Рассказ джеймса джойса эвелин

Она сидела у окна, глядя, как улицей завладевает вечерний сумрак. Головой она прислонилась к занавеске, так что в ноздрях у нее стоял запах пропыленного кретона. Она устала.

Прохожих было немного. Прошел с работы мужчина из крайнего дома; до нее доносилось, как его подошвы постукивают по бетонке, потом поскрипывают по шлаку дорожки, ведущей к новым красным домам. Раньше на месте их был пустырь, где они играли по вечерам с детьми из других семей. Потом тот пустырь купил человек из Белфаста и построил на нем дома – не такие, как их бурые маленькие домики, а яркие, кирпичные, с блестящими крышами. Дети со всей улицы всегда играли на пустыре – Девины, Уотерсы, Данны, и Кео, малыш-калека, и она с сестрами и братьями. Только Эрнест никогда не играл с ними, он уже слишком вырос. Отец часто гонял их с поля, размахивая своей тростью из терновника, но обычно малыш Кео стоял у них на атасе и вовремя сигналил, когда отец появлялся. А все-таки они были, пожалуй, довольно счастливы в ту пору. Мать еще была жива, и отец был помягче. Давно это было; с тех пор и она, и братья с сестрами стали взрослыми, а мать умерла. Тиззи Данн тоже умерла, Уотерсы уехали в Англию. Все меняется. Вот и ей пришло время уезжать, как уехали другие, время покинуть дом.

Дом! Она обвела взглядом комнату, все знакомые вещи, с которых она в течение стольких лет раз в неделю стирала пыль, всякий раз удивляясь, откуда берется столько пыли. Может быть, она никогда уже не увидит эти вещи, а ей ведь даже во сне не снилось, что она вдруг с ними расстанется. Хотя за все годы она так и не узнала, как звали того священника, чья пожелтевшая фотография висела над сломанной фисгармонией, рядом с цветной репродукцией обетований, данных Блаженной Маргарите Марии Алакок. Он был школьным товарищем отца. Показывая фотографию какому-нибудь гостю, отец всегда добавлял как бы вскользь:

– Он сейчас в Мельбурне.

Она согласилась уехать, покинуть дом. Разумно ли это? Она пыталась взвесить со всех сторон. Здесь, дома, были, по крайней мере, кусок хлеба и кров и вокруг были люди, которых она знала всю жизнь. Конечно, приходилось и тяжело трудиться, что дома, что на службе. Что, интересно, про нее скажут в магазине, когда узнают, что она убежала с парнем? Скажут, что дура, верней всего, и заполнят место по объявлению. Мисс Гэйвен порадуется. Она всегда придиралась к ней, особенно когда люди могли слышать.

– Мисс Хилл, вы что, не видите, эти дамы ждут?

– Мисс Хилл, поживей, пожалуйста.

Да, по своему магазину она сильно горевать не будет.

Но там, в новом доме, в неведомой далекой стране, все будет уже не так. Там она будет замужем – она, Эвелин. Ее будут уважать, и с ней не будет такого обращения, какое досталось матери. Даже теперь, когда ей уж было за девятнадцать, она себя чувствовала иногда под угрозой отцовских выходок, и она знала, что эти сердцебиения у нее, это из-за них. В детстве он никогда так не набрасывался на нее, как на Гарри и на Эрнеста, потому что она была девочка, но в последнее время он начал ей угрожать и говорить, что он бы ей показал, если бы не память покойной матери. А заступиться за нее было сейчас совсем некому. Эрнест умер, а Гарри, который занимался отделкой церквей, все время был где-нибудь в провинции. Кроме того, вечером по субботам непременно бывала свара из-за денег, которой она просто уже не могла больше переносить. Она всегда отдавала все свое жалованье, семь шиллингов, и Гарри тоже присылал сколько мог, но вся трудность была хоть что-то получить от отца. Он говорил, что она мотовка, что она безголовая, что ему денежки трудно достаются и он не собирается их отдать, чтобы она выкинула на улицу, и много чего еще говорил, вечером по субботам он бывал невозможный. В конце концов он давал деньги и спрашивал, намерена ли она покупать еду на воскресенье. Ей приходилось бежать за провизией со всех ног, толкаться в толпе, сжимая крепко черный кожаный кошелек, и потом возвращаться уже поздно с тяжелым грузом. Это была тяжелая работа, вести весь дом и еще следить, чтобы двое младших, оставшихся на ее попечении, как надо ходили в школу и как надо питались. Тяжелая работа, тяжелая жизнь – но сейчас, когда она вот-вот должна была от всего этого уехать, она не могла сказать, что это была уж совсем нежеланная жизнь.

Теперь ей предстояло узнать другую жизнь, с Фрэнком. Фрэнк был очень добрым, мужественным, прямодушным. Ей предстояло отправиться с ним ночным пароходом, и стать его женой, и жить с ним в Буэнос-Айресе, где ее ждал уже его дом. Она так ясно помнила их первую встречу; он жил в доме на большой улице, куда она заходила иногда. Казалось, это было каких-нибудь несколько недель назад. Он стоял у ворот, фуражка была сдвинута на затылок, и над загорелым лицом свисали взлохматившиеся волосы. Потом они познакомились. Каждый вечер он встречал ее после работы и провожал домой. Он ее сводил на «Цыганку», и она была в восторге, что она сидит с ним, и совсем в другой, непривычной части театра. Он страшно любил музыку и немножко пел. Люди знали о том, что они встречаются, и когда он пел про подружку моряка, она всегда чувствовала приятное смущение. Он ее в шутку звал Лапулька. Сначала ей просто было интересно, что у нее есть парень, а потом он ей стал нравиться. У него были всякие рассказы о дальних странах. Он начал юнгой, служил за фунт в месяц на пароходе линии Аллена, ходившем в Канаду. Он называл ей названия пароходов, на которых плавал, названия разных линий. Плавал он и через Магелланов пролив и рассказывал ей ужасные истории про патагонцев. Но в Буэнос-Айресе он окончательно бросил якорь, так он сказал, и сейчас приехал на родину только в отпуск. Конечно, отец обо всем прознал и запретил ей иметь с ним дело.

– Знаю я этих морячков, – сказал он.

Потом он устроил ссору с Фрэнком, и с тех пор она со своим возлюбленным встречалась тайком.

Вечер за окном сгущался. Два письма, что лежали у нее на коленях, белели уже совсем смутно. Одно письмо было для Гарри, другое для отца. Больше всех она любила Эрнеста, но Гарри любила тоже. В последнее время, она заметила, отец начал стареть; ему будет ее не хватать. Иногда он бывал и очень милый. Не так давно, когда она слегла на один день, он ей прочел историю о привидениях и сделал для нее гренки на огне. А однажды, когда еще мать была жива, они все вместе ездили на пикник на мыс Хоут. Ей вспомнилось, как отец, чтобы посмешить детей, надел мамину шляпку.

Времени уже почти не было, а она все сидела у окна, прислонясь к занавеске и вдыхая запах пропыленного кретона. На улице где-то далеко играла уличная шарманка. Она знала этот мотив. Как странно, что он возник именно в эту ночь, напомнить ей об обещании, данном матери, – обещании беречь дом и вести его, пока она только сможет. Ей вспомнилась последняя ночь маминой болезни; она была снова в темной, тесной комнатке рядом с прихожей и слышала на улице унылый итальянский мотив. Шарманщику дали шестипенсовик и велели уходить. Отец с важным видом вернулся в комнату к больной и сказал:

– Проклятые итальяшки! и чего они лезут к нам!

В ее раздумьях жалкое зрелище жизни матери наложило печать и на ее собственное существование в самом его зародыше, – зрелище этой жизни из повседневных жертв, завершившейся безумием. Она вздрогнула, когда в ней снова прозвучал голос матери, без конца повторявший с полоумным упорством:

– Derevaun Seraun! Derevaun Seraun![66]

Охваченная порывом ужаса, она вскочила. Бежать! Надо бежать! Фрэнк спасет ее. Он даст ей жизнь, а может быть, и любовь. Она хочет жить. Почему она должна быть несчастной? У нее есть право на счастье. Фрэнк обнимет ее, укроет ее в своих объятиях. Он спасет ее.

* * *

Она стояла среди колышущейся толпы на пристани Норс-Уолл. Он держал ее за руку, и она знала, что он что-то ей говорит, еще и еще раз что-то о переезде. Пристань была полна солдат с бурыми вещмешками. За широкими воротами угадывалась черная туша парохода, лежащая вдоль стены набережной, светились иллюминаторы. Она ничего не отвечала. Она чувствовала, что щеки у нее похолодели и побледнели, мысли запутались, и в смятении молила Бога наставить ее, указать ей, в чем ее долг. Пароход в тумане издал протяжный, скорбный гудок. Если она уедет, завтра она будет в море вместе с Фрэнком, на пути к Буэнос-Айресу. Билеты им были куплены. Разве она могла сейчас отказаться, после всего, что он для нее сделал? Смятение вызвало у нее приступ тошноты; губы ее шевелились в истовой беззвучной молитве.

Удар колокола отдался у нее в сердце. Она почувствовала, как он схватил ее за руку:

– Пойдем!

Волны всех морей мира обрушились на ее сердце. Он ее тащит в эту пучину – он ее утопит! Обеими руками она вцепилась в железные перила.

– Иди!

Нет! Нет! Нет! Это невозможно. Руки ее судорожно стискивали железо. Поглощаемая пучиной, она издала вопль отчаяния.

– Эвелин! Эви!

Он пересек второпях барьер и звал ее за собой. Ему кричали идти на борт, но он все звал ее. Она обратила к нему побелевшее лицо, безвольно застывшая, как затравленное животное. Глаза были направлены на него, но в них не было никакого знака любви, или прощания, или узнавания.

Биография

Произведения

• Аравия
• После гонок
• Эвелин

Критика

• К вопросу о художественном времени в произведениях Джеймса Джойса (Принцип «now and here» в английской литературе первой трети XX века)
• Пространственно-временная модель в творчестве Дж. Джойса
• Эстетико-философские взгляды Д. Джойса и проблема характера

«Eveline» is a short story by the Irish writer James Joyce. It was first published in 1904 by the journal Irish Homestead^[1] and later featured in his 1914 collection of short stories Dubliners. It tells the story of Eveline, a teenager who plans to leave Dublin for Argentina with her lover.

The story[edit]

A young woman, Eveline, of about nineteen years of age sits by her window, waiting to leave home. She muses on the aspects of her life that are driving her away, while «in her nostrils was the odor of dusty cretonne». Her mother has died as has her older brother Ernest. Her remaining brother, Harry, is on the road «in the church decorating business». She fears that her father will beat her as he used to beat her brothers and she has little loyalty for her sales job. She has fallen for a sailor named Frank who promises to take her with him to Buenos Aires. Before leaving to meet Frank, she hears an organ grinder outside, which reminds her of a melody that played on an organ on the day her mother died and the promise she made to her mother to look after the home. At the dock where she and Frank are ready to embark on a ship together, Eveline is deeply conflicted and makes the painful decision not to leave with him. Nonetheless, her face registers no emotion at all.^[2]

Like other tales in Dubliners, such as «Araby», «Eveline» features a circular journey, where a character decides to go back to where their journey began and where the result of their journey is disappointment and reluctance to travel.^[3]

References[edit]

External links[edit]

• Full text

External links[edit]

• Eveline public domain audiobook at LibriVox

«Eveline» is a short story by the Irish writer James Joyce. It was first published in 1904 by the journal Irish Homestead^[1] and later featured in his 1914 collection of short stories Dubliners. It tells the story of Eveline, a teenager who plans to leave Dublin for Argentina with her lover.

The story[edit]

A young woman, Eveline, of about nineteen years of age sits by her window, waiting to leave home. She muses on the aspects of her life that are driving her away, while «in her nostrils was the odor of dusty cretonne». Her mother has died as has her older brother Ernest. Her remaining brother, Harry, is on the road «in the church decorating business». She fears that her father will beat her as he used to beat her brothers and she has little loyalty for her sales job. She has fallen for a sailor named Frank who promises to take her with him to Buenos Aires. Before leaving to meet Frank, she hears an organ grinder outside, which reminds her of a melody that played on an organ on the day her mother died and the promise she made to her mother to look after the home. At the dock where she and Frank are ready to embark on a ship together, Eveline is deeply conflicted and makes the painful decision not to leave with him. Nonetheless, her face registers no emotion at all.^[2]

Like other tales in Dubliners, such as «Araby», «Eveline» features a circular journey, where a character decides to go back to where their journey began and where the result of their journey is disappointment and reluctance to travel.^[3]

References[edit]

External links[edit]

• Full text

External links[edit]

• Eveline public domain audiobook at LibriVox

Рассказ Джеймса Джойса «Эвелин» Консультации

Джеймс
Джойс (1882-1941) – один из «отцов модернизма»,
мифотворец XX
века, смелый экспериментатор, чьё
творчество оказало воздействие на
многих писателей его времени и второй
половины XX
века. Экспериментально-новаторский
характер главной книги великого ирландца
– романа «Улисс» — получил широкий
резонанс в литературной среде. Традиционные
элементы структуры классического романа
сменяются в творчестве Джойса новыми
принципами и приёмами художественной
изобразительности (поток сознания, и
подсознания, перемещающаяся точка
зрения, параллельное и перекрещивающееся
движение нескольких рядов мыслей,
фрагментарность, монтаж, словотворчество).
«Улисс» (1922) – вершина творческих исканий
Джойса. Появлению этого романа, признанного
«энциклопедией модернизма», предшествовал
целый ряд более ранних произведений и
статей о литературе и творчестве
писателей, особенно интересовавших
Джойса. «Улиссу» предшествовали стихи
сборника «Камерная музыка» (1907), сборник
рассказов «Дублинцы» (1914), роман «Портрет
художника в юности» (1916). Своё понимание
искусства и задач художника Джойс
сформулировал в статьях «Драма и жизнь»
(1900), «Новая драма Ибсена» (1901), «День
толпы» (1901), «Оскар Уайльд: поэт «Саломеи»
(1909), «Борьба Бернарда Шоу с цензором»
(1909).

В
литературоведении не раз высказывались
суждения о том, что «ранний» и «поздний»
Джойс существенно отличаются один от
другого. Джойс – автор «Дублинцев» и
«Портрета художника в юности» связан
с реализмом. Джойс – автор «Улисса» —
явление иного порядка, один из «отцов
модернизма». Такая точка зрения
неправомерна и в настоящее время
пересмотрена. Художественная система
Джойса в основе своей – явление
целостное, а противопоставление реализма
модернизму в литературном процессе XX
века также неправомерно, поскольку
понятие «модернизм» не адекватно понятию
«художественный метод».

Модернизм
– это искусство современности, искусство,
рождённое XX
веком. Оно формируется в
философско-художественную систему в
первые десятилетия XX
века, когда в условия сложной эпохи,
наполненной множеством масштабных
общественно-исторических событий, в
сфере искусства ведутся поиски новых
средств художественной изобразительности.
Джойс – один из крупнейших новаторов
своего времени, и его поиски новых путей
в искусстве начались с самых первых
шагов в литературе. В этом убеждают его
статьи, написанные в первое десятилетие
века, и произведения, появившиеся до
«Улисса» и во многом подготовившие его.

Исходный
тезис статьи «Драма и жизнь» — необходимость
связи драмы с жизнью. Под драмой Джойс
не имеет в виду определённый жанр, не
имеет в виду произведение, написанное
для сцены. Он определяет драму как высшую
форму искусства, а литературу считает
формой более низкой. Литература, по
Джойсу. – «это сфера частных жизненных
коллизий и характеров», а драма – сфера
«бессмертных страстей и непреложных
человеческих истин». Драма может быть
изображена на картине, в романе, рассказе,
она может быть спета в песне. Своё
понимание драматического Джойс связывает
со стремлением к наиболее всеобъемлющим
формам изображения жизни и человека.

Джойс
делит произведения на три основные вида
– лирические, эпические и драматические.
Он пишет о развитии искусства как
движении от более простых видов к сложным
– от лирики к драме. В своём творчестве
он прошёл этот путь, начав со стихов,
обратившись к рассказам, а затем – к
романам. «Улисс» был задуман им как
драма.

Искусство,
считал Джойс, «есть выражение жизни».
Это положение реализуется в понятии
епифания,
которое играет важную роль в эстетике
и творчестве Джойса. В церковной лексике
слово «епифания» означает «богоявление».
Джойс обозначает им моменты духовного
прозрения человека, наивысшего напряжения
его душевных сил, позволяющего проникнуть
в сущность явления, понять смысл
происходящего со всей глубиной и
ясностью. В истолковании Джойса епифания
– это и моменты познания, помогающие
определить место того или иного явления
во всей сложности его взаимосвязей с
окружающим. Дело писателя – запечатлеть
такие мимолётные мгновения со всей
тщательностью. В стихах, в «Портрете
художника в юности» это осуществлено
Джойсом. Сложность драматических
конфликтов реальной действительности
передана в пронзительно ярких картинах.

В
рассказах сборника «Дублинцы» в
епифаниях, как в фокусе, концентрируются
чувства, помыслы, желания героев; это –
мгновения постижения самого себя, своей
судьбы героями рассказов. В «Дублинцах»
создана картина жизни обитателей столицы
Ирландии. В одном из своих писем Джойс
так определил свой замысел: «Моим
намерением было написать главу из
духовной истории моей страны, и я выбрал
местом действия этой главы Дублин,
поскольку, с моей точки зрения, именно
этот город является центром паралича».

Джойс
акцентирует внимание на атмосфере
застоя, процессе упадка и разрушения,
духовном кризисе, переживаемом дублинцами.
В рассказах звучат темы одиночества,
смерти, печали и гибели надежд. В
приводимых выше словах Джойса обращает
на себя внимание то, что Дублин назван
«центром паралича», охватившего его
страну, пережившую взлёт освободительного
движения, и утрату надежд на осуществление
желаемой цели, а также и на то, что о
«Дублинцах» Джойс говорит как об одной
из глав из духовной истории Ирландии,
истории, которую он имеет своим намерением
написать. Таким образом, Джойс, приступив
к написанию этой истории, включает
«Дублинцы» в круг всей свой последующей
деятельности. Он продолжит духовную
историю своей страны в «Портрете
художника в юности», в «Улиссе», в
«Поминках по Финнегану».

Джойс
таким образом классифицировал рассказы,
составляющие сборник «Дублинцы»: в
рассказах изображены «люди в детстве,
в юности, в зрелом возрасте, в общественной
жизни». Три первых рассказа («Сёстры»,
«Встреча», «Аравия») передают детское
восприятие мира, в трёх последующих
(«Эвелин», «После гонок», «Два рыцаря»)
изображены «люди в юности»; рассказы
«Пансион», «Облачко». «Личины», «Несчастный
случай» имеют своими героями людей
зрелого возраста. Рассказы «Мать», « В
день плюща», «Милость Божия», «Мёртвые»
выделены в особую группу: здесь
изображены люди в «общественной жизни».
В этих произведениях затрагиваются
такие аспекты дублинской жизни, как
выборная кампания, деятельность
благотворительных организаций, обсуждение
проблем религиозного характера.

В
системе всех рассказов сборника
заключающий его рассказ «Мёртвые»
концентрирует в себе идеи, мотив, и темы
ему предшествующие.

Джеймс
Джойс

Соседние файлы в предмете [НЕСОРТИРОВАННОЕ]

• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #

Джеймс Джойс
Эвелин

*

Она сидела у окна, глядя, как вечер завоевывает улицу. Головой она прислонилась к занавеске, и в ноздрях у нее стоял запах пропыленного кретона. Она чувствовала усталость.

Прохожих было мало. Прошел к себе жилец из последнего дома; она слышала, как его башмаки простучали по цементному тротуару, потом захрустели по шлаковой дорожке вдоль красных зданий. Когда-то там был пустырь, на котором они играли по вечерам с другими детьми. Потом какой-то человек из Белфаста купил этот пустырь и настроил там домов – не таких, как их маленькие темные домишки, а кирпичных, красных, с блестящими крышами. Все здешние дети играли раньше на пустыре – Дивайны, Уотерсы, Данны, маленький калека Кьоу, она, ее братья и сестры. Правда, Эрнст не играл: он был уже большой. Отец постоянно гонялся за ними по пустырю со своей терновой палкой; но маленький Кьоу всегда глядел в оба и успевал крикнуть, завидев отца. Все-таки тогда жилось хорошо. Отец еще кое-как держался; кроме того, мать была жива. Это было очень давно; теперь и она, и братья, и сестры выросли; мать умерла. Тиззи Данн тоже умерла, а Уотерсы вернулись в Англию. Все меняется. Вот теперь и она скоро уедет, как другие, покинет дом.

Дом! Она обвела глазами комнату, разглядывая все те знакомые вещи, которые сама обметала каждую неделю столько лет подряд, всякий раз удивляясь, откуда набирается такая пыль. Может быть, больше никогда не придется увидеть эти знакомые вещи, с которыми она никогда не думала расстаться. А ведь за все эти годы ей так и не удалось узнать фамилию священника, пожелтевшая фотография которого висела над разбитой фисгармонией рядом с цветной литографией святой Маргариты-Марии Алакок^[1]. Он был школьным товарищем отца. Показывая фотографию гостям, отец говорил небрежным тоном:

– Он сейчас в Мельбурне.

Она согласилась уехать, покинуть дом. Разумно ли это? Она пробовала обдумать свое решение со всех сторон. Дома по крайней мере у нее есть крыша над головой и кусок хлеба; есть те, с кем она прожила всю жизнь. Конечно, работать приходилось много, и дома, и на службе. Что будут говорить в магазине, когда узнают, что она убежала с молодым человеком? Может быть, назовут ее дурочкой; а на ее место возьмут кого-нибудь по объявлению. Мисс Гэйвен обрадуется. Она вечно к ней придиралась, особенно когда поблизости кто-нибудь был.

– Мисс Хилл, разве вы не видите, что эти дамы ждут?

– Повеселее, мисс Хилл, сделайте одолжение.

Не очень-то она будет горевать о магазине.

Но в новом доме, в далекой незнакомой стране все пойдет по-другому. Тогда она уже будет замужем – она, Эвелин. Ее будут уважать тогда. С ней не будут обращаться так, как обращались с матерью. Даже сейчас, несмотря на свои девятнадцать с лишним лет, она часто побаивается грубости отца. Она уверена, что от этого у нее и сердцебиения начались. Пока они подрастали, отец никогда не бил ее так, как он бил Хэрри и Эрнста, потому что она была девочка; но с некоторых пор он начал грозить, говорил, что не бьет ее только ради покойной матери. А защитить ее теперь некому. Эрнст умер, а Хэрри работает по украшению церквей и постоянно в разъездах. Кроме того, непрестанная грызня из-за денег по субботам становилась просто невыносимой. Она всегда отдавала весь свой заработок – семь шиллингов, и Хэрри всегда присылал сколько мог, но получить деньги с отца стоило больших трудов. Он говорил, что она транжирка, что она безмозглая, что он не намерен отдавать трудовые деньги на мотовство, и много чего другого говорил, потому что по субботам с ним вовсе сладу не было. В конце концов он все-таки давал деньги и спрашивал, собирается ли она покупать провизию к воскресному обеду. Тогда ей приходилось сломя голову бегать по магазинам, проталкиваться сквозь толпу, крепко сжав в руке черный кожаный кошелек, и возвращаться домой совсем поздно, нагруженной покупками. Тяжело это было – вести хозяйство, следить, чтобы двое младших ребят, оставленных на ее попечение, вовремя ушли в школу, вовремя поели. Тяжелая работа – тяжелая жизнь, но теперь, когда она решилась уехать, эта жизнь казалась ей не такой уж плохой.

Она решилась отправиться вместе с Фрэнком на поиски другой жизни. Фрэнк был очень добрый, мужественный, порядочный. Она непременно уедет с ним вечерним пароходом, станет его женой, будет жить с ним в Буэнос-Айресе, где у него дом, дожидающийся ее приезда. Как хорошо она помнит свою первую встречу с ним; он жил на главной улице в доме, куда она часто ходила. Казалось, что это было всего несколько недель назад. Он стоял у ворот, кепка съехала у него на затылок, клок волос спускался на бронзовое лицо. Потом они познакомились. Каждый вечер он встречал ее у магазина и провожал домой. Повел как-то на «Цыганочку»^[2], и она чувствовала такую гордость, сидя рядом с ним на непривычно хороших для нее местах. Он очень любил музыку и сам немножко пел. Все знали, что он ухаживает за ней, и, когда Фрэнк пел о девушке, любившей моряка^[3], она чувствовала приятное смущение. Он прозвал ее в шутку Маковкой. Сначала ей просто льстило, что у нее появился поклонник, потом он стал ей нравиться. Он столько рассказывал о далеких странах. Он начал с юнги, служил за фунт в месяц на пароходе линии Аллен^[4], ходившем в Канаду. Перечислял ей названия разных пароходов, на которых служил, названия разных линий. Он плавал когда-то в Магеллановом проливе и рассказывал ей о страшных патагонцах. Теперь, по его словам, он обосновался в Буэнос-Айресе и приехал на родину только в отпуск. Отец, конечно, до всего докопался и запретил ей даже думать о нем.

– Знаю я эту матросню, – сказал он.

Как-то раз отец повздорил с Фрэнком, и после этого ей пришлось встречаться со своим возлюбленным украдкой.

Вечер на улице сгущался. Белые пятна двух писем, лежавших у нее на коленях, расплылись. Одно было к Хэрри, другое – к отцу. Ее любимцем был Эрнст, но Хэрри она тоже любила. Отец заметно постарел за последнее время; ему будет недоставать ее. Иногда он может быть очень добрым. Не так давно она, больная, пролежала день в постели, и он читал ей рассказ о привидениях и поджаривал гренки в очаге. А еще как-то, когда мать была жива, они ездили на пикник в Хаут-Хилл^[5]. Она помнила, как отец напялил на себя шляпу матери, чтоб посмешить детей.

Время шло, а она все сидела у окна, прислонившись головой к занавеске, вдыхая запах пропыленного кретона. С улицы издалека доносились звуки шарманки. Мелодия была знакомая. Как странно, что шарманка заиграла ее именно в этот вечер, чтобы напомнить ей про обещание, данное матери, – обещание как можно дольше не бросать дом. Она вспомнила последнюю ночь перед смертью матери: она снова была в тесной и темной комнате по другую сторону передней, а на улице звучала печальная итальянская песенка. Шарманщику велели тогда уйти и дали ему шесть пенсов. Она вспомнила, как отец с самодовольным видом вошел в комнату больной, говоря:

– Проклятые итальянцы! И сюда притащились.

И жизнь матери, возникшая перед ней, пронзила печалью все ее существо – жизнь, полная незаметных жертв и закончившаяся безумием. Она задрожала, снова услышав голос матери, твердивший с тупым упорством: «Конец удовольствию – боль! Конец удовольствию – боль!» Она вскочила, охваченная ужасом. Бежать! Надо бежать! Фрэнк спасет ее. Он даст ей жизнь, может быть, и любовь. Она хочет жить. Почему она должна быть несчастной? Она имеет право на счастье. Фрэнк обнимет ее, прижмет к груди. Он спасет ее.

*** 

Она стояла в суетливой толпе на пристани в Норт-Уолл. Он держал ее за руку, она слышала, как он говорит, без конца рассказывает что-то о путешествии. На пристани толпились солдаты с вещевыми мешками. В широкую дверь павильона она увидела стоявшую у самой набережной черную громаду парохода с освещенными иллюминаторами. Она молчала. Она чувствовала, как побледнели и похолодели у нее щеки, и, теряясь в своем отчаянии, молилась, чтобы бог вразумил ее, указал ей, в чем ее долг. Пароход дал в туман протяжный, заунывный гудок. Если она поедет, завтра они с Фрэнком уже будут в открытом море на пути к Буэнос-Айресу. Билеты уже куплены. Разве можно отступать после всего, что он для нее сделал? Отчаяние вызвало у нее приступ тошноты, и она не переставая шевелила губами в молчаливой горячей молитве.

Звонок резанул ее по сердцу. Она почувствовала, как Фрэнк сжал ей руку.

– Идем!

Волны всех морей бушевали вокруг ее сердца. Он тянет ее в эту пучину; он утопит ее. Она вцепилась обеими руками в железные перила.

– Идем!

Нет! Нет! Нет! Это немыслимо. Ее руки судорожно ухватились за перила. И в пучину, поглощавшую ее, она кинула вопль отчаяния.

– Эвелин! Эви!

Он бросился за барьер и звал ее за собой. Кто-то крикнул на него, но он все еще звал. Она повернула к нему бледное лицо, безвольно, как беспомощное животное. Ее глаза смотрели на него не любя, не прощаясь, не узнавая.

Примечания

1

Маргарита-Мария Алакок (1647—1690) – монахиня, учредительница одного из наиболее популярных культов в католической церкви – культа Святого сердца.

(обратно)

2

Наиболее известная опера ирландского композитора и оперного певца Майкла Уильяма Балфа (1808—1870) на сюжет одноименной новеллы М. Сервантеса.

(обратно)

3

«Подружка моряка», песня английского композитора и драматурга Чарльза Дибдина (1745—1814).

(обратно)

4

Морская трасса, соединявшая Англию с Канадой и США.

(обратно)

5

Небольшая гора на берегу Дублинского залива.

(обратно)

Оглавление