Рассказ осколок льда композиция

МИСТЕРИЯ ОГНЯ И ЛЬДА В ТВОРЧЕСТВЕ В.И.ДАЛЯ (К АНАЛИЗУ РАССКАЗА «ОСКОЛОК ЛЬДУ»)

Фигура Владимира Ивановича Даля занимает особое место в русской культуре. Потомок датчанина, перешедшего в 1799 г. на русскую службу, православный, в полной мере идентифицировавший себя с русской культурой, он сумел очень многое сделать не только для отдельных культурных и научных областей (прежде всего лингвистики, диалектологии и фольклористики ), но и для становления русского самосознания в целом. Эту исключительную заслугу Даля перед Россией обычно связывают с составлением и публикацией «Толкового словаря живого великорусского языка» и сборником «Пословицы русского народа». Собственно литературное творчество Даля-писателя в этом ряду рассматривается значительно реже (да и вообще, приходится констатировать, что на сегодняшний день оно почти не изучено). Между тем, его литературные произведения безусловно нуждаются в истолковании; они должны быть включены в контекст творческих исканий Даля во всех многообразных его занятиях, а также в более широкий контекст литературных и филологических интересов 1820-1840-х годов.

По традиции имя Даля-писателя вспоминают в связи с изучением т.н. «натуральной школы», одного из направлений в развитии русского реализма XIX века, «открывавшего» авторам и читателям эстетическую привлекательность повседневного и вырабатывавшего художественные приемы создания типизации и детерминизма образа (прежде всего социокультурного и исторического). Ведущим жанром этой школы был «физиологический очерк», в связи с развитием которого и вспоминается обычно литературное творчество Даля: его очерк «Уральский казак» был опубликован в программном для «натуральной школы» альманахе «Наши, списанные с натуры русскими» в 1843 г. Однако творчество Даля-писателя в большей мере было обращено не столько к внешней стороне народной жизни, чистой «этнографии», сколько к духу народа – признанной ценности романтиков, которая ко времени 1840-х – 1850-х гг. обретала более рационально постижимые контуры в связи с развитием идей мифологической школы в филологии.

Для представителей этого научного направления миф – форма мировосприятия, сложившаяся в далекие времена, практически в пору формирования языка – и впоследствии, в формах языка сохранявшаяся и наследуемая поколениями. Таким образом, лежащий в основе языка миф и сами формы народного словесного искусства, фольклор, обеспечивают единство народного духа, с их помощью постигаемого. Якоб Гримм в Германии, Ф.И.Буслаев и А.Н.Афанасьев в России стали основоположниками этой школы, принципы которой развиваются в науке и по сей день.

В.И.Даль, становление которого как мыслителя и писателя совершалось в эпоху романтического сознания, в силу своих научных интересов не раз обращался и к истокам языка (что выразилось в составлении словаря, и к фольклору – как собирательской работе, так и публикациям, исследованиям, классификации материала, хорошо понимал, что все эти формы в единой системе и каждая из них в отдельности – своеобразные «ключи» к душе народа. Думается, подобный подход можно выделить в этнографических, «описательных» очерках и рассказах писателя, к числу которых принадлежит и рассказ «Осколок льду» (1833).

В жанровом отношении он представляет собой именно не очерковую, а сюжетную прозу – действие развивается динамично, стремительно, оно драматично и наполнено неожиданными поворотами, вызывает интерес читателя к представленной истории похищения девочки-подростка Маши Чернушкиной, ее приключений в среде кочевников, а впоследствии – чудесного спасения и возвращения. Если соотносить эту жанрово-сюжетную форму с фольклорной традицией, рассказ разворачивается как двуединство:

— с одной стороны, несказочного нарратива – в данном случае близкого семейному преданию – повествованию о событиях, происходивших в далеком прошлом с конкретным человеком; главным при этом оказывается установка на достоверность рассказа, заданная в первую очередь благодаря подчеркнутым указаниям на реальность «рамок» произошедшей истории: «Четырнадцатилетняя казачка Марья Чернушкина, Красногорской крепости на Оренбургской линии, выгоняла в поле телят»¹

— с другой стороны, повествование содержит черты т.н. «сказки о мудрой деве», в которой в центре находится сюжет испытания девушки, противостоящей сильному и опасному противнику благодаря своему уму и хитрости, причем решающим часть оказывается яркий, остроумный, неожиданный ответ девушки, благодаря которому она побеждает превосходящего по силе врага. В данном рассказе Маша, отвечая бухарскому хану, несмотря не обещание не желающему отпускать ее из плена и требующему, чтобы она приняла мусульманство, находит нужные слова, которые помогают ей быть убедительной несмотря ни на что: «У вас своя вера, у нас своя; перед Богом всякая вера хороша, коли она добро творит; я молилась за тебя по-своему, ты умирал, Бог меня услышат, ты теперь здоров; не бывать бы этому, если б я молилась по-вашему: тогда бы Бог меня не услышал; тогда бы ты погиб … воля Его есть на то, чтобы всякий держал веру своих отцов!» (с. 83). Так «мудрой деве» удается убедить противника и добиться главного – освободиться и вернуться из плена домой.

Однако на более глубоком уровне в рассказе можно выделить мотив, генетически связанный с более древними, собственно мифологическими представлениями – о взаимодействии противоположных стихийных начал – в данном случае, огня и льда². Противоположности, с точки зрения рационального сознания исключающие друг друга, огонь и лед здесь неожиданно предстают как изначальное единство – и оно-то обеспечивает сохранение и возрождение жизни, возможность, пережив небывалую и иррациональную изначальность, восстановить космический порядок, воплощением которого и становится «возвращение» героини в собственный, от рождения ей принадлежащий культурный космос «дома».

Сюжетно в рассказе эта «мистерия огня и льда» разворачивается на двух уровнях:

— само появление русской девочки-казачки вначале в киргизской степи, затем в Средней Азии, во дворце бухарского эмира,

— и наконец, собственно мотив столкновения стихий, становящийся кульминацией повествования: заболевший хан, впавший в горячку, испытывает страшный внутренний «жар» (словно сжигается огнем изнутри) и молит ухаживающую за ним Машу найти «осколок льду», который один может его спасти: «Горит, горит во мне! Марджа, достань льду, достань мне сейчас же осколок льду, и я тебя озолочу» (с. 81).

Маша находит лед и спасает бухарского хана, однако это обретение желаемого совершается при странных обстоятельствах, которые никак не объяснимы рационально – не случайно здесь Далю словно «изменяет» общая для его повествования установка на достоверность и подчеркнутую мотивированность изображаемых событий: лед является огромной редкостью летом в Бухаре («у кого он был, тот хранил и таил его», с. 81) – но Маша, без памяти выскочившая из дворца, «побежала, сама не зная куда и зачем» — и вдруг, ни с того ни с сего бросилась на первого попавшегося таджика, у которого и оказывается, вне всякой рациональной критики, желанный кусок льду, притом он несет его прямо по улице, неведомо откуда, куда и зачем.

Кульминационный эпизод рассказа – чудесное прозрение Маши и обретение ею особой способности – превращается в повествовании в совершившуюся инициацию, возрастание и возрождение личности.

Инициальный мотив прослеживается последовательно во всей истории, прежде всего самого похищения и пребывания Маши в плену. Она попадает в чужое, «иное» пространство, соотносимое с пространством смерти; не случайно «погружение» в него начинается с характерных маркеров: страха, зачарованного обморока-сна героини, а затем – преодоления водной преграды, реки как границы между мирами («ей … показалось, будто ее кинули в воду: в самом деле, вокруг нее шумела вода и перед собою она видела только бурную пену; вода неслась быстрым потоком под ногами лошади, и будто уносила ее с собою», с. 77).

Пребывание в чужом пространстве приводит героиню к знакомству с чудесным помощником-покровителем – старухой (функционально в системе фольклорно-мифологического хронотопа рассказа соотносимой с бабой ягой, матриархальным божеством мертвых, защищающим, питающим и карающим одновременно); старуха обладает чудесной силой и властью в ханском дворце, она является стряпухой и «…управляя уполовником вместо атаманской булавы … умела держать всю дворню ханскую в безусловной подчиненности» (с. 80). Она охраняет и обререгает Машу, «…и грозный уполовник ее не раз обрушался всею тяжестью своею на задорные головы покорных рабов и храбрых работников ханских при малейшем посягательстве на добрую славу хорошенькой, живой и умной девушки» (с. 81).

Вырастая в этом мире, Маша развивает лучшие свои качества: ум, ловкость, проворство, умение понимать окружающих, сострадание и внутреннюю прозорливость. Ее «открытие» чудесной возможности спасти хара – своеобразный прорыв к высшему единению противоположностей, прорыв к изначальному, на миг превращает ее также в архаическое зооморфоное существо: «как бешеная кошка», «с визгом и криком вцепилась» она в «какого-то прохожего таджика» — и в этом внезапном возвращении к изначальному открывается истинное средство спасения.

В реалистическом изображении В.И.Даля мифологические мотивы составляют подтекст произведения, для анализа которого необходимо применение специфической мифореставрации³. Однако выявленный и «включенный» в истолкование текста миф помогает лучше понять одухотворяющий прозу Даля-этнографа пафос обретения истинных, изначальных и спасительных основ народной жизни, подлинный духовный урок писателя: «Не перемена места нужна для счастья нашего, а перемена состояния души нашей <…> Много искажения внедрилось в человечество, но кой-где и кой-когда, в укромной тиши, впотьмах просвечивают искры света и тепла, и повсюду божеское провидение, не покинувшее доселе народна своего, отвечающее на безумие премудростью» (с. 278-279).

Войти через Google

или

Запомнить меня

Забыли пароль?