Рассказ бунина господин из сан франциско заключается в том что главный

«Господин из Сан-Франциско» — одно из самых знаменитых произведений русского писателя Ивана Алексеевича Бунина. В свое время рассказ поразил современников, и спустя сотню лет им все так же зачитываются. В чем секрет и главный посыл произведения «Господин из Сан-Франциско», кратко изложено ниже.

«Господин из Сан-Франциско»: краткое содержание

«Господин из Сан-Франциско» — это относительно небольшое по объему произведение, но в нем автор сумел затронуть глубокие экзистенциальные вопросы. Однако, прежде чем перейти к анализу его идей, предлагаем ознакомиться с кратким содержанием рассказа:

Экспозиция и завязка

Господин из Сан-Франциско — состоятельный мужчина пятидесяти восьми лет. Он решает отправиться в путешествие на два года в Старый Свет со своей семьей — женой и дочерью. Бунин отмечает, что его имя ни в Неаполе, ни на Капри никто не запомнил, поэтому и для читателя человек из Сан-Франциско остается безымянным.

Богатый господин долгие годы усердно работал, накопил много денег и, наконец, заслужил роскошный отдых. По его мнению, раньше он и не жил вовсе, откладывая удовольствия на будущее, но теперь решил вознаградить себя за долгий труд. Для путешествия господин разработал длинный маршрут, проходящий через Италию, Францию, Грецию, Египет и даже Японию.

В конце ноября господин с семьей сел на знаменитый пароход «Атлантида», больше похожий на грандиозный отель. Жизнь на пароходе была размеренной:

1. Пассажиры рано просыпались, пили кофе, расслаблялись в ваннах и возбуждали аппетит гимнастикой и прогулками по палубам.
2. Далее следовал первый завтрак, чтение газеты и ожидание второго завтрака.
3. Следующие несколько часов отводились на отдых: путешественники дремали на палубах, рассматривая небо, и в пятом часу отправлялись на чаепитие.
4. А вечером все спешили на главное событие дня и смысла всей поездки — обед. В праздничной мраморной зале собирались роскошно убранные дамы и мужчины в смокингах, играл оркестр, бегали лакеи.

Развитие событий

Семейство прибыло в Неаполь и остановилось в дорогом отеле, где мог бы отдыхать сам принц. Их жизнь потекла по уже обычному распорядку: сначала завтрак, затем посещение музеев и церквей, второй завтрак в компании людей первого сорта, в пять вечера — чай, а после — приготовления к обеду. Вечером богатая публика снова спешила в столовую, обставленную обилием кушаний и напитков.

Однако декабрь в Неаполе выдался дождливым и грязным. Зато на Капри, как все утверждали, тепло и солнечно. Туда-то и решил перебраться господин с семьей.

Кульминация

Маленький пароходик повез их на остров, качаясь из стороны в сторону от непогоды. Всю дорогу семейство лежало на диванах и мучилось от морской болезни. Прибыв наконец в старый каменный городок, они поселились в роскошных апартаментах, и жизнь стала лучше.

Господин торжественно собрался к обеду. Справившись раньше жены и детей, он отправился в читальню, сел в большое кожаное кресло и раскрыл газету. Вдруг строчки запылали перед глазами, пенсне слетело с носа, а грудь не могла вдохнуть воздух. Извиваясь, его тело медленно сползло на пол.

Немец, сидевший рядом, с криками выбежал из читальни, чем переполошил весь дом. Люди бросали трапезу и сбегались в комнату. Хозяин отеля пытался всех успокоить, но вечер уже нельзя было спасти.

Развязка

Лакеи отнесли тело господина в самый маленький и сырой номер. Он лежал на простой железной кровати и хрипел. Дочь и жена смотрели, как его лицо бледнело.

Когда господин умер, жена попросила хозяина отеля перенести тело в их апартаменты. Но это было невозможно: эти номера слишком ценны, а постояльцы стали бы их избегать, потому что весть о происшествии непременно разнеслась бы по Капри. Гроб здесь тоже не сыскать, но хозяин предложил длинный ящик из-под бутылок.

Наутро тело мертвого старика увезли с Капри — сначала на маленьком пароходике, а потом и роскошная «Атлантида» повезла его обратно к берегам Нового Света. Только теперь его спрятали от живых в просмоленном гробу и спустили в глубокий черный трюм. А наверху, как прежде, изливался свет, радость и звуки оркестра.

«Господин из Сан-Франциско»: анализ произведения

Многие писатели в своем творчестве задавались вопросом о смысле жизни. Тленность бытия волновала и того, кто написал произведение «Господин из Сан-Франциско», — Ивана Алексеевича Бунина. К каким выводам пришел писатель, подскажет анализ его рассказа:

История создания

В 1915 году Иван Бунин случайно увидел в витрине магазина обложку книги Томаса Манна «Смерть в Венеции». Немного позже, отдыхая на Капри, писатель стал свидетелем неприятной истории: один из постояльцев отеля, американец, умер во время отдыха. Ситуация тут же вызвала в голове Бунина ассоциацию с той обложкой. Так и родился замысел рассказа.

Бунину удалось воплотить задуманное за короткий срок: за четыре дня рассказ «Господин из Сан-Франциско» был готов. Все события, описанные в нем, за исключением смерти американца, выдуманы автором.

Как писал позже Бунин, «Господин из Сан-Франциско» — это не первое название, которое получил рассказ. Сперва он назвал его «Смерть на Капри», но зачеркнул этот заголовок, как только написал первую строчку: «Господин из Сан-Франциско…».

Кстати говоря, книгу «Смерть в Венеции», вдохновившую Бунина, писатель прочитал лишь спустя несколько месяцев и назвал неприятной.

Жанр и композиция

Все характеристики произведения указывают на то, что «Господин из Сан-Франциско» — это рассказ. Однако он существенно отличается от других рассказов Бунина.

Обычно писатель стремился живо и органично описывать природу и ее явления. Однако в этом произведении представил глубокие рассуждения.

Сюжет строится вокруг главного героя, который олицетворяет проблемы социума. Материальные блага он ставит выше духовности и осмысленной жизни, а деньги стали смыслом бытия. Философские суждения автора делают рассказ настоящей притчей, призванной преподать жизненный урок читателю.

Произведение условно разделено на две части:

1. Первая часть повествует о путешествии главного героя в Италию. Страницы рассказа изобилуют яркими эпитетами, описанием роскоши и комфорта, в котором пребывает господин.
2. Во второй части герой умирает, и тон повествования кардинально меняется. Нет больше роскоши и лоска, пропадает и почтительность в отношении к семейству господина: им не разрешают перенести тело в номер, запирают его в самой плохой комнате, а вместо гроба выдают ящик из-под бутылок.

Сюжет строится на противопоставлении: герой наслаждался светом и богатством, а после смерти оказался в темном трюме. Такая особенность композиции подводит к пониманию главной идеи, которую хотел передать Бунин.

Тема и основная мысль рассказа

В рассказе «Господин из Сан-Франциско» Бунин размышляет о смысле жизни. Для этого он создал красноречивый образ главного героя — богатого приземленного старика, который бессмысленно прожил годы, стремясь только к обогащению. С помощью этого персонажа автор анализирует высший класс общества: у него есть деньги, комфорт и все доступные блага, но нет самого главного — духовных ценностей и осмысленности существования.

На протяжении всего повествования автор показывает свое отношение к светской жизни. Она пропитана фальшью и лицемерием, в ней нет ничего настоящего. Примечательно, что автор не дал центральному персонажу имени, а, наоборот, отметил, что никто его не запомнил. Так Бунин подчеркнул, каким безликим был этот человек, а его существование — бессмысленным. Заработанные деньги и напускной лоск не сделали его личностью — в этом главный посыл рассказа.

Под критическим взором автора оказались и другие персонажи рассказа «Господин из Сан-Франциско». Краткое содержание не может передать колорит саркастичного авторского письма, поэтому с рассказом непременно стоит ознакомиться в полном объеме.

Оригинал статьи: https://www.nur.kz/family/school/1878180-gospodin-iz-san-francisko-kratko-soderzanie-i-analiz/

Серебряный век русской литературы всегда ассоциируется у большинства людей именно с поэзией. Однако нельзя не заметить, что начало двадцатого века подарило нам великое множество очень талантливых прозаиков.

Одним из таких талантов стал Иван Бунин. Его короткие рассказы по-настоящему западают в душу читателя, поднимают перед нами важные философские вопросы. Одним из самых ярких прозаических произведений Бунина является рассказ «Господин из Сан-Франциско», разбор которого подготовил Многомудрый Литрекон.

История создания

Творческая история рассказа «Господин из Сан-Франциско» началась в экзотическом краю — на острове Капри. В основу произведения легли воспоминания Бунина о его отдыхе. В отеле, где он тогда жил, умер некий состоятельный американец. Этот случай чётко отпечатался в памяти писателя, ведь одна маленькая трагедия не изменила праздничного настроения отдыхающих.

Современникам были известны интересные факты о написании рассказа «Господин из Сан-Франциско». Уже в 1915 году Бунин написал в своём дневнике о том, как он увидел в витрине московского книжного магазина повесть Томаса Манна «Смерть в Венеции». Именно тогда он и решил написать свой рассказ, в основе которого и легло то происшествие на Капри. Вот так одно незначительное обстоятельство вдохновило автора воплотить свой давний замысел рассказа в явь.

«я почему-то вспомнил эту книгу и внезапную смерть какого-то американца, приехавшего на Капри, в гостиницу „Квисисана“, где мы жили в тот год, и тотчас решил написать „Смерть на Капри“, что и сделал в четыре дня — не спеша, спокойно, в лад осеннему спокойствию сереньких и уже довольно коротких и свежих дней и тишине в усадьбе… Заглавие „Смерть на Капри“ я, конечно, зачеркнул тотчас же, как только написал первую строку: „Господин из Сан-Франциско…“ И Сан-Франциско, и всё прочее (кроме того, что какой-то американец действительно умер после обеда в „Квисисане“) я выдумал…

Направление и жанр

Этот рассказ можно отнести к литературному направлению реализма. Писатель стремится к достоверному изображению действительности. Его персонажи типичны и достоверны. Присутствуют названия реальных мест. В то же время модернизм, господствующий в культуре того времени, отразился на прозе Бунина. Так, в его рассказе много образов-символов, которые открывают метафорическое значение текста.

Жанр «Господина из Сан-Франциско» — рассказ. Это краткое прозаическое произведение с малым количеством действующих лиц и одной сюжетной линией. Отсутствует какая-либо конкретика, читатель понимает, что ситуация, описанная в рассказе, могла произойти с кем и когда угодно.

Композиция и конфликт

Идейно композиция произведения делится на две части: прибытие американского богача в отель и возвращение в США его бездыханного тела. Такое построение сюжета призвано подчеркнуть основную идею рассказа, показать контраст между тем, кем является человек при жизни, и кем (или чем) он становится после смерти.

В основе главного конфликта произведения «Господин из Сан-Франциско» лежит противостояние между мирскими вещами, такими как богатства, удовольствия и развлечения, и вечным началом, представленным в рассказе самой смертью.

Смысл названия и финала

В названии рассказа Бунин не стал ни придумывать изящную формулу, являющуюся отражением потаённых смыслов, ни обозначать основную мысль. Избегая какой-либо конкретики как в повествовании, так и в названии, Бунин в очередной подчеркнул будничность и незначительность жизни своего героя, занятого лишь мирскими делами.

Перед нами не человек, а набор клише и стереотипов об обитателе американского среднего класса. Он — господин, то есть хозяин жизни, богатый человек, деньгам которого поклоняются и завидуют другие люди. Но как иронично звучит слово «господин» применительно к трупу! Значит, человек не может быть господином чего бы то ни было, ведь жизнь и смерть ему неподвластны, он не постиг их природу. Титул героя — издевка автора над самодовольными богачами, которые думают, что владеют миром, хотя не могут предугадать даже своей судьбы. 

Почему умер господин из Сан-Франциско? А потому, что ему отмерен определенный срок, и высшие силы не приняли в расчет его планов на жизнь. Все время герой откладывал исполнение своих заветных желаний на потом, и вот когда он нашел для них время, судьба посмеялась над ним и обнулила счетчик.

Суть

Некий богатый американец отправляется вместе с дочерью и женой в Европу, где планирует провести два года, предаваясь отдыху и развлечениям. Поначалу приятное путешествие оказывается испорчено отвратительной погодой. Господин из Сан-Франциско вместе с семьёй отправляется на Капри, где за чтением газеты его внезапно настигает смерть.

В тот же день у жены почившего требуют немедленно убрать тело мужа из отеля. Из-за отсутствия горба покойного положили в ящик для содовой воды и ночью увезли в порт. Рассказ заканчивается на том, как тело господина из Сан-Франциско, убранное в тёмный корабельный трюм, возвращается в Америку.

Более подробное краткое содержание произведения Вы найдете тут.

Главные герои и их характеристика

Герои рассказа «Господин из Сан-Франциско» перечислены Многомудрым Литреконом в таблице:

Темы

Тематика рассказа «Господин из Сан-Франциско» многообразна, несмотря на малый объем произведения.

1. Жизненные ценности — основная тема произведения. Главный герой ставил на первое место в своей жизни деньги и успех, в то время как семья, родина, творчество, мир в целом остались «за бортом» его корабля. Когда он решил наверстать упущенное, было поздно, и в итоге вся его жизнь прошла напрасно, и погоня за материальными благами так и не завершилась триумфом.
2. Семья – Бунин с явной неприязнью описывает семью богатого американца. Семейные отношения между господином из Сан-Франциско и его близкими держатся, как правило, на финансовом аспекте. До тех пор, пока всё вокруг идёт идеально, их можно принять за хороших людей, но как только в путешествие вмешивается неприятность, на поверхность тут же всплывают семейные дрязги и взаимное отчуждение. Бунин показывает, что в обществе, одержимом деньгами, нет места настоящим семейным ценностям.
3. Счастье – господин из Сан-Франциско всю свою жизнь считал, что настоящее счастье заключается в деньгах и возможности тратить их в своё удовольствие. Именно такой подход к жизни и осуждает Бунин, показывая пустоту и ничтожность существования, завязанного только на деньгах.
4. Мечта – писатель вырисовывает нам портрет насквозь прогнившего человека, в душе которого не осталось ничего высокого. Всё, о чём может мечтать пожилой американец, так это о том, чтобы в своё удовольствие нежится в европейских отелях. Очень важно, по мнению Бунина, уметь мечтать о высоком, а не только лишь о мирских радостях.
5. Любовь – в потребительском обществе, изображённом в рассказе, не места настоящей любви. Всё в нём насквозь поддельно и лживо. За масками радушия и услужливости скрываются зависть и равнодушие.
6. Судьба – Бунин очень иронично обходится со своим героем. Показывая вначале живого и уважаемого всеми богача на круизном лайнере, в финале на том же самом лайнере всеми забытый мёртвый старик плывёт обратно тем же маршрутом, каким и приехал. Горькая ирония призвана показать всю тщетность бытия, которое не значит ничего перед роком.

Проблемы

Проблематика рассказа «Господин из Сан-Франциско» весьма насыщенна:

• Равнодушие – основная проблема, затронутая в рассказе. Бунин обрисовал отчуждение в обществе, которое он видел вокруг себя. Люди не хотят вникать в проблемы окружающих, они не хотят сталкиваться с настоящим горем. Они равнодушны к чужому несчастью и хотят поскорее избавиться от любых проявлений нестабильности и печали. Так, после смерти господина, когда он уже не мог дать чаевых, персонал, другие гости, да и его семья, не проявили никакого сожаления и уважения к покойнику.
• Эгоизм – почти каждый персонаж в рассказе думает только о себе. Как сам господин из Сан-Франциско, так и люди вокруг него, ни разу не задумались над судьбой или чувствами другого человека. Все заботятся только лишь о себе.
• Жизнь и смерть – Бунин превосходно отобразил, что как бы ни был богат и влиятелен человек при жизни, умерев, он становится всего лишь трупом, и его прошлое уже ни на что не влияет. Смерть уравнивает людей, она неподкупна. Поэтому власть человека эфемерна.
• Бездуховность – атмосфера морального упадка и разложения так и сочится сквозь строчки рассказа. Равнодушие, эгоизм, жестокость и жадность со стороны кажутся невыносимыми и ужасными. Недаром автор назвал судно, на которым плыл господин, Атлантидой. Оно является символом буржуазного общества, обреченного на крах.
• Жестокость – вопреки показушной вальяжности и радушию, общество, изображённое Буниным, до невозможности жестоко. Оно живёт одним холодным расчётом, измеряет человека только по деньгам и беззастенчиво выбрасывает, когда деньги заканчиваются.
• Общество – главным злодеем рассказа выступает капиталистическое общество, законы которого обезличивают людей и убивают их души.
• Социальные проблемы – в рассказе поднимаются такие проблемы, как и социальное неравенство. На примере бедных итальянцев и эксплуатируемых господином их Сан-Франциско китайцев Бунин показывает нам, что в капиталистическом обществе достаток меньшинства достигается потом и кровью большинства.

Основная идея

Смысл рассказа «Господин из Сан-Франциско» заключается в разоблачении лживого капиталистического общества. Он открывает нам его бесчеловечную жесткость и глубокую порочность, скрываемые за показным лоском и внешней доброжелательностью.

В то же время Бунин поднимает и философские вопросы, рассуждая о тщетности и скоротечности бытия и мрачном величии смерти, которая в конце концов уровняет всех людей между собой и посмеется над каждым достижением. Главная мысль рассказа «Господин из Сан-Франциско» — это необходимость смирения человеческой гордыни. Мы — не господа своей судьбы, поэтому нужно уметь наслаждаться каждым мгновением, отпущенным нам свыше, ведь в любой момент нить жизни может оборваться навсегда, а наши планы — так и остаться планами. Такова авторская позиция.

Чему учит?

Судьба господина из Сан-Франциско учит нас не быть равнодушными ко всему паразитами. Рассказ Бунина демонстрирует нам, каким станет мир, в котором не останется места духовности и искренности, вытесненных жадностью и эгоизмом. Его вывод прост: на первом месте в человеческой иерархии должны быть не деньги, а вечные моральные ценности. Подневольный, но дешевый труд китайцев не сделал господина счастливее, а вот если бы он помог всем этим людям устроиться в жизни, то наверняка испытал бы больше положительных эмоций и не ощущал бы пустоты бытия. 

Нравственные уроки в рассказе «Господин из Сан-Франциско» — это, в первую очередь, необходимость не цепляться за материальные ценности, не ставить во главу угла наживные богатства, а ценить в себе человеческую душу. Ведь после смерти душа — это всё, что остаётся у человека, а память о ней — все, что останется на земле. Таковая мораль Бунина.

Художественные детали

Рассказ довольно богат различными деталями, которые дополняют повествование и подчёркивают основную идею. Особенно интересна концепция мира в рассказе «Господин из Сан-Франциско»:

• В первой части рассказа нам в глаза бросаются различные предметы роскоши: золотые очки, серебряные цепочки и прочие роскошные вещи, которые в очередной раз подчёркивают то, как этот мир завязан на материальных ценностях.
• Во второй половине рассказа все эти красивые побрякушки мгновенно исчезают. Остаётся лишь темнота, телега, везущая импровизированный гроб в порт, и сырой трюм. Закончилась пустая ничтожная жизнь и началась таинственная Вечность.

Выразителем этой Вечности становится спокойное и тихое море, которое равнодушно несёт господина из Сан-Франциско сначала в Европу, а потом обратно в Америку. Образ океана отражает саму жизнь героя: он плыл по течению, наслаждался комфортом и обеспеченностью, но именно это течение привело его к смерти на острове Капри. Так и не успев отдохнуть и пожить для себя, он умер, принеся свою жертву на алтарь успеха. Течение жизни неумолимо: если мы сами не поворачиваемся вспять, прилагая усилия, чтобы изменить направление, оно выносит нас совсем не туда, где бы мы хотели оказаться. Само же течение инертно и безучастно.

Также интересны символы в рассказе «Господин из Сан-Франциско»:

• Название корабля «Атлантида» указывает на скорый крах капиталистического мира, помешанного на деньгах и погрязшего в пороках.
• Ящик из-под содовой — яркая деталь, указывающая на сущность самого господина. Он, как продукт своей эпохи, весьма символично погребен в отходах этой самой эпохи потребления. Его выкинули на обочину жизни, как мусор, когда он сослужил свою службу и больше не мог платить по счетам. 

Критика

Несмотря на шедшую в те времена войну, рассказ Бунина не только не затерялся на её фоне, но и привлёк внимание многих великих писателей и критиков. Успех был общепризнанным:

«…повесть «Господин из Сан-Франциско» при первом своем появлении… была единодушно отмечена критикой как новое крупное «достижение» талантивого художника и вообще одно из самых выдающихся произведений современной литературы.» (А. Гизетти, «Ежемесячный Журнал», 1917 г., №1) 

Один из самых известных писателей эпохи, Максим Горький в личном письме безраздельно восхищался Буниным, отдельно отметив трепет, который он испытывал, читая «Господина из Сан-Франциско».

Критик Абрам Дерман в журнале «Русская мысль» от 1916 года писал: «Более десяти лет отделяет нас от конца творчества Чехова, и за этот срок, если исключить то, что было обнародовано после смерти Л. Н. Толстого, не появлялось на русском языке художественного произведения, равного по силе и значению рассказу „Господин из Сан-Франциско“… В чём же эволюционировал художник? В масштабе своего чувства… С какой-то торжественной и праведной печалью художник нарисовал крупный образ громадного зла, — образ греха, в котором протекает жизнь современного городского человека со старым сердцем, и читатель чувствует здесь не только законность, но и справедливость и красоту самой авторской холодности к своему герою…»

Еще один рецензент из журнала «Русское богатство» от 1917 года тоже похвалил работу Бунина, но отметил, что его замысел слишком узок, и все произведение можно выразить в одной строке:

«Рассказ хорош, но он страдает недостатками своих достоинств, как говорят французы. Противоположение между поверхностным блеском современной нашей культуры и её ничтожеством перед лицом смерти выражено в рассказе с захватывающей силой, но оно исчерпывает его до дна…

Английский Писатель Томас Манн, который отчасти и вдохновил Бунина на написание рассказа, считал, что рассказ может быть поставлен в один ряд с творениями таких великих писателей, как Толстой и Пушкин. Но не только Томас Манн заметил рассказ русского коллеги по перу. Во Франции прозу Бунина тоже знали и принимали восторженно:

«Господин Бунин… прибавил еще одно имя, мало известное во Франции, к …самым большим русским писателям.» (рецензия во французском журнале «Ревю де л’эпок» («Обозрение эпохи»), 1921 г.)

Даже спустя несколько десятилетий творчество Бунина было высоко оценено критиками. В советское время ему, как политическому эмигранту, уделялось мало внимания, но во время Перестройки бунинская проза пережила еще один период признания и популярности в широких массах. 

Он не терпел многословия, освобождался от излишних эпитетов, создавал свою прозу плотной, сжатой, что позволило в свое время Чехову сравнить ее с слишком «густым бульоном»… И совершенно не выносил словесных штампов. Когда в «Господине из Сан-Франциско» он написал: «Декабрь «выдался» не совсем удачный», то словечко выдался иронически взял в кавычки, так как позаимствовал его из чуждого ему лексикона: из лексикона богатых и безликих господ, которые действуют в его рассказе. Слух на фальшь, серость языка был у него острейшим. (А. А. Саакянц, статья-послесловие и комментарии к «Собранию сочинений Бунина в шести томах», том 4, 1988 г.)

Автор: Михаил Щепин

Произведение «Господин из Сан-Франциско» наполнено философскими размышлениями автора, его мыслями и чувствами. В чем смысл существования? Для чего человеку подарена жизнь? Какие ценности наиболее значимы? Иван Бунин играет со словом, противопоставляя жизнь — смерти, щедрость — жадности, богатство — нищете.

Смысл названия рассказа Господин из Сан-Франциско

Как великий мастер своего дела, И. А. Бунин никогда не выбирает названием своего произведения случайные слова или выражения: он всегда вносит в них потайной, но при этом ключевой смысл. Небольшой по размеру рассказ «Господин из Сан-Франциско» также не стал исключением в этом плане. Сам рассказ повествует нам о некотором безымянном (к этому мы еще обязательно вернемся) герое, которого все по определению называют Господином из Сан-Франциско. Он богат и аристократичен, о чем нам говорится еще в самом начале произведения: главный герой всю жизнь работал и трудился, а под конец решил устроить себе и своей семье по праву заслуженный отдых в виде путешествия по определенным местам на пароходе «Атлантида».

По иронии судьбы, практически в самом начале отдыха Господин из Сан-Франциско трагично умирает, а его тело с целью скрыть сохранить беспечность и притворное веселье на пароходе для других путешественников везут назад в ящике из под содовой. В общем-то, на этом рассказ и заканчивается. Но почему именно такое название для своего рассказа выбрал писатель?

Ключевым моментом был факт того, что никто на корабле в действительности не уважал и не называл искренне Господина из Сан-Франциско господином: это делали служащие из своих обязательств за деньги. Никто по-настоящему не замечал главного героя и не дорожил его присутствием. И. А. Бунин намеренно не дал герою определенного имени, дабы показать то, что подобного рода людей на свете бесчисленное множество.

Господин из Сан-Франциско — своеобразный собирательный образ людей, всю жизнь работающих и забывающих про отдых, а также не имеющих в себе какой-либо нематериальной ценности. Господин из Сан-Франциско «не заработал» имени, не сделал за всю свою жизнь чего-то стоящего, за что его могли бы запомнить и уважать; он жил лишь в свою угоду, не думая о других людях, а иногда и презирая их. Жизнь главного героя и его окружение были полны притворства и лжи, наигранных чувств. Таким образом, Господин из Сан-Франциско — символ отсутствия нравственных ценностей, человечности и смысла жизни и существования.

О чем произведение «Господин из Сан-Франциско»

Главный герой произведения — привилегированный человек, обладающий всеми материальными благами. Однако его духовный мир крайне скуден.

Роскошный корабль. Прекрасная пара, которая приковывает внимание всех окружающих. Кажется, влюблённые так увлечены друг другом, что не замечают никого вокруг. Иван Бунин показывает искренние и нежные чувства? Нет. Это притворство и ложь. А первом месте в этой паре стоят деньги. Мужчине и женщине заплатили, чтобы они изобразили любовные отношения.

Высший класс, у которого отсутствуют духовные, моральные ценности. Кругом пустота, искусственность. Шикарный лайнер, на борту которого безликие, лживые, лицемерные люди, обладающие несметными материальными богатствами. Роскошный корабль — образ самой жизни с разными слоями общества.

Существование героя, у которого даже имя отсутствует, не имеет никакого смысла. Он просто плывёт по течению. Господин — просто потребитель. Он потребляет то, что производит низший класс, ничего не давая взамен. Герой не сделал в своей жизни ничего важного и полезного, чтобы можно было это выделить.

У господина была цель — заполучить в этом мире все, что только возможно. Ведь он уверен, все в этой жизни покупается и продаётся. Но так ли это на самом деле? Возможно ли купить счастье? Измеряется ли оно исключительно в денежном выражении?

Иван Бунин сделал яркую концовку, которая является очень значимой. Герой внезапно умирает. Умирает так, что до этого никому абсолютности никого дела. Его смерть лишь слегка омрачила праздник жизни. Скорбит ли по этой утрате кто-нибудь искренне? Нет. Это событие доставило исключительно проблемы и неудобства. Господин не сделал в своей жизни ничего, за что бы его можно было ценить и уважать. Ничего полезного или выдающегося. Члены его собственной семьи и не вспоминают о нем. Почему так произошло? В чем ошибка главного героя?

Господин ушёл из жизни, так и не познав ярких, нежных и трепетных чувств. Его существование было лишено радости, счастья, любви. В конце жизни главному герою стало абсолютно безразлично, как он будет похоронен: в шикарном дорогом гробу или в обыкновенном деревянном ящике.

Смысл произведения Господин из Сан-Франциско

Материальное благосостояние или богатство души? Иван Бунин рассуждает над человеческими ценностями, смыслом существования.

Глубокий философский смысл произведения «Господин из Сан-Франциско» актуален во все времена. Иван Бунин старается открыть людям глаза на настоящие ценности. На что мы тратим свою жизнь? В погоне за материальным достатком, роскошью, порой, мы упускаем что-то очень важное.

Что выбирает человек: праздный образ жизни или крепкую семью? Ложные или истинные ценности? Что оставит после себя человек, как о нем будут вспоминать. Размышления Ивана Бунина заинтересовывают читателя с первых строк и не отпускают до конца произведения.

Автор считает, прожить жизнь нужно так, чтобы после смерти о человеке остались добрые светлые воспоминания. Для этого важно совершать правильные поступки, быть искренним не только с окружающими, но и с самим собой.

На протяжении всего произведения сквозной темой является смысл жизни Господина из Сан-Франциско. Для чего мы живём? На этот вопрос каждый читатель даёт свой ответ. У каждого свои жизненные цели и приоритеты. В произведении «Господин из Сан-Франциско» Иван Бунин показывает, как жить не надо, к чему может привести необдуманная погоня за материальным достатком.

После смерти равны все. И низший класс, который трудится, не покладая рук. И высшие слои общества, которые только потребляют. Классовое неравенство очевидно. Однако среди фальши и несправедливости важно оставаться человеком.

Смерть не щадит никого. Поэтому пока мы живы, следует стремиться получать яркие эмоции, делать добрые дела, искренне и трепетно любить. Не нужно прожигать молодость, погрязнув в сплетнях и интригах. Жить нужно со смыслом. Нельзя, чтобы все было подчинено исключительно праздности и шелесту купюр.

Господин из Сан-Франциско — имени его ни в Неаполе, ни на Капри никто не запомнил — ехал в Старый Свет на целых два года, с женой и дочерью, единственно ради развлечения.

Он был твердо уверен, что имеет полное право на отдых, на удовольствия, на путешествие во всех отношениях отличное. Для такой уверенности у него был тот довод, что, во-первых, он был богат, а во-вторых, только что приступал к жизни, несмотря на свои пятьдесят восемь лет. До этой поры он не жил, а лишь существовал, правда, очень недурно, но все же возлагая все надежды на будущее. Он работал не покладая рук, — китайцы, которых он выписывал к себе на работы целыми тысячами, хорошо знали, что это значит! — и наконец увидел, что сделано уже много, что он почти сравнялся с теми, кого некогда взял себе за образец, и решил передохнуть. Люди, к которым принадлежал он, имели обычай начинать наслаждение жизнью с поездки в Европу, в Индию, в Египет. Положил и он поступить так же. Конечно, он хотел вознаградить за годы труда прежде всего себя; однако рад был и за жену с дочерью. Жена его никогда не отличалась особой впечатлительностью, но ведь все пожилые американки страстные путешественницы. А что до дочери, девушки на возрасте и слегка болезненной, то для нее путешествие было прямо необходимо: не говоря уже о пользе для здоровья, разве не бывает в путешествиях счастливых встреч?
Тут иной раз сидишь за столом и рассматриваешь фрески рядом с миллиардером.

Маршрут был выработан господином из Сан-Франциско обширный. В декабре и январе он надеялся наслаждаться солнцем Южной Италии, памятниками древности, тарантеллой, серенадами бродячих певцов и тем, что люди в его годы чувствуют особенно тонко, — любовью молоденьких неаполитанок, пусть даже и не совсем бескорыстной; карнавал он думал провести в Ницце, в Монте-Карло, куда в эту пору стекается самое отборное общество, где одни с азартом предаются автомобильным и парусным гонкам, другие рулетке, третьи тому, что принято называть флиртом, а четвертые — стрельбе в голубей, которые очень красиво взвиваются из садков над изумрудным газоном, на фоне моря цвета незабудок, и тотчас же стукаются белыми комочками о землю; начало марта он хотел посвятить Флоренции, к страстям господним приехать в Рим, чтобы слушать там Miserere; [1] входили в его планы и Венеция, и Париж, и бой быков в Севилье, и купанье на английских островах, и Афины, и Константинополь, и Палестина, и Египет, и даже Япония, — разумеется, уже на обратном пути… И все пошло сперва прекрасно.

Был конец ноября, до самого Гибралтара пришлось плыть то в ледяной мгле, то среди бури с мокрым снегом; но плыли вполне благополучно. Пассажиров было много, пароход — знаменитая «Атлантида» — был похож на громадный отель со всеми удобствами, — с ночным баром, с восточными банями, с собственной газетой, — и жизнь на нем протекала весьма размеренно: вставали рано, при трубных звуках, резко раздававшихся по коридорам еще в тот сумрачный час, когда так медленно и неприветливо светало над серо-зеленой водяной пустыней, тяжело волновавшейся в тумане; накинув фланелевые пижамы, пили кофе, шоколад, какао; затем садились в ванны, делали гимнастику, возбуждая аппетит и хорошее самочувствие, совершали дневные туалеты и шли к первому завтраку; до одиннадцати часов полагалось бодро гулять по палубам, дыша холодной свежестью океана, или играть в шеффльборд и другие игры для нового возбуждения аппетита, а в одиннадцать — подкрепляться бутербродами с бульоном; подкрепившись, с удовольствием читали газету и спокойно ждали второго завтрака, еще более питательного и разнообразного, чем первый; следующие два часа посвящались отдыху; все палубы были заставлены тогда длинными камышовыми креслами, на которых путешественники лежали, укрывшись пледами, глядя на облачное небо и на пенистые бугры, мелькавшие за бортом, или сладко задремывая; в пятом часу их, освеженных и повеселевших, поили крепким душистым чаем с печеньями; в семь повещали трубными сигналами о том, что составляло главнейшую цель всего этого существования, венец его… И тут господин из Сан-Франциско спешил в свою богатую кабину — одеваться.

По вечерам этажи «Атлантиды» зияли во мраке огненными несметными глазами, и великое множество слуг работало в поварских, судомойнях и винных подвалах. Океан, ходивший за стенами, был страшен, но о нем не думали, твердо веря во власть над ним командира, рыжего человека чудовищной величины и грузности, всегда как бы сонного, похожего в своем мундире с широкими золотыми нашивками на огромного идола и очень редко появлявшегося на люди из своих таинственных покоев; на баке поминутно взвывала с адской мрачностью и взвизгивала с неистовой злобой, сирена, но немногие из обедающих слышали сирену — ее заглушали звуки прекрасного струнного оркестра, изысканно и неустанно игравшего в двухсветной зале, празднично залитой огнями, переполненной декольтированными дамами и мужчинами во фраках и смокингах, стройными лакеями и почтительными метрдотелями, среди которых один, тот, что принимал заказы только на вина, ходил даже с цепью на шее, как лорд-мэр. Смокинг и крахмальное белье очень молодили господина из Сан-Франциско. Сухой, невысокий, неладно скроенный, но крепко сшитый, он сидел в золотисто-жемчужном сиянии этого чертога за бутылкой вина, за бокалами и бокальчиками тончайшего стекла, за кудрявым букетом гиацинтов. Нечто монгольское было в его желтоватом лице с подстриженными серебряными усами, золотыми пломбами блестели его крупные зубы, старой слоновой костью — крепкая лысая голова. Богато, но по годам была одета его жена, женщина крупная, широкая и спокойная; сложно, но легко и прозрачно, с невинной откровенностью — дочь, высокая, тонкая, с великолепными волосами, прелестно убранными, с ароматическим от фиалковых лепешечек дыханием и с нежнейшими розовыми прыщиками возле губ и между лопаток, чуть припудренных… Обед длился больше часа, а после обеда открывались в бальной зале танцы, во время которых мужчины, — в том числе, конечно, и господин из Сан-Франциско, — задрав ноги, до малиновой красноты лиц накуривались гаванскими сигарами и напивались ликерами в баре, где служили негры в красных камзолах, с белками, похожими на облупленные крутые яйца. Океан с гулом ходил за стеной черными горами, вьюга крепко свистала в отяжелевших снастях, пароход весь дрожал, одолевая и ее, и эти горы, — точно плугом разваливая на стороны их зыбкие, то и дело вскипавшие и высоко взвивавшиеся пенистыми хвостами громады, — в смертной тоске стенала удушаемая туманом сирена, мерзли от стужи и шалели от непосильного напряжения внимания вахтенные на своей вышке, мрачным и знойным недрам преисподней, ее последнему, девятому кругу была подобна подводная утроба парохода, — та, где глухо гоготали исполинские топки, пожиравшие своими раскаленными зевами груды каменного угля, с грохотом ввергаемого в них облитыми едким, грязным потом и по пояс голыми людьми, багровыми от пламени; а тут, в баре, беззаботно закидывали ноги на ручки кресел, цедили коньяк и ликеры, плавали в волнах пряного дыма, в танцевальной зале все сияло и изливало свет, тепло и радость, пары то крутились в вальсах, то изгибались в танго — и музыка настойчиво, в сладостно-бесстыдной печали молила все об одном, все о том же… Был среди этой блестящей толпы некий великий богач, бритый, длинный, в старомодном фраке, был знаменитый испанский писатель, была всесветная красавица, была изящная влюбленная пара, за которой все с любопытством следили и которая не скрывала своего счастья: он танцевал только с ней, и все выходило у них так тонко, очаровательно, что только один командир знал, что эта пара нанята Ллойдом играть в любовь за хорошие деньги и уже давно плавает то на одном, то на другом корабле.

В Гибралтаре всех обрадовало солнце, было похоже на раннюю весну; на борту «Атлантиды» появился новый пассажир, возбудивший к себе общий интерес, — наследный принц одного азиатского государства, путешествующий инкогнито, человек маленький, весь деревянный, широколицый, узкоглазый, в золотых очках, слегка неприятный — тем, что крупные усы сквозили у него как у мертвого, в общем же милый, простой и скромный. В Средиземном море шла крупная и цветистая, как хвост павлина, волна, которую, при ярком блеске и совершенно чистом небе, развела весело и бешено летевшая навстречу трамонтана… Потом, на вторые сутки, небо стало бледнеть, горизонт затуманился: близилась земля, показались Иския, Капри, в бинокль уже виден был кусками сахара насыпанный у подножия чего-то сизого Неаполь… Многие леди и джентльмены уже надели легкие, мехом вверх шубки; безответные, всегда шепотом говорящие бои-китайцы, кривоногие подростки со смоляными косами до пят и с девичьими густыми ресницами, исподволь вытаскивали к лестницам пледы, трости, чемоданы, несессеры… Дочь господина из Сан-Франциско стояла на палубе рядом с принцем, вчера вечером, по счастливой случайности, представленным ей, и делала вид, что пристально смотрит вдаль, куда он указывал ей, что-то объясняя, что-то торопливо и негромко рассказывая; он по росту казался среди других мальчиком, он был совсем не хорош собой и странен, — очки, котелок, английское пальто, а волосы редких усов точно конские, смуглая тонкая кожа на плоском лице точно натянута и как будто слегка лакирована, — но девушка слушала его и от волнения не понимала, что он ей говорит; сердце ее билось от непонятного восторга перед ним: все, все в нем было не такое, как у прочих, — его сухие руки, его чистая кожа, под которой текла древняя царская кровь; даже его европейская, совсем простая, но как будто особенно опрятная одежда таили в себе неизъяснимое очарование. А сам господин из Сан-Франциско, в серых гетрах на ботинках, все поглядывал на стоявшую возле него знаменитую красавицу, высокую, удивительного сложения блондинку с разрисованными по последней парижской моде глазами, державшую на серебряной цепочке крохотную, гнутую, облезлую собачку и все разговаривавшую с нею. И дочь, в какой-то смутной неловкости, старалась не замечать его.

Он был довольно щедр в пути и потому вполне верил в заботливость всех тех, что кормили и поили его, с утра до вечера служили ему, предупреждая его малейшее желание, охраняли его чистоту и покой, таскали его вещи, звали для него носильщиков, доставляли его сундуки в гостиницы. Так было всюду, так было в плавании, так должно было быть и в Неаполе. Неаполь рос и приближался; музыканты, блестя медью духовых инструментов, уже столпились на палубе и вдруг оглушили всех торжествующими звуками марша, гигант-командир, в парадной форме, появился на своих мостках и, как милостивый языческий бог, приветственно помотал рукой пассажирам. А когда «Атлантида» вошла наконец в гавань, привалила к набережной своей многоэтажной громадой, усеянной людьми, и загрохотали сходни, — сколько портье и их помощников в картузах с золотыми галунами, сколько всяких комиссионеров, свистунов мальчишек и здоровенных оборванцев с пачками цветных открыток в руках кинулосъ к нему навстречу с предложением услуг! И он ухмылялся этим оборванцам, идя к автомобилю того самого отеля, где мог остановиться и принц, и спокойно говорил сквозь зубы то по-английски, то по-итальянски:

— Go away! [2] Via! [3]

Жизнь в Неаполе тотчас же потекла по заведенному порядку: рано утром — завтрак в сумрачной столовой, облачное, мало обещающее небо и толпа гидов у дверей вестибюля; потом первые улыбки теплого розоватого солнца, вид с высоко висящего балкона на Везувий, до подножия окутанный сияющими утренними парами, на серебристо-жемчужную рябь залива и тонкий очерк Капри на горизонте, на бегущих внизу, по набережной, крохотных осликов в двуколках и на отряды мелких солдатиков, шагающих куда-то с бодрой и вызывающей музыкой; потом — выход к автомобилю и медленное движение по людным узким и сырым коридорам улиц, среди высоких, многооконных домов, осмотр мертвенно-чистых и ровно, приятно, но скучно, точно снегом, освещенных музеев или холодных, пахнущих воском церквей, в которых повсюду одно и то же: величавый вход, закрытый тяжкой кожаной завесой, а внутри — огромная пустота, молчание, тихие огоньки семисвечника, краснеющие в глубине на престоле, убранном кружевами, одинокая старуха среди темных деревянных парт, скользкие гробовые плиты под ногами и чье-нибудь «Снятие со креста», непременно знаменитое; в час — второй завтрак на горе Сан-Мартино, куда съезжается к полудню немало людей самого первого сорта и где однажды дочери господина из Сан-Франциско чуть не сделалось дурно: ей показалось, что в зале сидит принц, хотя она уже знала из газет, что он в Риме; в пять — чай в отеле, в нарядном салоне, где так тепло от ковров и пылающих каминов; а там снова приготовления к обеду — снова мощный, властный гул гонга по всем этажам, снова вереницы, шуршащих по лестницам шелками и отражающихся в зеркалах декольтированных дам, Снова широко и гостеприимно открытый чертог столовой, и красные куртки музыкантов на эстраде, и черная толпа лакеев возле метрдотеля, с необыкновенным мастерством разливающего по тарелкам густой розовый суп… Обеды опять были так обильны и кушаньями, и винами, и минеральными водами, и сластями, и фруктами, что к одиннадцати часам вечера по всем номерам разносили горничные каучуковые пузыри с горячей водой для согревания желудков.

Однако декабрь «выдался» не совсем удачный: портье, когда с ними говорили о погоде, только виновато поднимали плечи, бормоча, что такого года они и не запомнят, хотя уже не первый год приходилось им бормотать это и ссылаться на то, что всюду происходит что-то ужасное: на Ривьере небывалые ливни и бури, в Афинах снег, Этна тоже вся занесена и по ночам светит, из Палермо туристы, спасаясь от стужи, разбегаются… Утреннее солнце каждый день обманывало: с полудня неизменно серело и начинал сеять дождь да все гуще и холоднее; тогда пальмы у подъезда отеля блестели жестью, город казался особенно грязным и тесным, музеи чересчур однообразными, сигарные окурки толстяков-извозчиков в резиновых, крыльями развевающихся по ветру накидках — нестерпимо вонючими, энергичное хлопанье их бичей над тонкошеими клячами явно фальшивым, обувь синьоров, разметающих трамвайные рельсы, ужасною, а женщины, шлепающие по грязи, под дождем с черными раскрытыми головами, — безобразно коротконогими; про сырость же и вонь гнилой рыбой от пенящегося у набережной моря и говорить нечего. Господин и госпожа из Сан-Франциско стали по утрам ссориться; дочь их то ходила бледная, с головной болью, то оживала, всем восхищалась и была тогда и мила, и прекрасна: прекрасны были те нежные, сложные чувства, что пробудила в ней встреча с некрасивым человеком, в котором текла необычная кровь, ибо ведь, в конце концов, и не важно, что именно пробуждает девичью душу, — деньги ли, слава ли, знатность ли рода… Все уверяли, что совсем не то в Сорренто, на Капри — там и теплей, и солнечней, и лимоны цветут, и нравы честнее, и вино натуральней. И вот семья из Сан-Франциско решила отправиться со всеми своими сундуками на Капри, с тем, чтобы, осмотрев его, походив по камням на месте дворцов Тиверия, побывав в сказочных пещерах Лазурного Грота и послушав абруццких волынщиков, целый месяц бродящих перед Рождеством по острову и поющих хвалы деве Марии, поселиться в Сорренто.

В день отъезда, — очень памятный для семьи из Сан-Франциско! — даже и с утра не было солнца. Тяжелый туман до самого основания скрывал Везувий, низко серел над свинцовой зыбью моря. Острова Капри совсем не было видно — точно его никогда и не существовало на свете. И маленький пароходик, направившийся к нему, так валяло со стороны на сторону, что семья из Сан-Франциско пластом лежала на диванах в жалкой кают-компании этого пароходика, закутав ноги пледами и закрыв от дурноты глаза. Миссис страдала, как она думала, больше всех: ее несколько раз одолевало, ей казалось, что она умирает, а горничная, прибегавшая к ней с тазиком, — уже многие годы изо дня в день качавшаяся на этих волнах и в зной и в стужу и все-таки неутомимая, — только смеялась. Мисс была ужасно бледна и держала в зубах ломтик лимона. Мистер, лежавший на спине, в широком пальто и большом картузе, не разжимал челюстей всю дорогу; лицо его стало темным, усы белыми, голова тяжко болела: последние дни, благодаря дурной погоде, он пил по вечерам слишком много и слишком много любовался «живыми картинами» в некоторых притонах. А дождь сек в дребезжащие стекла, на диваны с них текло, ветер с воем ломил в мачты и порою, вместе с налетавшей волной, клал пароходик совсем набок, и тогда с грохотом катилось что-то внизу. На остановках, в Кастелламаре, в Сорренто, было немного легче; но и тут размахивало страшно, берег со всеми своими обрывами, садами, пиниями, розовыми и белыми отелями, и дымными, курчаво-зелеными горами летал за окном вниз и вверх, как на качелях; в стены стукались лодки, сырой ветер дул в двери, и, ни на минуту не смолкая, пронзительно вопил с качавшейся барки под флагом гостиницы «Royal» картавый мальчишка, заманивавший путешественников. И господин из Сан-Франциско, чувствуя себя так, как и подобало ему, — совсем стариком, — уже с тоской и злобой думал обо всех этих жадных, воняющих чесноком людишках, называемых итальянцами; раз во время остановки, открыв глаза и приподнявшись с дивана, он увидел под скалистым отвесом кучу таких жалких, насквозь проплесневевших каменных домишек, налепленных друг на друга у самой воды, возле лодок, возле каких-то тряпок, жестянок и коричневых сетей, что, вспомнив, что это и есть подлинная Италия, которой он приехал наслаждаться, почувствовал отчаяние… Наконец, уже в сумерках, стал надвигаться своей чернотой остров, точно насквозь просверленный у подножья красными огоньками, ветер стал мягче, теплей, благовонней, по смиряющимся волнам, переливавшимся, как черное масло, потекли золотые удавы от фонарей пристани… Потом вдруг загремел и шлепнулся в воду якорь, наперебой понеслись отовсюду яростные крики лодочников — и сразу стало на душе легче, ярче засияла кают-компания, захотелось есть, пить, курить, двигаться… Через десять минут семья из Сан-Франциско сошла в большую барку, через пятнадцать ступила на камни набережной, а затем села в светлый вагончик и с жужжанием потянулась вверх по откосу, среди кольев на виноградниках, полуразвалившихся каменных оград и мокрых, корявых, прикрытых кое-где соломенными навесами апельсинных деревьев, с блеском оранжевых плодов и толстой глянцевитой листвы скользивших вниз, под гору, мимо открытых окон вагончика… Сладко пахнет в Италии земля после дождя, и свой, особый запах есть у каждого ее острова!

Остров Капри был сыр и темен в этот вечер. Но тут он на минуту ожил, кое-где осветился. На верху горы, на площадке фюникулера, уже опять стояла толпа тех, на обязанности которых лежало достойно принять господина из Сан-Франциско. Были и другие приезжие, но не заслуживающие внимания, — несколько русских, поселившихся на Капри, неряшливых и рассеянных, в очках, с бородами, с поднятыми воротниками стареньких пальтишек, и компания длинноногих, круглоголовых немецких юношей в тирольских костюмах и с холщовыми сумками за плечами, не нуждающихся ни в чьих услугах и совсем не щедрых на траты. Господин из Сан-Франциско, спокойно сторонившийся и от тех, и от других, был сразу замечен. Ему и его дамам торопливо помогли выйти, перед ним побежали вперед, указывая дорогу, его снова окружили мальчишки и те дюжие каприйские бабы, что носят на головах чемоданы и сундуки порядочных туристов. Застучали по маленькой, точно оперной площади, над которой качался от влажного ветра электрический шар, их деревянные ножные скамеечки, по-птичьему засвистала и закувыркалась через голову орава мальчишек — и как по сцене пошел среди них господин из Сан-Франциско к какой-то средневековой арке под слитыми в одно домами, за которой покато вела к сияющему впереди подъезду отеля звонкая уличка с вихром пальмы над плоскими крышами налево и синими звездами на черном небе вверху, впереди. И все было похоже на то, что это в честь гостей из Сан-Франциско ожил каменный сырой городок на скалистом островке в Средиземном море, что это они сделали таким счастливым и радушным хозяина отеля, что только их ждал китайский гонг, завывавший по всем этажам сбор к обеду, едва вступили они в вестибюль.

Вежливо и изысканно поклонившийся хозяин, отменно элегантный молодой человек, встретивший их, на мгновение поразил господина из Сан-Франциско: он вдруг вспомнил, что нынче ночью, среди прочей путаницы, осаждавшей его во сне, он видел именно этого джентльмена, точь-в-точь такого же, как этот, в той же визитке и с той же зеркально причесанной головою. Удивленный, он даже чуть было не приостановился. Но как в душе его уже давным-давно не осталось ни даже горчичного семени каких-либо так называемых мистических чувств, то сейчас же и померкло его удивление: шутя сказал он об этом странном совпадении сна и действительности жене и дочери, проходя по коридору отеля. Дочь, однако, с тревогой взглянула на него в эту минуту: сердце ее вдруг сжала тоска, чувство страшного одиночества на этом чужом, темном острове…

Только что отбыла гостившая на Капри высокая особа — Рейс XVII. И гостям из Сан-Франциско отвели те самые апартаменты, что занимал он. К ним приставили самую красивую и умелую горничную, бельгийку, с тонкой и твердой от корсета талией и в крахмальном чепчике в виде маленькой зубчатой короны, и самого видного из лакеев, угольно-черного, огнеглазого сицилийца, и самого расторопного коридорного, маленького и полного Луиджи, много переменившего подобных мест на своем веку. А через минуту в дверь комнаты господина из Сан-Франциско легонько стукнул француз-метрдотель, явившийся, чтобы узнать, будут ли господа приезжие обедать, и в случае утвердительного ответа, в котором, впрочем, не было сомнения, доложить, что сегодня лангуст, ростбиф, спаржа, фазаны и так далее. Пол еще ходил под господином из Сан-Франциско, — так закачал его этот дрянной итальянский пароходишко, — но он не спеша, собственноручно, хотя с непривычки и не совсем ловко, закрыл хлопнувшее при входе метрдотеля окно, из которого пахнуло запахом дальней кухни и мокрых цветов в саду, и с неторопливой отчетливостью ответил, что обедать они будут, что столик для них должен быть поставлен подальше от дверей, в самой глубине залы, что пить они будут вино местное, и каждому его слову метрдотель поддакивал в самых разнообразных интонациях, имевших, однако, только тот смысл, что нет и не может быть сомнения в правоте желаний господина из Сан-Франциско и что все будет исполнено в точности. Напоследок он склонил голову и деликатно спросил:

— Все, сэр?

И, получив в ответ медлительное «yes» [4], прибавил, что сегодня у них в вестибюле тарантелла — танцуют Кармелла и Джузеппе, известные всей Италии и «всему миру туристов».

— Я видел ее на открытках, — сказал господин из Сан-Франциско ничего не выражающим голосом. — А этот Джузеппе — ее муж?

— Двоюродный брат, сэр, — ответил метрдотель.

И, помедлив, что-то подумав, но ничего не сказав, господин из Сан-Франциско отпустил его кивком головы.

А затем он снова стал точно к венцу готовиться: повсюду зажег электричество, наполнил все зеркала отражением света и блеска, мебели и раскрытых сундуков, стал бриться, мыться и поминутно звонить, в то время как по всему коридору неслись и перебивали его другие нетерпеливые звонки — из комнат его жены и дочери. И Луиджи, в своем красном переднике, с легкостью, свойственной многим толстякам, делая гримасы ужаса, до слез смешивший горничных, пробегавших мимо с кафельными ведрами в руках, кубарем катился на звонок и, стукнув в дверь костяшками, с притворной робостью, с доведенной до идиотизма почтительностью спрашивал:

— Ha sonato, signore? [5]

И из-за двери слышался неспешный и скрипучий, обидно вежливый голос:

— Yes, come in… [6]

Что чувствовал, что думал господин из Сан-Франциско в этот столь знаменательный для него вечер? Он, как всякий испытавший качку, только очень хотел есть, с наслаждением мечтал о первой ложке супа, о первом глотке вина и совершал привычное дело туалета даже в некотором возбуждении, не оставлявшем времени для чувств и размышлений.

Побрившись, вымывшись, ладно вставив несколько зубов, он, стоя перед зеркалами, смочил и прибрал щетками в серебряной оправе остатки жемчужных волос вокруг смугло-желтого черепа, натянул на крепкое старческое тело с полнеющей от усиленного питания талией кремовое шелковое трико, а на сухие ноги с плоскими ступнями — черные шелковые носки и бальные туфли, приседая, привел в порядок высоко подтянутые шелковыми помочами черные брюки и белоснежную, с выпятившейся грудью рубашку, вправил в блестящие манжеты запонки и стал мучиться с ловлей под твердым воротничком запонки шейной. Пол еще качался под ним, кончикам пальцев было очень больно, запонка порой крепко кусала дряблую кожицу в углублении под кадыком, но он был настойчив и наконец, с сияющими от напряжения глазами, весь сизый от сдавившего ему горло, не в меру тугого воротничка, таки доделал дело — и в изнеможении присел перед трюмо, весь отражаясь в нем и повторяясь в других зеркалах.

— О, это ужасно! — пробормотал он, опуская крепкую лысую голову и не стараясь понять, не думая, что именно ужасно; потом привычно и внимательно оглядел свои короткие, с подагрическими затвердениями в суставах пальцы, их крупные и выпуклые ногти миндального цвета и повторил с убеждением: — Это ужасно…

Но тут зычно, точно в языческом храме, загудел по всему дому второй гонг. И, поспешно встав с места, господин из Сан-Франциско еще больше стянул воротничок галстуком, а живот открытым жилетом, надел смокинг, выправил манжеты, еще раз оглядел себя в зеркале… Эта Кармелла, смуглая, с наигранными глазами, похожая на мулатку, в цветистом наряде, где преобладает оранжевый цвет, пляшет, должно быть, необыкновенно, подумал он. И, бодро выйдя из своей комнаты и подойдя по ковру к соседней, жениной, громко спросил, скоро ли они?

— Через пять минут! — звонко и уже весело отозвался из-за двери девичий голос.

— Отлично, — сказал господин из Сан-Франциско.

И не спеша пошел по коридорам и по лестницам, устланным красными коврами, вниз, отыскивая читальню. Встречные слуги жались от него к стене, а он шел, как бы не замечая их. Запоздавшая к обеду старуха, уже сутулая, с молочными волосами, но декольтированная, в светло-сером шелковом платье, поспешила впереди него изо всех сил, но смешно, по-куриному, и он легко обогнал ее. Возле стеклянных дверей столовой, где уже все были в сборе и начали есть, он остановился перед столиком, загроможденным коробками сигар и египетских папирос, взял большую маниллу и кинул на столик три лиры; на зимней веранде мимоходом глянул в открытое окно: из темноты повеяло на него нежным воздухом, померещилась верхушка старой пальмы, раскинувшая по звездам свои вайи, казавшиеся гигантскими, донесся отдаленный ровный шум моря… В читальне, уютной, тихой и светлой только над столами, стоя шуршал газетами какой-то седой немец, похожий на Ибсена, в серебряных круглых очках и с сумасшедшими, изумленными глазами. Холодно осмотрев его, господин из Сан-Франциско сел в глубокое кожаное кресло в углу, возле лампы под зеленым колпаком, надел пенсне и, дернув головой от душившего его воротничка, весь закрылся газетным листом. Он быстро пробежал заглавия некоторых статей, прочел несколько строк о никогда не прекращающейся балканской войне, привычным жестом перевернул газету, — как вдруг строчки вспыхнули перед ним стеклянным блеском, шея его напружилась, глаза выпучились, пенсне слетело с носа… Он рванулся вперед, хотел глотнуть воздуха — и дико захрипел; нижняя челюсть его отпала, осветив весь рот золотом пломб, голова завалилась на плечо и замоталась, грудь рубашки выпятилась коробом — и все тело, извиваясь, задирая ковер каблуками, поползло на пол, отчаянно борясь с кем-то.

Не будь в читальне немца, быстро и ловко сумели бы в гостинице замять это ужасное происшествие, мгновенно, задними ходами, умчали бы за ноги и за голову господина из Сан-Франциско куда подальше — и ни единая душа из гостей не узнала бы, что натворил он. Но немец вырвался из читальни с криком, он всполошил весь дом, всю столовую. И многие вскакивали из-за еды, многие, бледнея, бежали к читальне, на всех языках раздавалось: «Что, что случилось?» — и никто не отвечал толком, никто не понимал ничего, так как люди и до сих пор еще больше всего дивятся и ни за что не хотят верить смерти. Хозяин метался от одного гостя к другому, пытаясь задержать бегущих и успокоить их поспешными заверениями, что это так, пустяк, маленький обморок с одним господином из Сан-Франциско… Но никто его не слушал, многие видели, как лакеи и коридорные срывали с этого господина галстук, жилет, измятый смокинг и даже зачем-то бальные башмаки с черных шелковых ног с плоскими ступнями. А он еще бился. Он настойчиво боролся со смертью, ни за что не хотел поддаться ей, так неожиданно и грубо навалившейся на него. Он мотал головой, хрипел, как зарезанный, закатил глаза, как пьяный… Когда его торопливо внесли и положили на кровать в сорок третий номер, — самый маленький, самый плохой, самый сырой и холодный, в конце нижнего коридора, — прибежала его дочь, с распущенными волосами, с обнаженной грудью, поднятой корсетом, потом большая и уже совсем наряженная к обеду жена, у которой рот был круглый от ужаса… Но тут он уже и головой перестал мотать.

Через четверть часа в отеле все кое-как пришло в порядок. Но вечер был непоправимо испорчен. Некоторые, возвратясь в столовую, дообедали, но молча, с обиженными лицами, меж тем как хозяин подходил то к тому, то к другому, в бессильном и приличном раздражении пожимая плечами, чувствуя себя без вины виноватым, всех уверяя, что он отлично понимает, «как это неприятно», и давая слово, что он примет «все зависящие от него меры» к устранению неприятности; тарантеллу пришлось отменить, лишнее электричество потушили, большинство гостей ушло в город, в пивную, и стало так тихо, что четко слышался стук часов в вестибюле, где только один попугай деревянно бормотал что-то, возясь перед сном в своей клетке, ухитряясь заснуть с нелепо задранной на верхний шесток лапой… Господин из Сан-Франциско лежал на дешевой железной кровати, под грубыми шерстяными одеялами, на которые с потолка тускло светил один рожок. Пузырь со льдом свисал на его мокрый и холодный лоб. Сизое, уже мертвое лицо постепенно стыло, хриплое клокотанье, вырывавшееся из открытого рта, освещенного отблеском золота, слабело. Это хрипел уже не господин из Сан-Франциско, — его больше не было, — а кто-то другой. Жена, дочь, доктор, прислуга стояли и глядели на него. Вдруг то, чего они ждали и боялись, совершилось — хрип оборвался. И медленно, медленно, на глазах у всех, потекла бледность по лицу умершего, и черты его стали утончаться, светлеть…

Вошел хозяин. «Già é morto» [7], — сказал ему шепотом доктор. Хозяин с бесстрастным лицом пожал плечами. Миссис, у которой тихо катились по щекам слезы, подошла к нему и робко сказала, что теперь надо перенести покойного в его комнату.

— О нет, мадам, — поспешно, корректно, но уже без всякой любезности и не по-английски, а по-французски возразил хозяин, которому совсем не интересны были те пустяки, что могли оставить теперь в его кассе приехавшие из Сан-Франциско. — Это совершенно невозможно, мадам, — сказал он и прибавил в пояснение, что он очень ценит эти апартаменты, что если бы он исполнил ее желание, то всему Капри стало бы известно об этом и туристы начали бы избегать их.

Мисс, все время странно смотревшая на него, села на стул и, зажав рот платком, зарыдала. У миссис слезы сразу высохли, лицо вспыхнуло. Она подняла тон, стала требовать, говоря на своем языке и все еще не веря, что уважение к ним окончательно потеряно. Хозяин с вежливым достоинством осадил ее: если мадам не нравятся порядки отеля, он не смеет ее задерживать; и твердо заявил, что тело должно быть вывезено сегодня же на рассвете, что полиции уже дано знать, что представитель ее сейчас явится и исполнит необходимые формальности… Можно ли достать на Капри хотя бы простой готовый гроб, спрашивает мадам? К сожалению, нет, ни в каком случае, а сделать никто не успеет. Придется поступить как-нибудь иначе… Содовую английскую воду, например, он получает в больших и длинных ящиках… перегородки из такого ящика можно вынуть…

Ночью весь отель спал. Открыли окно в сорок третьем номере, — оно выходило в угол сада, где под высокой каменной стеной, утыканной по гребню битым стеклом, рос чахлый банан, — потушили электричество, заперли дверь на ключ и ушли. Мертвый остался в темноте, синие звезды глядели на него с неба, сверчок с грустной беззаботностью запел на стене… В тускло освещенном коридоре сидели на подоконнике две горничные, что-то штопали. Вошел Луиджи с кучей платья на руке, в туфлях.

— Pronto? (Готово?) — озабоченно спросил он звонким шепотом, указывая глазами на страшную дверь в конце коридора. И легонько помотал свободной рукой в ту сторону. — Partenza! [8] — шепотом крикнул он, как бы провожая поезд, то, что обычно кричат в Италии на станциях при отправлении поездов, — и горничные, давясь беззвучным смехом, упали головами на плечи друг другу.

Потом он, мягко подпрыгивая, подбежал к самой двери, чуть стукнул в нее и, склонив голову набок, вполголоса почтительнейше спросил:

— Íà sonato, signore?

И, сдавив горло, выдвинув нижнюю челюсть, скрипуче, медлительно и печально ответил сам себе, как бы из-за двери:

— Yes, come in…

А на рассвете, когда побелело за окном сорок третьего номера и влажный ветер зашуршал рваной листвой банана, когда поднялось и раскинулось над островом Капри голубое утреннее небо и озолотилась против солнца, восходящего за далекими синими горами Италии, чистая и четкая вершина Монте-Соляро, когда пошли на работу каменщики, поправлявшие на острове тропинки для туристов, — принесли к сорок третьему номеру длинный ящик из-под содовой воды. Вскоре он стал очень тяжел — и крепко давил колени младшего портье, который шибко повез его на одноконном извозчике по белому шоссе, взад и вперед извивавшемуся по склонам Капри, среди каменных оград и виноградников, все вниз и вниз, до самого моря. Извозчик, кволый человек с красными глазами, в старом пиджачке с короткими рукавами и в сбитых башмаках, был с похмелья, — целую ночь играл в кости в траттории, — и все хлестал свою крепкую лошадку, по-сицилийски разряженную, спешно громыхающую всяческими бубенцами на уздечке в цветных шерстяных помпонах и на остриях высокой медной седёлки, с аршинным, трясущимся на бегу птичьим пером, торчащим из подстриженной челки. Извозчик молчал, был подавлен своей беспутностью, своими пороками, — тем, что он до последнего гроша проигрался ночью. Но утро было свежее, на таком воздухе, среди моря, под утренним небом, хмель скоро улетучивается и скоро возвращается беззаботность к человеку, да утешал извозчика и тот неожиданный заработок, что дал ему какой-то господин из Сан-Франциско, мотавший своей мертвой головой в ящике за его спиною… Пароходик, жуком лежавший далеко внизу, на нежной и яркой синеве, которой так густо и полно налит Неаполитанский залив, уже давал последние гудки — и они бодро отзывались по всему острову, каждый изгиб которого, каждый гребень, каждый камень был так явственно виден отовсюду, точно воздуха совсем не было. Возле пристани младшего портье догнал старший, мчавший в автомобиле мисс и миссис, бледных, с провалившимися от слез и бессонной ночи глазами. И через десять минут пароходик снова зашумел водой и снова побежал к Сорренто, к Кастелламаре, навсегда увозя от Капри семью из Сан-Франциско… И на острове снова водворились мир и покой.

На этом острове две тысячи лет тому назад жил человек, несказанно мерзкий в удовлетворении своей похоти и почему-то имевший власть над миллионами людей, наделавший над ними жестокостей сверх всякой меры, и человечество навеки запомнило его, и многие, многие со всего света съезжаются смотреть на остатки того каменного дома, где жил он на одном из самых крутых подъемов острова. В это чудесное утро все, приехавшие на Капри именно с этой целью, еще спали по гостиницам, хотя к подъездам гостиниц уже вели маленьких мышастых осликов под красными седлами, на которые опять должны были нынче, проснувшись и наевшись, взгромоздиться молодые и старые американцы и американки, немцы и немки и за которыми опять должны были бежать по каменистым тропинкам, и все в гору, вплоть до самой вершины Монте-Тиберио, нищие каприйские старухи с палками в жилистых руках, дабы подгонять этими палками осликов. Успокоенные тем, что мертвого старика из Сан-Франциско, тоже собиравшегося ехать с ними, но вместо того только напугавшего их напоминанием о смерти, уже отправили в Неаполь, путешественники спали крепким сном, и на острове было еще тихо, магазины в городе были еще закрыты. Торговал только рынок на маленькой площади — рыбой и зеленью, и были на нем одни простые люди, среди которых, как всегда, без всякого дела, стоял Лоренцо, высокий старик-лодочник, беззаботный гуляка и красавец, знаменитый по всей Италии, не раз служивший моделью многим живописцам: он принес и уже продал за бесценок двух пойманных им ночью омаров, шуршавших в переднике повара того самого отеля, где ночевала семья из Сан-Франциско, и теперь мог спокойно стоять хоть до вечера, с царственной повадкой поглядывая вокруг, рисуясь своими лохмотьями, глиняной трубкой и красным шерстяным беретом, спущенным на одно ухо. А по обрывам Монте-Соляро, по древней финикийской дороге, вырубленной в скалах, по ее каменным ступенькам, спускались от Анакапри два абруццких горца. У одного под кожаным плащом была волынка, — большой козий мех с двумя дудками, у другого — нечто вроде деревянной цевницы. Шли они — и целая страна, радостная, прекрасная, солнечная, простиралась под ними: и каменистые горбы острова, который почти весь лежал у их ног, и та сказочная синева, в которой плавал он, и сияющие утренние пары над морем к востоку, под ослепительным солнцем, которое уже жарко грело, поднимаясь все выше и выше, и туманно-лазурные, еще по-утреннему зыбкие массивы Италии, ее близких и далеких гор, красоту которых бессильно выразить человеческое слово. На полпути они замедлили шаг: над дорогой, в гроте скалистой стены Монте-Соляро, вся озаренная солнцем, вся в тепле и блеске его, стояла в белоснежных гипсовых одеждах и в царском венце, золотисто-ржавом от непогод, матерь божия, кроткая и милостивая, с очами, поднятыми к небу, к вечным и блаженным обителям трижды благословенного сына ее. Они обнажили головы — и полились наивные и смиренно-радостные хвалы их солнцу, утру, ей, непорочной заступнице всех страждущих в этом злом и прекрасном мире, и рожденному от чрева ее в пещере Вифлеемской, в бедном пастушеском приюте, в далекой земле Иудиной…

Тело же мертвого старика из Сан-Франциско возвращалось домой, в могилу, на берега Нового Света. Испытав много унижений, много человеческого невнимания, с неделю пространствовав из одного портового сарая в другой, оно снова попало наконец на тот же самый знаменитый корабль, на котором так еще недавно, с таким почетом везли его в Старый Свет. Но теперь уже скрывали его от живых — глубоко спустили в просмоленном гробе в черный трюм. И опять, опять пошел корабль в свой далекий морской путь. Ночью плыл он мимо острова Капри, и печальны были его огни, медленно скрывавшиеся в темном море, для того, кто смотрел на них с острова. Но там, на корабле, в светлых, сияющих люстрами залах, был, как обычно, людный бал в эту ночь.

Был он и на другую, и на третью ночь — опять среди бешеной вьюги, проносившейся над гудевшим, как погребальная месса, и ходившим траурными от серебряной пены горами океаном. Бесчисленные огненные глаза корабля были за снегом едва видны Дьяволу, следившему со скал Гибралтара, с каменистых ворот двух миров, за уходившим в ночь и вьюгу кораблем. Дьявол был громаден, как утес, но громаден был и корабль, многоярусный, многотрубный, созданный гордыней Нового Человека со старым сердцем. Вьюга билась в его снасти и широкогорлые трубы, побелевшие от снега, но он был стоек, тверд, величав и страшен. На самой верхней крыше его одиноко высились среди снежных вихрей те уютные, слабо освещенные покои, где, погруженный в чуткую и тревожную дремоту, надо всем кораблем восседал его грузный водитель, похожий на языческого идола. Он слышал тяжкие завывания и яростные взвизгивания сирены, удушаемой бурей, но успокаивал себя близостью того, в конечном итоге для него самого непонятного, что было за его стеною: той как бы бронированной каюты, что то и дело наполнялась таинственным гулом, трепетом и сухим треском синих огней, вспыхивавших и разрывавшихся вокруг бледнолицего телеграфиста с металлическим полуобручем на голове. В самом низу, в подводной утробе «Атлантиды», тускло блистали сталью, сипели паром и сочились кипятком и маслом тысячепудовые громады котлов и всяческих других машин, той кухни, раскаляемой исподу адскими топками, в которой варилось движение корабля, — клокотали страшные в своей сосредоточенности силы, передававшиеся в самый киль его, в бесконечно длинное подземелье, в круглый туннель, слабо озаренный электричеством, где медленно, с подавляющей человеческую душу неукоснительностью, вращался в своем маслянистом ложе исполинский вал, точно живое чудовище, протянувшееся в этом туннеле, похожем на жерло. А средина «Атлантиды», столовые и бальные залы ее изливали свет и радость, гудели говором нарядной толпы, благоухали свежими цветами, пели струнным оркестром. И опять мучительно извивалась и порою судорожно сталкивалась среди этой толпы, среди блеска огней, шелков, бриллиантов и обнаженных женских плеч, тонкая и гибкая пара нанятых влюбленных: грешно-скромная девушка с опущенными ресницами, с невинной прической, и рослый молодой человек с черными, как бы приклеенными волосами, бледный от пудры, в изящнейшей лакированной обуви, в узком, с длинными фалдами, фраке — красавец, похожий на огромную пиявку. И никто не знал ни того, что уже давно наскучило этой паре притворно мучиться своей блаженной мукой под бесстыдно-грустную музыку, ни того, что стоит глубоко, глубоко под ними, на дне темного трюма, в соседстве с мрачными и знойными недрами корабля, тяжко одолевавшего мрак, океан, вьюгу…

Октябрь. 1915

Примечания

1. ↑ «Смилуйся» (лат.) — католическая молитва.
2. ↑ Прочь! (англ.)
3. ↑ Прочь! (итал.)
4. ↑ да (англ).
5. ↑ Вы звонили, синьор? (итал.)
6. ↑ Да, входите… (англ.)
7. ↑ Уже умер (итал.)
8. ↑ Отправление! (итал.)