Рассказ в одном сибирском городе

Каталог

Фотография из архива В.Г.Распутина в РГБ

«Живи и помни» — название повести большого русского писателя, призывающее читателя не забывать своих корней, истории своей страны, теперь относится и к памяти о самом авторе. В ночь на 16 марта 2015 года Валентин Григорьевич Распутин ушёл из жизни, навсегда оставшись неотъемлемой частью отечественной литературы, культуры и государственности.

Последовательный «антилиберал», в последние годы он отдавал время и силы общественной и публицистической деятельности, не прерывая при этом творчества. И столь же последовательно Распутин на протяжении всей жизни писал о Родине: её судьбе, её людях, её прошлом и настоящем.

Выходец из крестьянской семьи, выросший в колхозной деревне, Распутин стал крупнейшим из представителей «деревенской прозы». В полную силу талант его раскрылся в повести «Последний срок» (1970). Это произведение, затронувшее многие нравственные проблемы и пороки общества, Распутин назовёт одним из главных в своём творчестве. Сюжет повести незамысловат: пятеро взрослых детей собираются у постели умирающей матери-старухи в деревне, в самой глубинке. Автор детально прослеживает поведение и ощущения каждого из персонажей.

В автобиографическом рассказе «Уроки французского» (1973) показано, как трудно в послевоенные годы давалось обычным крестьянским детям школьное образование. Глобальные нравственные проблемы, связанные с уничтожением «неперспективных» деревень, раскрыты в повести «Прощание с Матёрой» (1976).

В 1981 году появились рассказы «Наташа», «Что передать вороне», «Век живи — век люби». Большой читательский интерес заслужила повесть «Пожар», её отличала острота и современность проблематики.

Более двух десятилетий Распутин тесно сотрудничал с журналом «Наш современник», печатал там свою прозу и публицистику. Среди многих его наград есть и Ежегодная премия этого журнала, которая присуждалась писателю шесть раз: в 1993–1995, 1997, 1999 и 2003 годах. А в 1994 году он получил премию журнала «Москва».

Перечислим некоторые его произведения, отмеченные журнальными наградами.

Сеня едет: Рассказы // Москва. 1994. № 7. С. 3–20.
Перестройка резко изменила уклад жизни сибирской глубинки. Большая часть населения новую жизнь воспринимает с трудом. Резкое материальное и социальное расслоение, массовое обнищание вызвали у людей чувство несправедливости происходящего, в свою очередь, породившее горькую обиду на властей предержащих. Многое вызывает у людей возмущение, приводящее к открытому противостоянию властям. Сельский житель Сеня, озабоченный падением нравственности, решил посвятить жизнь борьбе с этим процессом. Обитатели большого сибирского города подняли настоящий бунт в связи с отставкой губернатора («В одном сибирском городе»). Недовольным перестройкой в рассказах противопоставлены люди, вписавшиеся в новую действительность. Во-первых, это начинающие бизнесмены («Россия молодая»). Во-вторых, военные, подавляющие стихийные народные выступления, будь то в Сибири или у Останкинской телебашни в Москве. Первые очень стараются ощутить и проявить себя «крутыми», выделиться среди «обыкновенных» людей. Вторые в этих «обыкновенных», не дрогнув, стреляют.

В больнице: Рассказ // Наш современник. 1996. № 4. С. 24–42.
В самый разгар «перестройки» в бывшей ведомственной больнице делят палату два пенсионера, ранее входившие в состав «номенклатуры». Отчасти, действительно, из-за разницы во взглядах, отчасти чтобы заглушить страх, боль и тоску, они ожесточённо спорят о событиях, происходящих в стране. По иронии судьбы, тому из них, кто является сторонником радикальных перемен, предстоит тяжёлая операция. Другому же, способному видеть и ценить в прошлом хорошее и не одобряющему бессмысленных разрушений, назначено терапевтическое решение. Автор откровенно на стороне последнего. И именно ему, Андрею Петровичу, даёт возможность случайно в больничном саду повстречать подлинных «новых русских» — влюблённых, мечтающих обвенчаться на Валааме и всю жизнь трудиться на благо родины.

В ту же землю…: Рассказ // Наш современник. 1996. № 8. С. 3–21.
Пожилая Павла хоронит свою совсем уже старенькую мать на пустыре за городом, неподалёку от дома. За этим малозначимым событием писатель видит судьбы целых поколений россиян. Тяжёлую жизнь прожила в деревне Аксинья, в старости без прописки поселившаяся в городской квартире у дочери. Посуровела, зачерствела душой в городе Пашута, пройдя в столовых долгий путь от заведующей (в двадцать лет!) до посудомойки (к шестидесяти). Успела хлебнуть нужды пятнадцатилетняя Таня, приёмная внучка героини. Брошен начальством на произвол судьбы и убит бандитами совсем юный сотрудник правоохранительных органов Сергей. Все эти люди после перестройки стали в собственной стране бесправными и неимущими. Надеяться на земле им не на кого, и они интуитивно ищут пути в церковь.

Нежданно-негаданно: Рассказ // Наш современник. 1997. № 5. С. 7–28.
Супруги Поздняковы живут в приангарской деревушке, а их уже взрослые дети со своими семьями — в Иркутске. Однажды, навещая детей, Сеня, как до седых волос звали односельчане Позднякова, увидел в городе удивительно красивую девочку-нищенку. Супруги пригрели Катю, поселили в своём доме и фактически удочерили. Но однажды прямо к ним в дом явился с угрозами бывший «хозяин» ребёнка Ахмет. Он пришёл не один, был решительно настроен, вооружён. И вся русская деревня ничего не смогла ему противопоставить. Поняла всю безысходность ситуации и сама малышка.

Изба: Рассказ // Наш современник. 1999. № 1. С. 3–20; На Родине: Рассказ-быль // Там же. № 6. С. 9–20.
Центральная тема творчества и, по-видимому, не утихающая боль писателя — медленное угасание сибирских деревень. Рассказ-быль «На Родине», написанный от первого лица, знакомит с неспешным бытом небольшой приангарской деревеньки, с немногочисленными её обитателями. Автор с любовью живописует красоту и богатство края, тщательно фиксирует приметы «русского духа», сохранившиеся в мироощущении, поведении, особенностях взаимоотношений местных жителей. «Изба», названная автором рассказом, фактически — маленькая повесть. Полноценно реалистическое изображение событий органично сочетается здесь с небольшим элементом мистики, придавая метафоричность всему повествованию. Действие происходит в тех же местах, на Ангаре. Жители мучительно переживают необходимость покинуть родные деревни, которые подлежат затоплению в связи со строительством Братской ГЭС. Изба главной героини олицетворяется и становится, наряду с другими персонажами, частью старого, уходящего мира.

Дочь Ивана, мать Ивана: Повесть // Наш современник. 2003. № 11. С. 3–100; Рецензия: Быков Дмитрий. Зори над распутьем // Новый мир. 2004. № 4. С. 164–167.
В основе сюжета лежит история женщины из сибирского города, которая застрелила насильника своей несовершеннолетней дочери. Как и всегда у автора, за внешними событиями лежит глубокий нравственно-философский пласт. В застойные годы в городе на Ангаре крестьянская дочь Тамара Ивановна обжилась и создала крепкую трудовую семью: муж-шофёр, сын и дочь, сама — труженица. Начавшаяся в стране перестройка обрушила на эту семью испытания, ударив по самому слабому звену. Сбилась с пути и стала жертвой насильника шестнадцатилетняя Света. В этой ситуации Тамара Ивановна выступила главной защитницей не только своих домочадцев, но и самого феномена семьи. Силы при этом она черпала в своих деревенских корнях, в убеждениях и нравственных установках, полученных в детстве. А надежды на будущее связывала с сыном, названным ею в честь своего отца Иваном.

Чтобы закончить разговор о премиях, следует упомянуть, что в 2007 и 2008 году авторам лучших рассказов «Нашего современника» присуждалась премия имени Распутина. Но Валентин Григорьевич был скромен, официальная слава ему претила. Незадолго до смерти он высказал пожелание, чтобы его именем не называли ни улиц, ни заведений — «только, может быть, библиотека или школа». А литературная награда уже в 2009 году по просьбе самого Распутина была переименована в честь Л.М.Леонова.

Источником этих сведений послужил рекомендательный библиографический ресурс РГБ «Премии отечественных литературно-художественных журналов: 1990–2009».

В главной библиотеке России хранятся 364 книги — произведения Валентина Распутина, посвящённые ему исследования и статьи.

Всегда рады новым друзьям в ЖЖ, зафрендить нас можно ТАК. В РГБ создан ещё один справочник на ту же тему — «Литературные премии России». Предыдущая публикация — о том, чем необычен архив Валентина Распутина.

В. Распутин — В. Курбатову

07.08.1995, Иркутск

Твои письма пришли с перерывом дней в пять-шесть, но с тех пор минуло недели две, а может быть, и больше, как я получил последнее. Но тут уже вмешалась не одна моя лень, которой я предаюсь во всю ивановскую, а кое-что поинтереснее. Это кое-что — случившийся со мной удар, выбивший меня из памяти примерно на час. Нечто подобное со мной уже бывало, но слабей и короче, и, возвращаясь в память, я себя сразу находил, а тут еще потребовалось время, чтобы вспомнить, кто я и где я. Это произошло на даче, и хорошо, что сразу отыскались врачи. Поначалу решили, что это инсульт, из породы щадящих, но теперь пришли к выводу, что это, скорей всего, тромб мозгового сосуда. Позволено даже не ложиться в больницу. Но напугали жену, что необходимо находиться в состоянии покоя; я и сам люблю находиться в этом состоянии, однако с женой мы расходимся в понимании покоя, а потому покоя нет, начинаю бунтовать и рваться за ягодой. Но беда в том, что мы слишком долго прожили вместе, и все мои хитрости, даже приготовления к ним, она знает назубок.

Летом не работал. Я это и предвидел и не особенно огорчаюсь. Поэтому ничего нового к книжке больше, вероятно, не добавлю. Издательство молчит, а я в Иркутск не взял ни фамилии редактора, ни его телефона. Что молчит — может быть в порядке вещей, поскольку договаривались мы возобновить отношения в октябре. Но сейчас все ненадежно. Мне не хотелось бы, чтобы ты делал напрасную работу. Я, кажется, давал тебе телефон редактора — может быть, при удобном случае позвонишь? Я даже не помню в точности (тоже говорил тебе), что они собираются брать. «Живи и помни» — да, рассказы — да… и, кажется, «Пожар». Память свою я давно пустил по ветру, а тут и последнюю, видимо, вытряхнуло. Пусть тебя не гнетет это предисловие, говори, что считаешь нужным по поводу последних рассказов, а остальное у тебя есть. Если я даже скажу тебе, что будет и будет ли, в начале сентября, когда я собираюсь съездить в Москву, ты успеешь, можно ведь потянуть и до ноября.

А рассказы… в дополнение к прошлогодней подборке в «Москве» («В одном сибирском городе», «Сеня едет» и «Россия молодая») два рассказа в 7-м номере «Москвы» и тот, который ты читал в 8-м «Нашего современника». Один рассказ из последних в «Москве» тебе, наверняка, «не придется». Так и аттестуй его. Я доверился в нем тому, куда меня повело, а написав, не стал прятать. Я почти никогда ничего не писал по «воле», все по «безволью», а оно тоже сдает.

Никак не могу согласиться с тобой в полном оправдании В. П.¹, что бы он ни говорил и ни делал, широтой его могучего таланта и полнотой жизни. Мне кажется, что ты невольно поддался «задаче» — и выполнил ее, находя необходимые доказательства. Доказать можно все, что угодно, когда задаешься такой целью. Ни зла, ни обиды у меня на Астафьева нет, и я искренне надеюсь, что если поживем еще, то и сойдемся, и сдружимся. Но делать это придется заново, потому что того В. П., которого я знал, у которого немало взял и который как человек и как талант был целен и здоров, — того Астафьева уже нет. «Не сотвори себе кумира» — вот о какой заповеди он запамятовал. После Толстого, на которого ты ссылаешься как на авторитет, не оглядывавшийся на так называемое общественное мнение, это не кажется тебе столь большим грехом… А вред? Если он прав в своей «органической правде», то ведь правы и черниченки, и нуйкины, и окуджавы, ибо он сознательно рядом с ними встал, рассылая проклятия и требуя расправы. До того и Толстой не доходил. Толстой в своре не участвовал, он поставил себя земным богом и устанавливал законы самовластно. В. П. полагает, что талантом все оправдается и талант из любого кривого положения его выведет и выпрямит, что он не может быть неправ, ибо достиг положения, когда и неправда превращается в правду, если смотреть на нее из вечности. Если [из] последней вечности-то смотреть, то и государство, действительно, только зло, и Россия избилась и никому больше не нужна. Но до вечности-то еще дотянуть надо. Как бы ты отнесся к священнику, который проповедует в храме, что Бога нет? В. П. сейчас со своей кафедры делает то же самое: обязанный от зла спасать, он не оставляет своему читателю никакой надежды. Ты смотришь на его роман с высоты вечности, а те, кто подхватили его и представили к долларовой оплате, ценят совсем по-иному — как орудие, стреляющее по своим. И не ты ли, бросаясь защищать истязаемое пропагандистской сворой тело, говорил, что отказываться от своей истории, какой бы они ни была, смерти подобно… В. П., живший и участвующий в ней, отвергает ее с матом.

Всю жизнь, ты пишешь, осматривался, не договаривал — теперь требуется выговориться. Да уж так ли оглядывался и осторожничал? Кажется мне, что мы и тут поддаемся внушению. Да в тех условиях творилось больше и значительней — потому что чуяли, искали и внимали, фигура умолчания перед читателем таяла, как снежная баба. Не сказал ли тот же В. П. о войне в «Пастухе и пастушке» безжалостней и четче, чем в романе? Но — не истязая героя и читателя. Не говорили ли многие из нас в те «сумерки просвещения» полезней и одухотворенней, чем теперь, когда свет бьет со всех сторон, все известно и все понятно?! Да от этого ярко бьющего света ничего не видно и еще меньше понятно, хочется в укрытие, в тень, в Запрет. Не я говорю — великие говорили, а действительность подтверждает, что на свободном-то полностью выпасе искусство и отравляется. А сострадание превращается в один из пунктов распорядка дня.

В. П. решил, что ему все можно, и ты потворствуешь: ему с его талантом, поднимающимся в необжитые высоты, действительно, все можно. Но если можно великим, если им это прощается и превращается в знаки величия, если это к тому же щедро оплачивается, то почему нельзя невеликим? Одним можно по величию таланта, другим по малости. А ответственность — штука, которой распоряжается одна лишь вечность, ну и гуляй трын-трава по некогда великой русской литературе, величие которой нынче приобретает другой нравственный знак.

Это-то как раз и есть идти по течению, а не против, как ты говоришь. Потому что то направление, к которому примкнул вольно или невольно Астафьев, победит. И не столь большие для этого теперь потребуются сроки. Монархист Пушкин, кликуша Гоголь, реакционер Достоевский — уж если они были смяты и прокляты, что говорить о нынешних тормозилках! Недолог их испуганный ропот!

Заканчиваю, Валентин. Надеюсь, не обидел ни тебя, ни Астафьева. В. П. я продолжаю любить, но с болью. А с тобой, чует мое сердце, нам еще предстоит поспорить о размерах правды.

В. Курбатов — В. Распутину

19 марта 1996, Псков

Ну, каково дома, Валентин? Помогают ли стены закончить новые рассказы? Работается ли? Я чего-то вылетел из ритма и никак не соберусь. И потом меня все несет втягиваться то в один конфликт, то в другой. Теперь особенно в дела Пушкинского заповедника, где все вверх дном, где все разорвано в клочья, потому что слишком много держалось на Гейченко², а тут и он помер, и матушка-система, которая еще могла по инерции поддержать порядок, пока оглядится новый директор. А теперь времени ни у кого нет и никто не хочет терпеть друг друга ни одной минуты, требуя, чтобы другой немедленно думал так же, как он, иначе на него разом слагается бумага в министерство, администрацию, президенту, патриарху.

И временами видно, как каждая сторона тоскует по своей «чрезвычайке»: расстрелять бы подлеца-противника — и никаких забот, а тут воюй, доказывай, терпи. Я получаю по шее отовсюду и всякий раз даю себе слово отступиться и заниматься «своим делом», но уж, глядишь, опять пишу письма. Звоню, еду, чтобы опять получить по морде там и тут. Всё то же. Лета жду — уеду в деревню, спрячусь и примусь думать о высоком и вечном. Слава богу, скоро картошку можно готовить для посадки, земельку копать, а там, глядишь, и сенокос поспеет, и уж вот там-то меня никто в городе не найдет.

Разве вот в Красноярске свидимся. Виктор Петрович придумывает какой-то библиотечно-писательский семинар в Овсянке, клянчит деньги и собирается позвать тебя и Белова³, и меня, грешного. И за его бодростью и размышлениями о книжном деле России я слышу тоску навоевавшегося сердца, которое ищет опоры в некогда родных сердцах. Хорошо, если бы это так и было понято и принято и тобой, и Василием Ивановичем. Потом разойтись будет не поздно, но упустить возможность собраться, как встарь, никак нельзя.

Он когда-то сам первый протестовал, когда я говорил о вашей неразлучности, а вот повоевал-повоевал и понял, что все вы друг другу написаны на роду и никуда деться друг от друга не можете, потому что в народном сердце теперь навсегда втроем прописаны.

Впрочем, найдет ли еще деньги-то — президентские выборы съедят все, что возможно и невозможно. Больно уж много кандидатов — на всех не напасешься.

Увидишь Валю Сидоренко⁴, кланяйся. И Мише Трофимову⁵ — тоже… Я очень люблю того и другого, несмотря на глубину своего вероучительного падения. Авось когда-нибудь они меня и простят, догадавшись, что за Христа можно не только оторвать голову ближнему, но и любить этого ближнего, даже не соглашаясь с ним в политических взглядах.

Обнимаю тебя и теперь уж в Москве жду. Таково непостоянство характера — из Москвы гоню тебя в Сибирь, а уедешь — жду не дождусь возвращения.

В. Распутин — В. Курбатову

15.04.1996, Иркутск

Cобрался вчера, в Велик день, написать тебе, но такая грусть-тоска нашла да полезла в письмо, что пришлось его оставить. И поехал на коллективную Пасху, которую каждый год собирает наш Владыка, но и там было невесело. А между тем получил от тебя второе письмо, и если не ответить теперь, то уже и не отвечу, как не однажды случалось.

Все меньше я удивляюсь «великосидению» или даже «великолежанию» Савелия⁶ — до того не хочется ни выходить, ни делать. Так бы лежал и лежал. Читать есть что, а размышлять не хочется. Притом лучше лежать в Иркутске, а не в Москве — там неуютно. Да вот беда: надо охлопатываться пропитанием, а потому суетливой жизни пока не избежать.

Из Москвы я улетел на день раньше, и воспользоваться бесплатным военным самолетом, как собирался, не пришлось. Скончалась мать, было не до бесплатного. Десять дней провел в Братске, затем вернулся в Иркутск и в изнеможении лег в больницу. И только накануне Пасхи выписали, так что «родные стены» оказались в этот раз неласковыми. До того накололи меня, что жду не дождусь, когда мне станет лучше, а потом хорошо.

В больнице в вечерние часы можно было даже что-нибудь и черкать карандашиком, но не черкалось. Смерть матери, хотя мы ее ждали, произвела впечатление. Двадцать с лишним лет назад, когда похоронили отца, смерть его воспринималась острее, но то, что острее, и сходит быстрее. Здесь же словно в меня, в старшего, передана была очередность околевания, и я явственно почувствовал, что она во мне, потребуется, вероятно, время, чтобы приспособиться к этой тяжести. Боли нет, а именно вошедшая властно и по-хозяйски тяжесть. Двигаться тяжело, говорить — тоже. Надеюсь на дачу, там должен потихоньку размяться.

Книги Юры Селивёрстова⁷ я не взял. Торопился, успел лишь позвонить Кате и извиниться.

Теперь о возможной акции примирения, которая могла бы произойти в Овсянке и которая, конечно, не могла обойтись без твоего влияния на В. П. и неоднократного, вероятно, напоминания. Ох, боюсь я, Валентин, как бы из этого не вышло противоположное. Белов, я думаю, и не поедет: провода-то ведь оголены с той и другой сторон, и соприкосновение накануне ли выборов или сразу после выборов опасно. В. П. не удержится, чтобы не отвесить свой обычный «поклон» коммунякам, которые виноваты во всем, но особенно виноваты в том, что произошло после 91-го года, а Белов не удержится возражать. Я более покладистый человек, но не удержусь и я. Хотя встреча и Овсянная, но по цели она будет похожа на Римскую. А та никого не примирила, кроме В. П. с Баклановым, несмотря на совместную декларацию. А в окружении вызвала обозление, вспомни статью Т. Годуновой, и не только ее. По сути ты прав, но то, что должно произойти, пусть происходит естественно (и уже происходит), всякая публичность здесь может быть только вредна.

Все, в конце концов, можно и отбросить, и забыть, и есть, сказанное тобою, во имя чего что должно сделать, — но «…не утерпит» один, затем другой…

Вале Сидоренко я твои слова передал. А от себя попенял за дерзость молчания. Она ответила благоволящим тоном: «Я ему напишу». Вот уж в ком гордыни-то! Устраивает, предположим, какое-нибудь «событие» (епархиальное), колотится изо всех сил, а сама на него не идет. Чтобы замечено было не присутствие, а отсутствие, чтобы спрашивали друг друга: «А что с Валей, где Валя?», а потом названивали ей, но дело она возле нашего Владыки делает хорошее и хорошо. Написала хорошую повесть; если не разругаемся до моего отъезда, то привезу для «Москвы» или «НС».

У меня лежит восемь (одну оставлю) твоих книжек. Или отправлю почтой, или привезу. В Москве буду к середине мая. Собираюсь там дожить до выборов, проголосовать за коммуняку и, если не произойдет ничего чрезвычайного, тогда уж и вернуться. Подгадал бы к тому времени военный самолет!

В. Курбатов — В. Распутину

25 апреля 1996, Псков

…Я и сам понимаю всю сложность возможной овсянской встречи, но и знаю, что не делать такой попытки — значит потакать злу. Кажется, они переносят встречу на август, чтобы мерзость выборов могла отодвинуться. А что выборы — мерзость (при всех исходах), видно уже сейчас по взаимному количеству грязи. В победе Зюганова я почти не сомневаюсь именно потому, что ненависть к нему выходит за все пределы. Бесплатные цветные газетки, рисующие его чудовищем, сделают свое дело. Во всяком случае, сделают его в провинции, как ни пугают старух, что он закроет церкви, и как сами попы уже ни подсюсюкивают властям в этой лжи.

Ну это — бог с ним. А вот что ты зиму пролежал — это горе и горе. Хорошо хоть бы с пользой. Поправился бы хоть как следует и на год-другой позабыл про больницы. Жалко, что лето опять будешь в Москве. В деревне оно как-то здоровее. Правда, в твоей деревне от политики не спрячешься — народ вокруг дошлый. Да, впрочем, теперь, кажется, и ни в какой деревне не спрячешься. Если уж даже в монастыре не укроешься. Я был на страстной неделе и в Пасху в Печорах — только поворачивайся, все про выборы норовят спросить. Хорошо хоть служб не отменяют, и там успеваешь прийти в себя.

Очень понимаю и то, что ты пишешь о маме. Сам я каждое утро радуюсь, что она рядом, дивлюсь ее юмору и свету — при ее-то жизни, радуюсь таланту, который в каждом движении, в том, что она вяжет, в том, как смотрит кино, как вспоминает, как говорит о своих подружках. («А у тово дому чуть не все девки мово — 13-го году, все из одной деревни. Все толстые и зовут Тонями».) Как складывает стихи про комара, которого убила ночью… И боюсь заглядывать в будущее, торопясь наглядеться и нарадоваться. И в тысячный раз думаю, что жить надо одним домом и на своей земле, а то дед у меня лежит в одном углу России, отец — в другом, брат — на Украине, так что и на могилу не съездишь. Я уж не говорю о дядьях, тетках, двоюродных братьях. Ни роду, ни племени. От этого больше всего Россия и болеет, а не от дурных политиков и идей. Вернее, идеи и политики до этого довели, а теперь и не знают, как собрать. А уж чего собирать — прав ты: давно не народ, а одно население.

В. Курбатов — В. Распутину

3 января 1997, Псков

…Спасибо за спокойное и твердое письмо. Видно, мы по-настоящему друг с другом и не говорили. Не о чем нам с тобой спорить — мы до звука согласны в целях и разве методы видим разные. Да и люди вокруг разные, и каждый из них по-своему красит «нашу» идею, и тут надо просто на полчаса дольше поговорить, чтобы эти оттенки перестали мешать. Мы вон с Сёмочкиным⁸ иногда в письмах начинаем бог знает в чем друг друга подозревать, а съедемся — начнем пушить друг друга и вдруг на полуслове с удивлением увидим, что пора обниматься.

Что это помрачение общей подозрительности и расхлябанность слов, потерявших ось, привели к несогласию-то. А повернешь слово как следует, вернешь ему настоящий смысл, и тут и видно, что сердце бьется одно. И я ведь, когда кричу о том, что не наше дело по президиумам сидеть, не к «середине» зову — это уж надо или машиной быть, или совершенно равнодушным человеком, чтобы в таком месте устроиться. Я только хочу, чтобы истину не «обуживали» до партийных границ. Она непременно окажется шире, и, сделав ее слишком «нашей», ты начинаешь увечить ее, а заодно и себя, и не заметишь, как сделаешься невольником этой узости, когда тебе уже «товарищи по партии» в сторону и шагу не дадут ступить, сочтя всякий такой шаг предательством. А дело-то не в нас, сужая истину, мы страшно вредим и без того уже потерявшей голову Родине. Они ведь нас как раз в эту узость и загоняют, провоцируют, постепенно расширяя свое поле и вытаптывая на нем все живое и родное, что мы могли бы спасти, когда бы не страшились быть шире, потому что чего же страшиться, когда это наша земля и наше всё, что в ней и что надумано о ней. Когда это чувство «нашего» крепко, то можно и ошибаться, и делать неловкие шаги, но сбить человека все равно будет нельзя и передернуть его карту тоже, ибо он везде искренен. Вот только об одном этом я и твержу год за годом и одного этого и хочу — быть дома во всей своей Родине, а не в одном углу, куда меня медленно затолкают опытные софисты другой страны.

И у Астафьева не один редактор «Огонька» был, которому я как раз слова-то не дал на «круглом столе», а много добрых людей из Костромы, Перми, Челябинска, Красноярска, Иркутска (Г. Машкин⁹). И звал-то Виктор Петрович и тебя, и Василия Ивановича¹⁰, и Носова, и Лихачева, и Солженицына. Конечно, было, наверное, там не без расчета и не без честолюбия, но все опять же зависело бы от интонации разговора, от того, как и о чем заговорили бы собравшиеся. Хотя, конечно, теперь уже ясно, что ничего такие разговоры не дают, что непременно или на «разборку» съедут, или на «круглые места», но и это говорит не о времени только, но и о нашей усталости от неверия в побуждения друг друга, а в конце концов и о потере ответственности перед той же Родиной (прости, что я будто на риторику съезжаю — не риторика это), потому что, когда ответственность эта есть, куда угодно поедешь и с кем хочешь станешь говорить и дела не унизишь. А ведь то, что мы умудрились окончательно развести «лагеря» — это нам нигде не простится. Надо и о неприятии говорить не в «параллельных» изданиях, а принародно и лицом к лицу, веря, что искреннее слово будет и услышано искренне, и понято верно. Хотя и сам уж так устал, что начинаю тоже думать, что это романтизм. А не хотелось бы так думать, потому что это равносильно смерти.

Ну, на бумаге всего не скажешь — только измучаешься. Как у тебя расписание-то? Теперь в Москве будешь? — Авось я к началу февраля соберусь. Пока письмо доберется, уж и святки, поди, отойдут. С Крещением тебя! Пошли Бог крещенской чистоты и Святого Духа бедным русским водам.

В. Курбатов — В. Распутину

6 октября 1998, Псков

Жесткость твоего молчания говорит, что трещина между нами не затягивается и все мои доводы кажутся тебе слабовольно вредны, если не опасны для русской традиции. Но уж тут, видно, ничего не поделаешь — мы и в церкви, и в мире на многое глядим по-разному. Для меня это естественно и отрадно, потому что говорит о Господних путях в понимании родного и о живости этого родного, которое полно и непредсказуемо, как человек. Горько будет, если мы начнем оттенки и расхождения делать поводом к противостояниям между своими — тогда «эти ребята» перехлопают нас порознь, потому что возьмут числом и монолитностью. Загонять же болезнь внутрь — это для церкви растить в себе тайный протестантизм, а для культуры бесконечное деление на микроскопические фракции. К этому нас, по существу, и подталкивают, заставляя, если перевести в политику, Зюганова идти против Анпилова, Анпилова — против Союза офицеров и т. д. Тут мертвый может схватить живого и утащить в могилу. А надо жить, и жить дома, и ширить этот дом.

Впрочем, что я все одно и то же, о чем у нас с тобой переговорено все на десять ладов. Нечего говорить — мне больно до физической боли сердца, что ты отдаляешься, и это уже не заживет. И еще эта книга, невольно ставшая между нами. С какой бы радостью я ее писал, будь время, будь деньги для поездок в Иркутск, в Аталанку, в Братск, чтобы всех видеть, со всеми говорить, теребить политиков, читать переписку, заглядывать в архивы.

А без этого, что ж, на старом очерке творчества не выедешь.

Из «Детской литературы» не звонят, и я так и не знаю, вышла ли там твоя книжка и вышел ли Шукшин, которого я составлял следом, и сам не могу телефонов найти. Я уж и не знаю, где теперь ты, но думаю, что готовящийся в Москве Русский собор вызовет тебя. Вот и тут то же — Ганичев¹¹ все обещает позвать меня, Поздняев¹² твердит о необходимости диалога, а как доходит до дела — предпочитают не ослаблять рядов, хотя никакая это не монолитность, а именно утаивание трещины, оттого она только шире и шире, а движение мертвее, хотя бы внешне и обманывало единством, — собирать одних «своих» — это не значит что-то решать: это значит прятаться от существа проблемы и от половины своего (своего!) народа, потому что мерзавцы видны и так, и о них заботы нет.

В. Распутин — В. Курбатову

07.11.1998, Москва

Дорогой Валентин, наконец-то собрался написать тебе, воспользовавшись пролетарским праздником и тем, что телефон молчит. Этот телефон и следовавшие за ним действия за десять дней опустошил меня полностью. И если бы легче было в Иркутске! Там нельзя отказать, потому что все вокруг — друзья-приятели, здесь — потому что даю обещания, полагая, что через полгода уже ничего не может быть. Ан нет — жизнь все же кипит и пустоделья меньше не становится.

По последнему твоему письму, кроме того, что сказал по телефону, добавить почти нечего. Мы с тобой можем не соглашаться друг с другом, можем даже поругаться, хотя до сих пор этого, кажется, не было, но до разрыва дело, думаю, никогда не дойдет. К чему? Я знаю, что ты всегда искренен, слава богу, была возможность в этом убедиться, и ничего плохого замыслить не можешь. Ругай ты меня — ну и ладно, это будет не со зла, остерегай — это не может быть оскорбительным. Почти вся моя позиция — жизнь по большей части инстинктами, чувствами, я знаю, этого недостаточно, и, даже когда не соглашусь с тобой, то, что требуется, возьму. К тому же ты как критик, как человек художественного и одновременно аналитического ума, в лучшем положении, чем я: ваше перо уверенней, не изнашивается долго, поскольку питается сразу с двух сторон, и если ты скажешь в свое время, что сердечный хлад у меня достал и до пера, — я и тут не обижусь. Выслушивать такие вещи будет неприятно, но они неизбежны. А если и не скажешь — почувствую в молчании.

Поэтому я не мог обидеться на тебя и за то, что ты отказался от книжки. Я бы сам от нее с радостью отказался, и надеюсь, ты веришь, что я не лукавлю, но Иркутск заплатил за нее деньги, уже два года теребит меня за нее, и я оказался невольным заложником этой книги, которая ни мне не нужна, ни тем более кому-то еще. Н. С. Тендитник¹³ сейчас дописывает ее, я просил Н. С. об этой работе скрепя сердце, ибо администрация, мне кажется, уже начинала подозревать меня, не присвоил ли я ее деньги вместе с издателем. Не приведи Господь доживать до юбилеев — унижение за унижением.

О предыдущем письме. Я, Валентин, до того письма не знал, что Астафьев будет в Ясной Поляне, и от поездки туда я отказался не из-за Астафьева. Очень не хотелось никуда ехать, особенно в многолюдное собрание нашего брата-писателя, очень не хотелось ничего говорить. Да и сказать было нечего, как, чувствую заранее, нечего будет сказать о Пушкине. Тот и другой для меня — это громадное целое, могучее и духовное, и отколупывать от них крошки, тщиться эти крошки объяснить, обнаруживать и насиловать свою бедность! — тяжело это. Очень хорошо хоронили Г. В. Свиридова¹⁴ — в полном молчании, ни одной речи. А в колготне, в толпе ни Толстого, ни Пушкина не почувствовать. Сто лет назад после юбилея Пушкина Меньшиков написал блестящую «неюбилейную» статью, которая называлась «Клевета обожания». В будущие годы будет то же.

Что касается поездки в Овсянку — тяжело мне там было бы. Там как раз было бы что сказать, но не нужно было бы говорить. Нам с В. П. лучше оставаться врозь. Прочел я его 15-ый том и убедился в этом. Все между нами было бы неискренним и ненужным. В. П. дышит не извне, а изнутри себя.

Не писал я тебе долго по одной причине, по главной — по своему разгильдяйству. Ездил, кроме того, в деревню, ездил в Братск, сочинил рассказ и переписывал его раза четыре. Но уж коли сразу не вышло, не вышло и на четвертый. Дальше мучить не стал и поставил точку. Уже здесь, в Москве, кое-что поправил и хочу отдать Володе Толстому¹⁵, чтобы хоть отчасти оправдаться перед ним.

Ганичев говорит, что для толстовской премии Володя деньги достал (или достает). Я ему, Володе, еще не звонил. И не знаю, продолжает ли выходить «Ясная Поляна». Жду, что, быть может, позвонит сам. Был на днях Белов Василий Иванович, сказал, что тоже что-то передает для «Ясной Поляны». Заодно сообщил, что с Мишей Петровым¹⁶ поссорился, поскольку тот в своем журнале не признает (или плохо признает) православие. В. И. после операции, довольно тяжелой, которую я перенес раньше, и на многих сердит. В том числе и на себя, считает, что это большой грех. Мы с Володей Крупиным¹⁷ его успокаивали, но он не успокаивается.

В. Курбатов — В. Распутину

22.09.2000, Псков

Как твои глаза? Отмучился ли наконец с операциями?

Мы у Марии Семеновны и Виктора Петровича часто вспоминали тебя, и ты, верно, икал. Все было достойно и по-человечески. Два дня мы пожили с В. П. в Овсянке, и он дал мне прочитать три последних рассказа. Они все оказались светлы, как встарь, и это более всего обрадовало меня. Немножко, правда, присочиненные, но на это В. П.: «А где я тебе возьму реальное-то добро? Вот и сочиняю, чтобы самому ухватиться, потому что уж очень надоела чернуха чужая, а более всего своя» (дословно!). Я просил Л. И. Бородина¹⁸ связаться и, может, выпросить рассказы-то.

Потом съездил в Ясную Поляну, где на этот раз все было немного бестолково. Обычно-то солнце, первая осень, улица, лошади, беседы в саду многое спасают, а сейчас дождь загнал в тесноту крошечного зала (других на усадьбе нет), и все напряглось, стало учено и скрытно, досадно, потому что попробуй о Толстом внятно-то поговори, если тут и церковь, и «не убий»… Да и состав был случаен, как он случаен сегодня везде, потому что размываются границы прежних устойчивых понятий, вытачиваются исподволь. Одно мне было утешение — соседство Миши Петрова, который мне совершенно брат по сердцу, и так мы друг другом и загораживались. Да и Толстой все же всегда держит интонацию семьи и тем собирает нас в живое тело. В Красноярск второй раз не поеду. Сил нет. Да и веры в дело. А без этого ехать грех.

В. Курбатов — В. Распутину

19 июля 2001, Псков

Звоню в Москву — молчание. Звоню в Иркутск — молчание. А там, в Иркутске-то, беда за бедой. И как раз ведь в твоей избе на Ангаре, где дача-то, поди, в воде плавала. И выплыла ли? И где ты сам был в эту пору? И как сейчас — поправили, обжили? В городе-то летом ведь много не наживешь. Делами задавят.

А я тоже в деревне спрятался. Один молодой писатель псковский подарил дачку. Какие-то у них там несчастья творились, и они бросили ее семь лет назад. Вот и отдал. А там шесть соток и вполне крепкий домик. И вот я кулак и землевладелец. Сижу у открытого окна в сад, где старые голые яблони, как секвойи, упираются в небо, и листва только на самой вершине. Весенние морозы сбили цвет, и яблок не будет, но вершины и без них прекрасны.

Батистовые бабочки летают меж ситцевых лепестков картофельных цветов, слепни прошивают воздух, как пули. Им кто-то сказал, что насекомые, по мировой науке, в своей массе превышают массу всего остального животного мира, включая и рыб. Так что они чувствуют этот мир своим и садятся на тебя прямо и зло, мгновенно втыкая жало, уверенные, что ты не пикнешь… Дураки, про количество узнали, а про качество нет — хлоп его по лбу — и нет его. Масса их, видите ли.

В Москве-то когда будешь, Валентин? И встретимся ли все-таки этой осенью в Ясной Поляне? И главное — здоров ли ты? При нынешних-то разливах, а сейчас еще и при чудовищной жаре — за 30!.. Я вон от колодца не отхожу — до речки сто метров, да их пройти надо, а тут хвать ведро и — на себя, и, пока второе достаешь, это уже высохло. «Лишь только напоить да освежить себя — иной в нас мысли нет» (А. Пушкин).

Чего-то пытаюсь читать и даже писать, но все через силу — и мозги плавятся, и всякое слово, равно и свое, и чужое — пусто и вяло. Ниоткуда ни весточки, словно все сморились вместе с природой. Все яснее видно, что с литературой в старом смысле все кончено. Осталось производство, рынок, где все одинаковы — интеллектуалы и массовики. Всяк печет свой товар на рынок, не слыша общего, не чувствуя материнского голоса всей литературы. Каждый наособицу.

А союз наш бедный только по одному имени союз. Это я особенно по Пушкинскому празднику видел, и каждый глядит на себя, и не то что на общей поляне, а в малом собрании где-нибудь в библиотеке видно, какие все чужие друг другу. И читатели это видят первыми. Хотя все кажется, что при общем сознании беды еще можно было напрячься и поправить дела. Но кажется это все реже и реже.

В. Распутин — В. Курбатову

06.08.2001, Иркутск

Прости ты меня, многогрешного, за молчание. Стал я поддаваться хандре, а она вяжет по рукам и ногам, и лучше теперь понимаю Савелия, который не хочет никого ни видеть, ни слышать. Но и твое первое письмо было нерадостное, а второе пробудило меня тем, что есть, оказывается, люди, да еще и из литераторов, которые дарят поместья. Ну и ну! Теперь, выходит, и у тебя хоть маленькая, да Ясная Поляна, ты и без нее много работал, что же теперь ты наворочаешь! Литературы не стало, я с тобой в этом согласен, но поддергивать-то ее, вытаскивать-то ее из небытия кому-то надо, а ты и в этом деле не сложил руки.

Мне же отчитаться за лето не в чем, сплошная тягомотина, а в ней даже и суета была тяжелая. Через две недели лечу в Москву, а на следующий день в Калининград-Кенигсберг, где богатым изданием за счет железной дороги выпустили мой двухтомник. Это, разумеется, наложило обязательства как перед дорогой, так и перед издательством. Затем книжная ярмарка, а после нее хочу все-таки дня на два съездить в Ясную Поляну. Но никуда не хочется и ничего не хочется, хоть заваливайся в спячку. Все чаще вспоминаю свою мать, свою Нину Ивановну, которая весь последний перед кончиной год была в дремотном состоянии. Сидит с открытыми глазами, а ничего ей уже не надо было, и даже ела столь помалу, что непонятно, чем и держалась. Естественная смерть — это все-таки не прерывание жизни, а медленное засыпание, постепенное отрешение от всего, что составляет жизнь. Вот так же и бабушка моя уходила. И как хорошо, что не надо ей было ни в Кенигсберг, ни в Москву и что некорыстные ее обязанности были серьезней моих.

Дачу мою, слава богу, не заливало, поскольку она выше плотины, которая является еще и регулятором стока. Но сейчас опять льют беспрерывные дожди, и все мои грядки лежат в воде. Впервые за неделю вот только сейчас, на последней строке, выглянуло из кромешной тьмы солнце. Твое имя, видимо, там в почете. Надо было мне давно сесть за это письмо.

В. Курбатов — В. Распутину

2 марта 2002, Псков

Савелий сказал, что ты в Москве, и мне захотелось перекинуться словцом. Собираюсь «в натури» приехать, да когда еще соберусь. Звали на какой-то пленум кинематографистов, чтобы поговорить об общем состоянии культуры, и дорогу обещали оплатить, но оказалось, что они собираются в начале первой недели Великого Поста, а я уж много лет эту первую неделю провожу в родной церкви и обыкновения этого менять не хочу. Вот разве пораньше выпадет оказия. Или уж к середине поста. <…>

А Савелий меня радует. Чувствуется, что теперь он выбрался основательно, потому что без больницы, естественным порядком. И то, что тяжелейшая весна, в которой и здоровому человеку жизнь не мила, бессильный прорыв его прежней молодой энергии — верный знак, что он теперь Отечеству послужит и обабившаяся без него жизнь опять почувствует его крепкую руку. Говорят, и Никита Михалков обрадовался и зовет его обратно в Фонд. <…>

Догадываюсь, что весна и тебя не радует. А ты в окно не гляди. Включил лампу на столе, сочинил удобное время дня или ночи — и работай себе. Бог с ней, с улицей — на нее если выглядывать, слова не напишешь. А ей только того и надо, чтобы окончательно стыд потерять.

Каждому по потребностям. Эхма…

В. Распутин — В. Курбатову

21.06.2002

Сладким согласием отозвалось мое сердчишко на твое последнее письмо, на то, что отдался ты грядкам и находишь в этом занятии утешение. Я уже два месяца ничем иным и не занимаюсь. Убедился окончательно, что никакой я не писатель, не литератор, если не тянет меня к письменному столу и, чтобы не подходить к нему, готов я окончательно выйти в поле. У первого в околотке появились у меня огурцы, зацвели кабачки, всякая там зелень растет пышным цветом на выставочных грядках. Светлана приехала в изобилие¹⁹. Ты еще считаешь своим долгом озирать литературный процесс и обозревать, где там сорняк и где полезный злак, а мне уже все равно стало. Не нашими потугами засевается то поле и не нашими выпалывается.

Я даже на письма не отвечал. Обидел Савву, он мне четыре или пять газетных вырезок, а я только-только на шестую соизволил оглянуться. Он-то входит во вкус общественной жизни, а мне она обрыдла. С большим опозданием узнал о кончине Евгения Ивановича Носова. Вот от этого известия очень больно стало, и до сих пор уже несколько дней щемит сердце. Ненадолго же разошлись в уходе два друга — Астафьев и он. Но и смерть их постаралась развести. Ни по радио, ни по TV о Носове ни гу-гу, а о том, как хоронили Астафьева, ты знаешь.

Вот тебе тема для серьезной статьи, с которой ты справишься лучше других, потому что и основательней, и умнее, и совестливее других. О том, как живые распоряжаются мертвыми. Можно не брать ни Окуджаву, ни Высоцкого, почтенных множественными памятниками, это все дело суетное и неприличное, а вот о своих поговорить полезней. И с Шукшиным, и с Рубцовым, и с Вампиловым что хотят, то и делают. Ни прозаика, ни поэта, ни драматурга у них не отнять, но личности перевираются с радостью и гадостно. Из убийцы Рубцова сделали страдалицу и объявили ее по таланту не ниже, чем Рубцов; Шукшин, как полагается, пьяница и бабник (чего стоит одна книжка о нем, полная домыслов, Тамары Пономарёвой²⁰). Вампилов таков же. Но с Вампиловым поступили, мне кажется, гнусней всего. Фонд его имени паразитирует на нем, выдумывая, что бы еще сочинить и организовать для звучания. Вампиловский театральный фестиваль, а он проходит у нас, кажется, уже четырежды, собирает, похоже, самые срамные постановки и по Вампилову и по пост-Вампилову. Области это обходится в огромные деньги, и расходуются они для развращения вкусов и нравов. Святые имена служат наклейкой для низкосортного товара.

Чем кончаются такие внимание и любовь — известно. После всего натужного и чрезмерного наступает полное небрежение. Сейчас проталкивается полное, академическое, с вариантами и поправками, собрание Вампилова. Зачем? Читайте, ставьте, любите и цените вы окончательный текст, на то он и окончательный, для того автор и правил его несколько раз, все остальное, в конце концов, можно оговорить в примечаниях.

Ты сказал об издании, посвященном прощанию с Астафьевым. Это, видимо, из того же порядка торопливости и, возможно, бестактности. Недолго ждать, когда объелеют в том же роде Виктора Петровича погуще.

Яснополянское издание о ваших встречах возле Льва Николаевича (Володя прислал мне два альбома, но они будут иметь продолжение), конечно, совсем в другом роде. Но и они не понравились мне: много одних и тех же лиц, как в семейном альбоме, много случайного и даже ненужного. Володе надо что-то менять в этих встречах, не делать их во что бы то ни стало, как, кажется, и мне в иркутских встречах.

Собирался я уже нынче прекратить их, но убедили меня продолжать еще в этом году и в будущем до круглого счета: в будущем году будет десятая. Попробую собрать тех, кто был на первой, и на этот [раз] попрощаться. Хорошее дело не стоит превращать в мозоль. Надеюсь, и ты выкроишь в 2003-м неделю на Иркутск. А возможно, тебя пригласили и нынче на 65-летие Вампилова. А был ли с Бурляевым²¹ в Рязани? В Иркутске он теперь бывает каждый год, открывает здесь «Эхо “Золотого витязя”», отдают ему для этого кинотеатр.

В. Распутин — В. Курбатову

29.07.2002

Накапал на тебя Савва в письме, которое отправляю одновременно с этим: везде-то он, т. е. ты, поспевает — и в Турцию, и на фестиваль документального кино, и на презентацию книги, и на Алтай, и на Волгу — не может такой неугомонный человек быть русским, наверняка есть в нем или немецкая, тевтонская кровь, или бурбонская. Не чета нам, тунгусам, засыпающим и на олене, и на пешем ходу.

А между тем, сонный, сонный, а сам же я тебе и подсунул на днях новую работу. Звонят из какого-то издательства, где замышляется какой-то биографический словарь: «Кто мог бы о вас написать?» — «Мне все равно», — говорю. «А кто писал?» Называю тебя. «А он согласится?» — «Не знаю». — «Ну так мы узнаем». Спросили телефон, я сказал. А потом стыдно стало. Если не звонили еще и если недосуг заниматься такой мелочевкой (а конечно, недосуг) — отказывайся со спокойной душой. Если даже и согласился, да не до того — тоже откажись. Мы, и особенно я, заездили уже тебя, поневоле в Турцию сбежишь, или на кинофестиваль, или на открытие памятника.

Толя Пантелеев²² передал кассету об открытии памятника в Петербурге, но я никак не удосужусь ее посмотреть. Со всякой видеотехникой я не в ладу, только недавно обнаружил, что у сына в нашей квартире, и даже в моей комнате, водится видеоприставка, но оказалось, что нет к ней привода. Но это еще не все, Валентин. Стыд сказать и грех утаить: стал я владельцем компьютера. На мой взгляд, несерьезного, этакого плоского, как небольшой «дипломат», но, говорят, ценного и нашим братом, передовым писателем, чрезвычайно ценимого. Я такой у Толи Кима²³ видел, он приезжал с ним в Переделкино и шлепал по алфавиту, как маэстро на фортепиано. Я же, поглядев, отнесся к этой штуке чрезвычайно снисходительно. А мне возьми и подари ее Братский лесопромышленный холдинг-молдинг, тот самый, который пять лет назад давал деньги на издание двухтомника в издательстве «Современник». Так что я теперь тебе не родня: я писатель-компьютерщик, а ты шарикоручник. Ни по одной клавише я, правда, еще не стукнул, да едва ли и стукну, но дело не в этом, все равно я себя теперь чувствую писателем XXI века. Так-то!

Живу на даче, но едва ли не через день мотаюсь в город: то одно, то другое. Наконец-то приехала Мария и до конца августа будет с нами. Вместе с нею, наверное, и полечу дней на десять. Пообещал быть в Тобольске. Давно обещал, но, по своему обыкновению, все оттягивал, дальше оттягивать неприлично.

А вот в огороде мои труды не пропали даром. Полное изобилие. Про вкус мяса уже не вспоминаем, все с грядок. Не справляясь, принимаемся уже и раздавать, благо у Светланы родни — как пчел в улье. А вот после этого надо будет возвращаться в Москву и покупать одну морковку за три рубля. А мне к тому же опять прикидываться писателем.

Но, погоди, вот освою компьютер и буду тебе отправлять письма, во-первых, в четкой печатной прописи, а во-вторых, в художественном оформлении.

В. Курбатов — В. Распутину

11.08.02, Псков

Я-то уж давно «писатель ХХI века» и уж, кажется, только тебе да Савве Ямщикову ручкой-то и пишу, а остальным уж давно на компьютере. Слава богу, не научился еще сочинения сразу на компьютере писать, как большинство нынешних молодцов. Чего, говорят, время-то тратить на двойную работу. Сразу р-раз на экран, а оттуда в журнал. Сегодня написал, а завтра напечатали. Оттого все время чувствуешь в написанном сегодня какую-то гонку, белую горячку, словно никто друг друга не дослушивает и все кричат наперебой.

Но для деловой почты это, действительно, удобно, как и для просмотра журналов — выписать-то возможности нет, а так открыл «Журнальный зал» — и смотри, чего там насочиняли в толстых журналах. Надо чего из прошлых лет, тоже пожалуйста, не надо на полку лезть (если еще есть на полке-то). Я выучился двум-трем самым простым операциям и больше не учусь, мне и того хватает с избытком.

Получил ли ты уже приглашение от Владимира Ильича? Пожалуйста, приезжай, Валентин. И о словаре поговорим. И так повидаемся. Да заодно и весь белый «литературный свет» увидишь — и свой, и басурманский. В. И. зовет В. И. Белова, Битова, Бондарева, Амарэджиби²⁴, Чиладзе²⁵, Матевосяна²⁶, Личутина²⁷, Аннинского²⁸, Бондаренко²⁹, Мишу Петрова, Петю Краснова³⁰, Володю Карпова³¹. В общем, всех, всех, так что там как на ладони вся карта, и сразу видно, кто и чего… И враги, и друзья, и общие тенденции, и куда все правится. После этого будет понятно, чем живет в особенности молодая часть аудитории. А работать надо на нас. Нам уже себя не переделать, и мы свое отворчим да на покой, а им держать страну, язык, культуру, душу. Так что тут надо видеть [не только] «свое», а и «ихнее».

Я поеду в Ясную дня на три пораньше, чтобы помочь Володе.

И очень буду ждать тебя там.

(Окончание следует.)