Рассказ дверь в стене

Дверь в стене (fb2) — Дверь в стене (пер. Елена Олеговна Пучкова) 163K скачать: (fb2) — (epub) — (mobi) — Герберт Уэллс

Герберт Уэллс
ДВЕРЬ В СТЕНЕ

I

Однажды вечером, чуть менее трех месяцев назад, Лайонел Уоллес поведал мне в задушевной беседе историю про «дверь в стене». И поскольку он вел рассказ от первого лица, я тогда не усомнился в правдивости его слов.

Он говорил так простодушно и с такой искренней убежденностью, что трудно было ему не поверить. Но на следующий день, когда я проснулся утром в своей квартире, в будничной обстановке привычной реальности, и, лежа в постели, стал перебирать в памяти подробности рассказанной Уоллесом истории, мое отношение к ней изменилось. Лишенная чарующего обаяния его неспешного, проникновенного голоса и призрачного полумрака комнаты, в котором под мягким светом затененной абажуром лампы и сам Уоллес, и все вокруг было словно окутано тайной; без торжественного убранства вечерней трапезы с ее изысканными десертами и напитками в искрящихся бокалах; без всего того, что создавало атмосферу яркого, уютного мирка, далекого от повседневности, история Уоллеса показалась мне совершенно невероятной.

— Да он все придумал! — воскликнул я. — Но как же здорово у него это получилось! Вот уж от кого я ничего такого не ожидал!

Сидя в постели и попивая мелкими глотками свой утренний чай, я поймал себя на том, что пытаюсь понять, почему накануне вечером принял нереальную выдумку за правду, и предположил, что рассказ Уоллеса был проникнут по-настоящему волнующими чувствами, которые каким-то образом выражали, проявляли, внушали (не могу подобрать нужного слова) впечатления того, кто на самом деле пережил все это, ибо в противном случае подобные ощущения невозможно было бы передать.

Впрочем, теперь необходимость в такого рода объяснениях отпала. Сомнений больше нет. Я вновь, как и когда впервые слушал эту историю, абсолютно уверен, что Уоллес всеми силами старался приоткрыть мне некую тайну. Но понимал ли он, что же в действительности произошло, или только думал, что понимает, обладал ли каким-то редким драгоценным даром или стал жертвой игры воображения, не берусь судить. Даже обстоятельства его смерти, окончательно развеявшие мои сомнения, не прояснили этого. Так что пусть читатель делает выводы сам!

Я уже не помню, какое мое случайное критическое замечание спровоцировало этого сдержанного человека на откровенность. Полагаю, он просто пытался защититься от обвинения в слабости и ненадежности, когда, в связи с одним крупным общественным движением, я упрекнул его в том, что он разочаровал меня. И тут Уоллес вдруг доверительно сказал:

— Понимаешь, я словно зациклился на собственных мыслях… ни на чем другом не могу сосредоточиться…

На какое-то время он замолчал, гипнотизируя пепел своей сигары, а потом продолжил:

— Знаю, я не оправдал ожиданий… Дело в том, что я ощущаю постоянное преследование — и речь не о привидениях или галлюцинациях, — но, Редмонд, это так странно, что и передать не могу. Меня неотступно что-то преследует, мучает, наполняет тоской, омрачает мою жизнь.

Он сделал паузу, поддавшись свойственной англичанам застенчивости, которая нередко овладевает нами, когда приходится говорить о чем-нибудь трогательном, печальном или прекрасном.

— Ты ведь окончил колледж Святого Ательстана?[1] — вдруг задал он риторический вопрос, совсем некстати, как показалось в тот момент. — Что ж…

И он снова умолк. А потом, сначала запинаясь, но постепенно обретая уверенность, поведал мне свою тайну, неотступные воспоминания о которой были связаны с неземной красотой и блаженством, пробуждавшими в его сердце ненасытное томление, отчего мирская жизнь со всеми ее прелестями стала казаться ему унылой, скучной и пустой.

Теперь, когда я владею ключом к этой тайне, мне кажется, что и прежде все было написано у него на лице. Есть у меня одна фотография, подтверждающая это особенно наглядно, ибо фотографу удалось запечатлеть до странности отрешенный взгляд Лайонела. А еще вспоминаются слова женщины, очень любившей его: «Внезапно, — рассказывала она, — он теряет всякий интерес к окружающему миру. И просто забывает о вашем существовании. Его ничего не волнует, ему ни до чего нет дела, в том числе и до вас, хотя вы находитесь рядом с ним…»

Однако подобное происходило с Уоллесом отнюдь не всегда, и, если ему удавалось задержать на чем-то свое внимание, он добивался исключительных успехов, коих в его карьере — целая россыпь. Он давно превзошел меня, став «птицей высокого полета» и заметной фигурой в обществе, о чем я мог только мечтать. Но и это — не главное. Поговаривают, что, будь он жив, непременно получил бы очень ответственный пост и скорее всего вошел бы в состав нового кабинета, а ведь ему не было еще и сорока лет. В учебе он всегда опережал меня, причем даже не прилагая особых усилий — это получалось у него как бы само собой. Почти все школьные годы мы провели вместе в колледже Святого Ательстана в Восточном Кенсингтоне. В начале обучения наши познания были примерно на одном уровне, но к моменту окончания колледжа он оставил меня далеко позади, поражая всех блестящей эрудицией и всесторонней образованностью, при том что и я добился вполне неплохих результатов. Именно в школе я впервые услышал о «двери в стене», о которой вторично Уоллес рассказал мне всего за месяц до своей смерти.

Для самого Уоллеса «дверь в стене» была реальной дверью, ведущей в мир вечных ценностей, скрытый за реальной стеной. Теперь я в этом совершенно уверен.

О таинственном мире, навсегда изменившем его жизнь, он узнал еще ребенком, в возрасте пяти-шести лет. Помню, как, неторопливо начав свою исповедь, он с очень серьезным видом пытался восстановить в памяти, когда именно это произошло.

— Там был дикий виноград, — говорил он. — Багряные лианы, освещенные янтарным полуденным солнцем, ярко выделялись на фоне белой стены. Почему это отчетливо запечатлелось в моем сознании, уже и не скажу — слишком много лет прошло. А еще там на чистом тротуаре перед зеленой дверью лежали листья конского каштана: они были одновременно и желтые и зеленые, но не бурые и не грязные, понимаешь — вероятно, совсем недавно опали. Значит, стоял октябрь. Я каждый год наблюдаю, как осыпается листва конского каштана, так что могу точно это определить. Если не ошибаюсь, мне в то время было пять лет и четыре месяца.

По словам Уоллеса, уже тогда он отличался от своих сверстников — рано научился говорить, проявлял не свойственное детям благоразумие и, по мнению окружающих, вел себя «совсем как взрослый». Будучи не по годам развитым ребенком, он уже в этом возрасте пользовался такой свободой, какую большинство детей получают, в лучшем случае, в семь-восемь лет. Мать Уоллеса умерла при родах, и он рос под присмотром не слишком бдительной и строгой бонны-воспитательницы. Его отец — суровый, поглощенный своими делами адвокат — уделял сыну мало внимания, но был убежден, что мальчика ждет великое будущее. А самому Лайонелу, как я думаю, несмотря на всю его одаренность, жизнь казалась немного серой и скучной. И однажды он пошел погулять, направившись куда глаза глядят.

Как ему удалось улизнуть из дома и по каким улицам Восточного Кенсингтона он бродил, Уоллес не помнил. С течением времени это выветрилось из памяти. Но белая стена и зеленая дверь отпечатались в сознании необычайно ярко.

Как следует из его воспоминаний о том далеком дне, при первом же взгляде на зеленую дверь он ощутил необъяснимое желание открыть ее и войти, она буквально притягивала его к себе.

Вместе с тем он был убежден, что поддаваться этому влечению неразумно либо неправильно — ему не удалось точно определить, что именно. И еще — Уоллес особо отметил сей любопытный факт — он с самого начала знал, если, конечно, память не подшутила над ним, что дверь не заперта и он может войти в нее в любой момент, как только решится. Я так и вижу маленького мальчика, который топчется перед дверью в стене, то приближаясь к ней, то отступая назад. И совершенно непостижимо почему, но Лайонел был уверен, что отец очень рассердится, если он войдет в эту дверь.

Уоллес подробно описал мне свое состояние в тот момент. Охваченный сомнениями, он прошел мимо двери, потом сунул руки в карманы, по-мальчишески свистнул, дабы скрыть неуверенность, и с независимым видом зашагал вдоль стены. Когда стена закончилась, рассказывал он, его взору предстал ряд убогих грязных лавчонок, особенно запомнились ему мастерские водопроводчика и маляра, вокруг которых повсюду валялись в беспорядке пыльные глиняные трубы, листы свинца, круглые краны, каталоги с образцами обоев и жестянки с эмалью. Он стоял, делая вид, будто рассматривает все это, хотя на самом деле страстно желал вернуться к зеленой двери.

А затем, вспоминал Уоллес, поток эмоций нахлынул на него, и, пока нерешительность снова не овладела им, он помчался к вожделенной двери, толкнул ее вытянутой вперед рукой и вступил в неведомый мир, оставив привычную реальность по другую сторону двери, которая тут же захлопнулась за ним. Вот так, в один миг он очутился в таинственном саду, с тех пор не дававшем ему покоя всю его жизнь.

Уоллес с трудом подбирал слова, пытаясь передать свои впечатления от этого сада.

— Воздух там был невыразимо пьянящим, что давало ощущение легкости, счастья и благополучия. Казалось, будто сад нарисован акварелью — такими чистыми, нежными, изысканными и светящимися красками он ласкал взор. Стоило только попасть туда, и тебя сразу захлестывала безграничная радость, какая в нашем мире даруется людям лишь в редкие мгновения безоблачной юности. Там все было прекрасно…

Уоллес задумался, потом продолжил свой рассказ.

— Веришь ли… — произнес он с легким сомнением в голосе и на миг замолчал, словно выдерживая паузу перед тем, как сообщить нечто совершенно невероятное. — Там были две огромные пантеры… Да, две бархатистые пятнистые пантеры. И я их не испугался. Они играли с мячом на длинной широкой аллее, окаймленной с обеих сторон мраморными бордюрами и клумбами с цветами.

Одна из пантер подняла голову и направилась ко мне, глядя на меня, как показалось, с любопытством. Подойдя, она нежно потерлась своим мягким круглым ухом о мою протянутую к ней ручонку и заурчала. Говорю тебе, это был зачарованный сад. Я знаю… Какого он размера? О! Он простирался во все стороны, и его границы терялись где-то за горизонтом. Вроде бы вдалеке виднелись холмы. Бог знает, куда вдруг подевался Восточный Кенсингтон. И почему-то у меня было чувство, будто я вернулся домой.

Знаешь, в ту же секунду, как дверь захлопнулась за мной, я сразу забыл дорогу, усыпанную опавшими листьями каштана, с ее экипажами и повозками торговцев; забыл о дисциплине и повиновении; забыл о своих сомнениях и страхах; забыл об осторожности; забыл знакомую реальность обычной жизни. В одно мгновение я стал самым веселым и счастливым мальчишкой на свете — в том, другом мире. А мир этот был действительно совсем другим: озаренный теплым, мягким светом, он поражал сочностью и насыщенностью красок; тихая ясная радость искрилась в воздухе; в небесной синеве плыли легкие, пронизанные солнцем облака. Длинная широкая аллея манила меня, словно приглашая идти вперед; по обеим ее сторонам росли великолепные цветы, которые, хотя за ними никто не ухаживал, выглядели бесподобно, и я не заметил ни одного сорняка. Рядом со мной шли две большие пантеры.

Я не испытывал страха, когда погрузил свои маленькие пальчики в густой мягкий мех, лаская их круглые уши и почесывая особо чувствительные места за ушами, и всю дорогу беззаботно играл с ними, а они будто приветствовали меня, всем своим видом показывая, что здесь мой дом. Да и сам я был охвачен радостным чувством долгожданного возвращения домой. И когда через некоторое время на аллее появилась высокая светловолосая девушка, которая с улыбкой пошла мне навстречу и сказала: «Вот и ты!», а потом подняла меня, поцеловала, опустила на землю и, взяв за руку, повела за собой, — я ничуть не удивился, ибо с радостью сознавал, что иначе и быть не могло. Все в этом зачарованном саду словно напоминало мне о счастливых моментах моей жизни, которые я каким-то странным образом пропустил. По широким красным ступеням, едва различимым в зарослях дельфиниума, мы поднялись к просторной аллее, лежащей в тени высоких старых деревьев. Знаешь, вдоль этой аллеи, среди багряных обветренных стволов, высились мраморные памятники и статуи, а рядом бродили ручные, очень ласковые белые голуби.

Периодически поглядывая сверху вниз, моя спутница вела меня по аллее. Я до сих пор не забыл милые черты ее доброго лица с тонко очерченным подбородком. Тихим, задушевным голосом она задавала мне вопросы и рассказывала что-то, без сомнения, очень приятное, но, что именно, хоть убей, не помню… Некоторое время спустя маленькая обезьянка-капуцин, очень чистенькая, с шерсткой цвета лесного ореха и дружелюбными карими глазами, спустилась к нам с дерева и побежала рядом со мной, беззастенчиво разглядывая меня снизу и скаля зубы, а потом прыгнула мне на плечо. И, преисполненные счастьем, мы возобновили свой путь.

Уоллес замолчал.

— Продолжай, — попросил я.

— Мне вспоминаются всякие мелочи. Например, по дороге я обратил внимание на погруженного в размышления старика, который сидел прямо на земле среди благородных лавров. Затем мы миновали удивительно пеструю поляну, облюбованную длиннохвостыми попугаями, и вдоль широкой тенистой колоннады вышли к роскошному дворцу с великолепными фонтанами и множеством необычайно красивых вещей. Казалось, что в этом месте сбываются все мечты. Я встретил там много людей — кого-то помню хорошо, кого-то смутно, но все они были прекрасны и добры. Каким-то образом, не знаю как, я сразу почувствовал, что дорог им и они рады меня видеть, а их ласковые прикосновения и приветливые, сияющие любовью взгляды пробуждали во мне неподдельное счастье. Да…

Он ненадолго задумался.

— Я нашел там друзей. Это очень радовало меня, потому что прежде я был одиноким мальчиком. Во дворе, где стояли солнечные часы, обрамленные цветами, а трава напоминала ровный зеленый ковер, мы играли в чудесные игры, которые сблизили нас. Странно, но это не запечатлелось в моей памяти. Я совсем не помню, в какие игры мы играли. И никогда не помнил. Впоследствии, еще в детские годы, временами доводя себя до слез, я часами копался в своих воспоминаниях, пытаясь понять, в чем заключалось то счастье, что дарили эти игры. Мне хотелось снова сыграть в них у себя в комнате. Но нет!.. Все, что я мог вспомнить, — это ощущение счастья и облик двух моих постоянных товарищей по играм.

Как-то раз появилась строгая темноволосая женщина с хмурым бледным лицом и мечтательными глазами, в длинном светло-пурпурном одеянии и с книгой в руках. Она сделала мне знак следовать за ней и повела меня в галерею над залом. Мои новые друзья не хотели расставаться со мной, они сразу перестали играть и стояли, глядя, как меня уводят. «Возвращайся к нам! — кричали они вдогонку. — Возвращайся скорей!» Я поднял глаза на женщину, но она не обращала на крики моих товарищей ни малейшего внимания. Ее лицо было абсолютно спокойным и серьезным. Мы подошли к скамье на галерее. Я встал рядом с женщиной, готовый заглянуть в книгу, которую она держала на коленях. Книга распахнулась. Женщина показывала мне, а я в изумлении смотрел: на оживших страницах я увидел самого себя. Это была история обо мне, обо всем, что случилось со мной со дня моего рождения.

И что самое удивительное — в книге были не нарисованные картинки, а настоящая жизнь, понимаешь?

Уоллес надолго умолк, в его глазах, устремленных на меня, сквозило сомнение.

— Понимаю, — сказал я, — продолжай.

— Да, настоящая жизнь, поверь. Реальность, в которой были все, кому там надлежало быть: люди двигались, события следовали одно за другим — моя дорогая матушка, чей образ я помнил уже довольно смутно; отец, как всегда непреклонный и суровый; слуги, детская, знакомая домашняя утварь. Затем парадный вход и оживленные улицы с их броуновским движением. Я смотрел, изумляясь, периодически с недоумением заглядывал в лицо женщины и снова переворачивал страницы, что-то пропуская, чтобы увидеть в этой волшебной книге как можно больше и еще больше, а вот наконец и я сам в тот момент, когда топтался в нерешительности перед зеленой дверью в белой стене, и на меня опять нахлынули те же ощущения страха и внутренней борьбы.

«А что потом?» — взволнованно крикнул я и хотел перевернуть страницу, но строгая женщина остановила меня, накрыв мою маленькую ручку своей ладонью.

«Что дальше?» — настаивал я, изо всех моих детских сил пытаясь освободиться от ее пальцев. И когда она уступила и страница перевернулась, женщина тихо, как призрак, склонилась надо мной и поцеловала меня в лоб.

Но на этой странице не оказалось ни зачарованного сада, ни пантер, ни девушки, которая вела меня за руку, ни моих товарищей по играм, так не хотевших меня отпускать. Я увидел длинную серую улицу Западного Кенсингтона, окрашенную в унылые тона послеполуденных часов, когда уже приближаются сумерки, но еще не зажгли фонари. И там был я — маленькая жалкая фигурка: я плакал навзрыд, не в силах сдержать слезы, плакал, потому что не мог вернуться к моим дорогим друзьям, товарищам по играм, кричавшим мне вслед: «Возвращайся к нам! Возвращайся скорей!» Да, я был там. И уже не на странице книги, а в жестокой реальности. Зачарованный сад и печальная женщина, подле которой я стоял и которая материнской рукой пыталась удержать меня, внезапно исчезли — но куда?

Уоллес снова замолчал и какое-то время в задумчивости глядел на огонь в камине.

— О, как мучительно было возвращение! — прошептал он.

— Ну и?.. — спросил я спустя минуту-другую.

— Меня вернули обратно в этот безрадостный мир, где я был несчастным и жалким! Как только я полностью осознал, что произошло, мной овладело безудержное отчаяние. До сих пор помню, какой стыд я испытал, рыдая в присутствии посторонних, и какое унижение, когда был с позором доставлен домой. Как наяву вижу обходительного старого джентльмена в золотых очках, который, ткнув меня зонтиком, остановился и участливо сказал: «Бедный малыш, ты, наверное, потерялся?» И это он мне — лондонскому мальчишке пяти лет с гаком! Вдобавок ему зачем-то понадобилось привести любезного молодого полисмена и собрать вокруг нас толпу, а потом всем миром сопроводить меня домой. Вот так, привлекающий всеобщее внимание своим плачем, испуганный и удрученный, я вернулся из зачарованного сада в отцовский дом.

Таким, насколько я помню, был этот сад, который не отпускает меня по сей день. Разумеется, я не могу описать словами магию призрачной нереальности того мира, столь непохожего на привычную, обыденную действительность, но… все так и было. Если это был сон, то, я уверен, самый удивительный сон наяву… М-да!.. Ну и, конечно, дома мне устроили настоящий допрос: пришлось отчитываться перед тетушкой, отцом, няней, бонной — перед всеми…

Я пытался рассказать им правду, в результате чего отец впервые в жизни выпорол меня за ложь. А когда я повторил свою историю тетушке, она, в свою очередь, наказала меня за злостное упрямство. В конце концов мне вообще запретили об этом говорить и всех предупредили, чтобы они не слушали мои небылицы. Даже книги сказок у меня на время забрали, дабы не потакать моему «слишком богатому воображению». Как тебе такое? Да, они сделали это! Отец принадлежал к старой школе… И я вынужден был держать все пережитое при себе, живя лишь воспоминаниями. Но по ночам, уткнувшись в мокрую от слез подушку, я вновь и вновь нашептывал свою историю, ощущая на губах соленый вкус неизбывной тоски, навсегда поселившейся в моей детской душе. И с тех пор, без особого рвения произнося обычные молитвы, я неизменно заканчивал их единственно значимой для меня просьбой: «Господи! Дай мне увидеть во сне зачарованный сад! Помоги вернуться туда! О, Господи! Пожалуйста, верни меня в мой сад. Верни меня в мой сад!»

И я на самом деле часто видел его во сне. Возможно, я что-то упустил в своем рассказе, а может, добавил какие-то детали, не знаю… Но ты ведь понимаешь, как трудно связать воедино отрывочные воспоминания о неизгладимом событии, произошедшем в раннем детстве. Между ним и всем тем, что было потом, в отроческом возрасте, пролегла огромная бездна. Со временем я уже не мог представить, что когда-нибудь расскажу кому-то о том чудесном мимолетном видении.

— А ты пытался найти зачарованный сад? — задал я очевидный вопрос.

— Нет, — ответил Уоллес! — Во всяком случае, я не помню, чтобы в раннем детстве предпринял хоть одну попытку отыскать его. Сейчас мне это кажется странным, но, видимо, после того злополучного инцидента за мной стали намного строже присматривать, опасаясь, что я могу снова заблудиться. Я начал разыскивать свой сад не раньше, чем познакомился с тобой. И на какое-то время, хотя сейчас в это трудно поверить, я вообще о нем забыл. Думаю, мне тогда было лет восемь-девять. Ты помнишь меня в этом возрасте в колледже Святого Ательстана?

— Еще бы!

— В те дни я и виду не подавал, что лелею в душе тайную мечту, не так ли?

II

Уоллес посмотрел на меня, и лицо его осветилось улыбкой.

— Ты когда-нибудь играл со мной в «Северо-западный путь»?.. Нет, конечно, я тогда еще не знал тебя. Короче, была такая игра, — пояснил он. — И каждый ребенок, наделенный живым воображением, мог играть в нее целые дни напролет. Суть заключалась в том, чтобы найти «Северо-западный путь» в школу. Обычный проторенный маршрут был слишком прост и неинтересен, по условиям игры требовалось отыскать какой-нибудь более сложный окольный путь, он-то и назывался «Северо-западным». Для этого нужно было выйти из дома на десять минут раньше, направиться куда глаза глядят в наиболее безнадежном направлении, а потом в обход, по незнакомым улицам, добраться до своей цели.

И однажды, заплутав в каких-то закоулках бедного квартала по другую сторону Кэмпден-Хилл, я уже начал опасаться, что в этот раз мне не удастся выиграть и я могу опоздать в школу. От отчаяния я свернул на какую-то улочку, казавшуюся тупиком, в конце которой неожиданно обнаружил проход. Подгоняемый вновь забрезжившей надеждой, я ускорил шаг. «И все-таки моя возьмет!» — сказал я себе, проходя мимо убогих лавчонок, почему-то на удивление знакомых, — как вдруг! — очутился перед длинной белой стеной с зеленой дверью, ведущей в зачарованный сад.

Меня будто током ударило. Значит, тот сад, тот чудесный сад не был сном!

После недолгой паузы Уоллес продолжил свой рассказ:

— Думаю, этот второй случай, когда судьба привела меня к зеленой двери, ясно показывает, насколько деятельная жизнь школьника отличается от безграничного досуга ребенка. По крайней мере, мне и в голову не пришло тут же открыть дверь и войти. Видишь ли… все мои мысли были сосредоточены только на том, чтобы не опоздать в школу, — ведь я оберегал свою репутацию примерного ученика. Впрочем, какое-то небольшое желание заглянуть хотя бы в щелочку — да, наверное, было…

Но я воспринимал это искушение главным образом как очередное препятствие, мешающее мне вовремя добраться до школы. Конечно, столь неожиданный поворот событий заинтриговал меня, и, тем не менее, я не остановился у заветной двери. Конечно, я не переставая размышлял о ней и все-таки шел дальше. Вынув из кармана часы и обнаружив, что у меня в запасе есть еще десять минут, я помчался во всю прыть вдоль белой стены, а миновав ее, быстро спустился с холма к знакомым местам. Взмыленный и запыхавшийся — что правда, то правда, — я успел в школу вовремя. Помню, как повесил пальто и шляпу… Вот ведь… я прошел мимо двери, даже не заглянув в нее. Странно, да?

Он задумчиво посмотрел на меня.

— Разумеется, я не знал тогда, что вход в зачарованный сад не всегда можно найти. Школа волей-неволей ограничивает воображение сосредоточенного на учебе подростка. Но сама мысль, что сад где-то рядом и мне известна дорога к нему, наполняла меня счастьем, хотя приоритет я по-прежнему отдавал школе, которая поощряла мою тягу к знаниям. Полагаю, я в тот день был очень рассеян, невнимателен, поскольку предавался воспоминаниям об удивительных людях из зачарованного сада в предвкушении новой встречи с ними. Как ни странно, я ничуть не сомневался, что они будут рады видеть меня. Но при этом, мне кажется, что тем утром я думал о саде всего лишь как о приятном месте, где было бы хорошо провести время в промежутках между напряженными школьными занятиями.

Я не пошел туда после школы, понадеявшись, что смогу сделать это на следующий день, ибо занятий предстояло немного и я должен был освободиться пораньше, что и повлияло на мое решение. К тому же, витая в собственных мыслях, я не усвоил того, что нам объясняли на уроках, и мне пришлось позаниматься дополнительно, а потому времени на окольный путь у меня просто не осталось. Наверное, так, не знаю. Но одно знаю точно: зачарованный сад настолько овладел всеми моими помыслами, что я уже был не в силах хранить эту тайну про себя.

И я рассказал о ней — как же его звали? — парню, напоминавшему хорька, мы еще дали ему прозвище Пройдоха…

— Хопкинс, — подсказал я.

— Ну, да, Хопкинс. Я не очень доверял ему и не хотел ничего рассказывать, чувствовал, что не следует этого делать, и все-таки не удержался. Возвращаясь из школы, мы часть пути шли с ним вместе. Он был невероятно общительным, мог часами молоть языком, и если бы я не обмолвился о зачарованном саде, мы все равно болтали бы о чем-нибудь еще, а меня в тот момент, кроме сада, ничего не интересовало. Вот я и проговорился.

А он выдал мою тайну. На другой день, во время перемены, меня обступили ребята из старших классов — человек шесть. Они подтрунивали надо мной и в то же время хотели побольше узнать о зачарованном саде. Среди них был здоровяк Фосет — помнишь его? — а также Карнаби и Морли Рейнолдс. Может, и ты тоже? Впрочем, нет, я бы запомнил, будь ты в их числе…

Мальчишки — странные создания, сотканные из противоречий. Я — не исключение. Несмотря на мое подспудное отвращение к самому себе, я реально был польщен вниманием этих больших парней. Особенное удовольствие мне доставила похвала Крошоу — помнишь старшего сына композитора Крошоу? — который сказал, что это самая лучшая выдумка, какую ему когда-либо приходилось слышать. Но вместе с тем я сгорал от стыда, выбалтывая им свою священную тайну. А когда скотина Фосет грязно пошутил о девушке в зеленом…

Уоллес невольно понизил голос, вспоминая пережитой позор.

— Я пропустил это мимо ушей, сделав вид, что отвлекся, — продолжил он. — Неожиданно Карнаби обозвал меня маленьким лгунишкой, я настаивал, что все это чистая правда, и завязался спор. Тогда я заявил, что знаю, где находится зеленая дверь, и могу отвести их всех туда за каких-нибудь десять минут. Тут Карнаби, встав в позу, с видом оскорбленной добродетели потребовал, чтобы я подтвердил свои слова на деле, а не то мне достанется. Карнаби когда-нибудь выкручивал тебе руку? Тогда ты поймешь меня. Я поклялся, что мой рассказ — истинная правда. Но с Карнаби в школе никто не мог тягаться, и мне неоткуда было ждать помощи. Крошоу попытался замолвить словечко в мою защиту, да что толку — Карнаби добился своего. Я испугался, разволновался, уши у меня горели, разум отключился, я вел себя как дитя малое, и в результате, вместо того чтобы самому отправиться на поиски зачарованного сада, я через некоторое время возглавил шествие всей компании. На душе у меня скребли кошки, жгучая боль застыла в глазах, уши и щеки были пунцовыми от стыда. Я шел впереди, а шесть глумливых, любопытных и угрожавших мне школьных громил — за мной следом.

Мы не нашли ни белой стены, ни зеленой двери…

— Ты хочешь сказать?..

— Я хочу сказать, что не мог найти. Если бы мог, нашел бы. Позже я ходил туда один, но мои поиски были тщетны. Теперь мне кажется, что все школьные годы я только и делал, что искал белую стену с зеленой дверью, и ни разу не видел ее — веришь? — ни разу.

— А от парней тебе сильно досталось?

— Зверски!.. Карнаби и его приспешники решили, что такую явную ложь нельзя оставлять безнаказанной.

Помню, как я украдкой шел домой, а потом бесшумно поднимался к себе на второй этаж, стараясь, чтобы никто не заметил моих зареванных глаз. Я так и уснул весь в слезах. Но плакал я не из-за Карнаби, а потому что лишился возможности снова попасть в зачарованный сад, где мечтал провести чудесные послеполуденные часы; плакал о нежных, ласковых женщинах и ожидавших меня товарищах, об игре, в которую снова надеялся научиться играть, — о прекрасной забытой игре…

Я был уверен, что, если бы не проболтался… После этого в моей жизни наступили тяжелые времена. Бывало, по ночам я лил слезы, а днем витал в облаках. Целых два семестра я плохо учился, и у меня понизилась успеваемость. Помнишь? Ну, конечно — должен помнить! Ведь именно ты тогда превзошел меня в математике, что, кстати, помогло мне снова взяться за ум.

III

Несколько минут мой друг молчал, устремив взгляд в самую сердцевину алого пламени камина, а потом сказал:

— Только в семнадцать лет я вновь увидел зеленую дверь. Она внезапно возникла передо мной в третий раз, когда я ехал на Паддингтонский вокзал, направляясь в Оксфорд сдавать вступительный экзамен. Это было мимолетное воплощение мечты. Я курил, склонившись над низкой дверцей моего двухколесного экипажа, считая себя, без сомнения, безупречным джентльменом. Как вдруг — стена и дверь, и сразу ожили незабываемые воспоминания о том, что так мне дорого и все еще достижимо.

Мы прогрохотали мимо. Я был слишком удивлен, чтобы остановить кэб, и только когда мы отъехали уже довольно далеко и завернули за угол, у меня появилось странное двойственное чувство внутренней борьбы с самим собой. Доставая из кармана часы, я постучал, чтобы привлечь внимание кучера. «Да, сэр?» — тут же откликнулся он. «Э-э… любезный… впрочем, ничего, — крикнул я. — Это ошибка, моя ошибка! Я тороплюсь! Поезжайте!» И мы продолжили путь…

Я получил стипендию. Вечером того же дня, когда мне сообщили об этом, я сидел в родительском доме у камина в своем маленьком кабинете наверху, и похвала отца, столь редкая похвала, и его разумные советы звучали у меня в ушах, а я курил мою любимую трубку, внушительного размера трубку, которой баловался в юности, и размышлял о двери в длинной белой стене. «Если бы я велел извозчику остановиться, — думал я, — то не поступил бы в Оксфорд, не получил бы стипендию и перечеркнул бы все надежды на блестящую карьеру». Я стал по-другому смотреть на жизнь. И в тот момент, пытаясь разобраться в путаных мыслях, я ни секунды не сомневался, что карьера стоит жертв.

Те дорогие моему сердцу друзья и тот невероятно светлый совершенный мир, в котором я когда-то побывал, казались мне чарующими и прекрасными, но странно далекими, ибо теперь передо мной открывалась другая дверь — дверь моей карьеры.

Уоллес снова устремил взгляд на огонь, пылающий в камине, и в мерцании ярких алых всполохов лицо его на какой-то трепещущий миг приобрело выражение непреклонной решимости, тут же исчезнувшей, как только он повернулся ко мне.

— Итак, — со вздохом произнес Уоллес, — я полностью посвятил себя карьере. Я много и упорно работал. Но постоянно грезил о зачарованном саде и даже четыре раза видел дверь, ведущую туда, хотя и мельком. Да, четыре раза. Какое-то время реальный мир был для меня таким ярким, интересным и значительным, столько в нем таилось возможностей, что наполовину стершееся в памяти очарование сада по сравнению с ним казалось иллюзорным и расплывчатым. Кому захочется ласкать каких-то пантер вместо званого обеда с хорошенькими женщинами и выдающимися мужчинами?

Окончив Оксфорд, я, исполненный надежд, вернулся в Лондон; меня ожидало радужное перспективное будущее, для приближения которого я уже успел кое-что сделать. Кое-что… Однако случались и разочарования…

Дважды я влюблялся; не буду подробно останавливаться на этом, скажу лишь, что в один из тех памятных дней, направляясь к некой особе — которая, как мне было известно, сомневалась, осмелюсь ли я к ней прийти, — я наугад срезал путь близ Эрлс-Корт и кратчайшей дорогой неожиданно вышел к знакомой белой стене с зеленой дверью. «Странно! — удивился я. — Ведь мне всегда казалось, что мой зачарованный сад где-то рядом с Кэмпден-Хилл. Почему-то найти это тайное место, это воплощение моих грез, так же трудно, как сосчитать камни Стоунхенджа». И я прошел мимо, поскольку тогда настойчиво стремился к совсем другой цели. Дверь не манила меня в тот день.

Правда, на секунду мне захотелось проверить, открыта ли она — и нужно-то было сделать не более трех шагов в сторону, — впрочем, в глубине души я не сомневался, что она распахнется передо мной, но это могло задержать меня, а мне нельзя было опаздывать на свидание, которое, как я считал, затрагивало мою честь. Впоследствии я пожалел, что так торопился, ведь можно было хотя бы заглянуть за дверь и помахать рукой пантерам, однако к тому времени жизненный опыт уже научил меня не гоняться за тем, что недостижимо. Да… и все-таки это оставило во мне горький осадок.

Потом последовали годы упорного труда, когда мысли о двери отошли на второй план. И лишь недавно она снова напомнила о себе, да так зримо, что мной овладело чувство, будто весь мой мир заволокло какой-то тонкой тусклой пеленой. И я думал о ней с тоской и печалью, полагая, что больше никогда уже не увижу ее. Возможно, я был слегка переутомлен, а может, у меня наступил кризис среднего возраста. Не знаю. Но яркие краски бытия, всегда наполнявшие меня энергией, неожиданно померкли, и это теперь, когда назревают важные политические события и нужно особенно интенсивно работать. Странно, не правда ли? Я начинаю уставать от жизни, и все ее дары при ближайшем рассмотрении кажутся мне ничтожными. С некоторых пор я вновь испытываю мучительное желание вернуться в зачарованный сад. Да… моему взору еще три раза было ниспослано вожделенное видение.

— Сада?

— Нет, двери. И я не вошел.

Уоллес наклонился ко мне через стол, и, когда он опять заговорил, в его голосе звучала неизбывная печаль.

— Трижды у меня был шанс — трижды! Я поклялся, что, если когда-нибудь заветная дверь окажется предо мной, непременно войду в нее, убежав от всей этой суеты и накала страстей, от блестящей мишуры тщеславия и утомительной тщеты. Войду и уже не вернусь. Останусь там навсегда. Я поклялся, и мог это сделать, но… так и не вошел.

Три раза в течение одного года мне была дарована такая возможность, и все-таки я не вошел в зеленую дверь. Три раза за минувший год.

Первый раз это случилось в тот вечер, когда произошел резкий раскол при обсуждении Закона о выкупе арендных земель, правительству тогда удалось спастись благодаря перевесу всего в три голоса. Помнишь? Никто из нас — как, полагаю, и большинство со стороны оппозиции — не ожидал, что будет рассматриваться этот вопрос. И мнения раскололись, подобно яичной скорлупе.

В тот вечер мы с Хочкиссом обедали у его кузена в Брентфорде, оба были без дам, и, когда нас вызвали по телефону, мы, воспользовавшись машиной хозяина, сразу помчались в парламент, едва успев к голосованию. По пути мы проехали мимо двери в стене — призрачной в лунном сиянии и в то же время абсолютно реальной, с яркими желтыми бликами в свете фар нашей машины. Несомненно, это была она — «моя» дверь! «Бог мой!» — воскликнул я. «Что?» — спросил Хочкисс. «Ничего!» — ответил я. Момент был упущен.

«Я принес огромную жертву», — сказал я руководителю нашей партии, когда прибыл. «Все мы чем-то пожертвовали!» — бросил он на бегу и поспешил дальше.

Не думаю, что я мог тогда поступить иначе.

Второй шанс мне представился, когда я спешил к умирающему отцу, чтобы попрощаться с моим суровым стариком. И опять же — требования жизни в тот момент были для меня превыше всего.

Но в третий раз обстоятельства не препятствовали мне. Случилось это неделю назад. Я испытываю глубокое раскаяние, вспоминая о произошедшем. Я был с Баркером и Ральфсом — теперь уже не секрет; что у меня состоялся разговор с Баркером. Мы обедали у Фробишера, и беседа наша приняла личный характер. Мое участие в новом, реорганизованном, кабинете было еще на стадии обсуждения. Да, да. Теперь уже все решено. Об этом пока не следует говорить, но и скрывать от тебя нет причин… Да, спасибо, спасибо! Однако позволь досказать.

Тем вечером интересующий меня вопрос буквально витал в воздухе. Мое положение было крайне щекотливым. Я очень хотел расспросить Баркера, узнать от него что-то более определенное, но мешало присутствие Ральфса. Мне стоило огромных усилий поддерживать легкий, непринужденный разговор, не касаясь впрямую волнующей меня темы. И, тем не менее, пришлось. Дальнейшее поведение Ральфса подтвердило, что я был прав, проявив осторожность… За Кенсингтон-Хай-стрит Ральфс собирался покинуть нас, вот тогда-то я и огорошу Баркера внезапной прямотой. Иной раз жизнь вынуждает нас прибегать к такого рода уловкам… И именно в этот момент я краем глаза уловил белую стену с зеленой дверью…

Разговаривая, мы прошли мимо стены. Я прошел мимо. Как сейчас вижу на белой стене темную тень четко очерченного профиля Баркера, его складной цилиндр над выступающим носом, мягкие складки его кашне, а следом — моя тень и тень Ральфса.

Я прошел в каких-нибудь двадцати дюймах от двери. «Что, если, попрощавшись с ними, взять и войти в эту дверь?» — спросил я себя, не в силах отделаться от возбуждения в предвкушении разговора с Баркером. В ворохе одолевавших меня проблем, мне так и не удалось найти ответ на этот вопрос. «Они решат, что я сошел с ума», — пронеслась в голове отрезвляющая мысль. «Предположим, я сейчас исчезну… — продолжал я размышлять. — Загадочное исчезновение видного политика!» И выбор был сделан. В критический момент чашу весов перевесили мелкие светские условности, которые во множестве своем тонкой паутиной опутали мое сознание.

Уоллес посмотрел на меня с грустной улыбкой и сказал:

— Я по-прежнему здесь. Здесь, — повторил он. — Я упустил свое счастье. Три раза в этом году мне была дарована возможность войти в заветную дверь, ведущую в мир гармонии, покоя, согласия, блаженства, невообразимой красоты и такой бесконечной любви, какую ни один человек на земле не способен даже представить. И я отверг это, Редмонд, и уже никогда не смогу попасть туда…

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. Да, знаю. Теперь мне остается лишь честно выполнять свой долг, решая проблемы, которые так сильно удерживали меня в судьбоносные моменты моего жизненного пути. Ты говоришь, я добился успеха — этой вульгарной, докучливой мишуры, неизменно вызывающей у всех зависть. Ну, добился.

Уоллес сжал в кулаке грецкий орех и протянул мне свою большую ладонь с раздавленными кусочками скорлупы и ядер.

— Вот он, мой успех! Я должен тебе кое-что сказать, Редмонд. Потеряв возможность вернуться в зачарованный сад, я словно утратил частичку самого себя. Уже два месяца, вернее, почти десять недель, я практически не работаю — так, минимум необходимого по самым неотложным делам. В моей душе нет покоя — лишь неуемное сожаление. По ночам, когда меньше риска с кем-нибудь встретиться, я выхожу из дома. И брожу по улицам. Да… Интересно, что подумали бы люди, узнав об этом? Член совета министров, глава самого ответственного департамента, бродит, горюя, в одиночестве, чуть ли не во весь голос сокрушаясь о какой-то двери и каком-то саде!

IV

Не могу забыть бледное лицо Уоллеса и его глаза, в которых появился незнакомый угрюмый блеск. Сегодня вечером я вижу этот образ моего друга особенно отчетливо. Я сижу на диване, вспоминая его слова, звук его голоса, а рядом лежит вчерашний вечерний выпуск «Вестминстерской газеты» с извещением о его смерти. В клубе за ланчем только о нем и говорили — о нем и о его загадочной кончине.

Тело Уоллеса нашли вчера рано утром в глубоком котловане рядом с вокзалом в Восточном Кенсингтоне. Это был один из двух котлованов, вырытых в связи с расширением железнодорожной линии на юг. В наспех сколоченном заборе, который огораживал опасное место, для удобства рабочих имелся небольшой дверной проем. По недосмотру одного из бригадиров дверь забыли запереть, в нее-то и вошел Уоллес.

Я, словно блуждая в тумане, теряюсь в догадках.

Вероятно, тем вечером Уоллес возвращался домой из парламента пешком, как нередко делал во время последней сессии: представляю его одинокую темную фигуру, когда, поглощенный своими мыслями, он отрешенно брел по ночным безлюдным улицам. Возможно, в бледном обманчивом свете привокзальных фонарей он принял грубый дощатый забор за белую стену? А может, роковая незапертая дверь пробудила в нем сокровенные воспоминания? Да и существовала ли когда-нибудь зеленая дверь в белой стене?

Не знаю. Я описал историю Уоллеса, как он сам мне ее рассказал. Порой я допускаю, что он стал жертвой фатального случая, что редко встречающиеся галлюцинации привели его в оставленную по беспечности ловушку, — хотя в глубине души так не думаю. Можете считать меня суеверным, даже слегка ненормальным, но я почти убежден, что он действительно обладал неким сверхъестественным даром, способностью видеть, воспринимать — как бы поточнее сказать? — таинственный знак в виде зеленой двери в белой стене, указующий спасительный путь в иной, невероятно прекрасный мир. Вы, наверное, возразите, что «сверхъестественный дар» оказался на поверку предательским миражем, который в конечном итоге и погубил его. Но так ли это? Ведь здесь мы затрагиваем глубоко сакральные материи, доступные только немногим подобным ему ясновидцам, людям с богатой фантазией и творческим мышлением.

Нам наш мир кажется ясным и простым, в нем забор — это всего лишь забор, а котлован — всего лишь котлован. Скованные обыденными представлениями, мы полагаем, что Уоллес безрассудно шагнул в таивший опасности мрак, навстречу своей гибели. Но так ли это было в его восприятии?

Примечания

1

Ательстан (895–939) — король Англии с 926 г.

(обратно)

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

• Описание
• Обсуждения
• Цитаты
• Рецензии
• Коллекции

Произведение Дверь в стене полностью

Купить онлайн

Все предложения…

• Похожее

• Рекомендации

• Ваши комменты

• Еще от автора