Рассказ будет ласковый дождь рэй брэдбери

Рэй Дуглас Брэдбери

Будет ласковый дождь…

В гостиной говорящие часы настойчиво пели: тик-так, семь часов, семь утра, вставать пора! — словно боясь, что их никто не послушает. Объятый утренней тишиной дом был пуст. Часы продолжали тикать и твердили, твердили свое в пустоту: девять минут восьмого, к завтраку все готово, девять минут восьмого!

На кухне печь сипло вздохнула и исторгла из своего жаркого чрева восемь безупречно поджаренных тостов, четыре глазуньи, шестнадцать ломтиков бекона, две чашки кофе и два стакана холодного молока.

— Сегодня в городе Эллендейле, штат Калифорния, четвертое августа две тысячи двадцать шестого года, — произнес другой голос, с потолка кухни. Он повторил число трижды, чтобы получше запомнили. — Сегодня день рождения мистера Фезерстоуна. Годовщина свадьбы Тилиты. Подошел срок страхового взноса, пора платить за воду, газ, свет.

Где-то в стенах щелкали реле, перед электрическими глазами скользили ленты памятки.

Восемь одна, тик-так, восемь одна, в школу пора, на работу пора, живо, живо, восемь одна! Но не хлопали двери, и не слышалось мягкой поступи резиновых каблуков по коврам.

На улице шел дождь. Метеокоробка на наружной двери тихо пела: «Дождик, дождик целый день, плащ, галоши ты надень…» Дождь гулко барабанил по крыше пустого дома.

Во дворе зазвонил гараж, поднимая дверь, за которой стояла готовая к выезду автомашина… Минута, другая — дверь опустилась на место.

В восемь тридцать яичница сморщилась, а тосты стали каменными. Алюминиевая лопаточка сбросила их в раковину, оттуда струя горячей воды увлекла их в металлическую горловину, которая все растворяла и отправляла через канализацию в далекое море. Грязные тарелки нырнули в горячую мойку и вынырнули из нее, сверкая сухим блеском.

Девять пятнадцать, — пропели часы, — пора уборкой заняться.

Из нор в стене высыпали крохотные роботы-мыши. Во всех помещениях кишели маленькие суетливые уборщики из металла и резины. Они стукались о кресла, вертели своими щетинистыми роликами, ерошили ковровый ворс, тихо высасывая скрытые пылинки. Затем исчезли, словно неведомые пришельцы, юркнули в свои убежища. Их розовые электрические глазки потухли. Дом был чист.

Десять часов. Выглянуло солнце, тесня завесу дождя. Дом стоял одиноко среди развалин и пепла. Во всем городе он один уцелел. Ночами разрушенный город излучал радиоактивное сияние, видное на много миль вокруг.

• Полный текст
• И грянул гром
• Вельд
• Земляне
• Налогоплательщик
• Третья экспедиция
• В серебристой лунной мгле
• Марсианин
• Земляничное окошко
• Ночная встреча
• Будет ласковый дождь
• Вышивание
• Улыбка
• Золотые яблоки Cолнца
• Космонавт
• Дядюшка Эйнар
• Нескончаемый дождь
• Зеленое утро

Будет ласковый дождь

В гости­ной гово­ря­щие часы настой­чиво пели: тик-так, семь часов, семь утра, вста­вать пора! — словно боясь, что их никто не послу­шает. Объ­ятый утрен­ней тиши­ной дом был пуст. Часы про­дол­жали тикать и твер­дили, твер­дили свое в пустоту: девять минут вось­мого, к зав­траку все готово, девять минут восьмого!

На кухне печь сипло вздох­нула и исторгла из сво­его жар­кого чрева восемь без­упречно под­жа­рен­ных тостов, четыре гла­зу­ньи, шест­на­дцать лом­ти­ков бекона, две чашки кофе и два ста­кана холод­ного молока.

— Сего­дня в городе Эллен­дейле, штат Кали­фор­ния, чет­вер­тое авгу­ста две тысячи два­дцать шестого года, — про­из­нес дру­гой голос, с потолка кухни. Он повто­рил число три­жды, чтобы получше запом­нили. — Сего­дня день рож­де­ния мистера Фезер­сто­уна Годов­щина сва­дьбы Тилиты. Подо­шел срок стра­хо­вого взноса, пора пла­тить за воду, газ, свет.

Где то в сте­нах щел­кали реле, перед элек­три­че­скими гла­зами сколь­зили ленты памятки.

Восемь одна, тик-так, восемь одна, в школу пора, на работу пора, живо, живо, восемь одна! Но не хло­пали двери, и не слы­ша­лось мяг­кой поступи рези­но­вых каб­лу­ков по коврам.

На улице шел дождь. Метео­ко­робка на наруж­ной двери тихо пела: «Дож­дик, дож­дик целый день, плащ, галоши ты надень…» Дождь гулко бара­ба­нил по крыше пустого дома.

Во дворе зазво­нил гараж, под­ни­мая дверь, за кото­рой сто­яла гото­вая к выезду авто­ма­шина… Минута, дру­гая — дверь опу­сти­лась на место.

В восемь трид­цать яич­ница смор­щи­лась, а тосты стали камен­ными. Алю­ми­ни­е­вая лопа­точка сбро­сила их в рако­вину, оттуда струя горя­чей воды увлекла их в метал­ли­че­скую гор­ло­вину, кото­рая все рас­тво­ряла и отправ­ляла через кана­ли­за­цию в дале­кое море. Гряз­ные тарелки ныр­нули в горя­чую мойку и выныр­нули из нее, свер­кая сухим блеском.

Девять пят­на­дцать, — про­пели часы, — пора убор­кой заняться.

Из нор в стене высы­пали кро­хот­ные роботы-мыши. Во всех поме­ще­ниях кишели малень­кие сует­ли­вые убор­щики из металла и резины Они сту­ка­лись о кресла, вер­тели сво­ими щети­ни­стыми роли­ками, еро­шили ков­ро­вый ворс, тихо выса­сы­вая скры­тые пылинки. Затем исчезли, словно неве­до­мые при­шельцы, юрк­нули в свои убе­жища Их розо­вые элек­три­че­ские глазки потухли. Дом был чист.

Десять часов. Выгля­нуло солнце, тесня завесу дождя. Дом стоял оди­ноко среди раз­ва­лин и пепла. Во всем городе он один уце­лел. Ночами раз­ру­шен­ный город излу­чал радио­ак­тив­ное сия­ние, вид­ное на много миль вокруг.

Десять пят­на­дцать. Рас­пы­ли­тели в саду извергли золо­ти­стые фон­таны, напол­нив лас­ко­вый утрен­ний воз­дух вол­нами свер­ка­ю­щих водя­ных буси­нок. Вода стру­и­лась по окон­ным стек­лам, сте­кала по обуг­лен­ной запад­ной стене, на кото­рой белая краска начи­сто выго­рела. Вся запад­ная стена была чер­ной, кроме пяти неболь­ших клоч­ков. Вот краска обо­зна­чила фигуру муж­чины, катя­щего тра­вя­ную косилку. А вот, точно на фото­гра­фии, жен­щина нагну­лась за цвет­ком. Дальше еще силу­эты, выжжен­ные на дереве в одно тита­ни­че­ское мгно­ве­ние… Маль­чишка вски­нул вверх руки, над ним застыл кон­тур под­бро­шен­ного мяча, напро­тив маль­чишки — девочка, ее руки под­няты, ловят мяч, кото­рый так и не опустился

Только пять пятен краски — муж­чина, жен­щина, дети, мяч. Все осталь­ное тон­кий слой дре­вес­ного угля.

Тихий дождь из рас­пы­ли­теля напол­нил сад пада­ю­щими искрами света…

Как надежно обе­ре­гал дом свой покой вплоть до этого дня! Как бди­тельно он спра­ши­вал: «Кто там? Пароль?» И, не полу­чая нуж­ного ответа от оди­но­ких лис и жалобно мяу­ка­ю­щих котов, затво­рял окна и опус­кал шторы с одер­жи­мо­стью ста­рой девы. Само­со­хра­не­ние, гра­ни­ча­щее с пси­хо­зом, — если у меха­низ­мов может быть паранойя.

Этот дом вздра­ги­вал от каж­дого звука. Сто­ило воро­бью задеть окно кры­лом, как тот­час громко щел­кала штора и пере­пу­ган­ная птица летела прочь. Никто даже воро­бей — не смел при­ка­саться к дому!

Дом был алта­рем с деся­тью тыся­чами свя­щен­но­слу­жи­те­лей и при­служ­ни­ков, боль­ших и малень­ких, они слу­жили и при­слу­жи­вали, и хором пели славу. Но боги исчезли, и ритуал про­дол­жался без смысла и без толку.

Две­на­дцать.

У парад­ного крыльца заску­лил про­дрог­нув­ший пес.

Дверь сразу узнала соба­чий голос и отво­ри­лась. Пес, неко­гда здо­ро­вен­ный, сытый, а теперь кожа да кости, весь в парше, вбе­жал в дом, печа­тая гряз­ные следы. За ним суе­ти­лись сер­ди­тые мыши — сер­ди­тые, что их потре­во­жили, что надо снова убирать!

Ведь сто­ило малей­шей пылинке про­ник­нуть внутрь сквозь щель под две­рью, как стен­ные панели мигом при­под­ни­ма­лись, и оттуда выска­ки­вали метал­ли­че­ские убор­щики. Дерз­но­вен­ный кло­чок бумаги, пылинка или воло­сок исче­зали в сте­нах, пой­ман­ные кро­хот­ными сталь­ными челю­стями. Оттуда по тру­бам мусор спус­кался в под­вал, в гудя­щее чрево мусо­ро­сжи­га­теля, кото­рый злоб­ным Ваа­лом при­та­ился в тем­ном углу.

Пес побе­жал наверх, исте­ри­че­ски лая перед каж­дой две­рью, пока не понял как это уже давно понял дом, — что никого нет, есть только мерт­вая тишина.

Он при­ню­хался и поскреб кухон­ную дверь, потом лег возле нее, про­дол­жая нюхать. Там, за две­рью, плита пекла блины, от кото­рых по всему дому шел сыт­ный дух и заман­чи­вый запах кле­но­вой патоки.

Соба­чья пасть напол­ни­лась пеной, в гла­зах вспых­нуло пламя. Пес вско­чил, заме­тался, кусая себя за хвост, бешено завер­телся и сдох. Почти час про­ле­жал он в гостиной.

Два часа, — про­пел голос.

Учуяв нако­нец едва при­мет­ный запах раз­ло­же­ния, из нор с жуж­жа­нием выпорх­нули пол­чища мышей, легко и стре­ми­тельно, словно сухие листья, гони­мые элек­три­че­ским веером.

Два пят­на­дцать.

Пес исчез.

Мусор­ная печь в под­вале вне­запно засве­ти­лась пла­ме­нем, и через дымо­ход вих­рем про­мчался сноп искр.

Два трид­цать пять.

Из стен внут­рен­него дво­рика выско­чили кар­точ­ные столы. Играль­ные карты, мель­кая очками, раз­ле­те­лись по местам. На дубо­вом при­лавке появи­лись кок­тейли и сэнд­вичи с яйцом. Заиг­рала музыка.

Но столы хра­нили мол­ча­ние, и никто не брал карт.

В четыре часа столы сло­жи­лись, словно огром­ные бабочки, и вновь ушли в стены.

Поло­вина пятого.

Стены дет­ской ком­наты засветились.

На них воз­никли живот­ные: жел­тые жирафы, голу­бые львы, розо­вые анти­лопы, лило­вые пан­теры пры­гали в хру­сталь­ной толще. Стены были стек­лян­ные, вос­при­им­чи­вые к крас­кам и игре вооб­ра­же­ния. Скры­тые кино­ленты засколь­зили по зуб­цам с бобины на бобину, и стены ожили. Пол дет­ской колы­хался, напо­ми­ная вол­ну­е­мое вет­ром поле, и по нему бегали алю­ми­ни­е­вые тара­каны и желез­ные сверчки, а в жар­ком непо­движ­ном воз­духе, в остром запахе зве­ри­ных сле­дов, пор­хали бабочки из тон­чай­шей розо­вой ткани! Слы­шался звук, как от огром­ного, копо­ша­ще­гося в чер­ной пустоте куз­неч­ных мехов роя пчел: лени­вое урча­ние сытого льва. Слы­шался цокот копыт окапи и шум осве­жа­ю­щего лес­ного дождя, шур­ша­щего по хруп­ким стеб­лям жух­лой травы. Вот стены рас­та­яли, рас­тво­ри­лись в необо­зри­мых про­сто­рах опа­лен­ных солн­цем лугов и без­дон­ного жар­кого неба. Живот­ные рас­се­я­лись по колю­чим зарос­лям и водоемам.

Время дет­ской передачи.

Пять часов. Ванна напол­ни­лась про­зрач­ной горя­чей водой.

Шесть, семь, восемь часов. Блюда с обе­дом про­де­лали уди­ви­тель­ные фокусы, потом что-то щелк­нуло в каби­нете, и на метал­ли­че­ском шта­тиве возле камина, в кото­ром раз­го­ре­лось уют­ное пламя, вдруг воз­никла куря­ща­яся сигара с шапоч­кой мяг­кого серого пепла.

Девять часов. Неви­ди­мые про­вода согрели про­стыни — здесь было холодно по ночам.

Девять ноль пять. В каби­нете с потолка донесся голос:

— Мис­сис Маклел­лан, какое сти­хо­тво­ре­ние хотели бы вы услы­шать сегодня?

Дом мол­чал.

Нако­нец голос сказал:

— Поскольку вы не выра­зили ника­кого жела­ния, я выберу что-нибудь наудачу.

Зазву­чал тихий музы­каль­ный аккомпанемент.

— Сара Тисдейл. Ваше люби­мое, если не ошибаюсь…

Будет лас­ко­вый дождь, будет запах земли.

Щебет юрких стри­жей от зари до зари,

И ноч­ные рулады лягу­шек в прудах.

И цве­те­ние слив в бело­пен­ных садах;

Огне­гру­дый комо­чек сле­тит на забор,

И мали­новки трель выткет звон­кий узор.

И никто, и никто не вспо­мя­нет войну

Пере­жито-забыто, воро­шить ни к чему

И ни птица, ни ива слезы не прольет,

Если сги­нет с Земли чело­ве­че­ский род

И весна… и Весна встре­тит новый рассвет

Не заме­тив, что нас уже нет.

В камине тре­пе­тало, уга­сая, пламя, сигара осы­па­лась куч­кой немого пепла. Между без­молв­ных стен сто­яли одно про­тив дру­гого пустые кресла, играла музыка.

В десять часов насту­пила агония.

Подул ветер. Сло­ман­ный сук, падая с дерева, выса­дил кухон­ное окно. Бутылка пят­но­вы­во­ди­теля раз­би­лась вдре­безги о плиту. Миг — и вся кухня охва­чена огнем!

— Пожар! — послы­шался крик. Лампы зами­гали, с потол­ков, нагне­та­е­мые насо­сами, хлы­нули струи воды. Но горю­чая жид­кость рас­те­ка­лась по лино­ле­уму, она про­со­чи­лась, ныр­нула под дверь и уже целый хор подхватил:

— Пожар! Пожар! Пожар!

Дом ста­рался высто­ять. Двери плотно затво­ри­лись, но окон­ные стекла поло­па­лись от жара, и ветер раз­ду­вал огонь.

Под натис­ком огня, десят­ков мил­ли­ар­дов сер­ди­тых искр, кото­рые с ярост­ной бес­це­ре­мон­но­стью летели из ком­наты в ком­нату и нес­лись вверх по лест­нице, дом начал отступать.

Еще из стен, семеня, выбе­гали сует­ли­вые водя­ные крысы, выпа­ли­вали струи воды и воз­вра­ща­лись за новым запа­сом. И стен­ные рас­пы­ли­тели извер­гали кас­кады меха­ни­че­ского дождя. Поздно. Где-то с тяже­лым вздо­хом, пере­дер­нув пле­чами, замер насос. Пре­кра­тился дождь-огне­бо­рец. Иссякла вода в запас­ном баке, кото­рый много — много дней питал ванны и посудомойки.

Огонь потрес­ки­вал, пожи­рая сту­пеньку за сту­пень­кой. В верх­них ком­на­тах он, словно гур­ман, сма­ко­вал кар­тины Пикассо и Матисса, сли­зы­вая мас­ля­ни­стую корочку и бережно скру­чи­вая хол­сты чер­ной стружкой.

Он добрался до кро­ва­тей, вот уже ска­чет по под­окон­ни­кам, пере­кра­ши­вает портьеры!

Но тут появи­лось подкрепление.

Из чер­дач­ных люков вниз уста­ви­лись незря­чие лица робо­тов, изры­гая рта­ми­фор­сун­ками зеле­ные химикалии.

Огонь попя­тился: даже слон пятится при виде мерт­вой змеи. А тут по полу хле­стало два­дцать змей, умерщ­вляя огонь холод­ным чистым ядом зеле­ной пены.

Но огонь был хитер, он послал языки пла­мени по наруж­ной стене вверх, на чер­дак, где сто­яли насосы. Взрыв! Элек­трон­ный мозг, управ­ляв­ший насо­сами, брон­зо­вой шрап­не­лью вон­зился в балки.

Потом огонь мет­нулся назад и обо­шел все чуланы, щупая вися­щую там одежду.

Дом содрог­нулся, стуча дубо­выми костями, его ого­лен­ный ске­лет кор­чился от жара, сеть про­во­дов — его нервы — обна­жи­лась, словно некий хирург содрал с него кожу, чтобы крас­ные вены и капил­ляры тре­пе­тали в рас­ка­лен­ном воз­духе. Караул, караул! Пожар! Бегите, спа­сай­тесь! Огонь кро­шил зер­кала, как хруп­кий зим­ний лед. А голоса при­чи­тали: «Пожар, пожар, бегите, спа­сай­тесь!» Словно печаль­ная дет­ская песенка, кото­рую в две­на­дцать голо­сов, кто громче, кто тише, пели уми­ра­ю­щие дети, бро­шен­ные в глу­хом лесу. Но голоса умол­кали один за дру­гим по мере того, как лопа­лась, подобно жаре­ным каш­та­нам, изо­ля­ция на про­во­дах. Два, три, четыре, пять голо­сов заглохли.

В дет­ской ком­нате пламя объ­яло джунгли. Рычали голу­бые львы, ска­кали пур­пур­ные жирафы. Пан­теры мета­лись по кругу, поми­нутно меняя окраску; десять мил­ли­о­нов живот­ных, спа­са­ясь от огня, бежали к кипя­щей реке вдали…

Еще десять голо­сов умерли. В послед­ний миг сквозь гул огне­вой лавины можно было раз­ли­чить хор дру­гих, сби­тых с толку голо­сов, еще объ­яв­ля­лось время, играла музыка, мета­лись по газону теле­управ­ля­е­мые косилки, обе­зу­мев­ший зонт пры­гал взад-впе­ред через порог наруж­ной двери, кото­рая непре­рывно то затво­ря­лась, то отво­ря­лась, — одно­вре­менно про­ис­хо­дила тысяча вещей, как в часо­вой мастер­ской, когда мно­же­ство часов враз­но­бой лихо­ра­дочно отби­вают время: то был безум­ный хаос, спа­ян­ный в некое един­ство; песни, крики, и послед­ние мыши-мусор­щики храбро выска­ки­вали из нор — рас­чи­стить, убрать этот ужас­ный, отвра­ти­тель­ный пепел! А один голос с пол­ней­шим пре­не­бре­же­нием к про­ис­хо­дя­щему декла­ми­ро­вал стихи в пыла­ю­щем каби­нете, пока не сго­рели все пленки, не рас­пла­ви­лись про­вода, не рас­сы­па­лись все схемы.

И нако­нец, пламя взо­рвало дом, и он рух­нул пла­стом, раз­ме­тав кас­кады дыма и искр.

На кухне, за мгно­ве­ние до того, как посы­па­лись головни и горя­щие балки, плита с сума­сшед­шей ско­ро­стью гото­вила зав­траки: десять десят­ков яиц, шесть бато­нов тостов, две­сти лом­тей бекона — и все, все пожи­рал огонь, понуж­дая зады­ха­ю­щу­юся печь исте­ри­че­ски стря­пать еще и еще!

Гро­хот. Чер­дак про­ва­лился в кухню и в гости­ную, гости­ная — в цоколь­ный этаж, цоколь­ный этаж — в под­вал. Холо­диль­ники, кресла, ролики с филь­мами, кро­вати, элек­три­че­ские при­боры — все рух­нуло вниз обуг­лен­ными скелетами.

Дым и тишина Огром­ные клубы дыма.

На востоке мед­ленно зани­мался рас­свет. Только одна стена оста­лась сто­ять среди раз­ва­лин Из этой стены гово­рил послед­ний оди­но­кий голос, солнце уже осве­тило дымя­щи­еся обломки, а он все твердил:

— Сего­дня 5 авгу­ста 2026 года, сего­дня 5 авгу­ста 2026 года, сегодня…

Будет ласковый дождь

Сегодня я предлагаю вам ознакомиться с небольшим, но любопытным рассказом Р.Бредбери «Будет ласковый дождь».

Текст трогательный, грустный, лирический. Несмотря на фантастическую тематику, сама история не про фантастику как таковую. Мы не будем здесь интерпретировать содержание текста; нас интересует само устройство текста.

Бредбери использует несколько приемов для эмоционального воздействия на читателя. Именно эти приемы задают тот лирический и трогательный тон повествования, играя на чувствах жалости и беспомощности, нежели страха и отчаяния.

«Олицетворение»

Олицетворением обычно называют художественный троп «аллегория», когда некое понятия или явление представлено в образе живого существа, будь то зверя или человека. Бредбери несколько видоизменяет этот троп, не превращая вещи и явления в живых существ, но описывая их так, будто они и впрямь живые.

Текст начинается с сообщения будильника. Но будильник не просто «сообщает», или «транслирует», он буквально поет: «говорящие часы настойчиво пели». Обратите внимание на избыточное уточнение «говорящие часы пели», (сравните с «он посмотрел глазами»). Использование когнитивных глаголов и глаголов движения (описывающих познавательные действия: знать, видеть, слышать, думать, говорить) делает технические аппараты действительно живыми.

Метеокоробка на наружной двери тихо пела

Часы продолжали тикать и твердили, твердили свое в пустоту

Огонь попятился…

Еще десять голосов умерли…

Самосохранение, граничащее с психозом, — если у механизмов может быть паранойя.

Дом содрогнулся, стуча дубовыми костями

Такое обращение достигает кульминации в конце рассказа. Огонь, который охватывает дом, является буквально зверем, но вовсе не природой-стихией. Огонь пожирает дом, облизывает, наполняет свою ненасытную утробу:

Огонь потрескивал, пожирая ступеньку за ступенькой. В верхних комнатах он, словно гурман, смаковал картины Пикассо и Матисса, слизывая маслянистую корочку

(обратите внимание, что этот прием можно использовать и наоборот, описывая живые существа посредством технических терминов и глаголов, применимых к неодушевленным предметам. Какой эффект будет при этом создан?)

Детали и части дома представлены в тексте живыми, представлены через соответствующие описания и языковые конструкции. Это дополняется и сюжетными деталями. Так в тексте фигурируют механические насекомые: алюминиевые тараканы и железные сверчки, а в жарком неподвижном воздухе, в остром запахе звериных следов, порхали бабочки.

Одно из немногочисленных животных, пес, появляется в тексте буквально на несколько строчек, чтоб потом бесследно исчезнуть. Описание же самого пса остается ничем примечательным, незаметным, как и само животное.

Автор также использует несобственную прямую речь: «Дом содрогнулся, стуча дубовыми костями, его оголенный скелет корчился от жара, сеть проводов — его нервы — обнажилась, словно некий хирург содрал с него кожу, чтобы красные вены и капилляры трепетали в раскаленном воздухе. Караул, караул! Пожар! Бегите, спасайтесь!» В данном отрывке, реплики «Караул, караул! Пожар! Бегите, спасайтесь» принадлежат горящему дому, не смотря на то, что грамматически они никак не выделены.

Бредбери изображает технику и стихии живыми, чувствующими, имеющими цель, назначение. Из этого вытекает особое настроение текста, скорее жалостливое, нежели отчаянное. Техника представлена живой, мы воспринимаем ее живой, однако, какой жизнью она живет? Совершенно беспомощной и наивной. Детские глупые стишки, которыми говорит будильник, наивные действия аппаратов и механизмов, рутинная работа уборщиков, бессмысленные действия кухонного повара. Завершает образ беспомощности финальная сцена, где дом тщетно сражается за свое существование со зверем-огнем. Крики о помощи, кто их произносит, кому? Это сам дом.

Завершает историю последний одинокий голос: — «Сегодня 5 августа 2026 года, сегодня 5 августа 2026 года, сегодня…»

Отдельного внимание заслуживает стихотворение, начальная строчка которого озаглавила сам рассказ. По сути, это сюжетная мотивировка – параллелизм. Без стихотворения, рассказ был бы неполным, был бы простым описанием. Наличие стихотворения делает историю завершенной. События дома и события в стихотворении, по сути, дублируют друг друга. Весь текст рассказа являет собой как бы развернутую метафору того, что описывается в стихотворении. Эта параллель и задает завершенность текста, давая ключ к разгадке «смысла».

«Будет ласковый дождь» — интересная история. Эмоциональный заряд текста достигается языковыми средствами: несобственной прямой речью, описаниями техники, глуповатыми песенками и стишками. Для контраста вводится живой пес. Драму завершает зверь-огонь.

Текст интересен тем, как автор обыгрывает само понятие «живого», переводя его из области устройства (биологического или технического) в область знака, в область обращения (живое, потому что ведет себя как живое).

Конечно, содержание текста не исчерпывается предложенным разбором. Можно затронуть и темы, которые фигурируют в тексте (это темы времени и «человека»), но это не входит в цели данной работы. Оставим интерпретацию и понимание текста самому читателю.

• Понравилась статья?
• Вступай в группу, делись с друзьями. Еще больше материалов на: https://vk.com/anspoetic

Рэй Брэдбери

Будет ласковый дождь…

В гостиной говорящие часы настойчиво пели: тик-так, семь часов, семь утра, вставать пора! — словно боясь, что их никто не послушает. Объятый утренней тишиной дом был пуст. Часы продолжали тикать и твердили, твердили свое в пустоту: девять минут восьмого, к завтраку все готово, девять минут восьмого!

На кухне печь сипло вздохнула и исторгла из своего жаркого чрева восемь безупречно поджаренных тостов, четыре глазуньи, шестнадцать ломтиков бекона, две чашки кофе и два стакана холодного молока.

— Сегодня в городе Эллендейле, штат Калифорния, четвертое августа две тысячи двадцать шестого года, — произнес другой голос, с потолка кухни. Он повторил число трижды, чтобы получше запомнили. — Сегодня день рождения мистера Фезерстоуна. Годовщина свадьбы Тилиты. Подошел срок страхового взноса, пора платить за воду, газ, свет.

Где-то в стенах щелкали реле, перед электрическими глазами скользили ленты памятки.

Восемь одна, тик-так, восемь одна, в школу пора, на работу пора, живо, живо, восемь одна! Но не хлопали двери, и не слышалось мягкой поступи резиновых каблуков по коврам.

На улице шел дождь. Метеокоробка на наружной двери тихо пела: «Дождик, дождик целый день, плащ, галоши ты надень…» Дождь гулко барабанил по крыше пустого дома.

Во дворе зазвонил гараж, поднимая дверь, за которой стояла готовая к выезду автомашина… Минута, другая — дверь опустилась на место.

В восемь тридцать яичница сморщилась, а тосты стали каменными. Алюминиевая лопаточка сбросила их в раковину, оттуда струя горячей воды увлекла их в металлическую горловину, которая все растворяла и отправляла через канализацию в далекое море. Грязные тарелки нырнули в горячую мойку и вынырнули из нее, сверкая сухим блеском.

Девять пятнадцать, — пропели часы, — пора уборкой заняться.

Из нор в стене высыпали крохотные роботы-мыши. Во всех помещениях кишели маленькие суетливые уборщики из металла и резины. Они стукались о кресла, вертели своими щетинистыми роликами, ерошили ковровый ворс, тихо высасывая скрытые пылинки. Затем исчезли, словно неведомые пришельцы, юркнули в свои убежища. Их розовые электрические глазки потухли. Дом был чист.

Десять часов. Выглянуло солнце, тесня завесу дождя. Дом стоял одиноко среди развалин и пепла. Во всем городе он один уцелел. Ночами разрушенный город излучал радиоактивное сияние, видное на много миль вокруг.

Десять пятнадцать. Распылители в саду извергли золотистые фонтаны, наполнив ласковый утренний воздух волнами сверкающих водяных бусинок. Вода струилась по оконным стеклам, стекала по обугленной западной стене, на которой белая краска начисто выгорела. Вся западная стена была черной, кроме пяти небольших клочков. Вот краска обозначила фигуру мужчины, катящего травяную косилку. А вот, точно на фотографии, женщина нагнулась за цветком. Дальше еще силуэты, выжженные на дереве в одно титаническое мгновение… Мальчишка вскинул вверх руки, над ним застыл контур подброшенного мяча, напротив мальчишки — девочка, ее руки подняты, ловят мяч, который так и не опустился

Только пять пятен краски — мужчина, женщина, дети, мяч. Все остальное тонкий слой древесного угля.

Тихий дождь из распылителя наполнил сад падающими искрами света…

Как надежно оберегал дом свой покой вплоть до этого дня! Как бдительно он спрашивал: «Кто там? Пароль?» И, не получая нужного ответа от одиноких лис и жалобно мяукающих котов, затворял окна и опускал шторы с одержимостью старой девы. Самосохранение, граничащее с психозом, — если у механизмов может быть паранойя.

Этот дом вздрагивал от каждого звука. Стоило воробью задеть окно крылом, как тотчас громко щелкала штора и перепуганная птица летела прочь. Никто даже воробей — не смел прикасаться к дому!

Дом был алтарем с десятью тысячами священнослужителей и прислужников, больших и маленьких, они служили и прислуживали, и хором пели славу. Но боги исчезли, и ритуал продолжался без смысла и без толку.

Двенадцать.

У парадного крыльца заскулил продрогнувший пес.

Дверь сразу узнала собачий голос и отворилась. Пес, некогда здоровенный, сытый, а теперь кожа да кости, весь в парше, вбежал в дом, печатая грязные следы. За ним суетились сердитые мыши — сердитые, что их потревожили, что надо снова убирать!

Ведь стоило малейшей пылинке проникнуть внутрь сквозь щель под дверью, как стенные панели мигом приподнимались, и оттуда выскакивали металлические уборщики. Дерзновенный клочок бумаги, пылинка или волосок исчезали в стенах, пойманные крохотными стальными челюстями. Оттуда по трубам мусор спускался в подвал, в гудящее чрево мусоросжигателя, который злобным Ваалом притаился в темном углу.

Пес побежал наверх, истерически лая перед каждой дверью, пока не понял как это уже давно понял дом, — что никого нет, есть только мертвая тишина.

Он принюхался и поскреб кухонную дверь, потом лег возле нее, продолжая нюхать. Там, за дверью, плита пекла блины, от которых по всему дому шел сытный дух и заманчивый запах кленовой патоки.

Собачья пасть наполнилась пеной, в глазах вспыхнуло пламя. Пес вскочил, заметался, кусая себя за хвост, бешено завертелся и сдох. Почти час пролежал он в гостиной.

Два часа, — пропел голос.

Учуяв наконец едва приметный запах разложения, из нор с жужжанием выпорхнули полчища мышей, легко и стремительно, словно сухие листья, гонимые электрическим веером.

Два пятнадцать.

Пес исчез.

Мусорная печь в подвале внезапно засветилась пламенем, и через дымоход вихрем промчался сноп искр.

Два тридцать пять.

Из стен внутреннего дворика выскочили карточные столы. Игральные карты, мелькая очками, разлетелись по местам. На дубовом прилавке появились коктейли и сэндвичи с яйцом. Заиграла музыка.

Но столы хранили молчание, и никто не брал карт.

В четыре часа столы сложились, словно огромные бабочки, и вновь ушли в стены.

Половина пятого.

Стены детской комнаты засветились.

На них возникли животные: желтые жирафы, голубые львы, розовые антилопы, лиловые пантеры прыгали в хрустальной толще. Стены были стеклянные, восприимчивые к краскам и игре воображения. Скрытые киноленты заскользили по зубцам с бобины на бобину, и стены ожили. Пол детской колыхался, напоминая волнуемое ветром поле, и по нему бегали алюминиевые тараканы и железные сверчки, а в жарком неподвижном воздухе, в остром запахе звериных следов, порхали бабочки из тончайшей розовой ткани! Слышался звук, как от огромного, копошащегося в черной пустоте кузнечных мехов роя пчел: ленивое урчание сытого льва. Слышался цокот копыт окапи и шум освежающего лесного дождя, шуршащего по хрупким стеблям жухлой травы. Вот стены растаяли, растворились в необозримых просторах опаленных солнцем лугов и бездонного жаркого неба. Животные рассеялись по колючим зарослям и водоемам.

Время детской передачи.

Пять часов. Ванна наполнилась прозрачной горячей водой.

Шесть, семь, восемь часов. Блюда с обедом проделали удивительные фокусы, потом что-то щелкнуло в кабинете, и на металлическом штативе возле камина, в котором разгорелось уютное пламя, вдруг возникла курящаяся сигара с шапочкой мягкого серого пепла.

Девять часов. Невидимые провода согрели простыни — здесь было холодно по ночам.

Девять ноль пять. В кабинете с потолка донесся голос:

— Миссис Маклеллан, какое стихотворение хотели бы вы услышать сегодня?

Дом молчал.

Наконец голос сказал:

— Поскольку вы не выразили никакого желания, я выберу что-нибудь наудачу.

Зазвучал тихий музыкальный аккомпанемент.

— Сара Тисдейл. Ваше любимое, если не ошибаюсь…