Рассказ достоевского мальчик у христа на елке распечатать

• Полный текст
• Мальчик у Христа на ёлке
• Сон смешного человека
• Господин Прохарчин
• Честный вор
• Ёлка и свадьба
• Неточка Незванова
• Маленький герой
• Скверный анекдот
• Ползунков
• Петербургская летопись

Сбор­ник

Мальчик у Христа на ёлке

I. Маль­чик с ручкой

Дети стран­ный народ, они снятся и мере­щатся. Перед ёлкой и в самую ёлку перед Рож­де­ством я все встре­чал на улице, на извест­ном углу, одного маль­чишку, никак не более как лет семи. В страш­ный мороз он был одет почти по-лет­нему, но шея у него была обвя­зана каким-то ста­рьем, — зна­чит его все же кто-то сна­ря­жал, посы­лая. Он ходил «с руч­кой»; это тех­ни­че­ский тер­мин, зна­чит — про­сить мило­стыню. Тер­мин выду­мали сами эти маль­чики. Таких, как он, мно­же­ство, они вер­тятся на вашей дороге и завы­вают что-то заучен­ное; но этот не завы­вал и гово­рил как-то невинно и непри­вычно и довер­чиво смот­рел мне в глаза, — стало быть, лишь начи­нал про­фес­сию. На рас­спросы мои он сооб­щил, что у него сестра, сидит без работы, боль­ная; может, и правда, но только я узнал потом, что этих маль­чи­шек тьма-тьму­щая: их высы­лают «с руч­кой» хотя бы в самый страш­ный мороз, и если ничего не набе­рут, то наверно их ждут побои. Набрав копеек, маль­чик воз­вра­ща­ется с крас­ными, око­че­нев­шими руками в какой-нибудь под­вал, где пьян­ствует какая-нибудь шайка халат­ни­ков, из тех самых, кото­рые, «заба­сто­вав на фаб­рике под вос­кре­се­нье в суб­боту, воз­вра­ща­ются вновь на работу не ранее как в среду вече­ром». Там, в под­ва­лах, пьян­ствуют с ними их голод­ные и битые жены, тут же пищат голод­ные груд­ные их дети. Водка, и грязь, и раз­врат, а глав­ное, водка. С набран­ными копей­ками маль­чишку тот­час же посы­лают в кабак, и он при­но­сит еще вина. В забаву и ему ино­гда нальют в рот косушку и хохо­чут, когда он, с пре­сек­шимся дыха­нием, упа­дет чуть не без памяти на пол.

…и в рот мне водку скверную
Без­жа­лостно вливал…

Когда он под­рас­тет, его поско­рее сбы­вают куда-нибудь на фаб­рику, но все, что он зара­бо­тает, он опять обя­зан при­но­сить к халат­ни­кам, а те опять про­пи­вают. Но уж и до фаб­рики эти дети ста­но­вятся совер­шен­ными пре­ступ­ни­ками. Они бро­дя­жат по городу и знают такие места в раз­ных под­ва­лах, в кото­рые можно про­лезть и где можно пере­но­че­вать неза­метно. Один из них ноче­вал несколько ночей сряду у одного двор­ника в какой-то кор­зине, и тот его так и не заме­чал. Само собою, ста­но­вятся вориш­ками. Воров­ство обра­ща­ется в страсть даже у вось­ми­лет­них детей, ино­гда даже без вся­кого созна­ния о пре­ступ­но­сти дей­ствия. Под конец пере­но­сят все — голод, холод, побои, — только за одно, за сво­боду, и убе­гают от своих халат­ни­ков бро­дя­жить уже от себя. Это дикое суще­ство не пони­мает ино­гда ничего, ни где он живет, ни какой он нации, есть ли Бог, есть ли госу­дарь; даже такие пере­дают об них вещи, что неве­ро­ятно слы­шать, и, однако же, всё факты.

II. Маль­чик у Хри­ста на ёлке

Но я рома­нист, и, кажется, одну «исто­рию» сам сочи­нил. Почему я пишу: «кажется», ведь я сам знаю наверно, что сочи­нил, но мне все мере­щится, что это где-то и когда-то слу­чи­лось, именно это слу­чи­лось как раз нака­нуне рож­де­ства, в каком-то огром­ном городе и в ужас­ный мороз. 

Мере­щится мне, был в под­вале маль­чик, но еще очень малень­кий, лет шести или даже менее. Этот маль­чик проснулся утром в сыром и холод­ном под­вале. Одет он был в какой-то хала­тик и дро­жал. Дыха­ние его выле­тало белым паром, и он, сидя в углу на сун­дуке, от скуки нарочно пус­кал этот пар изо рта и забав­лялся, смотря, как он выле­тает. Но ему очень хоте­лось кушать. Он несколько раз с утра под­хо­дил к нарам, где на тон­кой, как блин, под­стилке и на каком-то узле под голо­вой вме­сто подушки лежала боль­ная мать его. Как она здесь очу­ти­лась? Должно быть, при­е­хала со своим маль­чи­ком из чужого города и вдруг захво­рала. Хозяйку углов захва­тили еще два дня тому в поли­цию; жильцы раз­бре­лись, дело празд­нич­ное, а остав­шийся один халат­ник уже целые сутки лежал мертво пья­ный, не дождав­шись и празд­ника. В дру­гом углу ком­наты сто­нала от рев­ма­тизма какая-то вось­ми­де­ся­ти­лет­няя ста­ру­шонка, жив­шая когда-то и где-то в нянь­ках, а теперь поми­рав­шая оди­ноко, охая, брюзжа и ворча на маль­чика, так что он уже стал бояться под­хо­дить к ее углу близко. Напиться-то он где-то достал в сенях, но корочки нигде не нашел и раз в деся­тый уже под­хо­дил раз­бу­дить свою маму. Жутко стало ему, нако­нец, в тем­ноте: давно уже начался вечер, а огня не зажи­гали. Ощу­пав лицо мамы, он поди­вился, что она совсем не дви­га­ется и стала такая же холод­ная, как стена. «Очень уж здесь холодно», — поду­мал он, постоял немного, бес­со­зна­тельно забыв свою руку на плече покой­ницы, потом дох­нул на свои паль­чики, чтоб ото­греть их, и вдруг, наша­рив на нарах свой кар­ту­зишко, поти­хоньку, ощу­пью, пошел из под­вала. Он еще бы и раньше пошел, да все боялся вверху, на лест­нице, боль­шой собаки, кото­рая выла весь день у сосед­ских две­рей. Но собаки уже не было, и он вдруг вышел на улицу.

Гос­поди, какой город! Нико­гда еще он не видал ничего такого. Там, отку­дова он при­е­хал, по ночам такой чер­ный мрак, один фонарь на всю улицу. Дере­вян­ные низень­кие домишки запи­ра­ются став­нями; на улице, чуть смерк­нется — никого, все затво­ря­ются по домам, и только завы­вают целые стаи собак, сотни и тысячи их, воют и лают всю ночь. Но там было зато так тепло и ему давали кушать, а здесь — Гос­поди, кабы поку­шать! И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз! Мерз­лый пар валит от загнан­ных лоша­дей, из жарко дыша­щих морд их; сквозь рых­лый снег зве­нят об камни под­ковы, и все так тол­ка­ются, и, Гос­поди, так хочется поесть, хоть бы кусо­чек какой-нибудь, и так больно стало вдруг паль­чи­кам. Мимо про­шел блю­сти­тель порядка и отвер­нулся, чтоб не заме­тить мальчика.

Вот и опять улица, — ох какая широ­кая! Вот здесь так раз­да­вят наверно; как они все кри­чат, бегут и едут, а свету-то, свету-то! А это что? Ух, какое боль­шое стекло, а за стек­лом ком­ната, а в ком­нате дерево до потолка; это ёлка, а на ёлке сколько огней, сколько золо­тых бума­жек и ябло­ков, а кру­гом тут же куколки, малень­кие лошадки; а по ком­нате бегают дети, наряд­ные, чистень­кие, сме­ются и играют, и едят, и пьют что-то. Вот эта девочка начала с маль­чи­ком тан­це­вать, какая хоро­шень­кая девочка! Вот и музыка, сквозь стекло слышно. Гля­дит маль­чик, дивится, уж и сме­ется, а у него болят уже паль­чики и на нож­ках, а на руках стали совсем крас­ные, уж не сги­ба­ются и больно поше­ве­лить. И вдруг вспом­нил маль­чик про то, что у него так болят паль­чики, запла­кал и побе­жал дальше, и вот опять видит он сквозь дру­гое стекло ком­нату, опять там дере­вья, но на сто­лах пироги, вся­кие — мин­даль­ные, крас­ные, жел­тые, и сидят там четыре бога­тые барыни, а кто при­дет, они тому дают пироги, а отво­ря­ется дверь поми­нутно, вхо­дит к ним с улицы много гос­под. Под­крался маль­чик, отво­рил вдруг дверь и вошел. Ух, как на него закри­чали и зама­хали! Одна барыня подо­шла поско­рее и сунула ему в руку копе­ечку, а сама отво­рила ему дверь на улицу. Как он испу­гался! А копе­ечка тут же выка­ти­лась и зазве­нела по сту­пень­кам: не мог он согнуть свои крас­ные паль­чики и при­дер­жать ее. Выбе­жал маль­чик и пошел поско­рей-поско­рей, а куда, сам не знает. Хочется ему опять запла­кать, да уж боится, и бежит, бежит и на ручки дует. И тоска берет его, потому что стало ему вдруг так оди­ноко и жутко, и вдруг, Гос­поди! Да что ж это опять такое? Стоят люди тол­пой и дивятся: на окне за стек­лом три куклы, малень­кие, разо­де­тые в крас­ные и зеле­ные пла­тьица и совсем-совсем как живые! Какой-то ста­ри­чок сидит и будто бы играет на боль­шой скрипке, два дру­гих стоят тут же и играют на малень­ких скри­поч­ках, и в такт качают голов­ками, и друг на друга смот­рят, и губы у них шеве­лятся, гово­рят, совсем гово­рят, — только вот из-за стекла не слышно. И поду­мал сперва маль­чик, что они живые, а как дога­дался совсем, что это куколки, — вдруг рас­сме­ялся. Нико­гда он не видал таких куко­лок и не знал, что такие есть! И пла­кать-то ему хочется, но так смешно-смешно на куко­лок. Вдруг ему почу­ди­лось, что сзади его кто-то схва­тил за хала­тик: боль­шой злой маль­чик стоял подле и вдруг трес­нул его по голове, сорвал кар­туз, а сам снизу под­дал ему нож­кой. Пока­тился маль­чик наземь, тут закри­чали, обо­млел он, вско­чил и бежать-бежать, и вдруг забе­жал сам не знает куда, в под­во­ротню, на чужой двор, — и при­сел за дро­вами: «Тут не сыщут, да и темно».

При­сел он и скор­чился, а сам отды­шаться не может от страху и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг пере­стали болеть и стало так тепло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрог­нул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть: «Посижу здесь и пойду опять посмот­реть на куко­лок, — поду­мал маль­чик и усмех­нулся, вспом­нив про них, — совсем как живые!..» И вдруг ему послы­ша­лось, что над ним запела его мама песенку. «Мама, я сплю, ах, как тут спать хорошо!»

— Пой­дем ко мне на ёлку, маль­чик, — про­шеп­тал над ним вдруг тихий голос. Он поду­мал было, что это все его мама, но нет, не она; кто же это его позвал, он не видит, но кто-то нагнулся над ним и обнял его в тем­ноте, а он про­тя­нул ему руку и… и вдруг, — о, какой свет! О, какая ёлка! Да и не ёлка это, он и не видал еще таких дере­вьев! Где это он теперь: все бле­стит, все сияет и кру­гом всё куколки, — но нет, это всё маль­чики и девочки, только такие свет­лые, все они кру­жатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и видит он: смот­рит его мама и сме­ется на него радостно.

— Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама! — кри­чит ей маль­чик, и опять целу­ется с детьми, и хочется ему рас­ска­зать им поско­рее про тех куко­лок за стек­лом. — Кто вы, маль­чики? Кто вы, девочки? — спра­ши­вает он, сме­ясь и любя их.

— Это «Хри­стова ёлка», — отве­чают они ему. — У Хри­ста все­гда в этот день ёлка для малень­ких дето­чек, у кото­рых там нет своей ёлки… — И узнал он, что маль­чики эти и девочки все были всё такие же, как он, дети, но одни замерзли еще в своих кор­зи­нах, в кото­рых их под­ки­нули на лест­ницы к две­рям петер­бург­ских чинов­ни­ков, дру­гие задох­лись у чухо­нок, от вос­пи­та­тель­ного дома на про­корм­ле­нии, тре­тьи умерли у иссох­шей груди своих мате­рей, во время самар­ского голода, чет­вер­тые задох­лись в ваго­нах тре­тьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Хри­ста, и он сам посреди их, и про­сти­рает к ним руки, и бла­го­слов­ляет их и их греш­ных мате­рей… А матери этих детей все стоят тут же, в сто­ронке, и пла­чут; каж­дая узнает сво­его маль­чика или девочку, а они под­ле­тают к ним и целуют их, ути­рают им слезы сво­ими руч­ками и упра­ши­вают их не пла­кать, потому что им здесь так хорошо…

А внизу наутро двор­ники нашли малень­кий тру­пик забе­жав­шего и замерз­шего за дро­вами маль­чика; разыс­кали и его маму… Та умерла еще прежде его; оба сви­де­лись у Гос­пода Бога в небе.

И зачем же я сочи­нил такую исто­рию, так не иду­щую в обык­но­вен­ный разум­ный днев­ник, да еще писа­теля? А еще обе­щал рас­сказы пре­иму­ще­ственно о собы­тиях дей­стви­тель­ных! Но вот в том-то и дело, мне все кажется и мере­щится, что все это могло слу­читься дей­стви­тельно, — то есть то, что про­ис­хо­дило в под­вале и за дро­вами, а там о ёлке у Хри­ста — уж и не знаю, как вам ска­зать, могло ли оно слу­читься, или нет? На то я и рома­нист, чтоб выдумывать.