Рассказ валя андреев читать

Валя сидел и читал. Книга была очень большая, только наполовину меньше самого Вали, с очень черными и крупными строками и картинками во всю страницу. Чтобы видеть верхнюю строку, Валя должен был протягивать свою голову чуть ли не через весь стол, подниматься на стуле на колени и пухлым коротеньким пальцем придерживать буквы, которые очень легко терялись среди других похожих букв, и найти их потом стоило большого труда. Благодаря этим побочным обстоятельствам, не предусмотренным издателями, чтение подвигалось с солидною медленностью, несмотря на захватывающий интерес книги. В ней рассказывалось, как один очень сильный мальчик, которого звали Бовою,[1] …звали Бовою. — Имеется в виду повесть «О Бове Королевиче», известная на Руси еще в XVII в., вошедшая в русский фольклор и выдержавшая с конца XVIII в. множество лубочных изданий. схватывал других мальчиков за ноги и за руки, и они от этого отрывались. Это было и страшно и смешно, и потому в пыхтении Вали, которым сопровождалось его путешествие по книге, слышалась нотка приятного страха и ожидания, что дальше будет еще интереснее. Но Вале неожиданно помешали читать: вошла мама с какою-то другою женщиной.

— Вот он! — сказала мама, глаза у которой краснели от слез, видимо недавних, так как в руках она мяла белый кружевной платок.

— Валечка, милый! — вскрикнула женщина и, обняв его голову, стала целовать лицо и глаза, крепко прижимая к ним свои худые, твердые губы. Она не так ласкала, как мама: у той поцелуи были мягкие, тающие, а эта точно присасывалась. Валя, хмурясь, молча принимал колючие ласки. Он был недоволен, что прервали его интересное чтение, и ему совсем не нравилась эта незнакомая женщина, высокая, с костлявыми пальцами, на которых не было ни одного кольца. И пахло от нее очень дурно: какою-то сыростью и гнилью, тогда как от мамы всегда шел свежий запах духов. Наконец женщина оставила Валю в покое и, пока он вытирал губы, осмотрела его тем быстрым взглядом, который словно фотографирует человека. Его коротенький нос, но уже с признаками будущей горбинки, густые, не детские брови над черными глазами и общий вид строгой серьезности[2] Его коротенький нос… строгой серьезности… — Создавая портрет мальчика Вали, Андреев воспользовался своей детской фотографией. (Воспроизведена в кн.: Львов-Рогачевский В. Л. Две правды. Книга о Л. Андрееве. СПб., кн-во «Прометей» Н. Н. Михайлова, 1914, вкладной лист между с. 16 и 17.) что-то напомнили ей, и она заплакала. И плакала она не так, как мама: лицо оставалось неподвижным, и только слезы быстро-быстро капали одна за другою — не успевала скатиться одна, как уже догоняла другая. Так же внезапно перестав плакать, как и начала, она спросила:

— Валечка, ты не знаешь меня?

— Нет.

— Я приходила к тебе. Два раза приходила. Помнишь?

Может быть, она и приходила, может быть, и два раза приходила, — но откуда Валя будет знать это? Да и не все ли равно, приходила эта незнакомая женщина или нет? Она только мешает читать со своими вопросами.

— Я твоя мама. Валя! — сказала женщина.

Валя с удивлением оглянулся на свою маму, но ее в комнате уже не было.

— Разве две мамы бывают? — спросил он. — Какие ты глупости говоришь!

Женщина засмеялась, но этот смех не понравился Вале: видно было, что женщина совсем не хочет смеяться и делает это так, нарочно, чтобы обмануть. Некоторое время оба молчали.

— Ты уже умеешь читать? Вот умница!

Валя молчал.

— А какую ты книгу читаешь?

— Про Бову-королевича, — сообщил Валя с серьезным достоинством и с очевидным чувством уважения к большой книге.

— Ах, это должно быть очень интересно! Расскажи мне, пожалуйста, — заискивающе улыбнулась женщина.

И снова что-то неестественное, фальшивое прозвучало в этом голосе, который старался быть мягким и круглым, как голос мамы, но оставался колючим и острым. Та же фальшь сквозила и в движениях женщины: она передвинулась на стуле и даже протянула вперед шею, точно приготовилась к долгому и внимательному слушанию: а когда Валя неохотно приступил к рассказу, она тотчас же ушла в себя и потемнела, как потайной фонарь, в котором внезапно задвинули крышку. Валя чувствовал обиду за себя и за Бову, но, желая быть вежливым, наскоро проговорил конец сказки и добавил:

— Все.

— Ну, прощай, мой голубчик, мой дорогой! — сказала странная женщина и снова стала прижимать губы к Валиному лицу. — Скоро я опять приду. Ты будешь рад?

— Да, приходите, пожалуйста, — вежливо попросил Валя и, чтобы она скорее ушла, прибавил: — Я буду очень рад.

Посетительница ушла, но только что Валя успел разыскать в книге слово, на котором он остановился, как появилась мама, посмотрела на него и тоже стала плакать. О чем плакала женщина, было еще понятно: она, вероятно, жалела, что она такая неприятная и скучная, — но чего ради плакать маме?

— Послушай, — задумчиво сказал Валя, — как надоела мне эта женщина! Она говорит, что она моя мама. Разве бывают две мамы у одного мальчика?

— Нет, деточка, не бывает. Но она говорит правду: она твоя мама.

— А кто же ты?

— Я твоя тетя.

Это явилось неожиданным открытием, но Валя отнесся к нему с непоколебимым равнодушием: тетя так тетя — не все ли равно? Для него слово не имело такого значения, как для взрослых. Но бывшая мама не понимала этого и начала объяснять, почему так вышло, что она была мамой, а стала тетей. Давно, давно, когда Валя был совсем маленький…

— Какой маленький? Такой? — Валя поднял руку на четверть аршина от стола.

— Нет, меньше.

— Как киска? — радостно изумился Валя. Рот его полуоткрылся, брови поднялись кверху. Он намекал на беленького котенка, которого ему недавно подарили и который был так мал, что всеми четырьмя лапами помещался на блюдце.

— Да.

Валя счастливо рассмеялся, но тотчас же принял свой обычный суровый вид и со снисходительностью взрослого человека, вспоминающего ошибки молодости, заметил:

— Какой я был смешной!

Так вот, когда он был маленький и смешной, как киска, его принесла эта женщина и отдала, как киску, навсегда. А теперь, когда он стал такой большой и умный, она хочет взять его к себе.

— Ты хочешь к ней? — спросила бывшая мама и покраснела от радости, когда Валя решительно и строго произнес:

— Нет, она мне не нравится! — и снова принялся за книгу.

Валя считал инцидент исчерпанным, но ошибся. Эта странная женщина с лицом, таким безжизненным, словно из него выпили всю кровь, неизвестно откуда появившаяся и так же бесследно пропавшая, всколыхнула тихий дом и наполнила его глухой тревогою. Тетя-мама часто плакала и все спрашивала Валю, хочет ли он уйти от нее; дядя-папа ворчал, гладил свою лысину, отчего белые волоски на ней поднимались торчком, и, когда мамы не было в комнате, также расспрашивал Валю, не хочет ли он к той женщине. Однажды вечером, когда Валя уже лежал в кроватке, но еще не спал, дядя и тетя говорили о нем и о женщине. Дядя говорил сердитым басом, от которого незаметно дрожали хрустальные подвески в люстре и сверкали то синими, то красными огоньками.

— Ты, Настасья Филипповна, говоришь глупости. Мы не имеем права отдавать ребенка, для него самого не имеем права. Неизвестно еще, на какие средства живет эта особа с тех пор, как ее бросил этот… ну, да, черт его возьми, ты понимаешь, о ком я говорю? Даю голову на отсечение, что ребенок погибнет у нее.

— Она любит его, Гриша.

— А мы его не любим? Странно ты рассуждаешь, Настасья Филипповна, — похоже, что сама ты хочешь отделаться от ребенка…

— Как тебе не грешно!

— Ну, ну, уже обиделась. Ты обсуди этот вопрос хладнокровно, не горячась. Какая-нибудь кукушка, вертихвостка, наплодит ребят и с легким сердцем подбрасывает к вам. А потом пожалуйте: давайте мне моего ребенка, так как меня любовник бросил, и я скучаю. На концерты да на театры у меня денег нету, так мне игрушку давайте! Нет-с, сударыня, мы еще поспорим!

— Ты не справедлив к ней, Гриша. Ведь ты знаешь, какая она больная, одинокая…

— Ты, Настасья Филипповна, и святого из терпения выведешь, ей-богу! Ребенка-то ты забываешь? Тебе все равно, сделают ли из него честного человека или прохвоста? А я голову свою даю на отсечение, что из него сделают прохвоста, ракалью, вора и… прохвоста!

— Гриша!

— Христом богом прошу: не раздражай ты меня! И откуда у тебя эта дьявольская способность перечить? «Она такая одино-о-кая», — а мы не одиноки? Бессердечная ты женщина, Настасья Филипповна, и черт дернул меня на тебе жениться! Тебе палача в мужья надо!

Бессердечная женщина заплакала, и муж попросил у нее прощения, объяснив, что только набитый дурак может обращать внимание на слова такого неисправимого осла, как он. Понемногу она успокоилась и спросила:

— А что говорит Талонский?

Григорий Аристархович снова вспылил.

— И откуда ты взяла, что он умный человек? Говорит, все будет зависеть от того, как суд посмотрит… Экая новость, подумаешь, без него и не знаем, что все зависит от того, как суд посмотрит. Конечно, ему что, — потявкал-потявкал, да и к сторонке. Нет, если бы на то моя воля, я бы всех этих пустобрехов…

Тут Настасья Филипповна закрыла дверь из столовой, и конца разговора Валя не слыхал. Но долго еще он лежал с открытыми глазами и все старался понять, что это за женщина, которая хочет взять его и погубить.

На следующий день он с утра ожидал, когда тетя спросит его, не хочет ли он к маме; но тетя не спросила. Не спросил и дядя. Вместо того оба они смотрели на Валю так, точно он очень сильно болен и скоро должен умереть, ласкали его и привозили большие книги с раскрашенными картинками. Женщина более не приходила; но Вале стало казаться, что она караулит его около дверей и, как только он станет переходить порог, она схватит его и унесет в какую-то черную, страшную даль, где извиваются и дышат огнем злые чудовища. По вечерам, когда Григорий Аристархович занимался в кабинете, а Настасья Филипповна что-нибудь вязала или раскладывала пасьянс, Валя читал свои книги, в которых строки стали чаще и меньше. В комнате было тихо-тихо, только шелестели переворачиваемые листы да изредка доносился из кабинета басистый кашель дяди и сухое щелканье на счетах. Лампа с синим колпаком бросала яркий свет на пеструю бархатную скатерть стола, но углы высокой комнаты были полны тихого, таинственного мрака. Там стояли большие цветы с причудливыми листьями и корнями, вылезающими наружу и похожими на дерущихся змей, и чудилось, что между ними шевелится что-то большое, темное. Валя читал. Перед его расширенными глазами проходили страшные, красивые и печальные образы, вызывавшие жалость и любовь, но чаще всего страх. Валя жалел бедную русалочку,[3] Валя жалел бедную русалочку… — Речь идет о сказке Г. — Х. Андерсена «Русалочка». которая так любила красивого принца, что пожертвовала для него и сестрами, и глубоким, спокойным океаном; а принц не знал про эту любовь, потому что русалка была немая, и женился на веселой принцессе; и был праздник, на корабле играла музыка, и окна его были освещены, когда русалочка бросилась в темные волны, чтобы умереть. Бедная, милая русалочка, такая тихая, печальная и кроткая. Но чаще являлись перед Валей злые, ужасные люди-чудовища. В темную ночь они летели куда-то на своих колючих крыльях, и воздух свистел над их головой, и глаза их горели, как красные угли. А там их окружали другие такие же чудовища, и тут творилось что-то таинственное, страшное. Острый, как нож, смех; продолжительные, жалобные вопли; кривые полеты, как у летучей мыши, странная, дикая пляска при багровом свете факелов, кутающих свои кривые огненные языки в красных облаках дыма; человеческая кровь и мертвые белые головы с черными бородами… Все это были проявления одной загадочной и безумно злой силы, желающей погубить человека, гневные и таинственные призраки. Они наполняли воздух, прятались между цветами, шептали о чем-то и указывали костлявыми пальцами на Валю; они выглядывали на него из дверей темной комнаты, хихикали и ждали, когда он ляжет спать, чтобы безмолвно реять над его головою; они засматривали из сада в черные окна и жалобно плакали вместе с ветром.

И все это злое, страшное принимало образ той женщины, которая приходила за Валей. Много людей являлось в дом Григория Аристарховича и уходило, и Валя не помнил их лиц, но это лицо жило в его памяти. Оно было такое длинное, худое, желтое, как у мертвой головы, и улыбалось хитрою, притворною улыбкою, от которой прорезывались две глубокие морщины по сторонам рта. Когда эта женщина возьмет Валю, он умрет.

— Слушай, — сказал раз Валя своей тете, отрываясь от книги. — Слушай, — повторил он с своей обычной серьезной основательностью и взглядом, смотревшим прямо в глаза тому, с кем он говорил, — я тебя буду называть мамой, а не тетей. Ты говоришь глупости, что та женщина— мама. Ты мама, а она нет.

— Почему? — вспыхнула Настасья Филипповна, как девочка, которую похвалили.

Но вместе с радостью в ее голосе слышался страх за Валю. Он стал такой странный, боязливый; боялся спать один, как прежде; по ночам бредил и плакал.

— Так. Я не могу этого рассказать. Ты лучше спроси у папы. Он тоже папа, а не дядя, — решительно ответил мальчик.

— Нет, Валечка, это правда: она твоя мама.

Валя подумал и ответил тоном Григория Аристарховича:

— Удивляюсь, откуда у тебя эта способность перечить!

Настасья Филипповна рассмеялась, но, ложась спать, долго говорила с мужем, который бунчал, как турецкий барабан, ругал пустобрехов и кукушек и потом вместе с женою ходил смотреть, как спит Валя. Они долго и молча всматривались в лицо спящего мальчика. Пламя свечи колыхалось в трясущейся руке Григория Аристарховича и придавало фантастическую, мертвую игру лицу ребенка, такому же белому, как те подушки, на которых оно покоилось. Казалось, что из темных впадин под бровями на них глядят черные глаза, прямые и строгие, требуют ответа и грозят бедою и неведомым горем, а губы кривятся в странную, ироническую усмешку. Точно на эту детскую голову легло смутное отражение тех злых и таинственных призраков-чудовищ, которые безмолвно реяли над нею.

— Валя! — испуганно шепнула Настасья Филипповна. Мальчик глубоко вздохнул, но не пошевелился, словно окованный сном смерти.

— Валя! Валя! — к голосу Настасьи Филипповны присоединился густой и дрожащий голос мужа.

Валя открыл глаза, отененные густыми ресницами, моргнул от света и вскочил на колени, бледный и испуганный. Его обнаженные худые ручонки жемчужным ожерельем легли вокруг красной и полной шеи Настасьи Филипповны; пряча голову на ее груди, крепко жмуря глаза, точно боясь, что они откроются сами, помимо его воли, он шептал:

— Боюсь, мама, боюсь! Не уходи!

Это была плохая ночь. Когда Валя заснул, с Григорием Аристарховичем сделался припадок астмы. Он задыхался, и толстая, белая грудь судорожно поднималась и опускалась под ледяными компрессами. Только к утру он успокоился, и измученная Настасья Филипповна заснула с мыслью, что муж ее не переживет потери ребенка.

После семейного совета, на котором решено было, что Вале следует меньше читать и чаще видеться с другими детьми, к нему начали привозить мальчиков и девочек. Но Валя сразу не полюбил этих глупых детей, шумных, крикливых, неприличных. Они ломали цветы, рвали книги, прыгали по стульям и дрались, точно выпущенные из клетки маленькие обезьянки; а он, серьезный и задумчивый, смотрел на них с неприятным изумлением, шел к Настасье Филипповне и говорил:

— Как они мне надоели! Я лучше посижу около тебя.

А по вечерам он снова читал, и, когда Григорий Аристархович, бурча об этой чертовщине, от которой не дают опомниться ребятам, пытался ласково взять у него книгу, Валя молча, но решительно прижимал ее к себе. Импровизированный педагог смущенно отступал и сердито упрекал жену:

— Это называется воспитание! Нет, Настасья Филипповна, я вижу, тебе впору с котятами возиться, а не ребят воспитывать. До чего распустила, не может даже книги от мальчика взять. Нечего говорить, хороша наставница.

Однажды утром, когда Валя сидел с Настасьей Филипповной за завтраком, в столовую ворвался Григорий Аристархович. Шляпа его съехала на затылок, лицо было потно; еще из дверей он радостно закричал:

— Отказал! Суд отказал!

Брильянты в ушах Настасьи Филипповны засверкали, и ножик звякнул о тарелку.

— Ты правду говоришь? — спросила она задыхаясь.

Григорий Аристархович сделал серьезное лицо, чтобы видно было, что он говорит правду, но сейчас же забыл о своем намерении, и лицо его покрылось целой сетью веселых морщинок. Потом снова спохватился, что ему недостает солидности, с которою сообщают такие крупные новости, нахмурился, подвинул к столу стул, положил на него шляпу и, видя, что место кем-то уже занято, взял другой стул. Усевшись, он строго посмотрел на Настасью Филипповну, потом на Валю, подмигнул Вале на жену и только после этого торжественного введения заявил:

— Я всегда говорил, что Талонский умница, которого на козе не объедешь. Нет, Настасья Филипповна, не объедешь, лучше и не пробуй.

— Следовательно, правда?

— Вечно ты с сомнениями. Сказано: в иске Акимовой отказать. Ловко, брат, — обратился он к Вале и добавил строго-официальным тоном, ударяя на букву о: — И возложить на нее судебные и за ведение дела издержки.

— Эта женщина не возьмет меня?

— Дудки, брат! Ах, забыл: я тебе книг привез!

Григорий Аристархович бросился в переднюю, но его остановил крик Настасьи Филипповны: Валя в обмороке откинул побледневшую голову на спинку стула.

Наступило счастливое время. Словно выздоровел тяжелый больной, находившийся где-то в этом доме, и всем стало дышаться легко и свободно. Валя покончил свои сношения с чертовщиной, и когда к нему наезжали маленькие обезьянки, он был среди них самый изобретательный. Но и в фантастические игры он вносил свою обычную серьезность и основательность, и когда шла игра в индейцы, он считал необходимым раздеться почти донага и с ног до головы измазаться краскою. Ввиду делового характера, приданного игре, Григорий Аристархович счел для себя возможным принять в ней посильное участие. В качестве медведя он проявил лишь посредственные способности, но зато пользовался большим и вполне заслуженным успехом в роли индейского слона. И когда Валя, молчаливый и строгий, как истый сын богини Кали, сидел у отца на плечах и постукивал молоточком по его розовой лысине, он действительно напоминал собою маленького восточного князька, деспотически царящего над людьми и животными.

Талонский пробовал намекать Григорию Аристарховичу о судебной палате, которая может не согласиться с решением суда, но тот не мог понять, как трое судей могут не согласиться с тем, что решили трое таких же судей, когда законы одни и там и здесь. Когда же адвокат настаивал, Григорий Аристархович начинал сердиться и в качестве неопровержимого довода выдвигал самого же Талонского:

— Ведь вы же будете и в палате? Так о чем толковать, — не понимаю. Настасья Филипповна, хотя бы ты усовестила его.

Талонский улыбался, а Настасья Филипповна мягко выговаривала ему за его напрасные сомнения. Говорили иногда и о той женщине, на которую возложили судебные издержки, и всякий раз прилагали к ней эпитет «бедная». С тех пор как эта женщина лишилась власти взять Валю к себе, она потеряла в его глазах ореол таинственного страха, который, словно мгла, окутывал ее и искажал черты худого лица, и Валя стал думать о ней, как и о других людях. Он слыхал частое повторение того, что она несчастна, и не мог понять почему; но это бледное лицо, из которого выпили всю кровь, становилось проще, естественнее и ближе. «Бедная женщина», как ее называли, стала интересовать его, и, вспоминая других бедных женщин, о которых ему приходилось читать, он испытывал чувство жалости и робкой нежности. Ему представлялось, что она должна сидеть одна в какой-нибудь темной комнате, бояться и все плакать, все плакать, как плакала она тогда. Напрасно он тогда так плохо рассказал ей про Бову-королевича.

…Оказалось, что трое судей могут не согласиться с тем, что решили трое таких же судей: палата отменила решение окружного суда, и ребенок был присужден его матери по крови. Сенат оставил кассационную жалобу без последствий.

Когда эта женщина пришла, чтобы взять Валю, Григория Аристарховича не было дома; он находился у Талонского и лежал в его спальне, и только его розовая лысина выделялась из белого моря подушек. Настасья Филипповна не вышла из своей комнаты, и горничная вывела оттуда Валю уже одетым для пути. На нем было меховое пальтецо и высокие калоши, в которых он с трудом передвигал ноги. Из-под барашковой шапочки выглядывало бледное лицо с прямым и серьезным взглядом. Под мышкою Валя держал книгу, в которой рассказывалось о бедной русалочке.

Высокая, костлявая женщина прижала его лицо к драповому подержанному пальто и всхлипнула.

— Как ты вырос, Валечка! Тебя не узнаешь, — пробовала она шутить; но Валя молча поправил сбившуюся шапочку и, вопреки своему обычаю, смотрел не в глаза той, которая отныне становилась его матерью, а на ее рот. Он был большой, но с красивыми мелкими зубами; две морщинки по сторонам оставались на своем месте, где их видел Валя и раньше, только стали глубже.

— Ты не сердишься на меня? — спросила мама, но Валя, не отвечая на вопрос, сказал:

— Ну, пойдем.

— Валечка! — донесся жалобный крик из комнаты Настасьи Филипповны. Она показалась на пороге с глазами, опухшими от слез, и, всплеснув руками, бросилась к мальчику, встала на колени и замерла, положив голову на его плечо, — только дрожали и переливались бриллианты в ее ушах.

— Пойдем, Валя, — сурово сказала высокая женщина, беря его за руку. — Нам не место среди людей, которые подвергли твою мать такой пытке… такой пытке!

В ее сухом голосе звучала ненависть, и ей хотелось ударить ногою стоявшую на коленях женщину.

— У, бессердечные! Рады отнять последнего ребенка!.. — произнесла она злым шепотом и рванула Валю за руку: — Идем! Не будь, как твой отец, который бросил меня.

— Бе-ре-гите его! — сказала Настасья Филипповна.

Извозчичьи сани мягко стукали по ухабам и бесшумно уносили Валю от тихого дома с его чудными цветами, таинственным миром сказок, безбрежным и глубоким, как море, и темным окном, в стекла которого ласково царапались ветви деревьев. Скоро дом потерялся в массе других домов, похожих друг на друга, как буквы, и навсегда исчез для Вали. Ему казалось, что они плывут по реке, берега которой составляют светящиеся линии фонарей, таких близких друг к другу, словно бусы на одной нитке, но, когда они подъезжали ближе, бусы рассыпались, образуя большие темные промежутки, сзади сливаясь в такую же светящуюся линию. И тогда Валя думал, что они неподвижно стоят на одном месте; и все начинало становиться для него сказкою: и сам он, и высокая женщина, прижимавшая его к себе костлявою рукою, и все кругом.

У него замерзла рука, в которой он держал книгу, но он не хотел просить мать, чтобы она взяла ее.

В маленькой комнате, куда привезли Валю, было грязно и жарко. В углу, против большой кровати, стояла под пологом маленькая кроватка, такая, в каких Валя давно уже не спал.

— Замерз! Ну, погоди, сейчас будем чай пить. Ишь, руки-то какие красные! Вот ты и с мамой. Ты рад? — спрашивала мать все с тою же насильственною, нехорошею улыбкою человека, которого всю жизнь принуждали смеяться под палочными ударами.

Валя, пугаясь своей прямоты, нерешительно ответил:

— Нет.

— Нет? А я тебе игрушек купила. Вот, посмотри, на окне.

Валя подошел к окну и начал рассматривать игрушки. Это были жалкие картонные лошадки на прямых, толстых ногах, петрушка в красном колпаке с носатой, глупо ухмыляющейся физиономией и тонкие оловянные солдатики, поднявшие одну ногу и навеки замершие в этой позе. Валя давно уже не играл в игрушки и не любил их, но из вежливости он не показал этого матери.

— Да, хорошие игрушки.

Но она заметила взгляд, который бросил Валя на окно, и сказала с тою же неприятною, заискивающей улыбкой:

— Я не знала, голубчик, что ты любишь. И я уже давно купила эти игрушки.

Валя молчал, не зная, что ответить.

— Ведь я одна, Валечка, одна во всем мире, мне не с кем посоветоваться. Я думала, что они тебе понравятся.

Валя молчал. Внезапно лицо женщины растянулось, слезы быстро-быстро закапали одна за другой, и, точно потеряв под собою землю, она рухнула на кровать, жалобно скрипнувшую под ее телом. Из-под платья выставилась нога в большом башмаке с порыжевшей резинкой и длинными ушками. Прижимая руку к груди, другой сжимая виски, женщина смотрела куда-то сквозь стену своими бледными, выцветшими глазами и шептала:

— Не понравились!.. Не понравились!..

Валя решительно подошел к кровати, положил свою красную ручку на большую, костлявую голову матери и сказал с тою серьезною основательностью, которая отличала все речи этого человека:

— Не плачь, мама! Я буду очень любить тебя. В игрушки играть мне не хочется, но я буду очень любить тебя. Хочешь, я прочту тебе о бедной русалочке?..

_{14 сентября 1899 г.}

Комментарии

Впервые, под заглавием «Мать. Из мира детей», — в «Журнале для всех», 1900, февраль, № 2. Под заглавием «Валя» включено в сборник Рассказов Андреева (1901). Авторская дата 14 сентября 1899 г. В 1905 г. двумя изданиями рассказ выпущен в Ростове-на-Дону издательством «Донская речь», а в 1906 г. вышел в серии «Дешевая библиотека т-ва „Знание“», № 54.

• Полный текст
• 1898 год
• Баргамот и Гараська
• Защита (История одного дня)
• Из жизни штабс-капитана Каблукова
• Что видела галка
• 1899 год
• Ангелочек
• Большой шлем
• В Сабурове
• Валя
• Друг
• Молодежь
• Петька на даче
• 1900 год
• В темную даль
• Ложь
• Мельком
• Молчание
• На реке
• Первый гонорар
• Праздник
• Прекрасна жизнь для воскресших
• Рассказ о Сергее Петровиче
• 1901 год
• В подвале
• Гостинец
• Жили-были
• Иностранец
• Книга
• Набат
• Случай
• Смех
• Стена
• 1902 год
• Бездна
• В тумане
• Весной
• Город
• Оригинальный человек
• Предстояла кража
• 1903 год
• Весенние обещания
• На станции
• Нет прощения
• 1904 год
• Вор
• Призраки
• 1905 год
• Бен-Товит
• Марсельеза
• Христиане
• 1906 год
• Елеазар
• 1907 год
• Из рассказа, который никогда не будет окончен

Валя

Валя сидел и читал. Книга была очень боль­шая, только напо­ло­вину меньше самого Вали, с очень чер­ными и круп­ными стро­ками и кар­тин­ками во всю стра­ницу. Чтобы видеть верх­нюю строку, Валя дол­жен был про­тя­ги­вать свою голову чуть ли не через весь стол, под­ни­маться на стуле на колени и пух­лым коро­тень­ким паль­цем при­дер­жи­вать буквы, кото­рые очень легко теря­лись среди дру­гих похо­жих букв, и найти их потом сто­ило боль­шого труда. Бла­го­даря этим побоч­ным обсто­я­тель­ствам, не преду­смот­рен­ным изда­те­лями, чте­ние подви­га­лось с солид­ною мед­лен­но­стью, несмотря на захва­ты­ва­ю­щий инте­рес книги. В ней рас­ска­зы­ва­лось, как один очень силь­ный маль­чик, кото­рого звали Бовою, схва­ты­вал дру­гих маль­чи­ков за ноги и за руки, и они от этого отры­ва­лись. Это было и страшно и смешно, и потому в пых­те­нии Вали, кото­рым сопро­вож­да­лось его путе­ше­ствие по книге, слы­ша­лась нотка при­ят­ного страха и ожи­да­ния, что дальше будет еще инте­рес­нее. Но Вале неожи­данно поме­шали читать: вошла мама с какою-то дру­гою женщиной.

– Вот он! – ска­зала мама, глаза у кото­рой крас­нели от слез, видимо недав­них, так как в руках она мяла белый кру­жев­ной платок.

– Валечка, милый! – вскрик­нула жен­щина и, обняв его голову, стала цело­вать лицо и глаза, крепко при­жи­мая к ним свои худые, твер­дые губы. Она не так лас­кала, как мама: у той поце­луи были мяг­кие, таю­щие, а эта точно при­са­сы­ва­лась. Валя, хму­рясь, молча при­ни­мал колю­чие ласки. Он был недо­во­лен, что пре­рвали его инте­рес­ное чте­ние, и ему совсем не нра­ви­лась эта незна­ко­мая жен­щина, высо­кая, с кост­ля­выми паль­цами, на кото­рых не было ни одного кольца. И пахло от нее очень дурно: какою-то сыро­стью и гни­лью, тогда как от мамы все­гда шел све­жий запах духов. Нако­нец жен­щина оста­вила Валю в покое и, пока он выти­рал губы, осмот­рела его тем быст­рым взгля­дом, кото­рый словно фото­гра­фи­рует чело­века. Его коро­тень­кий нос, но уже с при­зна­ками буду­щей гор­бинки, густые, не дет­ские брови над чер­ными гла­зами и общий вид стро­гой серьез­но­сти что-то напом­нили ей, и она запла­кала. И пла­кала она не так, как мама: лицо оста­ва­лось непо­движ­ным, и только слезы быстро-быстро капали одна за дру­гою – не успе­вала ска­титься одна, как уже дого­няла дру­гая. Так же вне­запно пере­став пла­кать, как и начала, она спросила:

– Валечка, ты не зна­ешь меня?

– Нет.

– Я при­хо­дила к тебе. Два раза при­хо­дила. Помнишь?

Может быть, она и при­хо­дила, может быть, и два раза при­хо­дила, – но откуда Валя будет знать это? Да и не все ли равно, при­хо­дила эта незна­ко­мая жен­щина или нет? Она только мешает читать со сво­ими вопросами.

– Я твоя мама. Валя! – ска­зала женщина.

Валя с удив­ле­нием огля­нулся на свою маму, но ее в ком­нате уже не было.

– Разве две мамы бывают? – спро­сил он. – Какие ты глу­по­сти говоришь!

Жен­щина засме­я­лась, но этот смех не понра­вился Вале: видно было, что жен­щина совсем не хочет сме­яться и делает это так, нарочно, чтобы обма­нуть. Неко­то­рое время оба молчали.

– Ты уже уме­ешь читать? Вот умница!

Валя мол­чал.

– А какую ты книгу читаешь?

– Про Бову-коро­ле­вича, – сооб­щил Валя с серьез­ным досто­ин­ством и с оче­вид­ным чув­ством ува­же­ния к боль­шой книге.

– Ах, это должно быть очень инте­ресно! Рас­скажи мне, пожа­луй­ста, – заис­ки­ва­юще улыб­ну­лась женщина.

И снова что-то неесте­ствен­ное, фаль­ши­вое про­зву­чало в этом голосе, кото­рый ста­рался быть мяг­ким и круг­лым, как голос мамы, но оста­вался колю­чим и ост­рым. Та же фальшь скво­зила и в дви­же­ниях жен­щины: она пере­дви­ну­лась на стуле и даже про­тя­нула впе­ред шею, точно при­го­то­ви­лась к дол­гому и вни­ма­тель­ному слу­ша­нию: а когда Валя неохотно при­сту­пил к рас­сказу, она тот­час же ушла в себя и потем­нела, как потай­ной фонарь, в кото­ром вне­запно задви­нули крышку. Валя чув­ство­вал обиду за себя и за Бову, но, желая быть веж­ли­вым, наскоро про­го­во­рил конец сказки и добавил:

– Все.

– Ну, про­щай, мой голуб­чик, мой доро­гой! – ска­зала стран­ная жен­щина и снова стала при­жи­мать губы к Вали­ному лицу. – Скоро я опять приду. Ты будешь рад?

– Да, при­хо­дите, пожа­луй­ста, – веж­ливо попро­сил Валя и, чтобы она ско­рее ушла, при­ба­вил: – Я буду очень рад.

Посе­ти­тель­ница ушла, но только что Валя успел разыс­кать в книге слово, на кото­ром он оста­но­вился, как появи­лась мама, посмот­рела на него и тоже стала пла­кать. О чем пла­кала жен­щина, было еще понятно: она, веро­ятно, жалела, что она такая непри­ят­ная и скуч­ная, – но чего ради пла­кать маме?

– Послу­шай, – задум­чиво ска­зал Валя, – как надо­ела мне эта жен­щина! Она гово­рит, что она моя мама. Разве бывают две мамы у одного мальчика?

– Нет, деточка, не бывает. Но она гово­рит правду: она твоя мама.

– А кто же ты?

– Я твоя тетя.

Это яви­лось неожи­дан­ным откры­тием, но Валя отнесся к нему с непо­ко­ле­би­мым рав­но­ду­шием: тетя так тетя – не все ли равно? Для него слово не имело такого зна­че­ния, как для взрос­лых. Но быв­шая мама не пони­мала этого и начала объ­яс­нять, почему так вышло, что она была мамой, а стала тетей. Давно, давно, когда Валя был совсем маленький…

– Какой малень­кий? Такой? – Валя под­нял руку на чет­верть аршина от стола.

– Нет, меньше.

– Как киска? – радостно изу­мился Валя. Рот его полу­от­крылся, брови под­ня­лись кверху. Он наме­кал на белень­кого котенка, кото­рого ему недавно пода­рили и кото­рый был так мал, что всеми четырьмя лапами поме­щался на блюдце.

– Да.

Валя счаст­ливо рас­сме­ялся, но тот­час же при­нял свой обыч­ный суро­вый вид и со снис­хо­ди­тель­но­стью взрос­лого чело­века, вспо­ми­на­ю­щего ошибки моло­до­сти, заметил:

– Какой я был смешной!

Так вот, когда он был малень­кий и смеш­ной, как киска, его при­несла эта жен­щина и отдала, как киску, навсе­гда. А теперь, когда он стал такой боль­шой и умный, она хочет взять его к себе.

– Ты хочешь к ней? – спро­сила быв­шая мама и покрас­нела от радо­сти, когда Валя реши­тельно и строго произнес:

– Нет, она мне не нра­вится! – и снова при­нялся за книгу.

Валя счи­тал инци­дент исчер­пан­ным, но ошибся. Эта стран­ная жен­щина с лицом, таким без­жиз­нен­ным, словно из него выпили всю кровь, неиз­вестно откуда появив­ша­яся и так же бес­следно про­пав­шая, вско­лых­нула тихий дом и напол­нила его глу­хой тре­во­гою. Тетя-мама часто пла­кала и все спра­ши­вала Валю, хочет ли он уйти от нее; дядя-папа вор­чал, гла­дил свою лысину, отчего белые волоски на ней под­ни­ма­лись торч­ком, и, когда мамы не было в ком­нате, также рас­спра­ши­вал Валю, не хочет ли он к той жен­щине. Одна­жды вече­ром, когда Валя уже лежал в кро­ватке, но еще не спал, дядя и тетя гово­рили о нем и о жен­щине. Дядя гово­рил сер­ди­тым басом, от кото­рого неза­метно дро­жали хру­сталь­ные под­вески в люстре и свер­кали то синими, то крас­ными огоньками.

– Ты, Наста­сья Филип­повна, гово­ришь глу­по­сти. Мы не имеем права отда­вать ребенка, для него самого не имеем права. Неиз­вестно еще, на какие сред­ства живет эта особа с тех пор, как ее бро­сил этот… ну, да, черт его возьми, ты пони­ма­ешь, о ком я говорю? Даю голову на отсе­че­ние, что ребе­нок погиб­нет у нее.

– Она любит его, Гриша.

– А мы его не любим? Странно ты рас­суж­да­ешь, Наста­сья Филип­повна, – похоже, что сама ты хочешь отде­латься от ребенка…

– Как тебе не грешно!

– Ну, ну, уже оби­де­лась. Ты обсуди этот вопрос хлад­но­кровно, не горя­чась. Какая-нибудь кукушка, вер­ти­хвостка, напло­дит ребят и с лег­ким серд­цем под­бра­сы­вает к вам. А потом пожа­луйте: давайте мне моего ребенка, так как меня любов­ник бро­сил, и я ску­чаю. На кон­церты да на театры у меня денег нету, так мне игрушку давайте! Нет‑с, суда­рыня, мы еще поспорим!

– Ты не спра­вед­лив к ней, Гриша. Ведь ты зна­ешь, какая она боль­ная, одинокая…

– Ты, Наста­сья Филип­повна, и свя­того из тер­пе­ния выве­дешь, ей-богу! Ребенка-то ты забы­ва­ешь? Тебе все равно, сде­лают ли из него чест­ного чело­века или про­хво­ста? А я голову свою даю на отсе­че­ние, что из него сде­лают про­хво­ста, рака­лью, вора и… прохвоста!

– Гриша!

– Хри­стом Богом прошу: не раз­дра­жай ты меня! И откуда у тебя эта дья­воль­ская спо­соб­ность пере­чить? «Она такая одино-о-кая», – а мы не оди­ноки? Бес­сер­деч­ная ты жен­щина, Наста­сья Филип­повна, и черт дер­нул меня на тебе жениться! Тебе палача в мужья надо!

Бес­сер­деч­ная жен­щина запла­кала, и муж попро­сил у нее про­ще­ния, объ­яс­нив, что только наби­тый дурак может обра­щать вни­ма­ние на слова такого неис­пра­ви­мого осла, как он. Поне­многу она успо­ко­и­лась и спросила:

– А что гово­рит Талонский?

Гри­го­рий Ари­стар­хо­вич снова вспылил.

– И откуда ты взяла, что он умный чело­век? Гово­рит, все будет зави­сеть от того, как суд посмот­рит… Экая новость, поду­ма­ешь, без него и не знаем, что все зави­сит от того, как суд посмот­рит. Конечно, ему что, – потяв­кал-потяв­кал, да и к сто­ронке. Нет, если бы на то моя воля, я бы всех этих пустобрехов…

Тут Наста­сья Филип­повна закрыла дверь из сто­ло­вой, и конца раз­го­вора Валя не слы­хал. Но долго еще он лежал с откры­тыми гла­зами и все ста­рался понять, что это за жен­щина, кото­рая хочет взять его и погубить.

На сле­ду­ю­щий день он с утра ожи­дал, когда тетя спро­сит его, не хочет ли он к маме; но тетя не спро­сила. Не спро­сил и дядя. Вме­сто того оба они смот­рели на Валю так, точно он очень сильно болен и скоро дол­жен уме­реть, лас­кали его и при­во­зили боль­шие книги с рас­кра­шен­ными кар­тин­ками. Жен­щина более не при­хо­дила; но Вале стало казаться, что она кара­у­лит его около две­рей и, как только он ста­нет пере­хо­дить порог, она схва­тит его и уне­сет в какую-то чер­ную, страш­ную даль, где изви­ва­ются и дышат огнем злые чудо­вища. По вече­рам, когда Гри­го­рий Ари­стар­хо­вич зани­мался в каби­нете, а Наста­сья Филип­повна что-нибудь вязала или рас­кла­ды­вала пасьянс, Валя читал свои книги, в кото­рых строки стали чаще и меньше. В ком­нате было тихо-тихо, только шеле­стели пере­во­ра­чи­ва­е­мые листы да изредка доно­сился из каби­нета баси­стый кашель дяди и сухое щел­ка­нье на сче­тах. Лампа с синим кол­па­ком бро­сала яркий свет на пест­рую бар­хат­ную ска­терть стола, но углы высо­кой ком­наты были полны тихого, таин­ствен­ного мрака. Там сто­яли боль­шие цветы с при­чуд­ли­выми листьями и кор­нями, выле­за­ю­щими наружу и похо­жими на деру­щихся змей, и чуди­лось, что между ними шеве­лится что-то боль­шое, тем­ное. Валя читал. Перед его рас­ши­рен­ными гла­зами про­хо­дили страш­ные, кра­си­вые и печаль­ные образы, вызы­вав­шие жалость и любовь, но чаще всего страх. Валя жалел бед­ную руса­лочку, кото­рая так любила кра­си­вого принца, что пожерт­во­вала для него и сест­рами, и глу­бо­ким, спо­кой­ным оке­а­ном; а принц не знал про эту любовь, потому что русалка была немая, и женился на весе­лой прин­цессе; и был празд­ник, на корабле играла музыка, и окна его были осве­щены, когда руса­лочка бро­си­лась в тем­ные волны, чтобы уме­реть. Бед­ная, милая руса­лочка, такая тихая, печаль­ная и крот­кая. Но чаще явля­лись перед Валей злые, ужас­ные люди-чудо­вища. В тем­ную ночь они летели куда-то на своих колю­чих кры­льях, и воз­дух сви­стел над их голо­вой, и глаза их горели, как крас­ные угли. А там их окру­жали дру­гие такие же чудо­вища, и тут тво­ри­лось что-то таин­ствен­ное, страш­ное. Ост­рый, как нож, смех; про­дол­жи­тель­ные, жалоб­ные вопли; кри­вые полеты, как у лету­чей мыши, стран­ная, дикая пляска при баг­ро­вом свете факе­лов, кута­ю­щих свои кри­вые огнен­ные языки в крас­ных обла­ках дыма; чело­ве­че­ская кровь и мерт­вые белые головы с чер­ными боро­дами… Все это были про­яв­ле­ния одной зага­доч­ной и безумно злой силы, жела­ю­щей погу­бить чело­века, гнев­ные и таин­ствен­ные при­зраки. Они напол­няли воз­дух, пря­та­лись между цве­тами, шеп­тали о чем-то и ука­зы­вали кост­ля­выми паль­цами на Валю; они выгля­ды­вали на него из две­рей тем­ной ком­наты, хихи­кали и ждали, когда он ляжет спать, чтобы без­молвно реять над его голо­вою; они засмат­ри­вали из сада в чер­ные окна и жалобно пла­кали вме­сте с ветром.

И все это злое, страш­ное при­ни­мало образ той жен­щины, кото­рая при­хо­дила за Валей. Много людей явля­лось в дом Гри­го­рия Ари­стар­хо­вича и ухо­дило, и Валя не пом­нил их лиц, но это лицо жило в его памяти. Оно было такое длин­ное, худое, жел­тое, как у мерт­вой головы, и улы­ба­лось хит­рою, при­твор­ною улыб­кою, от кото­рой про­ре­зы­ва­лись две глу­бо­кие мор­щины по сто­ро­нам рта. Когда эта жен­щина возь­мет Валю, он умрет.

– Слу­шай, – ска­зал раз Валя своей тете, отры­ва­ясь от книги. – Слу­шай, – повто­рил он с своей обыч­ной серьез­ной осно­ва­тель­но­стью и взгля­дом, смот­рев­шим прямо в глаза тому, с кем он гово­рил, – я тебя буду назы­вать мамой, а не тетей. Ты гово­ришь глу­по­сти, что та жен­щина– мама. Ты мама, а она нет.

– Почему? – вспых­нула Наста­сья Филип­повна, как девочка, кото­рую похвалили.

Но вме­сте с радо­стью в ее голосе слы­шался страх за Валю. Он стал такой стран­ный, бояз­ли­вый; боялся спать один, как прежде; по ночам бре­дил и плакал.

– Так. Я не могу этого рас­ска­зать. Ты лучше спроси у папы. Он тоже папа, а не дядя, – реши­тельно отве­тил мальчик.

– Нет, Валечка, это правда: она твоя мама.

Валя поду­мал и отве­тил тоном Гри­го­рия Аристарховича:

– Удив­ля­юсь, откуда у тебя эта спо­соб­ность перечить!

Наста­сья Филип­повна рас­сме­я­лась, но, ложась спать, долго гово­рила с мужем, кото­рый бун­чал, как турец­кий бара­бан, ругал пусто­бре­хов и куку­шек и потом вме­сте с женою ходил смот­реть, как спит Валя. Они долго и молча всмат­ри­ва­лись в лицо спя­щего маль­чика. Пламя свечи колы­ха­лось в тря­су­щейся руке Гри­го­рия Ари­стар­хо­вича и при­да­вало фан­та­сти­че­скую, мерт­вую игру лицу ребенка, такому же белому, как те подушки, на кото­рых оно поко­и­лось. Каза­лось, что из тем­ных впа­дин под бро­вями на них гля­дят чер­ные глаза, пря­мые и стро­гие, тре­буют ответа и гро­зят бедою и неве­до­мым горем, а губы кри­вятся в стран­ную, иро­ни­че­скую усмешку. Точно на эту дет­скую голову легло смут­ное отра­же­ние тех злых и таин­ствен­ных при­зра­ков-чудо­вищ, кото­рые без­молвно реяли над нею.

– Валя! – испу­ганно шеп­нула Наста­сья Филип­повна. Маль­чик глу­боко вздох­нул, но не поше­ве­лился, словно око­ван­ный сном смерти.

– Валя! Валя! – к голосу Наста­сьи Филип­повны при­со­еди­нился густой и дро­жа­щий голос мужа.

Валя открыл глаза, оте­нен­ные густыми рес­ни­цами, морг­нул от света и вско­чил на колени, блед­ный и испу­ган­ный. Его обна­жен­ные худые ручонки жем­чуж­ным оже­ре­льем легли вокруг крас­ной и пол­ной шеи Наста­сьи Филип­повны; пряча голову на ее груди, крепко жмуря глаза, точно боясь, что они откро­ются сами, помимо его воли, он шептал:

– Боюсь, мама, боюсь! Не уходи!

Это была пло­хая ночь. Когда Валя заснул, с Гри­го­рием Ари­стар­хо­ви­чем сде­лался при­па­док астмы. Он зады­хался, и тол­стая, белая грудь судо­рожно под­ни­ма­лась и опус­ка­лась под ледя­ными ком­прес­сами. Только к утру он успо­ко­ился, и изму­чен­ная Наста­сья Филип­повна заснула с мыс­лью, что муж ее не пере­жи­вет потери ребенка.

После семей­ного совета, на кото­ром решено было, что Вале сле­дует меньше читать и чаще видеться с дру­гими детьми, к нему начали при­во­зить маль­чи­ков и дево­чек. Но Валя сразу не полю­бил этих глу­пых детей, шум­ных, крик­ли­вых, непри­лич­ных. Они ломали цветы, рвали книги, пры­гали по сту­льям и дра­лись, точно выпу­щен­ные из клетки малень­кие обе­зьянки; а он, серьез­ный и задум­чи­вый, смот­рел на них с непри­ят­ным изум­ле­нием, шел к Наста­сье Филип­повне и говорил:

– Как они мне надо­ели! Я лучше посижу около тебя.

А по вече­рам он снова читал, и, когда Гри­го­рий Ари­стар­хо­вич, бурча об этой чер­тов­щине, от кото­рой не дают опом­ниться ребя­там, пытался лас­ково взять у него книгу, Валя молча, но реши­тельно при­жи­мал ее к себе. Импро­ви­зи­ро­ван­ный педа­гог сму­щенно отсту­пал и сер­дито упре­кал жену:

– Это назы­ва­ется вос­пи­та­ние! Нет, Наста­сья Филип­повна, я вижу, тебе впору с котя­тами возиться, а не ребят вос­пи­ты­вать. До чего рас­пу­стила, не может даже книги от маль­чика взять. Нечего гово­рить, хороша наставница.

Одна­жды утром, когда Валя сидел с Наста­сьей Филип­пов­ной за зав­тра­ком, в сто­ло­вую ворвался Гри­го­рий Ари­стар­хо­вич. Шляпа его съе­хала на заты­лок, лицо было потно; еще из две­рей он радостно закричал:

– Отка­зал! Суд отказал!

Бри­льянты в ушах Наста­сьи Филип­повны засвер­кали, и ножик звяк­нул о тарелку.

– Ты правду гово­ришь? – спро­сила она задыхаясь.

Гри­го­рий Ари­стар­хо­вич сде­лал серьез­ное лицо, чтобы видно было, что он гово­рит правду, но сей­час же забыл о своем наме­ре­нии, и лицо его покры­лось целой сетью весе­лых мор­щи­нок. Потом снова спо­хва­тился, что ему недо­стает солид­но­сти, с кото­рою сооб­щают такие круп­ные ново­сти, нахму­рился, подви­нул к столу стул, поло­жил на него шляпу и, видя, что место кем-то уже занято, взял дру­гой стул. Усев­шись, он строго посмот­рел на Наста­сью Филип­повну, потом на Валю, под­миг­нул Вале на жену и только после этого тор­же­ствен­ного вве­де­ния заявил:

– Я все­гда гово­рил, что Талон­ский умница, кото­рого на козе не объ­едешь. Нет, Наста­сья Филип­повна, не объ­едешь, лучше и не пробуй.

– Сле­до­ва­тельно, правда?

– Вечно ты с сомне­ни­ями. Ска­зано: в иске Аки­мо­вой отка­зать. Ловко, брат, – обра­тился он к Вале и доба­вил строго-офи­ци­аль­ным тоном, уда­ряя на букву о: – И воз­ло­жить на нее судеб­ные и за веде­ние дела издержки.

– Эта жен­щина не возь­мет меня?

– Дудки, брат! Ах, забыл: я тебе книг привез!

Гри­го­рий Ари­стар­хо­вич бро­сился в перед­нюю, но его оста­но­вил крик Наста­сьи Филип­повны: Валя в обмо­роке отки­нул поблед­нев­шую голову на спинку стула.

Насту­пило счаст­ли­вое время. Словно выздо­ро­вел тяже­лый боль­ной, нахо­див­шийся где-то в этом доме, и всем стало дышаться легко и сво­бодно. Валя покон­чил свои сно­ше­ния с чер­тов­щи­ной, и когда к нему наез­жали малень­кие обе­зьянки, он был среди них самый изоб­ре­та­тель­ный. Но и в фан­та­сти­че­ские игры он вно­сил свою обыч­ную серьез­ность и осно­ва­тель­ность, и когда шла игра в индейцы, он счи­тал необ­хо­ди­мым раз­деться почти донага и с ног до головы изма­заться крас­кою. Ввиду дело­вого харак­тера, при­дан­ного игре, Гри­го­рий Ари­стар­хо­вич счел для себя воз­мож­ным при­нять в ней посиль­ное уча­стие. В каче­стве мед­ведя он про­явил лишь посред­ствен­ные спо­соб­но­сти, но зато поль­зо­вался боль­шим и вполне заслу­жен­ным успе­хом в роли индей­ского слона. И когда Валя, мол­ча­ли­вый и стро­гий, как истый сын богини Кали, сидел у отца на пле­чах и посту­ки­вал моло­точ­ком по его розо­вой лысине, он дей­стви­тельно напо­ми­нал собою малень­кого восточ­ного князька, дес­по­ти­че­ски царя­щего над людьми и животными.

Талон­ский про­бо­вал наме­кать Гри­го­рию Ари­стар­хо­вичу о судеб­ной палате, кото­рая может не согла­ситься с реше­нием суда, но тот не мог понять, как трое судей могут не согла­ситься с тем, что решили трое таких же судей, когда законы одни и там и здесь. Когда же адво­кат наста­и­вал, Гри­го­рий Ари­стар­хо­вич начи­нал сер­диться и в каче­стве неопро­вер­жи­мого довода выдви­гал самого же Талонского:

– Ведь вы же будете и в палате? Так о чем тол­ко­вать, – не пони­маю. Наста­сья Филип­повна, хотя бы ты усо­ве­стила его.

Талон­ский улы­бался, а Наста­сья Филип­повна мягко выго­ва­ри­вала ему за его напрас­ные сомне­ния. Гово­рили ино­гда и о той жен­щине, на кото­рую воз­ло­жили судеб­ные издержки, и вся­кий раз при­ла­гали к ней эпи­тет «бед­ная». С тех пор как эта жен­щина лиши­лась вла­сти взять Валю к себе, она поте­ряла в его гла­зах ореол таин­ствен­ного страха, кото­рый, словно мгла, оку­ты­вал ее и иска­жал черты худого лица, и Валя стал думать о ней, как и о дру­гих людях. Он слы­хал частое повто­ре­ние того, что она несчастна, и не мог понять почему; но это блед­ное лицо, из кото­рого выпили всю кровь, ста­но­ви­лось проще, есте­ствен­нее и ближе. «Бед­ная жен­щина», как ее назы­вали, стала инте­ре­со­вать его, и, вспо­ми­ная дру­гих бед­ных жен­щин, о кото­рых ему при­хо­ди­лось читать, он испы­ты­вал чув­ство жало­сти и роб­кой неж­но­сти. Ему пред­став­ля­лось, что она должна сидеть одна в какой-нибудь тем­ной ком­нате, бояться и все пла­кать, все пла­кать, как пла­кала она тогда. Напрасно он тогда так плохо рас­ска­зал ей про Бову-королевича.

…Ока­за­лось, что трое судей могут не согла­ситься с тем, что решили трое таких же судей: палата отме­нила реше­ние окруж­ного суда, и ребе­нок был при­суж­ден его матери по крови. Сенат оста­вил кас­са­ци­он­ную жалобу без последствий.

Когда эта жен­щина при­шла, чтобы взять Валю, Гри­го­рия Ари­стар­хо­вича не было дома; он нахо­дился у Талон­ского и лежал в его спальне, и только его розо­вая лысина выде­ля­лась из белого моря поду­шек. Наста­сья Филип­повна не вышла из своей ком­наты, и гор­нич­ная вывела оттуда Валю уже оде­тым для пути. На нем было мехо­вое паль­тецо и высо­кие калоши, в кото­рых он с тру­дом пере­дви­гал ноги. Из-под бараш­ко­вой шапочки выгля­ды­вало блед­ное лицо с пря­мым и серьез­ным взгля­дом. Под мыш­кою Валя дер­жал книгу, в кото­рой рас­ска­зы­ва­лось о бед­ной русалочке.

Высо­кая, кост­ля­вая жен­щина при­жала его лицо к дра­по­вому подер­жан­ному пальто и всхлипнула.

– Как ты вырос, Валечка! Тебя не узна­ешь, – про­бо­вала она шутить; но Валя молча попра­вил сбив­шу­юся шапочку и, вопреки сво­ему обы­чаю, смот­рел не в глаза той, кото­рая отныне ста­но­ви­лась его мате­рью, а на ее рот. Он был боль­шой, но с кра­си­выми мел­кими зубами; две мор­щинки по сто­ро­нам оста­ва­лись на своем месте, где их видел Валя и раньше, только стали глубже.

– Ты не сер­дишься на меня? – спро­сила мама, но Валя, не отве­чая на вопрос, сказал:

– Ну, пойдем.

– Валечка! – донесся жалоб­ный крик из ком­наты Наста­сьи Филип­повны. Она пока­за­лась на пороге с гла­зами, опух­шими от слез, и, всплес­нув руками, бро­си­лась к маль­чику, встала на колени и замерла, поло­жив голову на его плечо, – только дро­жали и пере­ли­ва­лись брил­ли­анты в ее ушах.

– Пой­дем, Валя, – сурово ска­зала высо­кая жен­щина, беря его за руку. – Нам не место среди людей, кото­рые под­вергли твою мать такой пытке… такой пытке!

В ее сухом голосе зву­чала нена­висть, и ей хоте­лось уда­рить ногою сто­яв­шую на коле­нях женщину.

– У, бес­сер­деч­ные! Рады отнять послед­него ребенка!.. – про­из­несла она злым шепо­том и рва­нула Валю за руку: – Идем! Не будь, как твой отец, кото­рый бро­сил меня.

– Бе-ре-гите его! – ска­зала Наста­сья Филипповна.

Извоз­чи­чьи сани мягко сту­кали по уха­бам и бес­шумно уно­сили Валю от тихого дома с его чуд­ными цве­тами, таин­ствен­ным миром ска­зок, без­бреж­ным и глу­бо­ким, как море, и тем­ным окном, в стекла кото­рого лас­ково цара­па­лись ветви дере­вьев. Скоро дом поте­рялся в массе дру­гих домов, похо­жих друг на друга, как буквы, и навсе­гда исчез для Вали. Ему каза­лось, что они плы­вут по реке, берега кото­рой состав­ляют све­тя­щи­еся линии фона­рей, таких близ­ких друг к другу, словно бусы на одной нитке, но, когда они подъ­ез­жали ближе, бусы рас­сы­па­лись, обра­зуя боль­шие тем­ные про­ме­жутки, сзади сли­ва­ясь в такую же све­тя­щу­юся линию. И тогда Валя думал, что они непо­движно стоят на одном месте; и все начи­нало ста­но­виться для него сказ­кою: и сам он, и высо­кая жен­щина, при­жи­мав­шая его к себе кост­ля­вою рукою, и все кругом.

У него замерзла рука, в кото­рой он дер­жал книгу, но он не хотел про­сить мать, чтобы она взяла ее.

В малень­кой ком­нате, куда при­везли Валю, было грязно и жарко. В углу, про­тив боль­шой кро­вати, сто­яла под поло­гом малень­кая кро­ватка, такая, в каких Валя давно уже не спал.

– Замерз! Ну, погоди, сей­час будем чай пить. Ишь, руки-то какие крас­ные! Вот ты и с мамой. Ты рад? – спра­ши­вала мать все с тою же насиль­ствен­ною, нехо­ро­шею улыб­кою чело­века, кото­рого всю жизнь при­нуж­дали сме­яться под палоч­ными ударами.

Валя, пуга­ясь своей пря­моты, нере­ши­тельно ответил:

– Нет.

– Нет? А я тебе игру­шек купила. Вот, посмотри, на окне.

Валя подо­шел к окну и начал рас­смат­ри­вать игрушки. Это были жал­кие кар­тон­ные лошадки на пря­мых, тол­стых ногах, пет­рушка в крас­ном кол­паке с носа­той, глупо ухмы­ля­ю­щейся физио­но­мией и тон­кие оло­вян­ные сол­да­тики, под­няв­шие одну ногу и навеки замер­шие в этой позе. Валя давно уже не играл в игрушки и не любил их, но из веж­ли­во­сти он не пока­зал этого матери.

– Да, хоро­шие игрушки.

Но она заме­тила взгляд, кото­рый бро­сил Валя на окно, и ска­зала с тою же непри­ят­ною, заис­ки­ва­ю­щей улыбкой:

– Я не знала, голуб­чик, что ты любишь. И я уже давно купила эти игрушки.

Валя мол­чал, не зная, что ответить.

– Ведь я одна, Валечка, одна во всем мире, мне не с кем посо­ве­то­ваться. Я думала, что они тебе понравятся.

Валя мол­чал. Вне­запно лицо жен­щины рас­тя­ну­лось, слезы быстро-быстро зака­пали одна за дру­гой, и, точно поте­ряв под собою землю, она рух­нула на кро­вать, жалобно скрип­нув­шую под ее телом. Из-под пла­тья выста­ви­лась нога в боль­шом баш­маке с поры­жев­шей резин­кой и длин­ными ушками. При­жи­мая руку к груди, дру­гой сжи­мая виски, жен­щина смот­рела куда-то сквозь стену сво­ими блед­ными, выцвет­шими гла­зами и шептала:

– Не понра­ви­лись!.. Не понравились!..

Валя реши­тельно подо­шел к кро­вати, поло­жил свою крас­ную ручку на боль­шую, кост­ля­вую голову матери и ска­зал с тою серьез­ною осно­ва­тель­но­стью, кото­рая отли­чала все речи этого человека:

– Не плачь, мама! Я буду очень любить тебя. В игрушки играть мне не хочется, но я буду очень любить тебя. Хочешь, я про­чту тебе о бед­ной русалочке?..

Валя сидел и читал. Книга была очень большая, только наполовину меньше самого Вали, с очень черными и крупными строками и картинками во всю страницу. Чтобы видеть верхнюю строку, Валя должен был протягивать свою голову чуть ли не через весь стол, подниматься на стуле на колени и пухлым коротеньким пальцем придерживать буквы, которые очень легко терялись среди других похожих букв, и найти их потом стоило большого труда. Благодаря этим побочным обстоятельствам, не предусмотренным издателями, чтение подвигалось с солидною медленностью, несмотря на захватывающий интерес книги. В ней рассказывалось, как один очень сильный мальчик, которого звали Бовою, схватывал других мальчиков за ноги и за руки, и они от этого отрывались. Это было и страшно и смешно, и потому в пыхтении Вали, которым сопровождалось его путешествие по книге, слышалась нотка приятного страха и ожидания, что дальше будет еще интереснее. Но Вале неожиданно помешали читать: вошла мама с какою-то другою женщиной.

– Вот он! – сказала мама, глаза у которой краснели от слез, видимо недавних, так как в руках она мяла белый кружевной платок.

– Валечка, милый! – вскрикнула женщина и, обняв его голову, стала целовать лицо и глаза, крепко прижимая к ним свои худые, твердые губы. Она не так ласкала, как мама: у той поцелуи были мягкие, тающие, а эта точно присасывалась. Валя, хмурясь, молча принимал колючие ласки. Он был недоволен, что прервали его интересное чтение, и ему совсем не нравилась эта незнакомая женщина, высокая, с костлявыми пальцами, на которых не было ни одного кольца. И пахло от нее очень дурно: какою-то сыростью и гнилью, тогда как от мамы всегда шел свежий запах духов. Наконец женщина оставила Валю в покое и, пока он вытирал губы, осмотрела его тем быстрым взглядом, который словно фотографирует человека. Его коротенький нос, но уже с признаками будущей горбинки, густые, не детские брови над черными глазами и общий вид строгой серьезности что-то напомнили ей, и она заплакала. И плакала она не так, как мама: лицо оставалось неподвижным, и только слезы быстро-быстро капали одна за другою – не успевала скатиться одна, как уже догоняла другая. Так же внезапно перестав плакать, как и начала, она спросила:

– Валечка, ты не знаешь меня?

– Нет.

– Я приходила к тебе. Два раза приходила. Помнишь?

Может быть, она и приходила, может быть, и два раза приходила, – но откуда Валя будет знать это? Да и не все ли равно, приходила эта незнакомая женщина или нет? Она только мешает читать со своими вопросами.

– Я твоя мама. Валя! – сказала женщина.

Валя с удивлением оглянулся на свою маму, но ее в комнате уже не было.

– Разве две мамы бывают? – спросил он. – Какие ты глупости говоришь!

Женщина засмеялась, но этот смех не понравился Вале: видно было, что женщина совсем не хочет смеяться и делает это так, нарочно, чтобы обмануть. Некоторое время оба молчали.

– Ты уже умеешь читать? Вот умница!

Валя молчал.

– А какую ты книгу читаешь?

– Про Бову-королевича, – сообщил Валя с серьезным достоинством и с очевидным чувством уважения к большой книге.

– Ах, это должно быть очень интересно! Расскажи мне, пожалуйста, – заискивающе улыбнулась женщина.

И снова что-то неестественное, фальшивое прозвучало в этом голосе, который старался быть мягким и круглым, как голос мамы, но оставался колючим и острым. Та же фальшь сквозила и в движениях женщины: она передвинулась на стуле и даже протянула вперед шею, точно приготовилась к долгому и внимательному слушанию: а когда Валя неохотно приступил к рассказу, она тотчас же ушла в себя и потемнела, как потайной фонарь, в котором внезапно задвинули крышку. Валя чувствовал обиду за себя и за Бову, но, желая быть вежливым, наскоро проговорил конец сказки и добавил:

– Все.

– Ну, прощай, мой голубчик, мой дорогой! – сказала странная женщина и снова стала прижимать губы к Валиному лицу. – Скоро я опять приду. Ты будешь рад?

– Да, приходите, пожалуйста, – вежливо попросил Валя и, чтобы она скорее ушла, прибавил: – Я буду очень рад.

Посетительница ушла, но только что Валя успел разыскать в книге слово, на котором он остановился, как появилась мама, посмотрела на него и тоже стала плакать. О чем плакала женщина, было еще понятно: она, вероятно, жалела, что она такая неприятная и скучная, – но чего ради плакать маме?

– Послушай, – задумчиво сказал Валя, – как надоела мне эта женщина! Она говорит, что она моя мама. Разве бывают две мамы у одного мальчика?

Леонид Андреев
Валя

Валя сидел и читал. Книга была очень большая, только наполовину меньше самого Вали, с очень черными и крупными строками и картинками во всю страницу. Чтобы видеть верхнюю строку, Валя должен был протягивать свою голову чуть ли не через весь стол, подниматься на стуле на колени и пухлым коротеньким пальцем придерживать буквы, которые очень легко терялись среди других похожих букв, и найти их потом стоило большого труда. Благодаря этим побочным обстоятельствам, не предусмотренным издателями, чтение подвигалось с солидною медленностью, несмотря на захватывающий интерес книги. В ней рассказывалось, как один очень сильный мальчик, которого звали Бовою,^[1] схватывал других мальчиков за ноги и за руки, и они от этого отрывались. Это было и страшно и смешно, и потому в пыхтении Вали, которым сопровождалось его путешествие по книге, слышалась нотка приятного страха и ожидания, что дальше будет еще интереснее. Но Вале неожиданно помешали читать: вошла мама с какою-то другою женщиной.

— Вот он! — сказала мама, глаза у которой краснели от слез, видимо недавних, так как в руках она мяла белый кружевной платок.

— Валечка, милый! — вскрикнула женщина и, обняв его голову, стала целовать лицо и глаза, крепко прижимая к ним свои худые, твердые губы. Она не так ласкала, как мама: у той поцелуи были мягкие, тающие, а эта точно присасывалась. Валя, хмурясь, молча принимал колючие ласки. Он был недоволен, что прервали его интересное чтение, и ему совсем не нравилась эта незнакомая женщина, высокая, с костлявыми пальцами, на которых не было ни одного кольца. И пахло от нее очень дурно: какою-то сыростью и гнилью, тогда как от мамы всегда шел свежий запах духов. Наконец женщина оставила Валю в покое и, пока он вытирал губы, осмотрела его тем быстрым взглядом, который словно фотографирует человека. Его коротенький нос, но уже с признаками будущей горбинки, густые, не детские брови над черными глазами и общий вид строгой серьезности^[2] что-то напомнили ей, и она заплакала. И плакала она не так, как мама: лицо оставалось неподвижным, и только слезы быстро-быстро капали одна за другою — не успевала скатиться одна, как уже догоняла другая. Так же внезапно перестав плакать, как и начала, она спросила:

— Валечка, ты не знаешь меня?

— Нет.

— Я приходила к тебе. Два раза приходила. Помнишь?

Может быть, она и приходила, может быть, и два раза приходила, — но откуда Валя будет знать это? Да и не все ли равно, приходила эта незнакомая женщина или нет? Она только мешает читать со своими вопросами.

— Я твоя мама. Валя! — сказала женщина.

Валя с удивлением оглянулся на свою маму, но ее в комнате уже не было.

— Разве две мамы бывают? — спросил он. — Какие ты глупости говоришь!

Женщина засмеялась, но этот смех не понравился Вале: видно было, что женщина совсем не хочет смеяться и делает это так, нарочно, чтобы обмануть. Некоторое время оба молчали.

— Ты уже умеешь читать? Вот умница!

Валя молчал.

— А какую ты книгу читаешь?

— Про Бову-королевича, — сообщил Валя с серьезным достоинством и с очевидным чувством уважения к большой книге.

— Ах, это должно быть очень интересно! Расскажи мне, пожалуйста, — заискивающе улыбнулась женщина.

И снова что-то неестественное, фальшивое прозвучало в этом голосе, который старался быть мягким и круглым, как голос мамы, но оставался колючим и острым. Та же фальшь сквозила и в движениях женщины: она передвинулась на стуле и даже протянула вперед шею, точно приготовилась к долгому и внимательному слушанию: а когда Валя неохотно приступил к рассказу, она тотчас же ушла в себя и потемнела, как потайной фонарь, в котором внезапно задвинули крышку. Валя чувствовал обиду за себя и за Бову, но, желая быть вежливым, наскоро проговорил конец сказки и добавил:

— Все.

— Ну, прощай, мой голубчик, мой дорогой! — сказала странная женщина и снова стала прижимать губы к Валиному лицу. — Скоро я опять приду. Ты будешь рад?

— Да, приходите, пожалуйста, — вежливо попросил Валя и, чтобы она скорее ушла, прибавил: — Я буду очень рад.

Посетительница ушла, но только что Валя успел разыскать в книге слово, на котором он остановился, как появилась мама, посмотрела на него и тоже стала плакать. О чем плакала женщина, было еще понятно: она, вероятно, жалела, что она такая неприятная и скучная, — но чего ради плакать маме?

— Послушай, — задумчиво сказал Валя, — как надоела мне эта женщина! Она говорит, что она моя мама. Разве бывают две мамы у одного мальчика?

— Нет, деточка, не бывает. Но она говорит правду: она твоя мама.

— А кто же ты?

— Я твоя тетя.

Это явилось неожиданным открытием, но Валя отнесся к нему с непоколебимым равнодушием: тетя так тетя — не все ли равно? Для него слово не имело такого значения, как для взрослых. Но бывшая мама не понимала этого и начала объяснять, почему так вышло, что она была мамой, а стала тетей. Давно, давно, когда Валя был совсем маленький…

— Какой маленький? Такой? — Валя поднял руку на четверть аршина от стола.

— Нет, меньше.

— Как киска? — радостно изумился Валя. Рот его полуоткрылся, брови поднялись кверху. Он намекал на беленького котенка, которого ему недавно подарили и который был так мал, что всеми четырьмя лапами помещался на блюдце.

— Да.

Валя счастливо рассмеялся, но тотчас же принял свой обычный суровый вид и со снисходительностью взрослого человека, вспоминающего ошибки молодости, заметил:

— Какой я был смешной!

Так вот, когда он был маленький и смешной, как киска, его принесла эта женщина и отдала, как киску, навсегда. А теперь, когда он стал такой большой и умный, она хочет взять его к себе.

— Ты хочешь к ней? — спросила бывшая мама и покраснела от радости, когда Валя решительно и строго произнес:

— Нет, она мне не нравится! — и снова принялся за книгу.

Валя считал инцидент исчерпанным, но ошибся. Эта странная женщина с лицом, таким безжизненным, словно из него выпили всю кровь, неизвестно откуда появившаяся и так же бесследно пропавшая, всколыхнула тихий дом и наполнила его глухой тревогою. Тетя-мама часто плакала и все спрашивала Валю, хочет ли он уйти от нее; дядя-папа ворчал, гладил свою лысину, отчего белые волоски на ней поднимались торчком, и, когда мамы не было в комнате, также расспрашивал Валю, не хочет ли он к той женщине. Однажды вечером, когда Валя уже лежал в кроватке, но еще не спал, дядя и тетя говорили о нем и о женщине. Дядя говорил сердитым басом, от которого незаметно дрожали хрустальные подвески в люстре и сверкали то синими, то красными огоньками.

— Ты, Настасья Филипповна, говоришь глупости. Мы не имеем права отдавать ребенка, для него самого не имеем права. Неизвестно еще, на какие средства живет эта особа с тех пор, как ее бросил этот… ну, да, черт его возьми, ты понимаешь, о ком я говорю? Даю голову на отсечение, что ребенок погибнет у нее.

— Она любит его, Гриша.

— А мы его не любим? Странно ты рассуждаешь, Настасья Филипповна, — похоже, что сама ты хочешь отделаться от ребенка…

— Как тебе не грешно!

— Ну, ну, уже обиделась. Ты обсуди этот вопрос хладнокровно, не горячась. Какая-нибудь кукушка, вертихвостка, наплодит ребят и с легким сердцем подбрасывает к вам. А потом пожалуйте: давайте мне моего ребенка, так как меня любовник бросил, и я скучаю. На концерты да на театры у меня денег нету, так мне игрушку давайте! Нет-с, сударыня, мы еще поспорим!

— Ты не справедлив к ней, Гриша. Ведь ты знаешь, какая она больная, одинокая…

— Ты, Настасья Филипповна, и святого из терпения выведешь, ей-богу! Ребенка-то ты забываешь? Тебе все равно, сделают ли из него честного человека или прохвоста? А я голову свою даю на отсечение, что из него сделают прохвоста, ракалью, вора и… прохвоста!

— Гриша!

— Христом богом прошу: не раздражай ты меня! И откуда у тебя эта дьявольская способность перечить? «Она такая одино-о-кая», — а мы не одиноки? Бессердечная ты женщина, Настасья Филипповна, и черт дернул меня на тебе жениться! Тебе палача в мужья надо!

Бессердечная женщина заплакала, и муж попросил у нее прощения, объяснив, что только набитый дурак может обращать внимание на слова такого неисправимого осла, как он. Понемногу она успокоилась и спросила:

— А что говорит Талонский?

Григорий Аристархович снова вспылил.

— И откуда ты взяла, что он умный человек? Говорит, все будет зависеть от того, как суд посмотрит… Экая новость, подумаешь, без него и не знаем, что все зависит от того, как суд посмотрит. Конечно, ему что, — потявкал-потявкал, да и к сторонке. Нет, если бы на то моя воля, я бы всех этих пустобрехов…

Тут Настасья Филипповна закрыла дверь из столовой, и конца разговора Валя не слыхал. Но долго еще он лежал с открытыми глазами и все старался понять, что это за женщина, которая хочет взять его и погубить.

На следующий день он с утра ожидал, когда тетя спросит его, не хочет ли он к маме; но тетя не спросила. Не спросил и дядя. Вместо того оба они смотрели на Валю так, точно он очень сильно болен и скоро должен умереть, ласкали его и привозили большие книги с раскрашенными картинками. Женщина более не приходила; но Вале стало казаться, что она караулит его около дверей и, как только он станет переходить порог, она схватит его и унесет в какую-то черную, страшную даль, где извиваются и дышат огнем злые чудовища. По вечерам, когда Григорий Аристархович занимался в кабинете, а Настасья Филипповна что-нибудь вязала или раскладывала пасьянс, Валя читал свои книги, в которых строки стали чаще и меньше. В комнате было тихо-тихо, только шелестели переворачиваемые листы да изредка доносился из кабинета басистый кашель дяди и сухое щелканье на счетах. Лампа с синим колпаком бросала яркий свет на пеструю бархатную скатерть стола, но углы высокой комнаты были полны тихого, таинственного мрака. Там стояли большие цветы с причудливыми листьями и корнями, вылезающими наружу и похожими на дерущихся змей, и чудилось, что между ними шевелится что-то большое, темное. Валя читал. Перед его расширенными глазами проходили страшные, красивые и печальные образы, вызывавшие жалость и любовь, но чаще всего страх. Валя жалел бедную русалочку,^[3] которая так любила красивого принца, что пожертвовала для него и сестрами, и глубоким, спокойным океаном; а принц не знал про эту любовь, потому что русалка была немая, и женился на веселой принцессе; и был праздник, на корабле играла музыка, и окна его были освещены, когда русалочка бросилась в темные волны, чтобы умереть. Бедная, милая русалочка, такая тихая, печальная и кроткая. Но чаще являлись перед Валей злые, ужасные люди-чудовища. В темную ночь они летели куда-то на своих колючих крыльях, и воздух свистел над их головой, и глаза их горели, как красные угли. А там их окружали другие такие же чудовища, и тут творилось что-то таинственное, страшное. Острый, как нож, смех; продолжительные, жалобные вопли; кривые полеты, как у летучей мыши, странная, дикая пляска при багровом свете факелов, кутающих свои кривые огненные языки в красных облаках дыма; человеческая кровь и мертвые белые головы с черными бородами… Все это были проявления одной загадочной и безумно злой силы, желающей погубить человека, гневные и таинственные призраки. Они наполняли воздух, прятались между цветами, шептали о чем-то и указывали костлявыми пальцами на Валю; они выглядывали на него из дверей темной комнаты, хихикали и ждали, когда он ляжет спать, чтобы безмолвно реять над его головою; они засматривали из сада в черные окна и жалобно плакали вместе с ветром.

И все это злое, страшное принимало образ той женщины, которая приходила за Валей. Много людей являлось в дом Григория Аристарховича и уходило, и Валя не помнил их лиц, но это лицо жило в его памяти. Оно было такое длинное, худое, желтое, как у мертвой головы, и улыбалось хитрою, притворною улыбкою, от которой прорезывались две глубокие морщины по сторонам рта. Когда эта женщина возьмет Валю, он умрет.

— Слушай, — сказал раз Валя своей тете, отрываясь от книги. — Слушай, — повторил он с своей обычной серьезной основательностью и взглядом, смотревшим прямо в глаза тому, с кем он говорил, — я тебя буду называть мамой, а не тетей. Ты говоришь глупости, что та женщина— мама. Ты мама, а она нет.

— Почему? — вспыхнула Настасья Филипповна, как девочка, которую похвалили.

Но вместе с радостью в ее голосе слышался страх за Валю. Он стал такой странный, боязливый; боялся спать один, как прежде; по ночам бредил и плакал.

— Так. Я не могу этого рассказать. Ты лучше спроси у папы. Он тоже папа, а не дядя, — решительно ответил мальчик.

— Нет, Валечка, это правда: она твоя мама.

Валя подумал и ответил тоном Григория Аристарховича:

— Удивляюсь, откуда у тебя эта способность перечить!

Настасья Филипповна рассмеялась, но, ложась спать, долго говорила с мужем, который бунчал, как турецкий барабан, ругал пустобрехов и кукушек и потом вместе с женою ходил смотреть, как спит Валя. Они долго и молча всматривались в лицо спящего мальчика. Пламя свечи колыхалось в трясущейся руке Григория Аристарховича и придавало фантастическую, мертвую игру лицу ребенка, такому же белому, как те подушки, на которых оно покоилось. Казалось, что из темных впадин под бровями на них глядят черные глаза, прямые и строгие, требуют ответа и грозят бедою и неведомым горем, а губы кривятся в странную, ироническую усмешку. Точно на эту детскую голову легло смутное отражение тех злых и таинственных призраков-чудовищ, которые безмолвно реяли над нею.

— Валя! — испуганно шепнула Настасья Филипповна. Мальчик глубоко вздохнул, но не пошевелился, словно окованный сном смерти.

— Валя! Валя! — к голосу Настасьи Филипповны присоединился густой и дрожащий голос мужа.

Валя открыл глаза, отененные густыми ресницами, моргнул от света и вскочил на колени, бледный и испуганный. Его обнаженные худые ручонки жемчужным ожерельем легли вокруг красной и полной шеи Настасьи Филипповны; пряча голову на ее груди, крепко жмуря глаза, точно боясь, что они откроются сами, помимо его воли, он шептал:

— Боюсь, мама, боюсь! Не уходи!

Это была плохая ночь. Когда Валя заснул, с Григорием Аристарховичем сделался припадок астмы. Он задыхался, и толстая, белая грудь судорожно поднималась и опускалась под ледяными компрессами. Только к утру он успокоился, и измученная Настасья Филипповна заснула с мыслью, что муж ее не переживет потери ребенка.

После семейного совета, на котором решено было, что Вале следует меньше читать и чаще видеться с другими детьми, к нему начали привозить мальчиков и девочек. Но Валя сразу не полюбил этих глупых детей, шумных, крикливых, неприличных. Они ломали цветы, рвали книги, прыгали по стульям и дрались, точно выпущенные из клетки маленькие обезьянки; а он, серьезный и задумчивый, смотрел на них с неприятным изумлением, шел к Настасье Филипповне и говорил:

— Как они мне надоели! Я лучше посижу около тебя.

А по вечерам он снова читал, и, когда Григорий Аристархович, бурча об этой чертовщине, от которой не дают опомниться ребятам, пытался ласково взять у него книгу, Валя молча, но решительно прижимал ее к себе. Импровизированный педагог смущенно отступал и сердито упрекал жену:

— Это называется воспитание! Нет, Настасья Филипповна, я вижу, тебе впору с котятами возиться, а не ребят воспитывать. До чего распустила, не может даже книги от мальчика взять. Нечего говорить, хороша наставница.

Однажды утром, когда Валя сидел с Настасьей Филипповной за завтраком, в столовую ворвался Григорий Аристархович. Шляпа его съехала на затылок, лицо было потно; еще из дверей он радостно закричал:

— Отказал! Суд отказал!

Брильянты в ушах Настасьи Филипповны засверкали, и ножик звякнул о тарелку.

— Ты правду говоришь? — спросила она задыхаясь.

Григорий Аристархович сделал серьезное лицо, чтобы видно было, что он говорит правду, но сейчас же забыл о своем намерении, и лицо его покрылось целой сетью веселых морщинок. Потом снова спохватился, что ему недостает солидности, с которою сообщают такие крупные новости, нахмурился, подвинул к столу стул, положил на него шляпу и, видя, что место кем-то уже занято, взял другой стул. Усевшись, он строго посмотрел на Настасью Филипповну, потом на Валю, подмигнул Вале на жену и только после этого торжественного введения заявил:

— Я всегда говорил, что Талонский умница, которого на козе не объедешь. Нет, Настасья Филипповна, не объедешь, лучше и не пробуй.

— Следовательно, правда?

— Вечно ты с сомнениями. Сказано: в иске Акимовой отказать. Ловко, брат, — обратился он к Вале и добавил строго-официальным тоном, ударяя на букву о: — И возложить на нее судебные и за ведение дела издержки.

— Эта женщина не возьмет меня?

— Дудки, брат! Ах, забыл: я тебе книг привез!

Григорий Аристархович бросился в переднюю, но его остановил крик Настасьи Филипповны: Валя в обмороке откинул побледневшую голову на спинку стула.

Наступило счастливое время. Словно выздоровел тяжелый больной, находившийся где-то в этом доме, и всем стало дышаться легко и свободно. Валя покончил свои сношения с чертовщиной, и когда к нему наезжали маленькие обезьянки, он был среди них самый изобретательный. Но и в фантастические игры он вносил свою обычную серьезность и основательность, и когда шла игра в индейцы, он считал необходимым раздеться почти донага и с ног до головы измазаться краскою. Ввиду делового характера, приданного игре, Григорий Аристархович счел для себя возможным принять в ней посильное участие. В качестве медведя он проявил лишь посредственные способности, но зато пользовался большим и вполне заслуженным успехом в роли индейского слона. И когда Валя, молчаливый и строгий, как истый сын богини Кали, сидел у отца на плечах и постукивал молоточком по его розовой лысине, он действительно напоминал собою маленького восточного князька, деспотически царящего над людьми и животными.

Талонский пробовал намекать Григорию Аристарховичу о судебной палате, которая может не согласиться с решением суда, но тот не мог понять, как трое судей могут не согласиться с тем, что решили трое таких же судей, когда законы одни и там и здесь. Когда же адвокат настаивал, Григорий Аристархович начинал сердиться и в качестве неопровержимого довода выдвигал самого же Талонского:

— Ведь вы же будете и в палате? Так о чем толковать, — не понимаю. Настасья Филипповна, хотя бы ты усовестила его.

Талонский улыбался, а Настасья Филипповна мягко выговаривала ему за его напрасные сомнения. Говорили иногда и о той женщине, на которую возложили судебные издержки, и всякий раз прилагали к ней эпитет «бедная». С тех пор как эта женщина лишилась власти взять Валю к себе, она потеряла в его глазах ореол таинственного страха, который, словно мгла, окутывал ее и искажал черты худого лица, и Валя стал думать о ней, как и о других людях. Он слыхал частое повторение того, что она несчастна, и не мог понять почему; но это бледное лицо, из которого выпили всю кровь, становилось проще, естественнее и ближе. «Бедная женщина», как ее называли, стала интересовать его, и, вспоминая других бедных женщин, о которых ему приходилось читать, он испытывал чувство жалости и робкой нежности. Ему представлялось, что она должна сидеть одна в какой-нибудь темной комнате, бояться и все плакать, все плакать, как плакала она тогда. Напрасно он тогда так плохо рассказал ей про Бову-королевича.

…Оказалось, что трое судей могут не согласиться с тем, что решили трое таких же судей: палата отменила решение окружного суда, и ребенок был присужден его матери по крови. Сенат оставил кассационную жалобу без последствий.

Когда эта женщина пришла, чтобы взять Валю, Григория Аристарховича не было дома; он находился у Талонского и лежал в его спальне, и только его розовая лысина выделялась из белого моря подушек. Настасья Филипповна не вышла из своей комнаты, и горничная вывела оттуда Валю уже одетым для пути. На нем было меховое пальтецо и высокие калоши, в которых он с трудом передвигал ноги. Из-под барашковой шапочки выглядывало бледное лицо с прямым и серьезным взглядом. Под мышкою Валя держал книгу, в которой рассказывалось о бедной русалочке.

Высокая, костлявая женщина прижала его лицо к драповому подержанному пальто и всхлипнула.

— Как ты вырос, Валечка! Тебя не узнаешь, — пробовала она шутить; но Валя молча поправил сбившуюся шапочку и, вопреки своему обычаю, смотрел не в глаза той, которая отныне становилась его матерью, а на ее рот. Он был большой, но с красивыми мелкими зубами; две морщинки по сторонам оставались на своем месте, где их видел Валя и раньше, только стали глубже.

— Ты не сердишься на меня? — спросила мама, но Валя, не отвечая на вопрос, сказал:

— Ну, пойдем.

— Валечка! — донесся жалобный крик из комнаты Настасьи Филипповны. Она показалась на пороге с глазами, опухшими от слез, и, всплеснув руками, бросилась к мальчику, встала на колени и замерла, положив голову на его плечо, — только дрожали и переливались бриллианты в ее ушах.

— Пойдем, Валя, — сурово сказала высокая женщина, беря его за руку. — Нам не место среди людей, которые подвергли твою мать такой пытке… такой пытке!

В ее сухом голосе звучала ненависть, и ей хотелось ударить ногою стоявшую на коленях женщину.

— У, бессердечные! Рады отнять последнего ребенка!.. — произнесла она злым шепотом и рванула Валю за руку: — Идем! Не будь, как твой отец, который бросил меня.

— Бе-ре-гите его! — сказала Настасья Филипповна.

Извозчичьи сани мягко стукали по ухабам и бесшумно уносили Валю от тихого дома с его чудными цветами, таинственным миром сказок, безбрежным и глубоким, как море, и темным окном, в стекла которого ласково царапались ветви деревьев. Скоро дом потерялся в массе других домов, похожих друг на друга, как буквы, и навсегда исчез для Вали. Ему казалось, что они плывут по реке, берега которой составляют светящиеся линии фонарей, таких близких друг к другу, словно бусы на одной нитке, но, когда они подъезжали ближе, бусы рассыпались, образуя большие темные промежутки, сзади сливаясь в такую же светящуюся линию. И тогда Валя думал, что они неподвижно стоят на одном месте; и все начинало становиться для него сказкою: и сам он, и высокая женщина, прижимавшая его к себе костлявою рукою, и все кругом.

У него замерзла рука, в которой он держал книгу, но он не хотел просить мать, чтобы она взяла ее.

В маленькой комнате, куда привезли Валю, было грязно и жарко. В углу, против большой кровати, стояла под пологом маленькая кроватка, такая, в каких Валя давно уже не спал.

— Замерз! Ну, погоди, сейчас будем чай пить. Ишь, руки-то какие красные! Вот ты и с мамой. Ты рад? — спрашивала мать все с тою же насильственною, нехорошею улыбкою человека, которого всю жизнь принуждали смеяться под палочными ударами.

Валя, пугаясь своей прямоты, нерешительно ответил:

— Нет.

— Нет? А я тебе игрушек купила. Вот, посмотри, на окне.

Валя подошел к окну и начал рассматривать игрушки. Это были жалкие картонные лошадки на прямых, толстых ногах, петрушка в красном колпаке с носатой, глупо ухмыляющейся физиономией и тонкие оловянные солдатики, поднявшие одну ногу и навеки замершие в этой позе. Валя давно уже не играл в игрушки и не любил их, но из вежливости он не показал этого матери.

— Да, хорошие игрушки.

Но она заметила взгляд, который бросил Валя на окно, и сказала с тою же неприятною, заискивающей улыбкой:

— Я не знала, голубчик, что ты любишь. И я уже давно купила эти игрушки.

Валя молчал, не зная, что ответить.

— Ведь я одна, Валечка, одна во всем мире, мне не с кем посоветоваться. Я думала, что они тебе понравятся.

Валя молчал. Внезапно лицо женщины растянулось, слезы быстро-быстро закапали одна за другой, и, точно потеряв под собою землю, она рухнула на кровать, жалобно скрипнувшую под ее телом. Из-под платья выставилась нога в большом башмаке с порыжевшей резинкой и длинными ушками. Прижимая руку к груди, другой сжимая виски, женщина смотрела куда-то сквозь стену своими бледными, выцветшими глазами и шептала:

— Не понравились!.. Не понравились!..

Валя решительно подошел к кровати, положил свою красную ручку на большую, костлявую голову матери и сказал с тою серьезною основательностью, которая отличала все речи этого человека:

— Не плачь, мама! Я буду очень любить тебя. В игрушки играть мне не хочется, но я буду очень любить тебя. Хочешь, я прочту тебе о бедной русалочке?..

_{14 сентября 1899 г.}

Комментарии

Впервые, под заглавием «Мать. Из мира детей», — в «Журнале для всех», 1900, февраль, № 2. Под заглавием «Валя» включено в сборник Рассказов Андреева (1901). Авторская дата 14 сентября 1899 г. В 1905 г. двумя изданиями рассказ выпущен в Ростове-на-Дону издательством «Донская речь», а в 1906 г. вышел в серии «Дешевая библиотека т-ва „Знание“», № 54.

Примечания

1

…звали Бовою. — Имеется в виду повесть «О Бове Королевиче», известная на Руси еще в XVII в., вошедшая в русский фольклор и выдержавшая с конца XVIII в. множество лубочных изданий.

(обратно)

2

Его коротенький нос… строгой серьезности… — Создавая портрет мальчика Вали, Андреев воспользовался своей детской фотографией. (Воспроизведена в кн.: Львов-Рогачевский В. Л. Две правды. Книга о Л. Андрееве. СПб., кн-во «Прометей» Н. Н. Михайлова, 1914, вкладной лист между с. 16 и 17.)

(обратно)

3

Валя жалел бедную русалочку… — Речь идет о сказке Г. — Х. Андерсена «Русалочка».

(обратно)

Оглавление

Леонид Андреев

Валя

Валя сидел и читал. Книга была очень большая, только наполовину меньше самого Вали, с очень черными и круп­ными строками и картинками во всю страницу. Чтобы ви­деть верхнюю строку, Валя должен был протягивать свою голову чуть ли не через весь стол, подниматься на стуле на колени и пухлым коротеньким пальцем придерживать буквы, которые очень легко терялись среди других похо­жих букв, и найти их потом стоило большого труда. Бла­годаря этим побочным обстоятельствам, не предусмотрен­ным издателями, чтение подвигалось с солидною медлен­ностью, несмотря на захватывающий интерес книги. В ней рассказывалось, как один очень сильный мальчик, кото­рого звали Бовою[1], схватывал других мальчиков за ноги и за руки, и они от этого отрывались. Это было и страшно и смешно, и потому в пыхтении Вали, которым сопровож­далось его путешествие по книге, слышалась нотка при­ятного страха и ожидания, что дальше будет еще инте­реснее. Но Вале неожиданно помешали читать: вошла ма­ма с какою-то другою женщиной.

– Вот он! – сказала мама, глаза у которой краснели от слез, видимо недавних, так как в руках она мяла бе­лый кружевной платок.

– Валечка, милый! – вскрикнула женщина и, обняв его голову, стала целовать лицо и глаза, крепко прижи­мая к ним свои худые, твердые губы. Она не так ласка­ла, как мама: у той поцелуи были мягкие, тающие, а эта точно присасывалась. Валя, хмурясь, молча принимал колючие ласки. Он был недоволен, что прервали его ин­тересное чтение, и ему совсем не нравилась эта незнако­мая женщина, высокая, с костлявыми пальцами, на кото­рых не было ни одного кольца. И пахло от нее очень дур­но: какою-то сыростью и гнилью, тогда как от мамы всег­да шел свежий запах духов. Наконец женщина оставила Валю в покое и, пока он вытирал губы, осмотрела его тем быстрым взглядом, который словно фотографирует чело­века. Его коротенький нос, но уже с признаками будущей горбинки, густые, не детские брови над черными глазами и общий вид строгой серьезности[2] что-то напомнили ей, и она заплакала. И плакала она не так, как мама: лицо ос­тавалось неподвижным, и только слезы быстро-быстро ка­пали одна за другою – не успевала скатиться одна, как уже догоняла другая. Так же внезапно перестав плакать, как и начала, она спросила:

– Валечка, ты не знаешь меня?

– Нет.

– Я приходила к тебе. Два раза приходила. Пом­нишь?

Может быть, она и приходила, может быть, и два раза приходила, – но откуда Валя будет знать это? Да и не все ли равно, приходила эта незнакомая женщина или нет? Она только мешает читать со своими вопросами.

– Я твоя мама. Валя! – сказала женщина.

Валя с удивлением оглянулся на свою маму, но ее в комнате уже не было.

– Разве две мамы бывают? – спросил он. – Какие ты глупости говоришь!

Женщина засмеялась, но этот смех не понравился Ва­ле: видно было, что женщина совсем не хочет смеяться и делает это так, нарочно, чтобы обмануть. Некоторое вре­мя оба молчали.

– Ты уже умеешь читать? Вот умница!

Валя молчал.

– А какую ты книгу читаешь?

– Про Бову-королевича, – сообщил Валя с серьезным достоинством и с очевидным чувством уважения к боль­шой книге.

– Ах, это должно быть очень интересно! Расскажи мне, пожалуйста, – заискивающе улыбнулась женщина.

И снова что-то неестественное, фальшивое прозвучало в этом голосе, который старался быть мягким и круглым, как голос мамы, но оставался колючим и острым. Та же фальшь сквозила и в движениях женщины: она передви­нулась на стуле и даже протянула вперед шею, точно при­готовилась к долгому и внимательному слушанию: а когда Валя неохотно приступил к рассказу, она тотчас же ушла в себя и потемнела, как потайной фонарь, в котором вне­запно задвинули крышку. Валя чувствовал обиду за себя и за Бову, но, желая быть вежливым, наскоро проговорил конец сказки и добавил:

– Все.

– Ну, прощай, мой голубчик, мой дорогой! – сказала странная женщина и снова стала прижимать губы к Вали­ному лицу. – Скоро я опять приду. Ты будешь рад?

– Да, приходите, пожалуйста, – вежливо попросил Валя и, чтобы она скорее ушла, прибавил: – Я буду очень рад.

Посетительница ушла, но только что Валя успел разы­скать в книге слово, на котором он остановился, как поя­вилась мама, посмотрела на него и тоже стала плакать. О чем плакала женщина, было еще понятно: она, вероят­но, жалела, что она такая неприятная и скучная, – но че­го ради плакать маме?

– Послушай, – задумчиво сказал Валя, – как надоела мне эта женщина! Она говорит, что она моя мама. Разве бывают две мамы у одного мальчика?

– Нет, деточка, не бывает. Но она говорит правду: она твоя мама.

– А кто же ты?

– Я твоя тетя.

Это явилось неожиданным открытием, но Валя отнесся к нему с непоколебимым равнодушием: тетя так тетя – не все ли равно? Для него слово не имело такого значения, как для взрослых. Но бывшая мама не понимала этого и начала объяснять, почему так вышло, что она была ма­мой, а стала тетей. Давно, давно, когда Валя был совсем маленький…

– Какой маленький? Такой? – Валя поднял руку на четверть аршина от стола.

– Нет, меньше.

– Как киска? – радостно изумился Валя. Рот его по­луоткрылся, брови поднялись кверху. Он намекал на бе­ленького котенка, которого ему недавно подарили и кото­рый был так мал, что всеми четырьмя лапами помещался на блюдце.

– Да.

Валя счастливо рассмеялся, но тотчас же принял свой обычный суровый вид и со снисходительностью взрослого человека, вспоминающего ошибки молодости, заметил:

– Какой я был смешной!

Так вот, когда он был маленький и смешной, как кис­ка, его принесла эта женщина и отдала, как киску, на­всегда. А теперь, когда он стал такой большой и умный, она хочет взять его к себе.

– Ты хочешь к ней? – спросила бывшая мама и по­краснела от радости, когда Валя решительно и строго про­изнес:

– Нет, она мне не нравится! – и снова принялся за книгу.

Валя считал инцидент исчерпанным, но ошибся. Эта странная женщина с лицом, таким безжизненным, словно из него выпили всю кровь, неизвестно откуда появившая­ся и так же бесследно пропавшая, всколыхнула тихий дом и наполнила его глухой тревогою. Тетя-мама часто плака­ла и все спрашивала Валю, хочет ли он уйти от нее; дя­дя-папа ворчал, гладил свою лысину, отчего белые волос­ки на ней поднимались торчком, и, когда мамы не было в комнате, также расспрашивал Валю, не хочет ли он к той женщине. Однажды вечером, когда Валя уже лежал в кроватке, но еще не спал, дядя и тетя говорили о нем и о женщине. Дядя говорил сердитым басом, от которого не­заметно дрожали хрустальные подвески в люстре и свер­кали то синими, то красными огоньками.

– Ты, Настасья Филипповна, говоришь глупости. Мы не имеем права отдавать ребенка, для него самого не име­ем права. Неизвестно еще, на какие средства живет эта особа с тех пор, как ее бросил этот… ну, да, черт его возь­ми, ты понимаешь, о ком я говорю? Даю голову на отсе­чение, что ребенок погибнет у нее.

– Она любит его, Гриша.

– А мы его не любим? Странно ты рассуждаешь, На­стасья Филипповна, – похоже, что сама ты хочешь отде­латься от ребенка…

– Как тебе не грешно!

– Ну, ну, уже обиделась. Ты обсуди этот вопрос хладнокровно, не горячась. Какая-нибудь кукушка, верти­хвостка, наплодит ребят и с легким сердцем подбрасывает к вам. А потом пожалуйте: давайте мне моего ребенка, так как меня любовник бросил, и я скучаю. На концерты да на театры у меня денег нету, так мне игрушку давай­те! Нет-с, сударыня, мы еще поспорим!

– Ты не справедлив к ней, Гриша. Ведь ты знаешь, какая она больная, одинокая…

– Ты, Настасья Филипповна, и святого из терпения выведешь, ей-богу! Ребенка-то ты забываешь? Тебе все равно, сделают ли из него честного человека или прохво­ста? А я голову свою даю на отсечение, что из него сде­лают прохвоста, ракалью, вора и… прохвоста!

prose_rus_classic Леонид Николаевич Андреев baf3118d-2a83-102a-9ae1-2dfe723fe7c7 Валя

В 10–11 лет круг чтения детей значительно расширяется. Для того чтобы обеспечить вашего ребенка всей необходимой литературой, мы создали серию книг для школьников, которая включает в себя все литературные произведения, изучаемые в 5 классе.

В этой сери вы найдете базовые произведения школьной программы, как обязательные для изучения, так и рекомендованные для самостоятельного прочтения, а также произведения, которые школьники проходят на уроках внеклассного чтения. Книги серии объединяют материал нескольких основных учебных программ для 5 класса средней школы.

1899 ru glassy Tibioka FB Tools, FB Editor v2.0 2005-09-22 http://www.leonidandreev.ru/ http://fictionbook.ru 07313FE1-9A4D-4B34-AF65-DDDDB5FFA80E 1.2

version 1.1 — правка документа — Tibioka

Валя сидел и читал. Книга была очень большая, только наполовину меньше самого Вали, с очень черными и крупными строками и картинками во всю страницу. Чтобы видеть верхнюю строку, Валя должен был протягивать свою голову чуть ли не через весь стол, подниматься на стуле на колени и пухлым коротеньким пальцем придерживать буквы, которые очень легко терялись среди других похожих букв, и найти их потом стоило большого труда. Благодаря этим побочным обстоятельствам, не предусмотренным издателями, чтение подвигалось с солидною медленностью, несмотря на захватывающий интерес книги. В ней рассказывалось, как один очень сильный мальчик, которого звали Бовою,[1] схватывал других мальчиков за ноги и за руки, и они от этого отрывались. Это было и страшно и смешно, и потому в пыхтении Вали, которым сопровождалось его путешествие по книге, слышалась нотка приятного страха и ожидания, что дальше будет еще интереснее. Но Вале неожиданно помешали читать: вошла мама с какою-то другою женщиной.

— Вот он! — сказала мама, глаза у которой краснели от слез, видимо недавних, так как в руках она мяла белый кружевной платок.

— Валечка, милый! — вскрикнула женщина и, обняв его голову, стала целовать лицо и глаза, крепко прижимая к ним свои худые, твердые губы. Она не так ласкала, как мама: у той поцелуи были мягкие, тающие, а эта точно присасывалась. Валя, хмурясь, молча принимал колючие ласки. Он был недоволен, что прервали его интересное чтение, и ему совсем не нравилась эта незнакомая женщина, высокая, с костлявыми пальцами, на которых не было ни одного кольца. И пахло от нее очень дурно: какою-то сыростью и гнилью, тогда как от мамы всегда шел свежий запах духов. Наконец женщина оставила Валю в покое и, пока он вытирал губы, осмотрела его тем быстрым взглядом, который словно фотографирует человека. Его коротенький нос, но уже с признаками будущей горбинки, густые, не детские брови над черными глазами и общий вид строгой серьезности[2] что-то напомнили ей, и она заплакала. И плакала она не так, как мама: лицо оставалось неподвижным, и только слезы быстро-быстро капали одна за другою — не успевала скатиться одна, как уже догоняла другая. Так же внезапно перестав плакать, как и начала, она спросила:

— Валечка, ты не знаешь меня?

— Нет.

— Я приходила к тебе. Два раза приходила. Помнишь?

Может быть, она и приходила, может быть, и два раза приходила, — но откуда Валя будет знать это? Да и не все ли равно, приходила эта незнакомая женщина или нет? Она только мешает читать со своими вопросами.

— Я твоя мама. Валя! — сказала женщина.

Валя с удивлением оглянулся на свою маму, но ее в комнате уже не было.

— Разве две мамы бывают? — спросил он. — Какие ты глупости говоришь!

Женщина засмеялась, но этот смех не понравился Вале: видно было, что женщина совсем не хочет смеяться и делает это так, нарочно, чтобы обмануть. Некоторое время оба молчали.

— Ты уже умеешь читать? Вот умница!

Валя молчал.

— А какую ты книгу читаешь?

— Про Бову-королевича, — сообщил Валя с серьезным достоинством и с очевидным чувством уважения к большой книге.

— Ах, это должно быть очень интересно! Расскажи мне, пожалуйста, — заискивающе улыбнулась женщина.

И снова что-то неестественное, фальшивое прозвучало в этом голосе, который старался быть мягким и круглым, как голос мамы, но оставался колючим и острым. Та же фальшь сквозила и в движениях женщины: она передвинулась на стуле и даже протянула вперед шею, точно приготовилась к долгому и внимательному слушанию: а когда Валя неохотно приступил к рассказу, она тотчас же ушла в себя и потемнела, как потайной фонарь, в котором внезапно задвинули крышку. Валя чувствовал обиду за себя и за Бову, но, желая быть вежливым, наскоро проговорил конец сказки и добавил:

— Все.

— Ну, прощай, мой голубчик, мой дорогой! — сказала странная женщина и снова стала прижимать губы к Валиному лицу. — Скоро я опять приду. Ты будешь рад?

— Да, приходите, пожалуйста, — вежливо попросил Валя и, чтобы она скорее ушла, прибавил: — Я буду очень рад.

Посетительница ушла, но только что Валя успел разыскать в книге слово, на котором он остановился, как появилась мама, посмотрела на него и тоже стала плакать. О чем плакала женщина, было еще понятно: она, вероятно, жалела, что она такая неприятная и скучная, — но чего ради плакать маме?

— Послушай, — задумчиво сказал Валя, — как надоела мне эта женщина! Она говорит, что она моя мама. Разве бывают две мамы у одного мальчика?

— Нет, деточка, не бывает. Но она говорит правду: она твоя мама.

— А кто же ты?

— Я твоя тетя.

Это явилось неожиданным открытием, но Валя отнесся к нему с непоколебимым равнодушием: тетя так тетя — не все ли равно? Для него слово не имело такого значения, как для взрослых. Но бывшая мама не понимала этого и начала объяснять, почему так вышло, что она была мамой, а стала тетей. Давно, давно, когда Валя был совсем маленький…

— Какой маленький? Такой? — Валя поднял руку на четверть аршина от стола.

— Нет, меньше.

— Как киска? — радостно изумился Валя. Рот его полуоткрылся, брови поднялись кверху. Он намекал на беленького котенка, которого ему недавно подарили и который был так мал, что всеми четырьмя лапами помещался на блюдце.

— Да.

Валя счастливо рассмеялся, но тотчас же принял свой обычный суровый вид и со снисходительностью взрослого человека, вспоминающего ошибки молодости, заметил:

— Какой я был смешной!

Так вот, когда он был маленький и смешной, как киска, его принесла эта женщина и отдала, как киску, навсегда. А теперь, когда он стал такой большой и умный, она хочет взять его к себе.

— Ты хочешь к ней? — спросила бывшая мама и покраснела от радости, когда Валя решительно и строго произнес:

— Нет, она мне не нравится! — и снова принялся за книгу.

Валя считал инцидент исчерпанным, но ошибся. Эта странная женщина с лицом, таким безжизненным, словно из него выпили всю кровь, неизвестно откуда появившаяся и так же бесследно пропавшая, всколыхнула тихий дом и наполнила его глухой тревогою. Тетя-мама часто плакала и все спрашивала Валю, хочет ли он уйти от нее; дядя-папа ворчал, гладил свою лысину, отчего белые волоски на ней поднимались торчком, и, когда мамы не было в комнате, также расспрашивал Валю, не хочет ли он к той женщине. Однажды вечером, когда Валя уже лежал в кроватке, но еще не спал, дядя и тетя говорили о нем и о женщине. Дядя говорил сердитым басом, от которого незаметно дрожали хрустальные подвески в люстре и сверкали то синими, то красными огоньками.

— Ты, Настасья Филипповна, говоришь глупости. Мы не имеем права отдавать ребенка, для него самого не имеем права. Неизвестно еще, на какие средства живет эта особа с тех пор, как ее бросил этот… ну, да, черт его возьми, ты понимаешь, о ком я говорю? Даю голову на отсечение, что ребенок погибнет у нее.

— Она любит его, Гриша.

— А мы его не любим? Странно ты рассуждаешь, Настасья Филипповна, — похоже, что сама ты хочешь отделаться от ребенка…

— Как тебе не грешно!

— Ну, ну, уже обиделась. Ты обсуди этот вопрос хладнокровно, не горячась. Какая-нибудь кукушка, вертихвостка, наплодит ребят и с легким сердцем подбрасывает к вам. А потом пожалуйте: давайте мне моего ребенка, так как меня любовник бросил, и я скучаю. На концерты да на театры у меня денег нету, так мне игрушку давайте! Нет-с, сударыня, мы еще поспорим!