведёт собак, а мы с отцом останемся и сделаем ещё один круг перед своим выходом.

Вчерашний ход был тяжёлым, очень тяжёлым, — мы с трудом преодолели треть пути и, бросив рюкзаки, вернулись обратно в зимовьё. Ночью заметно похолодало, но, несмотря на мороз, который перевалил за сорок, с утра отправились в путь все втроём, в сопровождении наших собак — беременной Умки, Вулканчика и Загри.

Всё идёт по давно отработанной схеме — мы с братом прокладываем дорогу, а отец движется следом по готовому пути и поправляет ловушки, сбрасывая с крыш снег, выгребая его под капканами, вынимает из них добычу, заряжает их и подвешивает дополнительную приманку.

Мы уже пообедали, короткий день клонится к вечеру и до зимовья остаётся совсем немного. Чудница всё выше и выше, втягивается в гольцовую зону, но, несмотря на заметный подъём и всё большую глубину снега, идти становится легче. Мы проваливаемся всё меньше, и скоро плотность снега становится такой, что он начинает держать собак, и они убегают вперёд.

Такое редко встречающееся в наших краях явление, особенно в первой половине зимы, радует и нас, и собак. Однако по такому снегу может передвигаться не всякая собака, а только та, которая способна, обуздав свои эмоции, мягко семенить ногами, не делая резких движений, от коих она мгновенно уходит под снег.

Лающего где-то впереди Загрю мы услышали издалека. Он гавкал размеренно и спокойно, вызывая в нас чувство внутреннего удовлетворения от того, что и в таких тяжелых условиях собаки способны ещё кого-то находить. Наши движения ускорились, а разум подсказывал, что он мог найти либо глухаря — тогда надо спешить, либо белку — тогда спешить не обязательно. По характеру лая мог быть ещё и соболь, но по такому большому снегу его догнать невозможно — даже застигнутый на дереве соболь старается прыгнуть и удрать, прекрасно осознавая, что тяжелая собака в таких условиях бежать не может.

Собачьи следы тянутся точно по путику, и мы, доверяя им, безостановочно доходим до того места, где к полайке можно подойти ближе всего, и стягиваем с плеч груз. Судя по следам, Умка с Вулканчиком ушли к зимовью, а Загря развернулся в гору по ночному соболиному следу. Но это для нас ничего не значит, поскольку такое бывает часто, — собака уходит за соболем, и, понимая, что не сможет его догнать, по пути находит белку и начинает облаивать её.

Ещё не доходя до Загри, замечаем, что он лает на огромную, заваленную снегом ель и, не теряя времени даром, с разных сторон, по чистому снегу обходим её, замыкая круг, чтобы определить, кого же он всё-таки нашёл. К нашему удивлению, обнаруживаем, что выходного следа нет, и Загря лает на соболя! Мы не верим ему, по опыту зная, что так не бывает, что соболя сейчас, в такой мороз, на дереве быть не может, что все они, сходив на ночную охоту, лежат в своих тёплых убежищах. А в этой ядрёной ёлке вверху дупла быть никак не должно!

Мы ходим вокруг ели, стараясь что-то разглядеть, но кухта и густые ветви не дают нам этого сделать.

— Смотри, я стреляю! — громко говорит брат и поднимает свою «Белку».

— Давай! — отвечаю я, прикладываясь к своему, готовому к выстрелу ружью, стараясь взглядом охватить всё дерево сразу.

Щёлк! — бьёт пулька по стволу в четверть от вершины и вниз падают перебитые веточки, хвоя и снег.

— Не видно?

— Нет!

— Ну, я ещё раз!

Щёлк! — ложится пулька в самой вершине, но я вновь не вижу никакого шевеления.

— Давай теперь я! Смотри! — кричу брату и, прицелившись по стволу в одну треть от вершины, нажимаю на спуск.

Щёлк!

— Падает! — кричит брат.

А я не понимаю, что там может падать, если я стрелял по веткам и стволу, чтобы просто выпугнуть зверька! И, не убирая ружья от плеча, ловлю мушкой намеренного от нас сейчас сбежать соболя. Но он падает! Падает вниз головой, с раскинутыми в стороны лапками, спиной скользя по веткам и не проявляя признаков жизни. Ещё не доверяя случаю, я подбегаю к нему и вижу, что он угодил точно в вершинку торчащей из-под снега ёлочки и проскользнул между её веток куда-то вниз. Почти не сомневаясь в том, что соболь сейчас выскочит и побежит, я накрываю дырку в снегу своими лыжами.

Подозвав к себе Загрю, аккуратно убираю сначала одну, потом вторую лыжи. Кобель начинает копаться под ёлочкой и достаёт соболя. Обнюхав его и лизнув, он оставляет его мне, а сам отходит и садится в выжидательной позе.

Я поднимаю добычу, отряхиваю её от снега и начинаю внимательно осматривать, не находя повреждений. Соболь чист! Совершенно чист! На нём нет ни крови, ни дырок! Но сейчас разбираться некогда и, засунув добычу за пазуху, мы спешим к своим рюкзакам. Пулька, срикошетив от мёрзлого дерева, попала соболюшке точно в ухо и, повредив мозг, застряла в нёбе.

В зимовье мы с братом весь вечер обсуждаем этот невообразимый с точки зрения элементарной логики случай, пытаясь просчитать возможность такого попадания, даже без учёта того, что, по теории вероятности, соболя на том дереве, в такой мороз быть не могло. В тайге есть масса более тёплых, уютных и укромных мест, чем открытая ветка, на которой соболь лежал весь день в сорокаградусный мороз! И дело доходит до того, что отец начинает на нас ворчать, требуя, чтобы мы это обсуждение прекратили.

Мы ложимся спать, так и не остыв от случившегося, и уже перед самым сном я начинаю понимать, что это просто подарок Загре. Подарок от таёжного бога! Награда за все его труды!

Завтра он уйдёт отсюда, уйдёт навсегда и больше никогда не вернётся. Ему двенадцать лет и он честно отработал свои одиннадцать сезонов. Там, куда я его увезу, он ещё поработает загонщиком и доборщиком, но своих любимых соболей больше никогда не увидит.

Никогда! Это был его последний соболь! И он по праву его заслужил!

г. Иркутск

Альманах «Охотничьи просторы» 

Для заброски Фомы в угодья Химченко разрешил использовать попутный рейс вертолёта геодезистов. Этот вид транспорта был диковинкой в этих местах – все заброски делались до сих пор с помощью старенького биплана АН-2, способного хоть на лыжах, хоть на колёсах сесть на берегу озера или реки (а если он был на поплавках – то вообще на озеро или реку). Вертолёт Фоме понравился — он мог сесть прямо на место будущей базы, и не надо было тащить все шмотки километр или более от места разгрузки самолёта.

С самого начала он построил лабаз, на который затащил все продукты и вообще – небогатый скарб промысловика.

Лабаз он построил совершенно не такой, как четыре года назад, на пристани, возле метеостанции, наслушавшись в училище рассказов старших о жизни на «таёжках». То был огромный уродливый монстр, широченная площадка, опирающаяся на три древа сразу, покрытая брезентов и похожая на разворошенное сорочье гнездо.

Сегодняшний лабаз Фомы был аккуратным компактным срубом под двускатной крышей, настоящим сказочным теремом, насаженным на одно! всего одно сухое дерево, как кусок мяса насаживается на шампур.

Ствол лиственницы, высохший и приобретший костяную прочность, Фома ошкурил и сделал на высоте роста жестяный воротник – от многочисленных в тайге грызунов. Дело в том, что многие лесные мыши очень комфортно чувствуют себя не на земле, а над землёй, а крошечные красные полёвки – рыжие, короткохвостые, с огромными глазами-бусинами, могут вообще считаться полноценными древолазами.

Ну и, само собой разумеющимся можно было считать этот лабаз недоступным для медведя и росомахи – главных таёжных грабителей.

Оказавшись один, Фома будто воспрянул. Он, в буквальном смысле,  почувствовал, как за спиной раскрываются крылья.

Несмотря на то, что Фома уже пять лет почти непрерывно жил в тайге, он всё равно был ограждён от природы тем или иным социумом. Конечно, этот социум постепенно уменьшался , но так или иначе – первое время он был просто государевым человеком, и, несмотря на то, что коллектив метеостанции состоял всего из четырёх человек, на его защиту могли быть брошены усилия куста метеостанций, управления по метеорологии, а то и всей страны. Было достаточно лишь включить рацию и выбить нужную морзянку. Даже кода Фома ушёл с метеостанции и перешёл на работу в совхоз, на его стороне оставались Синицын и Сельянов.

Сейчас же Фома был по-настоящему один.

И ему, чёрт возьми, нравилось это ощущение!

Все эти три недели Фома ночевал под открытым небом возле костров. Он носил на себе свёрнутый в рулон ватник, завёрнутый в оленью шкуру. Сложив нодью, он располагал шкуру подле костра, а сам ложился спать на неё, прикрыв ватником поясницу.

За три недели он обошёл весь свой участок. Думал, соображал, прикидывал, где будут стоять избушки, пролегать путики, наметил несколько точек, где совершенно точно установит капканы. Это был  его кусок земли – не очень хорошей земли, но очень большой кусок. И он выбрал его так, чтобы никто, никакой совхоз или партия и правительство не смогли согнать его отсюда.

Но кроме совхоза, партии и правительства здесь были другие претенденты на лидерство.

Надо сказать, что за предыдущие пять лет ему ни разу не пришлось встретиться один на один ни с по-настоящему большим медведем, ни с росомахой. Надо сказать, что здесь, в бассейне Омолона, медвежьи следы хоть и встречались постоянно по берегам рек и на склонах сопок, но сами звери на глаза не лезли. Только в прошлом году дед Сельянов застрелил небольшого медведька при попытке его залезть в спрятанную на берегу бочку с солёным хариусом. Фома посмотрел на зверя и внутренне пожал плечами – по габаритам он был примерно таким же, как крепко сбитый человек. То есть, как сам Фома. Лоси здешних мест производили неизмеримо более внушительное впечатление.

Тем не менее, мимо внимания Фомы не прошло то подчёркнутое внимание, которое дед Сельянов уделял этому вроде бы отсутствующему в лесу зверю. Он принципиально выходил на путик с двумя ружьями – малокалиберкой на соболя и белку; и с трёхлинейным мосинским карабином.

— Малопулька ему ничего сделает. Вы, конечно, якутов слушайте, они брехать горазды, как из малопульки чернозверя в глаз бьют. (дед Сельянов почему-то называл всех местных аборигенов «якутами», наверное, потому что сам свою северную одиссею он начал в устье реки Лены, в Якутии). Но при мне ни один якут в череня из мелкаша даже не целился. Потому что, черень-то, может, после малопульки и сдохнет. Но уж с якута он точно шкуру спустить успеет.

Тогда же Сельянов показал парням объеденный мухами череп того небольшого медведя. Всё сразу стало понятно – выходы глазных нервов и ушные раковины были запрятаны глубоко в кости, да ещё и хитро изогнуты. Вышибить глаз пулей медведю было можно, а вот попасть через тот же глаз в мозг – нет.

— А большой медведь – он какой бывает? – спросил Синицын.

— Да сложно сказать, — задумался дед. – Этот точно мелкий. Медведица больше раза в два. А кобель, «хозяин» то есть – так и в пять раз больше…

Фома с трудом измерял зверей  масштабах «в три раза, в пять раз больше». Но он встречал на берегах рек по-настоящему крупные следы, и потому положил себе считать большого медведя действительно опасным зверем.

И вот теперь, на берегу Олоя, он стоял над широченным, как ему показалось, с днище ведра, следом зверя.

Фома поставил рядом свою ногу, обутую в резиновый сапог сорок пятого размера. Сравнил следы и убрал ногу. Всё равно, ничего не понятно. Затем увидел целую цепочку следов. Попытался в уме сконструировать поверх отпечатков всего зверя. Выругался витиевато и грубо. Всё равно из оружия при нём была только эта одна малопулька.

С той поры Фома стал очень чутко спать, ночуя под открытым небом.

На новом участке Фома в одиночку сложил первую избушку. Избушка была совсем небольшой – два с половиной на три метра, и сложил её Фома из довольно тонких брёвен – таких, чтобы он мог закатывать их в одиночку на высоту своего роста. Крышу он сделал из жердняка, заложил дёрном и засыпал туда несколько сот килограммов грунта – такое он видел на якутских поварнях. Печку он сделал из бочки под горючее, наполовину заполнив её грунтом. Вообще, на новое место он пришёл только с топором, пилой, винтовкой и минимумом посуды. Бочку для печки он обнаружил на террасе реки – когда-то там проходил трактор геодезической экспедиции. Трубу собрал из ржавых консервных банок, которые нашёл на их же стоянке. Отверстие для дверцы вырубил топором, а дверь из плах подвесил на место на кусках проволоки.

Пока не начались снегопады, Фома начал обустраивать путики. Это были тропы, вдоль которых, в местах, где мог проскочить соболь, стояли капканы. Фома так и продолжал ставить их – на наклонной жердине, как его научил когда-то Синицын.

Фоме казалось, что это было уже давным-давно…

Расставив около сотни самоловов, Фома «заначил» ещё штук двадцать железных пастей для особо хитрого лова. В прошлую зиму дед Сельянов обучил его ставить капканы «под след», и это дало чуть не треть прошлогодней добычи зверя. Фома не собирался поступаться столь ценным уроком. Кроме того, существовали лисы и росомахи, которые тоже требовали своей доли ловушек. Опять же, плохие капканы часто ломались, и некоторая часть их должна была попросту служить запчастями для выходивших из строя.

Итак, к началу декабря у Фомы была небольшая, но тёплая изба, лабаз, килограммов сто харчей, и около семидесяти километров оборудованных путиков.

Почему-то Фома решил, что этого хватит на все семь месяцев, которые он планировал провести в тайге.

Фома ошибся.

Где-то в двадцатых числах декабря случилось это. Впереди был Новый, 1968 год. Где-то были телевизор, спирт и бабы. Даже на опостылевшем Усть-Олое были радиоприёмник и самогон. У Фомы на участке были только кедровки, сороки, лоси и соболя. Неожиданно Фома понял, что во всех звуках дикой природы ему чудится радиопередача. Музыка и голос диктора. Может быть, это происходило потому, что на Усть-Олое и в избушке Синицына радиоприёмник не выключался ни в какое время суток. Но как бы то ни было, это происходило. Более того, в обычную вязь текста советской радиопропаганды «агрессивныйблокнатовновьпоказалистиннуюценысвоимнамерениямсоветскийнародиличнолеонид ильичбрежневзаявил», почему-то органически входило ежеминутно произносимое слово «блядь».

Внешне в поведении Фомы не изменилось ничего. Он по-прежнему проверял путики, обдирал соболей, убил и вынес на базу небольшого лося. Но ему было скучно. Не было радиоприемника, не с кем было поговорить, и даже ругаться с пилой, топором и мелкашкой ему не хотелось. Наконец, Фома тщательно собрал сидор, встал на изготовленные из тополиных пластин лыжи и двинулся на Усть-Олой.

Промысел

Какое удивительное и глубокое слово. Какой в нём объём, сколько смыслов. Это и промысел Божий, и исполненный созидающего начала народный промысел.

Речь пойдет о промысле соболя в сердце Сибири — в Енисейской тайге. Как любое дело, забирающее человека целиком – этот промысел гораздо шире и глубже, чем просто охота. Он требует и жизненной одержимости, и досконального знания предмета, умения своими руками создать огромный мир — от охотничьего снаряжения до целых заводов деревянных ловушек, от таежных изб до шитых и долбленых лодок. Это не профессия, а образ жизни со своими законами. При нынешнем усилившемся прессе цивилизации промысел требует особенного упорства. Уходя корнями в многовековую глубь, промысел – одна из наиболее ценных традиций русского мира, а сословие промысловиков как носителей уклада, возможно, скоро будет достойно охраны — подобно снежному барсу или леопарду. Но все же удивительно вынослива русская земля, раз с таким постоянством родит людей увлеченных и крепких!

Пушной промысел

Соболь, как известно, издавна много значил в русской жизни. Еще в Киевской Руси пушнина служила и деньгами, и внешней валютой, и средством обмена на драгоценные металлы. Пушниной платились дань и жалованье, ею одаривали иностранных гостей в виде знака особой царской благосклонности.

В бюджете Московского государства в середине XVII века пушной промысел обеспечивал пятую часть доходов, пушнина составляла значительную долю экспорта. По расчетам исследователей, среднегодовая добыча соболя в середине XVII столетия составляла 145 тысяч шкурок. В 1621-1690 годах в Сибири было добыто 7,248 млн. соболей. На гербе Сибири, что красуется на жалованной грамоте 1690 года, два пронзённых скрещивающимися стрелами соболя держат зубами «корону сибирского царства». Одной из главных задач основания Мангазеи было взятие в государевы руки потока пушнины с востока Сибири — на него уже зарились иностранные купцы.

Уже к концу XVII века численность соболя сократилась. С XVIII века начали внедряться различные способы регулирования промысла, и в Енисейском крае было восстановлено поголовье соболя, что дало возможность разрешить здесь промысел без ограничений. Однако затем запасы пушного зверя исчерпались: в первое десятилетие ХХ века ежегодная добыча в Сибири составляла 20 тысяч шкурок, а на момент Октябрьской революции — только 8 тыс.

Советское государство уделяло большое внимание охотничьему хозяйству и пушной отрасли. Экспорт приносил в казну иностранную валюту. К 80-м годам, благодаря плановому регулированию добычи, искусственному расселению и прочим мерам, были почти восстановлены и ареалы (427 из 448 млн. га), и поголовье сибирского соболя (500–600 тыс. штук).

В 1948 году специальным постановлением Совета Министров России была предусмотрена целая система мероприятий, включающая расселение зверька, способы его учета в угодьях, методику прогнозирования пиков численности, охрану и упорядочение использования природных запасов. Ведь из-за пресловутого «хищнического перепромысла» в начале ХХ века ареалы обитания соболя «сжались» до отдельных очагов в Сибири и на Дальнем Востоке. Советские охотоведы, энтузиасты и преданные делу люди, отлавливали соболей и расселяли их по тайге. Об такой работе на Дальнем Востоке рассказывается в книге В.С.Сысоева «За черным соболем», где автор много лет занимался акклиматизацией и расселением промысловых животных. Благодаря ему, на огромных пространствах Дальнего Востока вновь появились соболь, бобр, норка, ондатра… Сам Всеволод Петрович Сысоев, родившийся Харькове в 1911 году, зачитывался книгами путешественников и натуралистов и мечтал о таежной жизни (так же как и добрая половина современных промысловиков — как все похоже, слава Богу!).

Соболь стал восстанавливаться на большей части Сибири. По рассказам старых енисейских охотников, соболя в послевоенные годы еще никто не знал. Охотились на белку и колонка. Бригадами по четыре человека уходили в тайгу на несколько недель. Собаки тащили нарту с продуктами, палаткой и печкой. Ставили табор. Один оставался кашеварить, остальные уходили белковать. Место опромышляли, снимались и шли на новое. Дневной переход так и назывался «палатка». «Деда, а сколь километров до Дубческого Зимовья?». «А парень, однако, пять палаток».

Постепенно стал появляться соболь — охотники с удивлением встречали незнакомого зверька («Сам под вид кошки, только с рыжА и на ногах низковастый»). Численность его росла. В 70-е и 80-е годы стал возрождаться промысел соболя. То была пора бурного развития Севера, освоения сибирской тайги, продолжения государственной политики, заложенной еще в царское время. Организовывались госпромхозы и коопзверпромхозы, шел набор охотников через главный охотничий журнал страны «Охота и охотничье хозяйство». Енисейское охотничье сообщество пополнялось охотниками из других районов страны. Шел обмен опытом. Охотники и охотоведы ехали в тайгу подобно Сысоеву, начитавшись книг о тайге, напитавшись таежной романтикой.

У государства была монополия на продукцию пушной отрасли. Всех соболей охотники должны были сдавать согласно «лимиту». Сверхлимитную пушнину продавали налево — сложился ее «черный рынок». Пушнина пользовалась большим спросом. Пара соболей на воротник — прекрасный подарок жене «нужного» человека. «Черный рынок» был головной болью государства, но давал дополнительный приработок охотникам. Кроме соболей, конечно, охотились и на белку, и на горностая, и на других пушных животных.

Угодьями распоряжался госпромхоз. Участок был штатным рабочим местом и закреплялся за охотником. Если охотник не устраивал, его могли уволить и взять другого. Случалось такое нечасто. В основном охотники работали годами, и их «прикипелость» к участку ценилась и поддерживалась. Из соображений безопасности требовалось промышлять вдвоем, но все стремились ходить в одиночку, быть полным хозяином всего участка: и заработок больше, и вольней-спокойней. Но такое удавалось не всем. Близкие друзья или родственники промышляли «в одну котомку»: выручка делилась пополам независимо от добычи каждого.

В большинстве госпромхозов охотники работали круглый год на поселковых хозработах, и будто в награду их отпускали в тайгу на промысел. Хозработы воспринимались как помеха, «барщина»… Охотники ворчали и с нетерпеньем ждали осени, связывая с ней долгожданную свободу — право заниматься любимым делом. Тем не менее, к хозяйственным обязанностям охотники относились ответственно и ценились начальством как сила сознательная и организованная.

Самое поразительное, что, несмотря на многолетнюю паузу в соболиной охоте, уже в 80-х годах было полное ощущение непрерывности этой традиции. И это несмотря на нестабильность и переменчивость соболиной «картины» последнюю сотню лет.

Человек, живущий тайгой

Когда я попал на охоту в 1986 году, было ощущение, что наши старшие товарищи, такие как Геннадий Соловьев, мало того, что всю жизнь добывали соболя, но и опыт получили из первых рук от старших соболятников. Объяснить это можно только тем, что, несмотря на смену объектов добычи, сама охотничья жизнь и не прерывалась. Промысел не останавливался, а просто переключался, к примеру, на расплодившуюся в отсутствие соболя белку.

Условное благополучие промысловиков продлилось всего пару десятилетий — до начала 90-х, когда произошел развал государственного охотничьего хозяйства. Госпромхозы фактически прекратили существование, и охотники оказались предоставлены сами себе. Надо отдать должное руководству нашего Туруханского района, которое обеспечило выход охотников на «свободу» вместе со своими участками.

Охотники всегда были недовольны недостатком свободы, тем, что их заставляют «пахать на хозработах за копейки», и что у них «не хватат» времени на стройку избушек и домашнее хозяйство. Поэтому выход на свободу сопровождался эйфорией. Продлилась она недолго. Оказалось, что государственная система имела много плюсов, значение которых, как водится, было оценено годы спустя. За охотников никто теперь не отвечал, их права и интересы не отстаивал, не обеспечивал вертолетной заброской, бесплатной техникой, горючим и капканами. Пушнину они теперь пристраивали сами, вступая в торг с «ушлыми барыгами». Был и эмоциональный момент: охотники из героев-добытчиков превратились в никому не нужное сословие, что на фоне телевизионного призыва всем ломануться в дельцы и шоу-звезды было крайне досадно.

Вскоре приняли закон «О животном мире», внесший в отношения между государством и охотником формальную, что ли, ноту. По закону, охотник, ощущавший себя хозяином и ответчиком за тайгу, становился лишь одним из пользователей природных ресурсов: фактически за ним сохранялось только право добывать соболей в определенные месяцы. Оно и прежде вроде бы так и было. Но существовал очень значимый нюанс: заинтересованность государства в промысловом процессе. Оно было на стороне охотника. Охотник, к примеру, мог требовать ограничения присутствия посторонних на участке, и правда всегда была за ним.

В 2009 году появился закон «Об охоте», но и за ним человек, живущий тайгой, особо не просматривался.

Пора сказать о самом главном: промысловик — это не профессия. Это и образ жизни, и склад характера. Промысловые охотники — целое сословие, порой напоминающее казачество. Такое же своенравное, вольнолюбивое и такое же уязвимое, неожиданно ранимое. Казачество защищало рубежи государства, было последней человеческой прослойкой между основным населением и врагом. А охотники – последняя, прижатая к дикой тайге, людская прослойка. Именно они осваивают и держат каждый свой кусок дикой тайги, служат пульсом природных комплексов. Им бы полномочий хотя бы чуток… За прошедшие годы был упразднен институт общественных инспекторов, потом его восстановили, но чтобы составить протокол на нарушителя, охотнику надо связаться с районным инспектором и дождаться его. А находится тот в нескольких сотнях верст. И, как правило, инспекция не имеет ни запаса топлива для срочных внеплановых рейдов, ни нужной техники, чтоб добраться по горной реке к месту конфликта с нарушителем. Нарушители же приезжают на самом современном водном транспорте и это развлекательное «шараханье по тайге» становится все более модным. Пришельцы могут организовать на охотучастке рыболовный туризм, могут оставить помойку на берегу. Могут открыть пальбу по всему живому. Естественно, это беспокоит охотников: ведь охотничий участок кормит целую семью, его передают по наследству. А главное — он является частью души, смыслом жизни, и промысловики держатся за него, как за свою малую родину со всей страстью.

По закону «О животном мире» хозяином угодий (то есть охотпользователем) может стать юридическое или физическое лицо, выигравшее конкурс. Для этого надо подготовить пакет документов — задача практически непосильная для рядового промысловика. Во-первых, он почти все время в тайге, во-вторых, на конкурс надо добираться за тысячу верст в Красноярск, а, в-третьих, охотник не умеет готовить бумаги и писать экологические обоснования. Естественно, охотпользователями становились люди другого, более «высокого» что ли круга. Охотники оказывались под их началом – также как в госпромхозе, но без социальных и экономических гарантий и в полной зависимости от настроений и устремлений хозяев. Зато теперь во время промысла соболя любой приезжий, купив у охотпользователя лицензию на глухаря или лося, имел право добыть их на участке промысловика. А по последней версии закона «О животном мире» порядок получения лицензий на пользование объектами животного мира теперь не конкурсный, а аукционный – хозяин тот, «кто больше даст».

Во второй половине 90-х значительная часть территории оказалась в руках различных организаций. Возмущенные охотники зашумели, но вскоре поняли, что не так все и однозначно. В Туруханском районе при местной администрации было организовано некоммерческое партнерство, выигравшее конкурс и ставшее охотпользователем. Участки охотников оказались под началом этой организации. Ничего страшного не произошло, вдобавок территория была защищена от притязаний посторонних. Были в начале трения и конфликты, но в итоге все устоялось. Партнерство гарантировало неприкосновенность границ участков и обеспечивало охотников лицензиями на соболя, белку, глухаря. Все остальное охотник делал сам. Воевал с незваными гостями, сдавал пушнину, закупал все необходимое для промысла, дивился ценам на боеприпасы и топливо и нет-нет, да и вспоминал советские времена, когда «охотник — человек был!».

Удивительно, что советская закваска коллективизма куда-то девалась. Охотники оказались неспособны ни к консолидации, ни к борьбе за свои права. Распятые на перекрестьях таежных забот, они не спешили изучать законодательную базу, привыкнув, что за них это делали. Они и не скрывали, что нужен организатор, болеющий за их интересы. Роль эту обычно выполнял охотовед.

Надо знать и характер промысловиков. Он крайне противоречив. Промысловику свойственно обостренное чувство товарищества, способность придти на выручку, резкое деление на «свой» и «не свой», привычка считать себя «белой костью» в списке профессий. На другом полюсе — взрощенный на героическом одиночестве крайний индивидуализм и неспособность ни на миллиметр выйти из накатанной колеи. И при этом им «вечно чего-то надо», как с раздражением говорят чиновники.

Каждый год охотников ждут новые нервотрепки. Назначена новая арендная плата за пользование угодьями, которая может сделать промысел нерентабельным. Большие опасения вызывает ратификация Россией соглашения о так называемых «гуманных капканах». Согласно ему, все охотники обязаны перейти на новые капканы, мгновенно убивающие добычу. «Перевооружение» накладно и трудоемко, и государство, как считают охотники, должно бы компенсировать эти усилия: «Не мы подписывали это соглашение, почему мы должны нести убытки? Нам это на хрен не надо. И так полно проблем». Изменилось действительно многое: полностью исчез «черный рынок», дававший дополнительный заработок, соболь перестал работать как гостинец или умасливающая подачка, как подарок на шапку и воротник. И сам потребитель не шибко клюет на соболя: в магазинах полно клеточной импортной норки.

Примечательно, что последние годы у руля охотничьей отрасли зачастую стояли люди, для которых она связывалась не с промыслом, а с трофейной охотой. Одним из ведущих в главке одно время был владелец как раз такой фирмы. Мне приходилось присутствовать на собраниях охотничьего сообщества в столице. Для большинства присутствующих Сибирь с ее проблемами промысловиков — другая планета. Довелось мне даже выступить перед столичной аудиторией в защиту промысловиков. Кто-то в ответ сказал: «Тут вот, господа, очень эмоционально прозвучало, что сословие промысловиков находится под угрозой… Ну не знаю даже… если мы так будем печалиться по каждому поводу… у нас вот еще ветераны войны есть — тоже исчезающее сословие…»

Однако, вернемся к нынешним временам. Численность соболя то стояла на мере, то повышалась, а стоимость шкурок на мировом рынке, вопреки стараниям и прогнозам «зеленых братьев зверушек», гуляла вниз-вверх и, следуя за причудами моды, падать не спешила. Скорее напротив.

В феврале 2012 года достигнут исторический максимум продаж шкурок соболя. По данным аукционной компании «Союзпушнина», выставлено и продано почти 280 тыс. шкурок. Правда, львиная доля продаж пришлась на очень дорогого баргузинского соболя, цена на которого подскочила неимоверно – топ-лот баргузина составил 3800 долларов за шкурку! Енисейский его собрат выглядел значительно скромнее. Январский аукцион 2013 года побил рекорды года предыдущего. Цена енисейского соболя выросла на 95% по сравнению с 2010 годом. Аукционы не дают в прямой доступ цены на проданные шкурки, но судя по тому, что предлагали приемщики на месте в Енисейских поселках (5-6 тыс. рублей за самых светлых и соответственно дешевых соболей), она составляла нынче не менее 150 долларов за шкурку.

Путики и кулёмки

К братству этому мне посчастливилось приобщиться в 80-х годах — в период расцвета госпромхозов. В таежных районах — все без исключения охотники и рыбаки, но именно в промысловики идут немногие: те, кто может находиться в тайге долгие недели, кому это интересно и не скучно от самого себя (несомненно, для этого нужен крепкий жизненный стержень). Частью это местные жители, а частью приезжие — обычно крестьянского склада, крепкие думающие мужики из других районов Сибири, либо из средней полосы России и даже с Украины (в нашем селе бывших «неенисейцев» среди промысловиков больше половины). Они попадали на промысел по мечте: кто, начитавшись книг о природе и сибирском промысле, кто, воодушевившись общественным настроем на освоение востока страны. Повторюсь, в 70-80-х годах в приоритетах была установка на трудовой подвиг, на освоение и заселение наших необъятных просторов.

По такому зову и я попал в таежную стихию. Образы тайги и промысловых людей захватили меня со школьных лет – благодаря прозе Астафьева, Бианки, Федосеева, Сысоева. Подобные книги выпускались в ту пору огромными тиражами. Приехав в Сибирь поначалу только в экспедицию, я быстро понял, что дело этим не закончится. И что ни одна профессия не дает такого близкого прикосновения к тайге, как промысловая охота.

Мотивы ухода в охотники могут быть разными: одних тянет любовь к героическому труду на фоне прекрасной природы, других — заработок в голом виде, третьих и, думаю, многих — желание быть хозяином и кормильцем. Объединяет всех этих людей способность жить в тайге долгое время. Семьи охотники оставляют надолго, и их жены заслуживают отдельной истории.

Охотник — это традиционная мужская профессия, требующая воли, сильного душевного строя. По-хорошему, каждый мужик должен поработать охотником. Охотник неприхотлив, терпелив, умеет найти выход в любом переплете, он рукаст и смекалист. Когда группа подгулявших охотников сталкивается с какой-то неполадкой или поломкой, начинается буквально соревнование, кто лучше, быстрей и оригинальней справится с трудностью.

А вообще труд тяжелый. Он складывается из подготовки и самой охоты. Подготовкой можно заниматься в любое время, но конечно не в разгар жары и комарья. Те, у кого угодья доступны с реки, заезжают весной по большой воде — позже таежные реки мелеют. Кто не может добраться водой, заезжают на снегоходах еще в конце зимы, завозят продукты, бензин, занимаются подготовительными работами: дровами, рубкой новых избушек, уходом за путиками, изготовлением кулёмок и установкой капканов. Путиками называют ряд ловушек. Прокладывается он так: охотник двигается по тайге, делая топором затески на деревьях. Зимой их залепит снегом, поэтому они должны быть хорошо заметны. Тёс бывает односторонний и двусторонний. На путике устанавливаются ловушки, на расстоянии, ну… примерно от 50 до 200 метров. Оно зависит от особенностей тайги и поведения соболя — где его ожидают, ловушки ставятся чаще.

Таёжный дом охотника — это избушка. Чтобы освоить новый кусок тайги, нужно срубить там избушку (или по-сибирски «зимовьё»). Избушки обычно делятся на проходные и базовые. Базовая — большая, с баней, запасами, здесь много снаряжения и оборудования. Проходные — маленькие и порой неказистые – охотники не любят тратить на них много времени. Часто они наспех срублены в труднодоступном месте. Избушки оборудованы железными печками разных конструкций, среди которых особенно популярны так называемые «экономки». Особая дверца-крышка исключает подсос воздуха — печка, набитая дровами разной сухости может потихоньку топиться (по-сибирски «шаить») чуть не до утра, давая ровное сдержанное тепло. Избушки, особенно проходные, быстро выстывают в мороз и утром, чтобы растопить печку «не-экономку» надо, трясясь от холода, вылезать из спальника. Иногда в мороз приходится подтоплять среди ночи.

Забот у промысловика полон рот. Если после охотсезона оставить в избушке продукты, туда повадится медведь. Он будет разорять избушки, наводить «порядок», и охотник рискует осенью придти в раскуроченное зимовьё. Поэтому для хранения продуктов устраиваются лабаза (вообще охотники говорят «лАбаз» с ударением на первый слог – прим.авт.). Раньше делали лабаза на «ногах»: что-то вроде терема на торце высоко опиленного дерева. Медведи норовили добраться и туда или сгрызть ствол, поэтому перешли на железные бочки из-под бензина. Они крепко закрыты крышками на болтах и привязаны тросом к дереву.

На связь охотник выходит по радиостанции — у каждого свой позывной. Осенью в тайге стоит целый гвалт. Кажется, орет-гудит на разные голоса огромный улей. «Сопка шейсят шесть, ответь Погорелому! На связи, Скалистый! Как делишки-соболишки? Да хреновастенько, Суриндакон! Знаем твое «хреновастенько», надавил поди уж пять десятков! Ну, надавил-надавил… Ясненько, а чо там у нас Налимный поделыват? Да ты чо, не слыхал, он тут с лабаза навернулся, короче, ребро сломал, хорошо вертак с Пульванондры в Подкаменную шел, дак забрали его. Щас ничо вроде, одыбался! Обратно в тайгу мылится! Я-я-ясненько… А как косолапые нынче, не шалят у вас? Да сильно-то нет. Правда, там у Голмакора шатун вылез, дак прибрали его. Он, правда, у Генки двух собак порвал… А у Топкого росомаха пять соболей с путика схряпала! От падина!» Поговорив с товарищами и с домом, рацию не выключают, и она бормочет до самой ночи. Охотник всегда «на подслухе» — он обязан знать, что творится в таёжном царстве, вдруг кого «продублировать» надо, или помощь нужна.

Избушки обычно стоят на расстоянии 10-12 км друг от друга. Это примерно дневной переход охотника с работой. Избушки соединены путиками. Путики могут уходить и по сторонам от избушки. Такие называются «тупики».

Дорог в туруханской тайге нет — только реки. По ним охотники заезжают на участок, перемещаются по нему. Те, кто не может добраться по реке, стараются попасть в тайгу пешком задолго до начала промысла – в первой половине сентября. Месяц уйдет у них на пеший обход участка и наладку ловушек. Особенно много возни с кулёмками — традиционными деревянными самоловами, детали их ломаются, падают, попробуй-ка потом откопай их из-под снега. Зато кулёмку можно срубить в любом месте — были бы в кучке три деревца. И не надо на себе капканы тащить.

Когда охота откроется, охотник пойдет по участку и будет настораживать капканы и кулёмки, не тратя время на приведение их в порядок. Мужики большие острословы и любители зычного оборота, и в эту горячую пору по рации то и дело слышно: «Капканья взвёл!». Или: «Ну, все — я ощетинился!». Закрывать путики называется, в свою очередь, «запускать» (может, по аналогии с запуском коровы, которую прекращают доить перед отелом, и она перестает работать как производитель молока? – прим.авт.).

Своими руками

«Речные» охотники забрасываются на лодках в конце сентября. В некоторых поселках принято заезжать на снегоходах в начале октября. У каждого своя тактика и стратегия, свои варианты установки капканов, устройства избушек и лабазов, своя политика освоения участка. Даже в каждом поселке свои правила и особенности промысла. Если участки охотников из разных поселков граничат, то впритык соприкасаются разные практики.

Участки моего товарища и мой расположены по реке, и мы заезжали в 20-х числах сентября на деревянных лодках или попросту «деревяшках». О деревяшке стоит сказать отдельно. Это длинная, шитая из кедровых досок, лодка. На нее ставится мотор с самодельным ограждением, оберегающим винт от камней, которыми изобилуют порожистые таежные речки. Обычно такие лодки заказывают специалистам — на Енисее это старообрядцы. За счет длины деревяшка имеет маленькую осадку, мотор закреплен так, чтобы винт был едва погружен в воду — лишь бы не прохватывал воздух. В такую лодку можно загрузить несколько центнеров груза. Идет она примерно 12-15 км в час, но главное здесь не скорость, а возможность преодолеть порожистые участки и довезти в целости груз. Такая лодка — главный транспорт охотника в течение всего сезона открытой воды. На ней завозят и продукты, и горючее, и снегоход, на котором потом зимой выезжают. Лодку вытаскивают на берег специальным воротом или же лебедкой.

Раскидав продукты по избушкам, мы уже на пустых деревяшках занимались добычей рыбы на еду себе, а главное — собакам, подготовкой избушек и путиков. Старались добыть птицы на приваду — глухаря и рябчика. Порубленная на кусочки и подквашенная птица считается лучшей приманкой для соболя. Она стоит в ведре за печкой и жутко воняет.

Соболя начинают добывать, только когда он оденется в зимний мех, или, как говорят, «выйдет». Согласно датам открытия охоты, это 15-20 октября. До Нового года ловушки проверяют два или три раза. Охотник выезжает домой на Новый год, а после заезжает еще на месяц или больше и «запускает» капканы. Пушнину можно сдать в любом крупном поселке — сюда несколько раз за сезон приезжают различные приемщики.

Однако вернемся к началу промысла. Во время «взвода капканьев» снег еще не глубокий, и собака может спокойно догнать соболя. Зато через две недели она будет еле брести, пропахивая траншею и высунув язык. То, что происходит до этого, называется ружейной охотой с лайкой — самая интересная часть промысла. Она дает результаты только в отдельные годы – когда много соболя и мало снега, в такие сезоны добывают с собакой тридцать и более соболей. Обычно это цифра намного ниже. Хорошо, если собака загнала соболя на дерево, где его видно. А случается, соболь уходит в каменные россыпи – курумники, где его не взять. В прежние времена ходили с так называемым обмётом: специальной сеткой, которой окружали место ухода соболя «в запуск», охотник разводил костер и коротал ночь, ожидая, когда зверек покинет укрытие, о чем сообщал колокольчик, привязанный к сетке. Снова это слово «запуск», но совсем с другим смыслом! Соболь ушел в запуск – значит унырнул в укрытие. Скрывается соболь и в корни, и в дупла – приходится прорубать деревья, выкуривать зверька из подземелий и лежащих «на полу» колод. Выкуривают соболя, поджигая бересту.

Собак (речь идет исключительно о лайках) ценят тех, что берут соболя «накоротке», «гоняют» только свежие следы. Охотники стараются не отвлекаться на соболей, потому что это мешает настораживать ловушки, которыми добывается львиная доля пушнины. Отход на расстояние от путика грозит потерей времени и сил. Приветствуется работа по глухарю — привада нужна всегда. Примечательно, что это настроения последнего десятилетия – когда соболя было меньше, ценились именно лайки-соболятницы.

Насторожить участок — самая трудная часть работы. Ходить в октябре нелегко, для лыж еще мало снега, а «бродком» тяжело, валко. Да и лыжи на случай снегопада приходится тащить с собой. Насторожившись, охотник возвращается на базу, устраивает себе выходной с помывкой в бане, стопочкой и дистанционным чоканьем с товарищами, а потом пускается в обход проверять путики. Сейчас все больше промысловиков стараются проверять путики на снегоходах. Это облегчает труд, но и заставляет готовить дороги, прорубать или пропиливать бензопилой коридор в таежной чаще.

От первого обхода, снимающего «сливки» популяции, ждут многого, он по-своему показательный. Со второго круга начинаются будни, во время которых, как далекое прошлое, вспоминается азартное начало охоты, вваливание в избушку в темноте с полной понягой (специальным станком для переноски груза), с сердцем, переполненным несусветной таежной красотой. Обработав пушнину, уходишь в сон за полночь, а в глазах догорают: переправа из ёлок через ручей в ледяном крошеве, в снежном мороке синие сопки, камнем рухнувший глухарь, картины бесконечного трудового дня… Ближе к середине зимы этот день все короче, морозы лютей и по темноте стараются не шариться – только разве на снегоходе.

Промысел — это образ жизни, судьба. Охотник должен быть мастером на все руки: строителем, механиком, рыбаком, виртуозным пилотом снегохода и лодки, он должен уметь срубить кулёмку, изготовить камусные лыжи, долбленую лодку-«ветку» и еще несколько десятков наименований разного оборудования и предметов (камус или камос — это шкура с ног лося или оленя. Ею обклеивают лыжи, чтоб они не катились назад – прим.авт.). Привычка делать все самому дает огромную силу. Жизнь в тайге тем и притягательна, что мир здесь сведен до размеров, когда в нём ещё можно навести порядок своими руками.

Красноярский край, поселок Бахта

Промысловая традиция представляется нам важнейшей частью Русского мира, поэтому сейчас как никогда важно о ней говорить, несмотря на то, что она вроде бы и отошла на второстепенные какие-то планы. Действительно, война в Донецке и Луганске, действительно, пока мы не решим вопрос с нашим путём в самом коренном и глобальном смысле — можно сколько угодно восхищаться кулёмками и мастеровой таёжной наукой… Однако и умалчивать об этом стариннейшем мире не следует. Да и следует разделять охоту для забавы и промысел. Для приобщения населения к промысловому миру нами совместно с москвичами был снят четырёхсерийный документальный фильм, известный под названием «Счастливые люди». Если будете смотреть, то очень прошу простить некоррекности и ляпы в закадровом тексте, которые я был не в состоянии исправить по причине конфликта с партнёром по окончании съёмок.

1 сентября.
    Вчера подняли два первых порога и остановились на ночёвку на открытом воздухе. Третий порог поднять не удалось.

Предварительно разгрузив лодку, вынув решётки и сняв мотор, тащили её волоком по земле метров 50-60. Потом готовили дрова для ночлега и варили двух щук, пойманных Валерой под порогом. Одна щука потянула на 5,8 кг. Наварили полный котелок, но от усталости и перенапряжения, есть совершенно не хотелось. С трудом затолкал в себя большой щучий пузырь с икрой, хлебнул чайку с пеплом и увалился спать, натянув на себя всю тёплую одёжку, которая у меня только была. Ночью сыро и холодно! При полной луне отчётливо видны нависшие над нами скалы. Прямо, каменный мешок какой-то!

    Проснулись рано. Сейчас попьём чайку и начнём перетаскивать груз через порог и укладывать в лодку. Спрашиваю у Валеры: «Что там впереди?» Ответ: «Пороги!» День обещает быть трудным. Надо поднять 11 порогов и несколько шивер, чтобы к вечеру добраться до зимовья у устья Алтыба.
    Алтыб – левый приток Большой Ерёмы.

2 сентября.
    Боже мой! Что мы вчера совершили, так это кроме как подвигом и назвать по-другому нельзя, — подряд подняли 11 порогов!!! Пороги сложные и, главное, почти сухие. Вся работа была проделана на пределе человеческих возможностей.
    Иногда лодка не проходит между камней и встаёт взалом. Я тащу её за верёвку, а Валера приподнимает её на камень, и мы вместе пропихиваем её вперёд. У меня сводит руки и ломит спину! Перед каждым порогом я сажусь на камни и сижу не шевелясь, чтобы дать возможность спине отдохнуть. Валера харахорится и делает вид, что эта работа для него привычна и не очень трудна. Однако я вижу, что после подобных упражнений, о начинает держаться за живот. Потом он признается, что живот у него действительно от такой грузоподъёмности болел.
    Последний 11-ый порог подняли уже в сумерках, когда тайга пропиталась сыростью пронизывающего холода. Мы оба так промёрзли, что зуб на зуб не попадал. В сумерках прошли на моторе устье Алтыба и чуть выше по левому берегу пристали к берегу.

4 сентября.
    Продолжаем торчать у подножья Алтыбских порогов. Каждый день переносим часть груза выше порогов. Сегодня за день сделали два рейса. Лодка пока стоит под порогами.
    Валера явно нервничает и всё чаще срывается. Спокойствие! Только спокойствие! Сказывается накопившаяся усталость. У меня в башке топчется только одна мысль, поселившаяся там ещё в пионерском возрасте: «Ни шагу назад! Ни шагу на месте! И только вперёд! И только все вместе!»

5 сентября.
    Сделали ещё один рейс и отдыхаем. Валера заглатывает очередную книжку, а я готовлю жрать. Потому что, если не жрать, то и сил для работы не будет. И так плохо питаемся: утром пустой чай, а вечером – что придётся. Чаще всего едим варёную рыбу.
    Вот сейчас поедим и пойдём поднимать пороги пустой лодкой. Груз уже за порогами сложен и укрыт от дождя «синявкой».

6 сентября.
Алтыбские пороги подняты!!!! Загруженная лодка стоит в пяти километрах от зимовья выше порогов. Сами мы вернулись в зимовьё для ночёвки. Утром, как встанем, пойдём по реке вверх к лодке и далее по плёсу на моторной тяге. Валера говорит, что плёсы там длинные и будет возможность отдохнуть, а не тягать лодку на пузе. Порогов, конечно, впереди ещё очень много, на которых и лодку придётся разгружать, и волоком её обтаскивать мимо каменистых россыпей. А самое непредсказуемое нас ждёт за порогами в верховьях Большой Ерёмы – нам скорее всего не хватит уровня воды и лодка упрётся в непроходимые завалы и кочкарник. Тогда лодку придётся бросить и идти дальше пешком. Как груз потащим?! Хорошо бы если бы пошли обильные дожди и вода в Ерёме поднялась. Но пока дожди только нас полощут, а вода не прибывает ни на йоту.

    Пока поднимали Алтыбские пороги, нас догнал охотник Павел Лысенко. Это в его зимовье мы обитаем уже четыре дня.

7 сентября.
    Всё болит! Вчера поднялись до зимовья Аян (название по реке, впадающей в Большую Ерёму). Зимовье оказалось в ужасном состоянии: крыша течёт, окна вырваны медведем. Решили не останавливаться и рвануть до следующего зимовья. Весь день льёт мелкий холодный дождь. Вымокли до трусов и замёрзли, как цуцики.  Около 21 часа, подняв около десятка многоступенчатых порогов, почти потемну дотянули до зимовья Тынук. Зимовьё уже пару лет не используется.  В избе очень холодно, сыро и промозгло. Остаёмся ночевать.
    Спали плохо. Постели волглые. Утром встали все разбитые. Башка болит («голова.. голова болит! Ветер волосы шевелит на больной голове» И. Бродский).
    Из двух  добытых по дороге глухарей и пары гоголей сделали умопомрачительной вкусноты  мясную солянку. А есть-то и не хочется. У лодки в воде на кукане сидят две щуки и язь. Это обловилась одна из привезённых мной сетей. Рыбу на корм собакам.

10 сентября.
    По левому борту теперь уже не Иркутская область, а Эвенкия. Люди! Где вы?!

11 сентября.
    Пошла четвёртая неделя нашего подъёма по Ерёме.
    Вчера был страшный вылет мошки. Привычная ля меня мошка тут тоже есть, но страшнее её – мокрец. Это точно такая же мошка, только очень мелкая. Её иногда и разглядеть-то на коже трудно, но жрёт она страшно. Руки чешутся, как будто их каким-то химикатом посыпали.
    На сегодня Валера обещает очень трудный день. Впереди целые цепи порогов. Самый ближний находится в километре от нас, но шум его слышен очень отчётливо.

12 сентября.
    Вчера неимоверными усилиями по преодолению шивер и порогов, лишь к 10 часам вечера, в кромешной темноте, добрались до очередного зимовья. Пришли, затопили печь, попили чайку и завалились спать. На приготовление пищи не было ни сил, ни времени, хотя в лодке есть два глухаря, три чирка и щука на 4 кг.
    До устья Ерёмакана осталось два километра, но мы по нему подниматься не будем, т.к. очень низкая вода, которая делает Ерёмакан непроходимым. Пойдём дальше вверх по Ерёме.
    С утра еду готовить не стали, т.к. Валера переживает, что потеряем много драгоценного времени и не успеем за день добраться до следующего зимовья. Зимовья здесь встречаются уже реже, т.к. с развалом Промхоза многие охотники на угодья не ходят. От безуходности многие зимовушки просто сгнивают.

    Сегодня у нас впереди три порога. Это последние пороги на Ерёме!!! Дальше начинаются заболоченные участки. Река во многих местах будет завалена упавшими деревьями и кочкарником.

12 сентября (вечер).
    Около 21 часа добрались до большого озера. Озеро это называют Зарубинским. Прозвание своё оно получило по имени охотника из Ванавары Ивана Зарубина, который охотился тут полвека назад.  По сей день на берегу озера у подножия высокого хребта стоит его зимовьё.  В этой старой низкой избушке сохранились (О, чудо!) его охотничьи дневники. Если б вы только знали, какой это клад! Только ради того, чтобы найти эти дневники, можно было переться в такую даль и претерпеть все трудности пути.

    Пока высаживались на берег, собаки недалеко от зимовья прихватили Шарапинку (одно из местных названий медведя). Собак от лодки я видел, а вот медведя не удалось разглядеть, но было хорошо слышно, как он неистово фышкал на собак.
    Вечером сварили большой котелок супа из, добытых по дороге, трёх глухарей, трёх чирков и внутренностей двух больших щук. Похлёбка получилась обалденной! Кто сказал, что в кулинарии нельзя сочетать мясо птицы и потроха рыбы?! Я, как путевой шеф-повар заявляю, что пернатая дичь прекрасно оттеняется вкусом речной рыбы.

15 сентября.
    К шести часам вечера добрались до большого разлива.  За день отмахали уйму вёрст. Приходилось продираться через завалы деревьев и отмели.
До нижнего Валериного зимовья на Большой Ерёме осталось 45 километров, до верхнего – 60 километров.  Это так говорит Валера, но, по-моему, он всю дорогу путает километры с морскими милями!

16 сентября.
    Переночевали очень комфортно! На матрацах, а не на голых досках!

Решили на несколько дней тормознуться тут, и половить рыбу. В поставленные сети попадаются щуки, окуни, сороги и кульбаны (язи). Рыба вся очень крупная. Рыбу солим и заготавливаем для последующей вывозки. Некоторую вялим на воздухе без засолки. Она пойдёт на корм собакам и на приманку при промысле соболя.

18 сентября.
    Пасмурно. Временами накрапывает холодный осенний дождь.
    Сделали ящик для соления рыбы. Доски пилили пилой из сваленной лиственницы.
    Утром Валера проверил сети. Рыбы попадается очень много! Но не вся идёт в дело. Позавчера много рыбы чуть не пропало. Валера снял её утром с ночи, и весь день она провалялась в лодке.  Валера целый день порывался её обработать, но так и не сподобился. Ещё раз так поступит, изничтожу, как Ленин буржуазию! Когда стало совсем темно, я уже не выдержал и, вооружившись налобным фонариком и ножом, пошёл её вспарывать. Когда вспорол всю, то говорю Валере: «Давай промывай и соли!» Ха-ха! Он просто взял, и развесил её на верёвку! Говорит, что потом собакам скормим. Ну ни хрена себе! И стоило мне с ней 1,5 часа возиться?! Собаки бы её и не вспоротую сожрали. Тут собаки, вообще, хорошо едят всякую рыбу, и сырую, и варёную.

Порой мне кажется, что Валера преднамеренно подвергает меня различным трудностям и испытаниям, которые вполне можно было бы избежать. Не знаю, догадывается ли он о том, что я это замечаю? Пусть всё идёт, как идёт: он пусть пытается доказать, что мы — охотники Центральной России, против сибиряков, всё равно  что плотники супротив столяров, а я буду доказывать обратное, ибо от моего поведения будет зависеть мнение о всех наших охотниках. Тут главное – не кто победит, а кто не опозорится! А, вообще, я ему (Валере) очень благодарен за то, что он мне дал возможность увидеть Восточную Сибирь, Тунгуску и другие достопримечательности нашей огромной страны. Я ж к нему полстраны и проехал! Спасибо тебе, Валера! Но рыбу больше не порти!

    С распоротой рыбы я набрал в блюдо килограмма два икры и поджарил её с лучком на сковородке. Исключительно питательная вещь! Ели эту икру целый день и были сыты. Едим, вообще, мало, но от голода не страдаем. Сказывается высокая калорийность пищи.
    Все дни на озере имеем хорошо отлаженную радиосвязь с домом. Охотников в эфире заметно прибавилось. Значит, начался массовый заход на участки. Все разговаривают между собой и с жёнами, которые остались дома.  От обилия разговоров возникает ощущение, что вся тайга вокруг кишит людьми. На самом же деле, охотников разделяют сотни километров непроходимых болот, чащоб, рек и озёр. Особенно трогательно слушать переговоры с домом. Сеанс первой связи – это несказанная радость жены, что жив, что добрался до угодий, что обозначился в эфире. Даже плохая связь – не помеха! Главное – это слышать родной голос и знать, что жив. А трагические случаи – не редкость.
    Лет 8-10 назад ушёл в тайгу на промысел бывалый охотник Владимир Сарпинский. Говорят, что человек он был неимоверной силищи и не пасовал даже перед медведем. Так вот, ушёл он в тайгу в конце августа, а к Новому году не вышел. Рацией он не пользовался, хотя и имел её в своём снаряжении. Искали его по всем его зимовьям и путикам, да так и не нашли. По косвенным приметам поняли, что пропал он ещё в октябре при переходе от одного зимовья к другому. Возможно, он отошёл с путика в сторону на собачью полайку и встретился неожиданно с медведем. Тело, оружие и вещи не нашли по сей день. Пропал человек в тайге, сгинул без следа, а как это произошло, можно только догадываться.

28 сентября.
    Ну, вот мы и верхнем Ерёмском зимовье. Прибыли сюда ещё вчера по-светлу. Прошлую ночь ночевали в нижнем зимовье. Зимовьё старое, 70-х годов постройки. Ещё ванаварцы строили. Избушка находится в плачевном состоянии. Валера ей не пользуется, т.к. стоит она в стороне от путиков.
    Пару дней назад добыли из-под собак крупного самца росомахи. Мездра, естественно, синяя. Росомах тут стреляют при первой же подвернувшейся возможности не взирая на сезон и сроки, т.к. этот зверь считается пакостным. Росомахи разоряют путики, забираются в лабазы и избушки. Где побывала росомаха, там сплошной урон охотнику.
Сегодня вытащили лодку на берег.  

Завтра планируем двинуться на базовое зимовьё, которое стоит на Ерёмакане. Отсюда до него 16 км. Часть груза потащим с собой, а остальную часть перенесём следующими ходками.
    Живём немного впроголодь, т.к. нет пока ни рыбы, ни мяса, ни птицы. Здесь подобная ситуация не считается страшной, т.к. в любую секунду может случится, что будет и мясо, и птица. А пока жуём лапшу быстрого приготовления или варим пустую гречку.
    Собакам тоже варить нечего. Сегодня сварили им немного ячки с росомашьим жирком. И что удивительно   — жрут!

30 сентября.
    Вчера в 19-00 притащились на базовое зимовьё на Ерёмакане. Именно притащились!
    Шли вчера 8 часов. Неподъёмные рюкзаки вымотали нас до предела. И сегодня-то никак в себя не придём. Перед выходом с Ерёмы взвесили рюкзаки: у Валеры -25 кг, у меня – 18,5 кг. Плюс у каждого по карабину. На второй половине пути добыли по глухарю (жрать-то чего-то по приходу на базу что-то надо!). Валера говорит, что за поход на Ерёмакан надо давать орден Сутулого. Не знаю, как на счёт ордена, а инвалидность давать точно можно.

    Как же тут много глухаря!!! Вчера, пока шли, собаки облаяли не меньше десятка.
    Я вот тут прикинул, и выходит, что я уже больше месяца что-то тащу, тяну, поднимаю, ворочаю, толкаю, несу и т.д. , а не охоты, ни рыбалки, ни красот тайги пока ещё не видел, по большому счёту. А так мечтается пожить в каком-нибудь зимовье оседло, навести в нём порядок, порыбачить, побродить по окрестной тайге с собачкой. Так ведь нет, всё какими-то иными делами занимаюсь.

Часть вторая.  Житьё-бытьё промысловое.

2 октября.

  
Октябрь уж наступил,
И роща отряхает
Последние листы
С нагих своих ветвей…..

    Сегодня под утро температура воздуха опустилась до минус шести градусов. Разливы и заливчики Ерёмакана покрылись тонким ледком.
    В поставленные вчера Валерой  сети попалось пять щук, несколько крупных окуней и немного сороги. У меня улов скромнее. Я вчера поставил семь капканов на ондатру. За ночь попались четыре «кондрашки».

    Жизнь на базовом зимовье начали с бани. Пар был хорош! Я три раза на улицу подышать выскакивал. Немного постирал бельишко и в Ерёмакане прополоскал.

Экспромт:
Я сушил бельё на кедрах,
Путик бил в таёжных недрах
И в охотничьей избушке
Пил чаёк из медной кружки.

Валера вчера, уже почти ночью, испёк (тут говорят «состряпал») шесть буханок таёжного хлеба. По городским меркам, хлеб – так себе, но по таёжным – слаще пряника. Хлебный дух стоял на всю округу таёжную. Тут, вообще очень скучается по привычным для горожанина вещам, таким как картошка, молочная каша, салатик овощной и т.д. Зато, что в городе и жрать не станешь, тут идёт за лакомство.
    Завтра планирую идти на Ерёму. Надо принести ружья и ещё кое-что из вещей. Вернуться думаю через день.

3 октября.
    А вот и не ушёл ни на какую Ерёму! Дождь помешал.
    Сходил на реку, проверил капканы, снял трёх ондатр.
    Пришёл, попил чайку, снарядил ещё три капкана и ушёл ставить их вверх по течению на болотистых лывах. Ондатра нужна для приготовления приманки на соболя. Пойманные ондатры сразу  не обдираются, а развешиваются за хвосты на открытом воздухе под навесом. Сейчас шкурки ондатры очень дёшевы, поэтому заниматься с ними нет никакого смысла. Гораздо выгоднее выменять у тайги одну ондатровую шкурку на несколько соболиных, которые и сейчас пользуются большим спросом. Соболь – это главная цель, ради которой местные мужики идут в тайгу.

В начале сезона в тайгу идут все, у кого нет другой работы. Даже если она есть, то хоть ненадолго, но мужик в тайгу сбегает. Добудет там несколько соболишек – всё добавка к семейному бюджету. Как не крути, а тайга – главный источник дохода. Семейные, крепкие мужики уходят на промысел на весь сезон. Сначала рыбачат, потом соболюют и бьют мясо (сохатят). Практически у каждого крепкого мужика есть Буран, на котором из тайги вывозится продукция охоты и рыбалки. Те, у кого Буранов нет, либо с кем-то договариваются на вывоз за долю от добытого, либо выносят на себе только пушнину, а мясо и рыбу добывают только на обеспечение питания в тайге.

    Валера относится к мужикам крепким, хозяйственным. У него есть два Бурана, несколько лодок, лодочный мотор и другое, необходимое охотнику-промысловику снаряжение. Есть свой охотничий участок. Правда, самый дальний из всех Преображенских охотников, которые ещё ходят на промысел. А самое главное, это то, что у Валеры нет долгов.  Из долгового ярма он вырвался несколько лет назад, когда устроился работать в Киренский Коопзверопромхоз (пожалуй, едиственный там существующий по сей день), и перестал сдавать пушнину местному барыге – Васе Меньшову. Василий Николаевич – это этакий Михал Лукич (из Вечного зова) современного образца. Он имеет в деревне свой магазинчик, несколько небольших барж для доставки товара по Тунгуске от Подволошино до Преображенки + занимается скупкой пушнины у местных охотников. Теперь вот ещё и должность местного егеря получил.  А пушнину он скупает очень хитро! Перво-наперво, в расчёт идут долги, сделанные охотником в Васином магазине. И если долгов этих много, то пушнина перекочёвывает в Васины руки по безналичному расчёту. В итоге, охотник не получает на руки ни каких денег, и вновь начинает отовариваться в Васином магазине в долг. А в долг тут давать любят! Почему? Да потому что кредиты эти даются по драконовский процент (25% годовых) и на условиях, что вся добытая  заёмщиком пушнина, будет сдана кредитору по установленной им же цене. Случается так, что охотник количеством добытой пушнины всё же покрывает долги, и даже значительно зарабатывает сверх того, обретая экономическую свободу. Тут многие, по выходе из тайги, ощущают себя олигархами, но в ближайшее же время спускают всё до копейки. Здесь и по сей день всё также, как описывал Шишков в романе «Угрюм-река» сто лет назад – сегодня рядятся в портянки из панбархата и пьют от пупа, а назавтра просыпаются с больной головой и пустыми карманами.

4 октября.
    Вот и припедалил я обратно на Большую Ерёму. Вышел с базового в 10ч. 40 мин. , а до ерёмского зимовья добрался в 16 часов. По дороге из-под Линды добыл одного из трёх облаянных ей глухарей. Сейчас сварю его с гречкой и сожру!
    В зимовье тепло, и даже жарко. На улице  -3 град. Сегодня лёг первый снег. Землю он, конечно, полностью не покрыл, но траву и валежник выбелил  начисто.

5 октября.
    Сегодня ровно два месяца, как я уехал из дома. Впереди ещё три.
    Ухожу опять на базовое.

6 октября.
    Рассказал Валере, что вчера не стал стрелять из-под собаки глухарку. Просто пожалел. Валера этому немало удивился и сказал, что здесь зверь или птица    отпускаются без выстрела только в том случае, если они в данный момент не нужны, во всех остальных случая зверь или птица добываются не взирая на пол и возраст. Тут нет никаких предрассудков относительно сбережения поголовья. Вокруг необозримая тайга, а в ней полно места, где люди не появляются годами, десятилетиями, а может, и вовсе никогда не были. Там вволю может плодиться любой зверь, но уж коли он попал в зону действия выстрела и в его добыче есть необходимость, то пусть не взыщет. Наверное, с точки зрения таёжного промысловика, эти рассуждения правильны. Я сам убедился в том, что тут полно зверья, которое даже не подозревает о том, какую опасность для него представляет человек. Как вам такой факт: сидящий на дереве глухарь, облаиваемый собакой, легко выдерживает несколько промахов – выстрелов, и даёт возможность охотнику исправить возможность.
    Кстати, глухаря тут предпочитают бить из карабинов калибра 7,62, а не из гладкоствола. Это и вернее, и дешевле. Патрон калибра 7,62х39 стоит 10 рублей, а дробовой – 20 рублей. Я тоже всех глухарей взял из карабина.

    В 17 часов повалил снег! Зима?
    К 19 часам снегу уже более 3-х сантиметров. Зима!

8 октября.
    Ночью лаяла собака. Это означало, что к нам кто-то пожаловал в гости. Ночью никого разглядеть не удалось. Утром выяснилось, что почти к самому зимовью подходил соболь.
    Куда-то пропал Виктор – сосед по участку с эвенкийской стороны. По рации говорят, что у него пропали собаки, и он пошёл их искать. Вот уже больше недели его нет на связи.
    В планах на ближайшие дни сходить на среднее зимовьё (стоит выше по Ерёмакану). Там мне предстоит жить и промышлять зверя.

10 октября.
    Строим заездок. Заездок – это перегородка кольями ручья или речки в узком месте. Цель постройки – направить движущуюся по руслу рыбу в металлические верши, поставленные в проёмах заездка.

15 октября.
    Вернулись со среднего зимовья, на которое ушли вчера. На дорогу туда потратили 5 часов, а обратно уложились в четыре. На среднем зимовье нас ждал сюрприз. Ещё на подходе заметили открытую настежь дверь.  Это могло означать только одно – в зимовьё наведывался медведь. Бывает и так, что охотник беспечно подходит к зимовью, а медведь-то как раз там. Беда тогда! Я заметил, что Валера ко всем зимовьям подходит только с оружием наготове. Привычка, выработанная годами.
    Два часа ликвидировали беспорядок наведённый медведем.

    Ночевали более-менее сносно. Была очень большая влажность, как в бане. Так всегда бывает, когда оттапливаешь промороженное зимовьё.  Утром поднялись, попили чайку, остатки глухариного  супа отдали собаке и тронулись в обратный путь. Шли той же тропой, что и вчера. Эта тропа – мой будущий путик. Капканов на нём сейчас нет, и мне предстоит их разнести, установить и насторожить с приманкой.

21 октября.
    К вечеру дополз до среднего зимовья. Еле дошёл, сил уже не осталось. К захваченному с базового зимовья рюкзака в 16 кг, по дороге добавились: тетерев и два глухаря. Общий вес груза, думаю, составил килограммов 20. Естественно, к этому необходимо прибавить вес карабина, топора и два запасных магазина с патронами. Сейчас вот сижу и, как в той рекламе, всё болит и ничего не помогает.

    Пока буржуйка прогревает зимовьё, разделал птиц и варю супчик.
    К восьми вечера супчик сварился, и я вволю его откушал.

Теперь сижу, пишу и слушаю по радио: «Поле, русское поле…я твой тонкий колосок!» Хорошо! Душевно! Сейчас покормлю Линду и завалюсь спать. Завтра будет первый промысловый день. Пойду по путику настораживать (поднимать) капканы. Капканы, сказал Валера, на путике уже есть, осталось только зарядить и приманку подвесить.

22 октября.
    Обознатушки – перепрятушки! Пошёл я утром по тропе капканы поднимать. Навязал, как путный, полный рюкзак приманки, в общем, снарядился по-полной, а капканов-то обещанных на путике нет. Нашёл у одного дерева сбежек приставленный, и жёрдочку упавшую, а капкана-то нет. Что за чёрт! Тут что, тоже капканы тырят?! Некому тут воровать! Что-то, значит, не так! Валера говорил, что он по этой тропе на Буране ездит, но тут при всём умении и мастерстве, на снегоходе не проехать. Иду чертыхаюсь. Приманки полный мешок, а капканов-то нет. Я с собой всего пару и прихватил. Так, на всякий случай. Тропа явно угадывается, но не шире, чем пешеходная. Можно бы и капканы по ней расставить, тем более, что следы соболиные есть. И тут меня словно по маковке стукнуло: « А по той ли я тропе иду?» Скорее всего, не по той. И тут я подумал: «А чего я разворчался-то? Вот тайга, вот тропа, а капканов на зимовье целая связка висит. Не о том ли я всю жизнь мечтал?» И решил я, что надо брать процесс в свои руки, а не искать готовенького. И стал протопанную мной тропу оборудовать под установку капканов. Имеющиеся два капкана сразу поставил, а под остальные места организовал. Ловись соболь большой и крупный!

    Вернувшись к зимовью, внимательно осмотрелся и нашёл-таки «буранку». Прошёлся по ней немного. Точно, вот и первый капкан. Значит, «буранку» буду уже потом осваивать.
    Вечером вышел на связь с Валерой. Рассказал ему о своих географических походах. Оказалось, что если пробитой мной тропой пройти чуть дальше, то можно выйти на профиль (просеку), на который на три километра западнее выходит «буранка». Отсюда поучается, что очень легко можно круговой путик пробить. Так и поступим.

24 октября.
    Сегодня удалось совершить за день, что задумывалось с вечера. Я таки пробил путик по покрайке до профиля. На путике расставил 16 капканов. Два Валериных капкана на профиле тоже насторожил. Итак, у меня на сегодняшний день, насторожено 20 капканов:16 по покрайке, 2 на профиле и 2 на буранке. Вот тебе, Вадим Николаевич, и промысел. Процесс пошёл.
    Видел сегодня в пойме Ерёмакана 7 северных оленей. Можно было и пальнуть по ним из карабина. Сто пятьдесят метров – не расстояние! Стрелять не стал, т.к. олени были на другом берегу реки. Лёд пока очень тонкий. А вдруг переход бы не нашёл?
    Завтра пойду поднимать путик, ведущий на базовое зимовьё. Побуду там пару дней и сюда обратно.

28 октября.
Два дня пробыл на базовом. Топили баню, мылись, стирались.
Пока шёл с базового сюда, снял с капканов двух соболей. Сейчас буду снимать шкурки (обдёргивать). Правилок у меня пока нет, но что-нибудь придумается.
Печка гудит, чайник шумит, снег топится, жизнь налаживается. Закат какой-то багровый. Ночью, скорее всего, ниже тридцати будет?

29 октября.
    Как всегда, затянул с выходом. Еду немного стряпал и приманку готовил.
    Вернулся в начале седьмого вечера, а сел писать лишь в 23:45. Спрашиваешь, чем занимался весь вечер? О, весь вечер я хлопочу. Принёс 4 соболей и одну белку. Трёх соболей оставил на утро (они замёрзшие), а белку и одного соболька обдёрнул сегодня.

    На мари видел оленей. Решил скрадывать, т.к. жрать-то в зимовье нет ничего. Подобрался на верный выстрел и выбил из стада одного оленя. На разделку туши потратил 40 минут. Прихватил с собой печень, сердце, вырезку и грудинку (соколок).

30 октября.
    Приезжал Валера. Вывезли на Буране мясо. Теперь можно жить наравне с голодными.

31 октября.
    Началась оттепель. Дует сильный ветер и валит снег. Такая погода к охотничьей не относится. Сижу в зимовье. Сделал две правилки на соболя.
    Жарю оленью печёнку. Вкусно!

    Я тут вообще хорошо устроился. Постель наладил из трёх матрацев, к стене коврик туристический прибил, чтоб от стены холодом не веяло. Посуда у меня тут всякая есть. Из еды: рис, греча, макароны. Полно всяких пакетиков с приправами. Короче, всё зер гуд!

1 ноября.
    Всю ночь дул ветрище. Тайга словно простужено дышала. Плёнка, прибитая на окно вместо стекла, вздрагивала и пришепётывал, как будто жаловалась на стужу и ветер. Необъяснимо, но все эти мрачные звуки отзывались в моём мозгу знакомым с детства бодрым мотивчиком: «Я лежу, а в окна мои ломится ветер северный, умеренный, до сильного..»
    Хочу сегодня попробовать пройти по «буранке», которую мне теперь проторил Валера. Подниму по ней капканы. Да и посмотрю, как сегодня будет ходиться, а то на круг по путику зайду. Оп-с, а время-то уже начало двенадцатого! Тут, вообще я заметил, утро медленно наступает. В рассветный час тайга  спит, словно она трудилась всю ночь и лишь под утро закончила свою работу и, удовлетворённая сделанным, заснула крепким спокойным сном. Если нет ветра, то по утрам стоит такая непостижимая тишина, что можно предположить, будто ты оглох на оба уха. Даже птички не поют! Вот к полудню всё начинает просыпаться: появляются у зимовья кукши, начинают попискивать гаички.

2 ноября.
    Надо бы идти на базовое за лыжами. А что-то так не хочется?! Хотя, и путик надо бы уже проверить. Не хочется уходить из тёплого, обжитого зимовья. За полутора суток тут опять всё выстынет и проморозится. А, завтра на базовое пойду! Решено! Сегодня тут останусь.
    А вообще, всё отлично! Впитываю в себя всё, что вижу и для верности запоминания в дневник всё записываю. Уже одну тетрадку исписал, надо вторую начинать. Пржевальский говорил, что у путешественника памяти нет, поэтому нужно дневники вести. Вот я его совету и следую. Всё, что сейчас со мной происходит, — это один раз и на всю жизнь. Потом всё только в воспоминаниях и останется. Вот уже почти сотню листов исписал, а сколько ещё в голове запечатано! А сколько ещё додумается и воедино свяжется!?

3 ноября.
    Ухожу на базовое. Всё уже собрал. Вот сейчас чайку хлебну, и в путь…..