Внук приехал и убежал с ребятами на лыжах кататься. А баба Дуня, разом оживев, резво суетилась в доме: варила щи, пирожки затевала, доставала варенья да компоты и поглядывала в окошко, не бежит ли Гриша.
К обеду внук заявился, поел, как подмел, и снова умчался, теперь уже в лог, с коньками. И снова баба Дуня осталась одна. Но то было не одиночество. Лежала на диване рубашка внука, книжки его – на столе, сумка брошена у порога – все не на месте, вразлад. И живым духом веяло в доме. Сын и дочь свили гнездо в городе и наезжали редко – хорошо, коли раз в год. Баба Дуня у них гостила не чаще и обыденкою вечером возвращалась к дому. С одной стороны, за хату боялась: какое ни есть, а хозяйство, с другой…
Вторая причина была поважнее: с некоторых пор спала баба Дуня тревожно, разговаривала, а то и кричала во сне. В своей хате, дома, шуми хоть на весь белый свет. Кто услышит! А вот в гостях… Только улягутся и заснут, как забормочет баба Дуня, в голос заговорит, кого-то убеждает, просит так явственно в ночной тишине, а потом закричит: «Люди добрые! Спасите!!» Конечно, все просыпаются – и к бабе Дуне. А это сон у нее такой тревожный. Поговорят, поуспокаивают, валерьянки дадут и разойдутся. А через час то же самое: «Простите Христа ради! Простите!!» И снова квартира дыбом. Конечно, все понимали, что виновата старость и несладкая жизнь, какую баба Дуня провела. С войной и голодом. Понимать понимали, но от этого было не легче.
Приезжала баба Дуня – и взрослые, считай, ночь напролет не спали. Хорошего мало. Водили ее к врачам. Те прописывали лекарства. Ничего не помогало. И стала баба Дуня ездить к детям все реже и реже, а потом лишь обыденкою: протрясется два часа в автобусе, спросит про здоровье и назад. И к ней, в родительский дом, приезжали лишь в отпуск, по лету. Но вот внучек Гриша, в годы войдя, стал ездить чаще: на зимние каникулы, на Октябрьские праздники да Майские.
Он зимой и летом рыбачил в Дону, грибы собирал, катался на коньках да лыжах, дружил с уличными ребятами,– словом, не скучал. Баба Дуня радовалась.
И нынче с Гришиным приездом она про хвори забыла. День летел невидя, в суете и заботах. Не успела оглянуться, а уж синело за окном, подступал вечер. Гриша заявился по-светлому. Загромыхал на крылечке, в хату влетел краснощекий, с морозным духом и с порога заявил:
– Завтра на рыбалку! Берш [вид лучепёрых рыб из семейства окуневых] за мостом берется. Дуром!
– Это хорошо,– одобрила баба Дуня. – Ушицей посладимся.
Гриша поужинал и сел разбирать снасти: мормышки да блесны проверял, на полдома разложив свое богатство. А баба Дуня устроилась на диване и глядела на внука, расспрашивая его о том о сем. Внук все малым был да малым, а в последние год-два вдруг вытянулся, и баба Дуня с трудом признавала в этом длинноногом, большеруком подростке с черным пушком на губе косолапого Гришатку.
– Бабаня, я говорю, и можешь быть уверена. Будет уха и жарёха. Фирма веников не вяжет. Учти.
– С вениками правда плохо,– согласилась баба Дуня. – До трех рублей на базаре.
Гриша рассмеялся:
– Я про рыбу.
– Про рыбу… У меня дядя рыбалил. Дядя Авдей. Мы на Картулях жили. Меня оттуда замуж брали. Так там рыбы…
Гриша сидел на полу, среди блесен и лесок, длинные ноги – через всю комнатушку, от кровати до дивана. Он слушал, а потом заключил:
– Ничего, и мы завтра наловим: на уху и жарёху.
За окном солнце давно закатилось. Долго розовело небо. И уже светила луна половинкою, но так хорошо, ясно. Укладывались спать. Баба Дуня, совестясь, сказала:
– Ночью, може, я шуметь буду. Так ты разбуди.
Гриша отмахивался:
– Я, бабаня, ничегоне слышу. Сплю мертвым сном.
– Ну и слава Богу. А то вот я шумлю, дура старая. Ничего поделать не могу.
Заснули быстро, и баба Дуня, и внук.
Но среди ночи Гриша проснулся от крика:
– Помогите! Помогите, люди добрые!
Спросонья, во тьме он ничего не понял, и страх обуял его.
– Люди добрые! Карточки потеряла! Карточки в синем платочке завязаны! Может, кто поднял? – И смолкла.
Гриша уразумел, где он и что. Это кричала баба Дуня. Во тьме, в тишине так ясно слышалось тяжелое бабушкино дыхание. Она словно продыхивалась, сил набиралась. И снова запричитала, пока не в голос:
– Карточки… Где карточки… В синем платочке… Люди добрые. Ребятишки… Петяня, Шурик, Таечка… Домой приду, они исть попросят… Хлебец дай, мамушка. А мамушка ихняя… – Баба Дуня запнулась, словно ошеломленная, и закричала: – Люди добрые! Не дайте помереть! Петяня! Шура! Таечка! – Имена детей она словно выпевала, тонко и болезненно.
Гриша не выдержал, поднялся с постели, прошел в бабушкину комнату.
– Бабаня! Бабаня! – позвал он. – Проснись…
Она проснулась, заворочалась:
– Гриша, ты? Разбудила тебя. Прости, Христа ради.
– Ты, бабаня, не на тот бок легла, на сердце.
– На сердце, на сердце… – послушно согласилась баба Дуня.
– Нельзя на сердце. Ты на правый ложись.
– Лягу, лягу…
Она чувствовала себя такой виноватой. Гриша вернулся к себе, лег в постель. Баба Дуня ворочалась, вздыхала. Не сразу отступало то, что пришло во сне. Внук тоже не спал, лежал, угреваясь. Про карточки он знал. На них давали хлеб. Давно, в войну и после. А Петяня, о котором горевала бабушка,– это отец.
В жидкой тьме лунного полусвета темнели шкаф и этажерка. Стало думаться об утре, о рыбалке, и уже в полудреме Гриша услыхал бабушкино бормотание:
– Зима находит… Желудков запастись… Ребятишкам, детишкам… – бормотала баба Дуня. – Хлебца не хватает, и желудками обойдемся. Не отымайте, Христа ради… Не отымайте! – закричала она. – Хучь мешки отдайте! Мешки! – И рыдания оборвали крик.
Гриша вскочил с постели.
– Бабаня! Бабаня! – крикнул он и свет зажег в кухне. – Бабаня, проснись!
Баба Дуня проснулась. Гриша наклонился над ней. В свете электрической лампочки засияли на бабушкином лице слезы.
– Бабаня… – охнул Гриша. – Ты вправду плачешь? Так ведь это все сон.
– Плачу, дура старая. Во сне, во сне…
– Но слезы-то зачем настоящие? Ведь сон – неправда. Ты вот проснулась, и все.
– Да это сейчас проснулась. А там…
– А чего тебеснилось? – Снилось? Да нехорошее. Будто за желудями я ходила за Дон, на горы. Набрала в два мешка. А лесники на пароме отнимают. Вроде не положено. И мешки не отдают.
– А зачем тебе желуди?
– Кормиться. Мы их толкли, мучки чуток добавляли и чуреки пекли, ели.
– Бабаня, тебе это только снится или это было? – спросил Гриша.
– Снится,– ответила баба Дуня. – Снится – и было. Не приведи, Господи. Не приведи… Ну, ложись иди ложись…
Гриша ушел, и крепкий сон сморил его или баба Дуня больше не кричала, но до позднего утра он ничего не слышал. Утром ушел на рыбалку и, как обещал, поймал пять хороших бершей, на уху и жарёху.
За обедом баба Дуня горевала:
– Не даю тебе спать… До двух раз булгачила. Старость.
– Бабаня, в голову не бери,– успокаивал ее Гриша. – Высплюсь, какие мои годы…
Он пообедал и сразу стал собираться. А когда надел лыжный костюм, то стал еще выше. И красив он был, в лыжной шапочке, такое милое лицо, мальчишечье, смуглое, с румянцем. Баба Дуня рядом с ним казалась совсем старой: согбенное, оплывающее тело, седая голова тряслась, и в глазах уже виделось что-то нездешнее. Гриша мельком, но явственно вспомнил лицо ее в полутьме, в слезах. Воспоминание резануло по сердцу. Он поспешил уйти.
Во дворе ждали друзья. Рядом лежала степь. Чуть поодаль зеленели посадки сосны. Так хорошо было бежать там на лыжах. Смолистый дух проникал в кровь живительным холодком и, казалось, возносил над лыжней послушное тело. И легко было мчаться, словно парить. За соснами высились песчаные бугры – кучугуры, поросшие красноталом. Они шли холмистой грядой до самого Дона. Туда, к высоким задонским холмам, тоже заснеженным, тянуло. Манило к крутизне, когда наждаковый ветер высекает из глаз слезу, а ты летишь, чуть присев, узкими щелочками глаз цепко ловишь впереди каждый бугорок и впадинку, чтобы встретить их, и тело твое цепенеет в тряском лете. И наконец пулей вылетаешь на гладкую скатерть заснеженной реки и, расслабившись, выдохнув весь испуг, катишь и катишь спокойно, до середины Дона.
Этой ночью Гриша не слыхал бабы Дуниных криков, хотя утром по лицу ее понял, что она неспокойно спала.
– Не будила тебя? Ну и слава Богу…
Прошел еще день и еще. А потом как-то к вечеру он ходил на почту, в город звонить. В разговоре мать спросила:
– Спать тебе баба Дуня дает? – И посоветовала: – Она лишь начнет с вечера говорить, а ты крикни: «Молчать!» Она перестает. Мы пробовали.
По пути домой стало думаться о бабушке. Сейчас, со стороны, она казалась такой слабой и одинокой. А тут еще эти ночи в слезах, словно наказание. Про старые годы вспоминал отец. Но для него они прошли. А для бабушки – нет. И с какой, верно, тягостью ждет она ночи. Все люди прожили горькое и забыли. А у нее оно снова и снова. Но как помочь?
Свечерело. Солнце скрылось за прибрежными донскими холмами. Розовая кайма лежала за Доном, а по ней – редкий далекий лес узорчатой чернью. В поселке было тихо, лишь малые детишки смеялись, катаясь на салазках. Про бабушку думать было больно. Как помочь ей? Как мать советовала? Говорит, помогает. Вполне может и быть. Это ведь психика. Приказать, крикнуть – и перестанет. Гриша неторопливо шел и шел, раздумывая, и в душе его что-то теплело и таяло, что-то жгло и жгло. Весь вечер за ужином, а потом за книгой, у телевизора Гриша нет-нет да и вспоминал о прошедшем. Вспоминал и глядел на бабушку, думал: «Лишь бы не заснуть».
За ужином он пил крепкий чай, чтобы не сморило. Выпил чашку, другую, готовя себя к бессонной ночи. И пришла ночь. Потушили свет. Гриша не лег, а сел в постели, дожидаясь своего часа. За окном светила луна. Снег белел. Чернели сараи. Баба Дуня скоро заснула, похрапывая. Гриша ждал. И когда наконец из комнаты бабушки донеслось еще невнятное бормотание, он поднялся и пошел. Свет в кухне зажег, встал возле кровати, чувствуя, как охватывает его невольная дрожь.
– Потеряла… Нет… Нету карточек… – бормотала баба Дуня еще негромко. – Карточки… Где… Карточки… – И слезы, слезы подкатывали.
Гриша глубоко вздохнул, чтобы крикнуть громче, и даже ногу поднял – топнуть. Чтобы уж наверняка.
– Хлебные… карточки… – в тяжкой муке, со слезами выговаривала баба Дуня.
Сердце мальчика облилось жалостью и болью. Забыв обдуманное, он опустился на колени перед кроватью и стал убеждать, мягко, ласково:
– Вот ваши карточки, бабаня… В синем платочке, да? ваши в синем платочке? Это ваши, вы обронили. А я поднял. Вот видите, возьмите,– настойчиво повторял он. – Все целые, берите…
Баба Дуня смолкла. Видимо, там, во сне, она все слышала и понимала. Не сразу пришли слова. Но пришли:
– Мои, мои… Платочек мой, синий. Люди скажут. Мои карточки, я обронила. Спаси Христос, добрый человек…
По голосу ее Гриша понял, что сейчас она заплачет.
– Не надо плакать,– громко сказал он. – Карточки целые. Зачем же плакать? Возьмите хлеба и несите детишкам. Несите, поужинайте и ложитесь спать,– говорил он, словно приказывал. – И спите спокойно. Спите.
Баба Дуня смолкла.
Гриша подождал, послушал ровное бабушкино дыхание, поднялся. Его бил озноб. Какой-то холод пронизывал до костей. И нельзя было согреться. Печка была еще тепла. Он сидел у печки и плакал. Слезы катились и катились. Они шли от сердца, потому что сердце болело и ныло, жалея бабу Дуню и кого-то еще… Он не спал, но находился в странном забытьи, словно в годах далеких, иных, и в жизни чужой, и виделось ему там, в этой жизни, такое горькое, такая беда и печаль, что он не мог не плакать. И он плакал, вытирая слезы кулаком. Но как только баба Дуня заговорила, он забыл обо всем. Ясной стала голова, и ушла из тела дрожь. К бабе Дуне он подошел вовремя.
– Документ есть, есть документ… вот он… – дрожащим голосом говорила она. – К мужу в госпиталь пробираюсь. А ночь на дворе. Пустите переночевать.
Гриша словно увидел темную улицу и женщину во тьме и распахнул ей навстречу дверь.
– Конечно, пустим. Проходите, пожалуйста. Проходите. Не нужен ваш документ.
– Документ есть! – выкрикнула баба Дуня.
Гриша понял, что надо брать документ.
– Хорошо, давайте. Так… Ясно. Очень хороший документ. Правильный. С фотокарточкой, с печатью.
– Правильный… – облегченно вздохнула баба Дуня.
– Все сходится. Проходите.
– Мне бы на полу. Лишь до утра. Переждать.
– Никакого пола. Вот кровать. Спите спокойно. Спите. Спите. На бочок и спите.
Баба Дуня послушно повернулась на правый бок, положила под голову ладошку и заснула. Теперь уже до утра. Гриша посидел над ней, поднялся, потушил в кухне свет. Кособокая луна, опускаясь, глядела в окно. Белел снег, посверкивая живыми искрами. Гриша лег в постель, предвкушая, как завтра расскажет бабушке и как они вместе… Но вдруг обожгло его ясной мыслью: нельзя говорить. Он отчетливо понял – ни слова, ни даже намека. Это должно остаться и умереть в нем. Нужно делать и молчать. Завтрашнюю ночь и ту, что будет за ней. Нужно делать и молчать. И придет исцеление.
- Борис Екимов «Ночь исцеления»
- Внук приехал и убежал с ребятами на лыжах кататься. А баба Дуня, разом оживев, резво суетилась в доме: варила щи, пирожки затевала, доставала варенья да компоты и поглядывала в окошко, не бежит ли Гриша.
- К обеду внук заявился, поел, как подмел, и снова умчался, теперь уже в лог, с коньками. И снова баба Дуня осталась одна. Но то было не одиночество. Лежала на диване рубашка внука, книжки его – на столе, сумка брошена у порога – все не на месте, вразлад. И живым духом веяло в доме. Сын и дочь свили гнездо в городе и наезжали редко – хорошо, коли раз в год. Баба Дуня у них гостила не чаще и обыденкою вечером возвращалась к дому. С одной стороны, за хату боялась: какое ни есть, а хозяйство, с другой…
- Вторая причина была поважнее: с некоторых пор спала баба Дуня тревожно, разговаривала, а то и кричала во сне. В своей хате, дома, шуми хоть на весь белый свет. Кто услышит! А вот в гостях… Только улягутся и заснут, как забормочет баба Дуня, в голос заговорит, кого-то убеждает, просит так явственно в ночной тишине, а потом закричит: «Люди добрые! Спасите!!» Конечно, все просыпаются – и к бабе Дуне. А это сон у нее такой тревожный. Поговорят, поуспокаивают, валерьянки дадут и разойдутся. А через час то же самое: «Простите Христа ради! Простите!!» И снова квартира дыбом. Конечно, все понимали, что виновата старость и несладкая жизнь, какую баба Дуня провела. С войной и голодом. Понимать понимали, но от этого было не легче.
- Приезжала баба Дуня – и взрослые, считай, ночь напролет не спали. Хорошего мало. Водили ее к врачам. Те прописывали лекарства. Ничего не помогало. И стала баба Дуня ездить к детям все реже и реже, а потом лишь обыденкою: протрясется два часа в автобусе, спросит про здоровье и назад. И к ней, в родительский дом, приезжали лишь в отпуск, по лету. Но вот внучек Гриша, в годы войдя, стал ездить чаще: на зимние каникулы, на Октябрьские праздники да Майские.
- Он зимой и летом рыбачил в Дону, грибы собирал, катался на коньках да лыжах, дружил с уличными ребятами,– словом, не скучал. Баба Дуня радовалась.
- И нынче с Гришиным приездом она про хвори забыла. День летел невидя, в суете и заботах. Не успела оглянуться, а уж синело за окном, подступал вечер. Гриша заявился по-светлому. Загромыхал на крылечке,
- в хату влетел краснощекий, с морозным духом и с порога заявил:
- – Завтра на рыбалку! Берш за мостом берется. Дуром!
- – Это хорошо,– одобрила баба Дуня. – Ушицей посладимся.
- Гриша поужинал и сел разбирать снасти: мормышки да блесны проверял, на полдома разложив свое богатство. А баба Дуня устроилась на диване и глядела на внука, расспрашивая его о том о сем. Внук все малым был да малым, а в последние год-два вдруг вытянулся, и баба Дуня с трудом признавала в этом длинноногом, большеруком подростке с черным пушком на губе косолапого Гришатку.
- – Бабаня, я говорю, и можешь быть уверена. Будет уха и жарёха. Фирма веников не вяжет. Учти.
- – С вениками правда плохо,– согласилась баба Дуня. – До трех рублей на базаре.
- Гриша рассмеялся:
- – Я про рыбу.
- – Про рыбу… У меня дядя рыбалил. Дядя Авдей. Мы на Картулях жили. Меня оттуда замуж брали. Так там рыбы…
- Гриша сидел на полу, среди блесен и лесок, длинные ноги – через всю комнатушку, от кровати до дивана. Он слушал, а потом заключил:
- – Ничего, и мы завтра наловим: на уху и жарёху.
- За окном солнце давно закатилось. Долго розовело небо. И уже светила луна половинкою, но так хорошо, ясно. Укладывались спать. Баба Дуня, совестясь, сказала:
- – Ночью, може, я шуметь буду. Так ты разбуди.
- Гриша отмахивался:
- – Я, бабаня, ничегоне слышу. Сплю мертвым сном.
- – Ну и слава Богу. А то вот я шумлю, дура старая. Ничего поделать не могу.
- Заснули быстро, и баба Дуня, и внук.
- Но среди ночи Гриша проснулся от крика:
- – Помогите! Помогите, люди добрые!
- Спросонья, во тьме он ничего не понял, и страх обуял его.
- – Люди добрые! Карточки потеряла! Карточки в синем платочке завязаны! Может, кто поднял? – И смолкла.
- Гриша уразумел, где он и что. Это кричала баба Дуня. Во тьме, в тишине так ясно слышалось тяжелое бабушкино дыхание. Она словно продыхивалась, сил набиралась. И снова запричитала, пока не в голос:
- – Карточки… Где карточки… В синем платочке… Люди добрые. Ребятишки… Петяня, Шурик, Таечка… Домой приду, они исть попросят… Хлебец дай, мамушка. А мамушка ихняя… – Баба Дуня запнулась, словно ошеломленная, и закричала: – Люди добрые! Не дайте помереть! Петяня! Шура! Таечка! – Имена детей она словно выпевала, тонко и болезненно.
- Гриша не выдержал, поднялся с постели, прошел в бабушкину комнату.
- – Бабаня! Бабаня! – позвал он. – Проснись…
- Она проснулась, заворочалась:
- – Гриша, ты? Разбудила тебя. Прости, Христа ради.
- – Ты, бабаня, не на тот бок легла, на сердце.
- – На сердце, на сердце… – послушно согласилась баба Дуня.
- – Нельзя на сердце. Ты на правый ложись.
- – Лягу, лягу…
- Она чувствовала себя такой виноватой. Гриша вернулся к себе, лег в постель. Баба Дуня ворочалась, вздыхала. Не сразу отступало то, что пришло во сне. Внук тоже не спал, лежал, угреваясь. Про карточки он знал. На них давали хлеб. Давно, в войну и после. А Петяня, о котором горевала бабушка,– это отец.
- В жидкой тьме лунного полусвета темнели шкаф и этажерка. Стало думаться об утре, о рыбалке, и уже в полудреме Гриша услыхал бабушкино бормотание:
- – Зима находит… Желудков запастись… Ребятишкам, детишкам… – бормотала баба Дуня. – Хлебца не хватает, и желудками обойдемся. Не отымайте, Христа ради… Не отымайте! – закричала она. – Хучь мешки отдайте! Мешки! – И рыдания оборвали крик.
- Гриша вскочил с постели.
- – Бабаня! Бабаня! – крикнул он и свет зажег в кухне. – Бабаня, проснись!
- Баба Дуня проснулась. Гриша наклонился над ней. В свете электрической лампочки засияли на бабушкином лице слезы.
- – Бабаня… – охнул Гриша. – Ты вправду плачешь? Так ведь это все сон.
- – Плачу, дура старая. Во сне, во сне…
- – Но слезы-то зачем настоящие? Ведь сон – неправда. Ты вот проснулась, и все.
- – Да это сейчас проснулась. А там…
- – А чего тебеснилось?
- – Снилось? Да нехорошее. Будто за желудями я ходила за Дон, на горы. Набрала в два мешка. А лесники на пароме отнимают. Вроде не положено. И мешки не отдают.
- – А зачем тебе желуди?
- – Кормиться. Мы их толкли, мучки чуток добавляли и чуреки пекли, ели.
- – Бабаня, тебе это только снится или это было? – спросил Гриша.
- – Снится,– ответила баба Дуня. – Снится – и было. Не приведи, Господи. Не приведи… Ну, ложись иди ложись…
- Гриша ушел, и крепкий сон сморил его или баба Дуня больше не кричала, но до позднего утра он ничего не слышал. Утром ушел на рыбалку и, как обещал, поймал пять хороших бершей, на уху и жарёху.
- За обедом баба Дуня горевала:
- – Не даю тебе спать… До двух раз булгачила. Старость.
- – Бабаня, в голову не бери,– успокаивал ее Гриша. – Высплюсь, какие мои годы…
- Он пообедал и сразу стал собираться. А когда надел лыжный костюм, то стал еще выше. И красив он был, в лыжной шапочке, такое милое лицо, мальчишечье, смуглое, с румянцем. Баба Дуня рядом с ним казалась совсем старой: согбенное, оплывающее тело, седая голова тряслась, и в глазах уже виделось что-то нездешнее. Гриша мельком, но явственно вспомнил лицо ее в полутьме, в слезах. Воспоминание резануло по сердцу. Он поспешил уйти.
- Во дворе ждали друзья. Рядом лежала степь. Чуть поодаль зеленели посадки сосны. Так хорошо было бежать там на лыжах. Смолистый дух проникал в кровь живительным холодком и, казалось, возносил над лыжней послушное тело. И легко было мчаться, словно парить. За соснами высились песчаные бугры – кучугуры, поросшие красноталом. Они шли холмистой грядой до самого Дона. Туда, к высоким задонским холмам, тоже заснеженным, тянуло. Манило к крутизне, когда наждаковый ветер высекает из глаз слезу, а ты летишь, чуть присев, узкими щелочками глаз цепко ловишь впереди каждый бугорок и впадинку, чтобы встретить их, и тело твое цепенеет в тряском лете. И наконец пулей вылетаешь на гладкую скатерть заснеженной реки и, расслабившись, выдохнув весь испуг, катишь и катишь спокойно, до середины Дона.
- Этой ночью Гриша не слыхал бабы Дуниных криков, хотя утром по лицу ее понял, что она неспокойно спала.
- – Не будила тебя? Ну и слава Богу…
- Прошел еще день и еще. А потом как-то к вечеру он ходил на почту, в город звонить. В разговоре мать спросила:
- – Спать тебе баба Дуня дает? – И посоветовала: – Она лишь начнет с вечера говорить, а ты крикни: «Молчать!» Она перестает. Мы пробовали.
- По пути домой стало думаться о бабушке. Сейчас, со стороны, она казалась такой слабой и одинокой. А тут еще эти ночи в слезах, словно наказание. Про старые годы вспоминал отец. Но для него они прошли. А для бабушки – нет. И с какой, верно, тягостью ждет она ночи. Все люди прожили горькое и забыли. А у нее оно снова и снова. Но как помочь?
- Свечерело. Солнце скрылось за прибрежными донскими холмами. Розовая кайма лежала за Доном, а по ней – редкий далекий лес узорчатой чернью. В поселке было тихо, лишь малые детишки смеялись, катаясь на салазках. Про бабушку думать было больно. Как помочь ей? Как мать советовала? Говорит, помогает. Вполне может и быть. Это ведь психика. Приказать, крикнуть – и перестанет. Гриша неторопливо шел и шел, раздумывая, и в душе его что-то теплело и таяло, что-то жгло и жгло. Весь вечер за ужином, а потом за книгой, у телевизора Гриша нет-нет да и вспоминал о прошедшем. Вспоминал и глядел на бабушку, думал: «Лишь бы не заснуть».
- За ужином он пил крепкий чай, чтобы не сморило. Выпил чашку, другую, готовя себя к бессонной ночи. И пришла ночь. Потушили свет. Гриша не лег, а сел в постели, дожидаясь своего часа. За окном светила луна. Снег белел. Чернели сараи. Баба Дуня скоро заснула, похрапывая. Гриша ждал. И когда наконец из комнаты бабушки донеслось еще невнятное бормотание, он поднялся и пошел. Свет в кухне зажег, встал
- возле кровати, чувствуя, как охватывает его невольная дрожь.
- – Потеряла… Нет… Нету карточек… – бормотала баба Дуня еще негромко. – Карточки… Где… Карточки… – И слезы, слезы подкатывали.
- Гриша глубоко вздохнул, чтобы крикнуть громче, и даже ногу поднял – топнуть. Чтобы уж наверняка.
- – Хлебные… карточки… – в тяжкой муке, со слезами выговаривала баба Дуня.
- Сердце мальчика облилось жалостью и болью. Забыв обдуманное, он опустился на колени перед кроватью и стал убеждать, мягко, ласково:
- – Вот ваши карточки, бабаня… В синем платочке, да? ваши в синем платочке? Это ваши, вы обронили. А я поднял. Вот видите, возьмите,– настойчиво повторял он. – Все целые, берите…
- Баба Дуня смолкла. Видимо, там, во сне, она все слышала и понимала. Не сразу пришли слова. Но пришли:
- – Мои, мои… Платочек мой, синий. Люди скажут. Мои карточки, я обронила. Спаси Христос, добрый человек…
- По голосу ее Гриша понял, что сейчас она заплачет.
- – Не надо плакать,– громко сказал он. – Карточки целые. Зачем же плакать? Возьмите хлеба и несите детишкам. Несите, поужинайте и ложитесь спать,– говорил он, словно приказывал. – И спите спокойно. Спите.
- Баба Дуня смолкла.
- Гриша подождал, послушал ровное бабушкино дыхание, поднялся. Его бил озноб. Какой-то холод пронизывал до костей. И нельзя было согреться. Печка была еще тепла. Он сидел у печки и плакал. Слезы катились и катились. Они шли от сердца, потому что сердце болело и ныло, жалея бабу Дуню и кого-то еще… Он не спал, но находился в странном забытьи, словно в годах далеких, иных, и в жизни чужой, и виделось ему там, в этой жизни, такое горькое, такая беда и печаль, что он не мог не плакать. И он плакал, вытирая слезы кулаком. Но как только баба Дуня заговорила, он забыл обо всем. Ясной стала голова, и ушла из тела дрожь. К бабе Дуне он подошел вовремя.
- – Документ есть, есть документ… вот он… – дрожащим голосом говорила она. – К мужу в госпиталь пробираюсь. А ночь на дворе. Пустите переночевать.
- Гриша словно увидел темную улицу и женщину во тьме и распахнул ей навстречу дверь.
- – Конечно, пустим. Проходите, пожалуйста. Проходите. Не нужен ваш документ.
- – Документ есть! – выкрикнула баба Дуня.
- Гриша понял, что надо брать документ.
- – Хорошо, давайте. Так… Ясно. Очень хороший документ. Правильный. С фотокарточкой, с печатью.
- – Правильный… – облегченно вздохнула баба Дуня.
- – Все сходится. Проходите.
- – Мне бы на полу. Лишь до утра. Переждать.
- – Никакого пола. Вот кровать. Спите спокойно. Спите. Спите. На бочок и спите.
- Баба Дуня послушно повернулась на правый бок, положила под голову ладошку и заснула. Теперь уже до утра. Гриша посидел над ней, поднялся, потушил в кухне свет. Кособокая луна, опускаясь, глядела в окно. Белел снег, посверкивая живыми искрами. Гриша лег в постель, предвкушая, как завтра расскажет бабушке и как они вместе… Но вдруг обожгло его ясной мыслью: нельзя говорить. Он отчетливо понял – ни слова, ни даже намека. Это должно остаться и умереть в нем. Нужно делать и молчать. Завтрашнюю ночь и ту, что будет за ней. Нужно делать и молчать. И придет исцеление.
- 1986
- Б. Екимов. “Говори, мама, говори…”
- По утрам теперь звонил телефон-мобильник. Черная коробочка оживала:
- загорался в ней свет, пела веселая музыка и объявлялся голос дочери, словно рядом она:
- — Мама, здравствуй! Ты в порядке? Молодец! Вопросы и пожелания? Замечательно! Тогда целую. Будь-будь!
- Коробочка тухла, смолкала. Старая Катерина дивилась на нее, не могла привыкнуть. Такая вроде малость — спичечный коробок. Никаких проводов. Лежит-лежит — и вдруг заиграет, засветит, и голос дочери:
- — Мама, здравствуй! Ты в порядке? Не надумала ехать? Гляди… Вопросов нет? Целую. Будь-будь!
- А ведь до города, где дочь живет, полторы сотни верст. И не всегда легких, особенно в непогоду.
- Но в год нынешний осень выдалась долгая, теплая. Возле хутора, на окрестных курганах, порыжела трава, а тополевое да вербовое займище возле Дона стояло зеленым, и по дворам по-летнему зеленели груши да вишни, хотя по времени им давно пора отгореть рдяным да багровым тихим пожаром.
- Птичий перелет затянулся. Неспешно уходила на юг казарка, вызванивая где-то в туманистом, ненастном небе негромкое онг-онг… онг-онг…
- Да что о птице говорить, если бабка Катерина, иссохшая, горбатенькая от возраста, но еще проворная старушка, никак не могла собраться в отъезд.
- — Кидаю умом, не накину… — жаловалась она соседке. — Ехать, не ехать?.. А может, так и будет тепло стоять? Гутарят по радио: навовсе поломалась погода. Ныне ведь пост пошел, а сороки ко двору не прибились. Тепло-растепло. Туды-сюды… Рождество да Крещенье. А там пора об рассаде думать. Чего зря и ехать, колготу разводить.
- Соседка лишь вздыхала: до весны, до рассады было еще ох как далеко.
- Но старая Катерина, скорее себя убеждая, вынимала из пазухи еще один довод — мобильный телефон.
- — Мобила! — горделиво повторяла она слова городского внука. — Одно слово — мобила. Нажал кнопку, и враз — Мария. Другую нажал — Коля. Кому хочешь жалься. И чего нам не жить? — вопрошала она. — Зачем уезжать? Хату кидать, хозяйство…
- Этот разговор был не первый. С детьми толковала, с соседкой, но чаще сама с собой.
- Последние годы она уезжала зимовать к дочери в город. Одно дело — возраст: трудно всякий день печку топить да воду носить из колодца. По грязи да в гололед. Упадешь, расшибешься. И кто поднимет?
- Хутор, еще недавно людный, с кончиной колхоза разошелся, разъехался, вымер. Остались лишь старики да пьянь. И хлеб не возят, про остальное не говоря. Тяжело старому человеку зимовать. Вот и уезжала к своим.
- Но с хутором, с гнездом насиженным нелегко расставаться. Куда девать малую живность: Тузика, кошку да кур? Распихивать по людям?.. И о хате душа болит. Пьянчуги залезут, последние кастрюлешки упрут.
- Да и не больно весело на старости лет новые углы обживать. Хоть и родные дети, но стены чужие и вовсе другая жизнь. Гостюй да оглядывайся.
- Вот и думала: ехать, не ехать?.. А тут еще телефон привезли на подмогу — “мобилу”. Долго объясняли про кнопки: какие нажимать, а какие не трогать. Обычно звонила дочь из города, по утрам.
- Запоет веселая музыка, вспыхнет в коробочке свет. Поначалу старой Катерине казалось, что там, словно в малом, но телевизоре, появится лицо дочери. Объявлялся лишь голос, далекий и ненадолго:
- — Мама, здравствуй! Ты в порядке? Молодец. Вопросы есть? Вот и хорошо. Целую. Будь-будь.
- Не успеешь опомниться, а уже свет потух, коробочка смолкла.
- В первые дни старая Катерина лишь дивилась такому чуду. Прежде на хуторе был телефон в колхозной конторе. Там все привычно: провода, черная большая трубка, долго можно говорить. Но тот телефон уплыл вместе с колхозом. Теперь появился “мобильный”. И то слава богу.
- — Мама! Слышишь меня?! Живая-здоровая? Молодец. Целую.
- Не успеешь и рта раскрыть, а коробочка уж потухла.
- — Это что за страсть такая… — ворчала старая женщина. — Не телефон, свиристелка. Прокукарекал: будь-будь… Вот тебе и будь. А тут…
- А тут, то есть в жизни хуторской, стариковской, было много всего, о чем рассказать хотелось.
- — Мама, слышишь меня?
- — Слышу, слышу… Это ты, доча? А голос будто не твой, какой-то хрипавый. Ты не хвораешь? Гляди одевайся теплей. А то вы городские — модные, платок пуховый повяжи. И нехай глядят. Здоровье дороже. А то я ныне сон видала, такой нехороший. К чему бы? Вроде на нашем подворье стоит скотиняка. Живая. Прямо у порога. Хвост у нее лошадиный, на голове — рога, а морда козиная. Это что за страсть? И к чему бы такое?
- — Мама, — донеслось из телефона строгое. — Говори по делу, а не про козиные морды. Мы же тебе объясняли: тариф.
- — Прости Христа ради, — опомнилась старая женщина. Ее и впрямь упреждали, когда телефон привезли, что он дорогой и нужно говорить короче, о самом главном.
- Но что оно в жизни главное? Особенно у старых людей… И в самом деле ведь привиделась ночью такая страсть: лошадиный хвост и козья страшенная морда.
- Вот и думай, к чему это? Наверное, не к добру.
- Снова миновал день, за ним — другой. Старой женщины жизнь катилась привычно: подняться, прибраться, выпустить на волю кур; покормить да напоить свою малую живность да и самой чего поклевать. А потом пойдет цеплять дело за дело. Не зря говорится: хоть и дом невелик, а сидеть не велит.
- Просторное подворье, которым когда-то кормилась немалая семья: огород, картофельник, левада. Сараи, закуты, курятник. Летняя кухня-мазанка, погреб с выходом. Плетневая городьба, забор. Земля, которую нужно копать помаленьку, пока тепло. И дровишки пилить, ширкая ручною пилой на забазье. Уголек нынче стал дорогущий, его не укупишь.
- Помаленьку да полегоньку тянулся день, пасмурный, теплый. Онг-онг… онг-онг… — слышалось порой. Это казарка уходила на юг, стая за стаей. Улетали, чтобы весной вернуться. А на земле, на хуторе было по-кладбищенски тихо. Уезжая, сюда люди уже не возвращались ни весной, ни летом. И потому редкие дома и подворья словно расползались по-рачьи, чураясь друг друга.
- Прошел еще один день. А утром слегка подморозило. Деревья, кусты и сухие травы стояли в легком куржаке — белом пушистом инее. Старая Катерина, выйдя во двор, глядела вокруг, на эту красоту, радуясь, а надо бы вниз, под ноги глядеть. Шла-шла, запнулась, упала, больно ударившись о корневище.
- Неловко начался день, да так и пошел не в лад.
- Как всегда поутру, засветил и запел телефон мобильный.
- — Здравствуй, моя доча, здравствуй. Одно лишь звание, что — живая. Я ныне так вдарилась, — пожаловалась она. — Не то нога подыграла, а может, склизь. Где, где… — подосадовала она. — Во дворе. Воротца пошла отворять, с ночи. А тама, возля ворот, там грушина-черномяска. Ты ее любишь. Она сладимая. Я из нее вам компот варю. Иначе бы я ее давно ликвидировала. Возля этой грушины…
- — Мама, — раздался в телефоне далекий голос, — конкретней говори, что случилось, а не про сладимую грушину.
- — А я тебе о чем и толкую. Тама корень из земли вылез, как змеюка. А я шла не глядела. Да тут еще глупомордая кошка под ноги суется. Этот корень… Летось Володю просила до скольких разов: убери его Христа ради. Он на самом ходу. Черномяска…
- — Мама, говори, пожалуйста, конкретней. О себе, а не о черномяске. Не забывай, что это — мобильник, тариф. Что болит? Ничего не сломала?
- — Вроде бы не сломала, — все поняла старая женщина. — Прикладаю капустный лист.
- На том и закончился с дочерью разговор. Остальное самой себе пришлось досказывать: “Чего болит, не болит… Все у меня болит, каждая косточка. Такая жизнь позади…”
- И, отгоняя горькие мысли, старая женщина занялась привычными делами во дворе и в доме. Но старалась больше толочься под крышей, чтобы еще не упасть. А потом возле прялки уселась. Пушистая кудель, шерстяная нить, мерное вращенье колеса старинной самопряхи. И мысли, словно нить, тянутся и тянутся. А за окном — день осенний, словно бы сумерки. И вроде зябко. Надо бы протопить, но дровишек — внатяг. Вдруг и впрямь зимовать придется.
- В свою пору включила радио, ожидая слов о погоде. Но после короткого молчания из репродуктора донесся мягкий, ласковый голос молодой женщины:
- — Болят ваши косточки?..
- Так впору и к месту были эти душевные слова, что ответилось само собой:
- — Болят, моя доча…
- — Ноют руки и ноги?.. — словно угадывая и зная судьбу, спрашивал добрый голос.
- — Спасу нет… Молодые были, не чуяли. В доярках да в свинарках. А обувка — никакая. А потом в резиновые сапоги влезли, зимой и летом в них. Вот и нудят…
- — Болит ваша спина… — мягко ворковал, словно завораживая, женский голос.
- — Заболит, моя доча… Век на горбу таскала чувалы да вахли с соломой. Как не болеть… Такая жизнь…
- Жизнь ведь и вправду нелегкой выдалась: война, сиротство, тяжкая колхозная работа.
- Ласковый голос из репродуктора вещал и вещал, а потом смолк.
- Старая женщина даже всплакнула, ругая себя: “Овечка глупая… Чего ревешь?..” Но плакалось. И от слез вроде бы стало легче.
- И тут совсем неожиданно, в обеденный неурочный час, заиграла музыка и засветил, проснувшись, мобильный телефон. Старая женщина испугалась:
- — Доча, доча… Чего случилось? Не заболел кто? А я всполохнулась: не к сроку звонишь. Ты на меня, доча, не держи обиду. Я знаю, что дорогой телефон, деньги большие. Но я ведь взаправду чуток не убилась. Тама, возля этой дулинки… — Она опомнилась: — Господи, опять я про эту дулинку, прости, моя доча…
- Издалека, через многие километры, донесся голос дочери:
- — Говори, мама, говори…
- — Вот я и гутарю. Ныне какая-то склизь. А тут еще эта кошка… Да корень этот под ноги лезет, от грушины. Нам, старым, ныне ведь все мешает. Я бы эту грушину навовсе ликвидировала, но ты ее любишь. Запарить ее и сушить, как бывалоча… Опять я не то плету… Прости, моя доча. Ты слышишь меня?..
- В далеком городе дочь ее слышала и даже видела, прикрыв глаза, старую мать свою: маленькую, согбенную, в белом платочке. Увидела, но почуяла вдруг, как все это зыбко и ненадежно: телефонная связь, видение.
- — Говори, мама… — просила она и боялась лишь одного: вдруг оборвется и, может быть, навсегда этот голос и эта жизнь. — Говори, мама, говори…
- Вячеслав ДЁГТЕВ Выбор Посвящается Юрию Бондареву
- Он был с Дона, она — с Кубани.
- Он служил гранатометчиком, она — в полевой пекарне.
- У него в прошлом было много чего разного, в основном неприятного, что
- сейчас, на войне, казалось несущественным: работа, жена, семейные дрязги.
- У нее где-то в Армавире, говорили ребята, осталась старушка-мать,
- которую не на что было лечить, потому и поступила она в армию хлебопеком.
- Восемьсот рублей в день «боевых» — где их, такие деньги, в России
- заработаешь?
- Они не обмолвились ни единым словом друг с другом — она нарезала хлеб,
- он подходил к раздаче в очереди таких же, как сам, грязных, пропотевших
- солдат, и молодых безусых «срочников», и угрюмых в основном «контрактников»,у которых у каждого была в жизни какая-нибудь трагедия (от хорошей жизни на войну не вербуются), подходил, молча брал свою пайку, любил он с поджаристой корочкой, даже чтобы чуть-чуть хлеб был подгорелый, и она в последнее время стала оставлять ему именно такой.
- Она молча клала в его огрубелую ладонь пышущий жаром пышный пахучий хлеб, пальцы их соприкасались, они вскидывали друг на друга глаза — у него они были серые, стального, немного зеленоватого цвета, у нее — карие, выпуклые, как у породистой преданной собаки; в последнее время глаза у нее сделались отчего-то золотистые и с янтарным оттенком. Вот и все было их общение.
- Он знал, что зовут ее Оксана, редкое по нынешним временам имя. Она,
- конечно же, имени его не знала. Да и зачем ей, молодой и красивой, имя
- какого-то гранатометчика в потертом бушлате и с проседью, «дикого гуся»,
- «пса войны», сбежавшего на эту непонятную необъявленную войну от нужды, беспросветности и тоски.
- Нет, кажется, раза два он сказал ей: «Спасибо!», а она ответила:
- «Пожалуйста!» Вот теперь уж точно — все!
- Да, несколько последних лет он не жил — существовал. В тоске и
- беспросветности. Он не верил больше женщинам. Казалось, все они сделались шлюхами , падкими на деньги, тряпки и удовольствия. Телевизор с рекламой прокладок, безопасного секса, Багам, Канар и французского парфюма сгубил русскую бабу. Вместо того чтобы мечтать о детях, они теперь мечтают о колготках от Версачи. И с некоторого времени он стал рассуждать совсем как эти «звери», с которыми приходилось сейчас воевать: русские женщины продажные, живут даже с неграми («лишь бы человек был хороший»), и потому нет у нас будущего и весь народ обречен на вымирание.
- Он был согласен с этим, как это ни прискорбно. В прошлом служил он в
- милиции участковым и насмотрелся такого, что даже не рисковал никому рассказывать — не поверят. Он любил свою жену-пианистку, она же считала его неровней себе, не парой, а потому спуталась с каким-то плюгавым настройщиком роялей и постоянными вздорными заявлениями в УВД сначала вынудила начальство отобрать у него, заядлого с 16 лет охотника, ружье, которым он будто бы ей угрожал, затем лишить его табельного оружия, а потом и уволить из «органов».Квартиру, которую он заработал, разделила, но ключи не отдавала, жила в ней одна. Он помыкался, помыкался, то у родителей, то где придется, и пришлось
- соглашаться на то, что она ему предложила (и то спасибо соседям, засовестили ее), и досталась ему после разъезда конура — в прямом смысле, без всяких кавычек. Ах, как тоскливо и горестно бывало ему в той конуре, особенно вечерами! Одно оставалось — выйти, взять бутылку. Пока деньги были…
- А тут началась война. И ноги как-то сами собой принесли его к казачьему
- атаману, а потом в военкомат, и взяли его на войну, и направили в отдельный казачий полк по армейской специальности и с армейским званием -гранатометчиком и младшим сержантом.
- Так и служил он уже второй год, бывший старший лейтенант милиции,
- младшим сержантом. За это время он сделался настоящим «псом войны». Уже не являлись ему во сне убитые им «звери», уже не дрожали в бою руки. Недавно пришлось пристрелить своего — уж очень парень был труслив, чуть что —сразу же у него паника, в бою своим несдержанным поведением чуть всех не угробил, пришлось под шумок щелкнуть его в затылок. А то еще на днях приезжал в полк известный своими мерзкими интервью с так называемыми «полевыми командирами» один московский журналюга — этого педика просто подставили под пули те, кого он воспевал, после чего некоторые сослуживцы, даже офицеры, подходили к нему и молча жали руку. Что ж, на то она и война.
- Вот такая теперь была у него жизнь.
- Но в последнее время суровая его жизнь стала скрашиваться присутствием Оксаны в их полевой походной пекарне.
- Оксана как-то выступала на День Победы перед солдатами. Среди прочей самодеятельности она плясала чечетку, или, как называют специалисты, степ. Когда-то в прошлом она занималась в танцевальном кружке при Доме пионеров и в тот день, в святой для всякого русского День Победы, решила, видать, тряхнуть стариной. На ней были блестящие хромом сапожки, которые полковые умельцы подбили так, что они и звенели медными подковками, и скрипели вложенной между стелек берестой.
- Ее стройные, немного полноватые в икрах ножки так и мелькали, так и
- носились по дощатой сцене — стоял топот, стук, скрип, а солдаты сидели кто
- на чем, некоторые — раскрыв от восхищения рот, сидели и смотрели на это
- чудо, и не один, верно, плоховато спал в ту ночь.
- Да, она была настоящая королева их полка. Многие вздыхали, некоторые даже пытались чего-то там предпринимать, да только без толку. Как истинная казачка, она знала себе цену, строго держала себя. Поэтому он даже и не пытался…
- И вот сейчас ее внесли на носилках двое дюжих измазанных глиной
- десантников. Внесли в подвал-бомбоубежище, где когда-то выращивали
- шампиньоны (ими до сих пор еще тут кисловато пахло), а теперь оборудован был полевой госпиталь и где он получал индивидуальные аптечки на весь взвод.
- Она была по самый подбородок укрыта окровавленным то ли пледом, то ли ковром, то ли одеялом. Среди раненых и медобслуги пополз шумок: «звери» обстреляли хлебовозку, где, случалось, и сами получали дармовой хлеб.
- Ее положили возле печки-буржуйки, в которой гудело замурованное пламя и наносило тополевым горьковатым дымком, который будил в памяти осенние субботники и запах сжигавшейся листвы.
- Глаза ее горели каким-то странным, лихорадочным, янтарным огнем. В них прямо-таки плескался непонятный и потому страшный пожар. Он подошел к ней. Она угадала его и улыбнулась.
- — А-а, Роман! Здравствуй!
- Он удивился: откуда знает его имя? Ведь они не знакомились. Они даже ни разу не поговорили. «Спасибо». — «Пожалуйста» — вот и все! Она пекла хлеб для всего полка. Он был одним из трех тысяч солдат. Все солдаты на одно лицо. Но на душе сделалось так тепло и так легко, хоть пой, хоть скачи козленком.
- — Видишь, как меня? — продолжала говорить она. — Ну ничего, это ведь
- не страшно. И не надолго. Мы еще потанцуем. Ведь правда, Рома?
- — Конечно, конечно. Ты только не говори много. Береги силы. Потом мы с
- тобой наговоримся. И натанцуемся. Ты еще покажешь класс — в своих скрипучих сапожках-то…
- — Сапог, сапог! — Она схватила его за руку, притянула к себе,
- приложила ладонь к своей щеке — щека горела огнем! — зашептала свистящим полушепотом, с перехватом дыхания: — Слушай, будь другом… Я стеснялась этих ребят-санитаров, чужие люди, а тебя попрошу, будь другом, сними с меня левый сапог — жмет, вражина, мочи нету! Или разрежь его, что ли, а?
- Он кивнул и приподнял край задубевшего от крови одеяла.
- Ног у нее не было по самые колена.
- Его бросило в жар. Он еле сдержался, чтоб не отшатнуться. Стоящая у
- бетонного столба молоденькая медсестра, помогавшая размещать раненых, чуть слышно вскрикнула, увидев это, и заткнула рот воротом халата, испачканного кровью, грязью, зеленкой.
- Он медленно опустил край одеяла (или ковра?), поправил его и
- приблизился к ее лицу. В глазах Оксаны, оглушенных промедолом, прочитал облегчение, будто сапог и в самом деле перестал мучить.
- В подвале сразу же отчего-то сделалось тихо. Так тихо, что слышен стал
- лязг и звон инструментов за ширмой, где готовили стол для операции.
- — Знаешь что, Оксана дорогая? — сказал он хрипловато, но твердо. — А
- выходи-ка ты за меня замуж, — докончил он и словно груз сбросил.
- Она широко распахнула глаза. В них были слезы.
- — Что? Замуж? — Сейчас в глазах уже плескалась радость. Да, радость!
- Радость золотая, неподдельная. — Я знала, что ты рано или поздно заговоришь
- со мной. Я знала… Но замуж?! — И тут же промелькнуло недоверие в ее тоне,
- даже настороженность появилась в интонации. — Но почему именно сегодня, именно сейчас?
- — Боюсь, что завтра… я не осмелюсь. Так что сейчас решай.
- Она коснулась его темной загорелой руки. Закрыла янтарные свои
- прекрасные от счастья глаза и прошептала:
- — Какой ты… Ведь правда, все у нас с тобой будет хорошо? Меня сейчас
- перевяжут, и мы с тобой еще станцуем на нашей свадьбе… Ах, как я
- счастлива, Ромка!
- У бетонного столба стояла молоденькая медсестра и беззвучно плакала.
- В подвале висела звонкая, чистая, прямо-таки стерильная тишина, запах
- грибов куда-то пропал, и лишь горьковато припахивало от печки тополевыми поленьями…
- Валентин Распутин «ЖЕНСКИЙ РАЗГОВОР».
- В деревне у бабушки посреди зимы Вика оказалась не по своей доброй воле. В шестнадцать годочков пришлось делать аборт. Связалась с компанией, а с компанией хоть к лешему на рога. Бросила школу, стала пропадать из дому, закрутилась, закрутилась… пока хватились, выхватили из карусели уже наживленная, уже караул кричи. Дали неделю после больницы отлежаться, а потом запряг отец свою старенькую «Ниву», и, пока не опомнилась, к бабушке на высылку, на перевоспитание. И вот второй месяц перевоспитывается, мается: подружек не ищет, телевизора у бабушки нет — сбегает за хлебом, занесет в избу дров-воды и в кровать за книжку. Темнеет мартовским вечером в восьмом часу, а электричество… прошли те времена, когда электричество всякую минуту было под рукой. Сковырнули за-ради него ангарские деревни, свалили как попало в одну кучу, затопили поля и луга, порушили вековечный порядок — все за-ради электричества, а им-то и обнесли ангарские деревни, пустив провода далеко в стороне. Выгоняли его при старых порядках для местных нужд из солярки, а солярка теперь сделалась золотой, требует прорвы денег. Утром посветят, чтобы на работу отправить, а вечером — не всегда… Наталья по-старушечьи укладывается рано, вслед за солнышком; Вика поскрипит-поскрипит на продавленной пружинной кровати и тоже затихнет.
- Девка она рослая, налитая, по виду — вправду в бабы отдавай, но умишко детский, несозревший, голова отстает. Все еще по привычке задает вопросы там, где пора бы с ответами жить. И вялая, то ли с ленцой, то ли с холодцой. Скажешь — сделает, не скажешь — не догадается. Затаенная какая-то девка, тихоомутная. Распахнутые серые глаза на крупном смуглом лице смотрят подолгу и без прищура, а видят ли они что — не понять.
- В этот вечер не спалось. Бывает же так: как из природы томление находит, как неоконченное что-то, зацепившееся не дает отпущения ко сну. Вздыхала, ворочалась Наталья; постанывала, крутилась Вика. То принималась играть с котенком, то сбрасывала его на пол. За беленькими тонкими занавесками в двух окнах, глядящих на Ангару, мерцал под ранним месяцем ранний вечер. Сбилось со своего сияния электричество — и опять увидели небо, запотягивались, как всякая Божья тварка, за солнышком, стали замечать, когда скобочка молодого месяца, когда полная луна.
- День отстоял на славу — солнечный, яркий, искристо играли тугие снега, берущиеся в наст, звенькало из первых сосулек, загорчил первым подтаем воздух. За Ангарой после заката долго горело растекающееся зарево и долго томилось, впитываясь внутрь, долго потом уже новым, не зимним, мягким пологом лежала по белому полю нежная синева. Но еще до темноты взошло и разгорелось звездное небо с юным месяцем во главе и пролился на землю капельный, росистый сухой свет.
- Нет, не брал сон, ни в какую не брал. Истомившись, бабушка и внучка продолжали переговариваться. Днем Наталья получила письмо от сына. Викиного отца. Читала Вика: собирается отец быть с досмотром. Из-за письма-то, должно быть, и не могло сморить ни одну, ни другую.
- — Уеду, — еще днем нацелилась Вика и теперь повторила: — Уеду с ним. Больше не останусь.
- — Надоело, выходит, со мной, со старухой?
- — А-а, все надоело…
- — Ишо жить не начала, а уж все надоело. Что это вы такие расхлябы без интереса к жизни?
- — Почему без интереса? — то ли утомленно, то ли раздраженно отозвалась Вика. — Интерес есть…
- — Интерес есть — скорей бы съесть. Только-только в дверку скребутся, где люди живут, а уж — надоело!.. В дырку замочную разглядели, что не так живут… не по той моде. А по своей-то моде… ну и что — хорошо выходит?
- — Надоело. Спи, бабуля.
- — Так ежели бы уснулось… — Наталья завздыхала, завздыхала. — Ну и что? — не отступила она. — Не тошно теперь?
- — Тошно. Да что тошно-то? — вдруг спохватилась Вика и села в кровати. — Что?
- — Ты говоришь: уедешь, — отвечала Наталья, — а мы с тобой ни разу и не поговорили. Не сказала ты мне: еройство у тебя это было али грех? Как ты сама-то на себя смотришь? Такую потрату на себя приняла!
- — Да не это теперь, не это!.. Что ты мне свою старину! Проходили!
- — Куда проходили?
- — В первом классе проходили. Все теперь не так. Сейчас важно, чтобы женщина была лидер.
- — Это кто ж такая? — Наталья от удивления стала подскребаться к подушке и облокотилась на нее, чтобы лучше видеть и слышать Вику.
- — Не знаешь, кто такая лидер? Ну, бабушка, тебе хоть снова жить начинай. Лидер — это она ни от кого не зависит, а от нее все зависят. Все бегают за ней, обойтись без нее не могут.
- — А живет-то она со своим мужиком, нет? — Все равно ничего не понять, но хоть это-то понять Наталье надо было.
- Вика споткнулась в растерянности:
- — Когда ка-ак… Это не обязательно.
- — Ну, прямо совсем полная воля. Как у собак. Господи! — просто, как через стенку, обратилась Наталья, не натягивая голоса. — Ох-ох-ох тут у нас. Прямо ох-ох-ох…
- Вика взвизгнула: котенок оцарапал ей палец и пулей метнулся сквозь прутчатую спинку кровати на сундук и там, выпластавшись, затаился. Слышно было, как Вика, причмокивая, отсасывает кровь.
- — А почему говорят: целомудрие? — спросила вдруг она. — Какое там мудрие? Ты слышишь, бабушка?
- — Слышу. Это не про вас.
- — А ты скажи.
- — Самое мудрие, — сердито начала Наталья. — С умом штанишки не скидывают. — Она умолкла: продолжать, не продолжать? Но рядом совсем было то, что могла она сказать, искать не надо. Пусть слышит девчонка — кто еще об этом ей скажет. — К нему прижаться потом надо, к родному-то мужику, к суженому-то. — И подчеркнула «родного» и «суженого», поставила на подобающее место. — Прижаться надо, поплакать сладкими слезьми. А как иначе: все честь по чести, по закону, по сговору. А не по обнюшке. Вся тута, как Божий сосуд: пей, муженек, для тебя налита. Для тебя взросла, всюю себя по капельке, по зернышку для тебя сневестила. Потронься: какая лаская, да чистая, да звонкая, без единой без трещинки, какая белая, да глядистая, да сладкая! Божья сласть, по благословению. Свой, он и есть свой. И запах свой, и голос, и приласка не грубая, как раз по тебе. Все у него для тебя приготовлено, нигде не растеряно. А у тебя для него. Все так приготовлено, чтоб перелиться друг в дружку, засладить, заквасить собой на всю жизню.
- — Что это ты в рифму-то?! Как заучила! — перебила Вика.
- — Что в склад? Не знаю… под душу завсегда поется.
- — Как будто раньше не было таких… кто не в первый раз.
- — Были, как не были. И девьи детки были.
- — Как это?
- — Кто в девичестве принес. Необмуженная. До сроку. Были, были, Вихтория, внученька ты моя бедовая, — с истомой, освобождая грудь, шумно вздохнула Наталья. — Были такие нетерпии. И взамуж потом выходили. А бывало, что и жили хорошо в замужестве. Но ты-то с лежи супружьей поднялась искриночкой, звездочкой, чтоб ходить и без никакой крадучи светить. Ты хозяйка там, сариса. К тебе просются, а не ты просишься за-ради Бога. А она — со страхом идёт, со скорбию. Чуть что не так — вспомнится ей, выкорится, что надкушенную взял. Будь она самая добрая баба, а раскол в ей, терния…
- — Трения?
- — И трения, и терния. Это уж надо сразу при сговоре не таиться: я такая, был грех. Есть добрые мужики…
- — Ой, да кто сейчас на это смотрит, — с раздражением отвечала Вика и заскрипела кроватью.
- — Ну, ежели не смотрите — ваше дело. Теперь все ваше дело, нашего дела не осталось. Тебе лучше знать.
- И — замолчали, каждая со своей правдой. А какая у девчонки правда? Упрямится, и только. Как и во всяком недозрелом плоду кислоты много.
- За окном просквозил мотоцикл с оглушительным ревом, кто-то встречь ему крикнул. И опять тихо. Наталья бочком подъелозилась к спинке кровати и отвела рукой занавеску. Еще светлее стало в спальне — отцеженным, слюдянистым светом.
- — Зачем ты? Закрой! — встревоженно встрепенулась Вика.
- Тонко, из звездной волосинки назревший, висел месяц. И скрадывал — где еще звездочка зазевалась. Полнится каждую ночь, полнится, пока не наберется в круглую сытую луну. Избы на другой стороне улицы стояли придавленно и завороженно — ни дымка, ни огонька, ни звука. Снежные шапки на крышах, подтаявшие за день, сидели набекрень и леденисто взблескивали под могучим дыханием неба. Такое там царило безлюдье, такая немота и такой холод, так искрилось небо над оцепеневшею землей и такой бедной, сиротливой показалась земля, что Наталье стало не по себе. Опустив занавеску и уползая под одеяло, она прошептала:
- — Господи помилуй…
- — Что там, бабушка? — не поняла Вика.
- — Везде там, внученька, Господи помилуй…
- — Ты что — больше ничего не видела?
- — Нет. Спи.
- Не сразу, через молчание, через вздохи, совсем по-бабьи:
- — А у вас как с дедушкой было?
- Наталья далеко была, не поняла:
- — С дедушкой? Что было?
- — Ну, как в первый раз сходились? Или ты забыла?
- Наталья вздохнула так, что показалось — поднялась с кровати. Пришлось во-он откуда возвращаться, чтобы собраться с памятью. И сказала без радости, без чувства:
- — Мы невенчанные легли. Это уж хорошего мало. Повенчаться к той поре негде было, церквы посбивали. Взяла я под крылышко свои восемнадцать годочков, перешила старое платье под новое — вот и вся невеста. Год голодный стоял. Выходили в деревне и в шестнадцать годочков, как тебе… Так выходили доспевать в мужних руках, под прибором… — Наталья сбилась и умолкла.
- — Ну и что с дедушкой-то? — настаивала Вика.
- — А что с дедушкой… Жили и жили до самой войны. У нас в заводе не было, чтоб нежности друг дружке говорить. Взгляда хватало, прикасанья. Я его до каждой чутельки знала.
- — У вас и способов не было…
- — Чего это? — слабо удивилась Наталья. — Ты, Вихтория, не рожала… Как пойдет дитенок, волчица и та в разум возьмет, как ему помогчи. Без дохторов, без книжек. Бабки и дедки из глубоких глубин укажут. У людей пожеланье, угаданье друг к дружке должно быть. Как любиться, обзаимность учит. Тяготение такое. У бабы завсегда: встронь один секрет, а под ним еще двадцать пять. А она и сама про них знать не знала.
- — Это правильно, — подтвердила Вика. А уж что подтверждала — надо было догадываться. — Женщина теперь сильнее. Она вообще на первый план выходит.
- — Да не надо сильнее. Надо любее. Любее любой.
- — Бабушка, ты опять отстала, ты по старым понятиям живешь. Женщина сейчас ценится… та женщина ценится, которая целе-устремленная.
- — Куда стреленная?
- — Не стреленная. Целе-устремленная. Понимаешь?
- — Рот разинешь, — кивала Наталья, — так и стрелют, в самую цель. Об чем я с тобой всюю ночь и толкую. Такие меткачи пошли.
- Вика с досады саданула ногой по спинке кровати и ушибла ногу, утянула ее под одеяло.
- — Ты совсем, что ли, безграмотная? — охала она.- Почему не понимаешь-то? Целе-устремленная — это значит, идет к цели. Поставит перед собой цель и добивается. А чтобы добиться, надо такой характер иметь… сильный.
- Устраиваясь удобнее, расшевелив голосистые пружины кровати, Наталья замолчала.
- — Ну и что, — сказала потом она. — И такие были. Самые разнесчастные бабы. Это собака такая есть, гончая порода называется. Поджарая, вытянутая, морда вострая. Дадут ей на обнюшку эту, цель-то, она и взовьется. И гонит, и гонит, свету невзвидя, и гонит, и гонит. Покуль сама из себя не выскочит. Глядь: хвост в стороне, нос в стороне и ничегошеньки вместе.
- — Бабушка, ну ты и артистка! При чем здесь гончая? И где ты видала гончую? У вас ее здесь быть не может.
- — По тиливизиру видала, — смиренно отвечала Наталья. — К Наде, к соседке, когда схожу вечером на чай, у ней тиливизир. Все-то-все кажет. Такой проказливый, прямо беда.
- — И гончую там видала?
- — И гончую, и эту, про которую ты говоришь, целе-устреленную… Как есть гончая на задних лапах. Ни кожи ни рожи. Выдохнется при такой гоньбе кому она нужна? Нет, Вихтория, не завидуй. Баба своей бабьей породы должна быть. У тебя тела хорошая, сдобная. Доброе сердце любит такую телу.
- — Все не о том ты, — задумчиво отвечала Вика. — Все теперь не так.
- Котенок спрыгнул с ее кровати, выгибая спинку, с поднятым хвостом вышагал на середину комнаты и, пригнув голову, уставился на окно, за которым поверх занавески играло ночное яркое небо. Звездный натек застлал всю комнату, чуть пригашая углы, и в нем хорошо было видно, как котенок поворачивает мордочку то к одному окну, то к другому, видна была вздыбившаяся пепельная шерстка и то, как он пятится, как неслышно бежит в кухню.
- «Не о том, — согласилась с внучкой Наталья. — Хочешь не хочешь, а надо сознаваться: все тепери не так. На холодный ветер, как собачонку, выгнали человека, и гонит его какая-то сила, гонит, никак не даст остановиться. Самая жизнь гончей породы. А он уж и привык, ему другого и не надо. Только на бегу и кажется ему, что он живет. А как остановится — страшно. Видно, как все кругом перекошено, перекручено…»
- — Тебя об одном спрашиваешь, ты о другом, — с обидой сказала Вика, не отставая: что-то зацепило ее в этом разговоре, чем-то ей хотелось успокоить себя.
- — Про дедушку-то? — вспомнила Наталья. — Ну так а что про дедушку. Твой-то дедушка и не тот был, с которым я до войны жила…
- — Как не тот? — поразилась Вика.
- — Ну, а как ему быть тому, если того на войне убили, а твой отец опосле войны рожденный? Ни того ни другого давно уж нету, но сначала-то был один, а уж потом другой. Сначала Николай был, мы с ним эту избенку, как сошлись и отделились от стариков, в лето поставили. Здесь дядья твои Степан да Василий родились, Николаевичи. Отсюда он, первый-то дедушка, на войну ушел. А второго дедушку, твоего-то, он же, Николай, мне сюда послал.
- — Как сюда послал? Ты что говоришь-то, бабушка? — Вика рванула кровать, как гармонь, и уселась, наваливаясь на спинку и подбивая под себя подушку. — Ты расскажи.
- Что делать: заговорила — надо рассказывать. Наталья подозревала, что младшие ее внуки мало что знают о ней. Одного совсем не привозили в деревню, Вика же была здесь лет пять назад, и неизвестно, когда приехала бы снова, когда бы не эта история. Знают только: деревенская бабушка; вторая бабушка была городской. Подозревают, что деревенской бабушке полагался деревенский дедушка, но его так давно не было, что о нем и не вспоминали. Легче было вспоминать того, первого, о нем хоть слава осталась: погиб на фронте.
- — Как он мог прислать, если он погиб? — И голос звонче сделался у Вики, выдавая нетерпение, и кровать под нею наигрывала не переставая. — И как это вообще можно прислать?
- — Вот так, — подтвердила Наталья и покивала себе. — Чего только в жизни не состроится. Ко мне Дуся на чай ходит… знаешь Дусю?
- — Ну.
- — Она опосле войны у родной сестры мужика отбила. У старшей сестры, у той уж двое ребятишек было, а не посмотрела ни на что, увела. Мужик смиренный, а взыграл, поддался. Та была путная баба, а у Дуси все мимо рук, все поперек дела. Ни ребятишек не родила, ни по хозяйству прибраться… охальница, рюмочница… Ну, как нарочно, одно к одному. И терпел мужик, сам стряпал, сам корову доил. Теперь уж и его нет, и сестры не стало, а Дуся к тем же ребятам, которых она без отца оставила, ездит в город родниться, помочь от них берет. Приходит позавчера ко мне: «Наталья, я в городу была, окрестилася. Потеперь спасаюсь». — «Тебе спасаться до-ол-гонько надо, говорю ей. — Не андел».
- — Бабушка! — вскричала Вика. — Тебя куда опять понесло? Мне неинтересно про твою Дусю, ты про себя, про себя. Про второго дедушку.
- — Ворочаюсь, ворочаюсь, — согласилась Наталья, вздыхая. — Я тоже стала — куда понесет. Ну, слушай. С Николаем я прожила шесть годов. Хорошо жили. Он был мужик твердый. Твердый, но не упрямый… ежели где моя права, он понимал. За ним легко было жить. Знаешь, что и на столе будет, и во дворе, и справа для ребятишек. Меня, если по-ранешному говорить, любил. Остановит другой раз глаза и смотрит на меня, хорошо так смотрит… А я уж замечу и ну перед ним показ устраивать, молодой-то было чем похвалиться.
- — И чем ты хвалилась?
- — А своим. Все своим. Чем еще? Работой я в ту пору не избита была, из себя аккуратная, улыбистая. Во мне солнышко любило играть, я уж про себя это знала и набиралась солнышка побольше. Потом-то отыгра-ало! — протянула она, проводя границу. — Потом все. Сразу затмение зашло. Отревела опосле похоронки, пообгляделась, с чем осталась… Двое ребятишек, одному пять годков, другому три. А младшенький еще и слабенький, никак в тело не мог войти, ручки-ножки как прутики…
- — А папы, значит, тогда еще не было? — пробовала Вика спрямить бабушкин рассказ.
- — Папы твово не было. Он из другого замеса. Похоронку на Николая принесли зимой, вскорости война кончилась, а осенью, как поля подобрали, прихожу повечеру домой, какой-то мужик на бревнышках под окошками сидит. В шинельке в военной, в сапогах. Меня увидал — поднялся. Я, говорит, вместе с вашим мужем воевал и был при нем, когда он от раны смертельной помер. Я, говорит, писал вам, как было… получали мое письмо?
- Письмо такое было, оно и потеперь у меня в сохранности. Зашли мы в избу, давай я чай гоношить. А сама все оглядываюсь на него, все думаю: зачем приехал? И ехать неблизко, из-под самого из-под Урала, гора поперек земли так называется. Как снял шинельку — худой, длинный, шея колышком стоит, руки-ноги, как у мальчонки мово, у Васьки, болтаются. По всему видать, досталось солдатику. Один раз был раненый и другой раз контуженый. Контузия получилась хужей раны, он никак не мог ее в до-кончательности снять.
- — Ну и что? — не выдержала Вика. — Вы пили чай, и он сказал, что его прислал первый дедушка вместо себя?
- — Не егози, — одернула ее Наталья. — Это у вас — раз, и готово. В первый день он только и сказал, что дал Николаю слово проведать нас. Я отвела его ночевать к старикам. Ты по воду ходишь по заулку… третья изба по правую руку на углу, совсем уж старенькая, под тесовой крышей… это наш был дом, у меня там отец с матерью жили. Ну, и я там жила, покуль мы с Николаем здесь не построились. Отвела я его туда, забрала ребятишек… они, ребятишки, когда я на работе, у стариков оставались. Он ребятишкам гостинцы дал, по большому куску сахару. Приметила, как уходила: отец за-ради такого гостя из запасу бутылку достал, а он пить не стал. Мне, говорит, контузия не позволяет.
- Набираясь сил, Наталья придержала рассказ. Тишина стояла такая, что словно бы потрескивание звездочек доносилось с неба тонким сухим шуршанием. Спущенная с постели, болтающаяся рука Вики виделась несоразмерно большой и неестественно белой, окостеневшей. И уже не из левого, а из правого окошка смотрел на Вику запрокидывающийся серпик месяца.
- — На другой день он пришел с утра, — без подталкивания продолжила Наталья. — Я, говорит, вчера не все сказал. Его Семеном звали, твой отец Семенович. Прошу, говорит, меня выслушать до конца и не удивляться, а дать свою волю. Я так и закаменела, в голову что ударило: живой, думаю, Николай, но сильно покалеченный и боится показаться. А он говорит… он вот какую страсть говорит. Будто просил Николай придти ко мне и передать его пожеланию. Сильно, мол, любил он меня и дал мне перед смертью вольную от себя. Какую вольную? Выдти за другого. Стоит в шинельке, я его и раздеться не позвала, голова дергается… это у него от контузии… как за нервы заденет, голову поддергивает… не так чтоб сильно, но заметно. И говорит… Мне, говорит, Николай сказал, что нигде, во всем белом свете не найду я бабу лучше и добрей, чем ты. А тебе от него завещание, что будет тебе со мной хорошо. Вот такая смертная воля. Я так и села…
- — Но тебе же приятно было, что он тебе предложение сделал? — спросила Вика, неумело подтрунивая. Наталья не стала отвечать.
- — «И ты за-ради этого поехал?» — спрашиваю его. «Поехал». — «Отец, мать есть у тебя?» — «Мать померла, отец есть». — «Что это за приказания такая, что от отца, от братьев, поди, от сестер пошел неведомо куда и про родню забыл?» — Молчит. — «Что за приказания такая лютая?» — «Что в ней, говорит, — лютого? Ты Николая любила, а я ему верил. Я тебя не знал, ты меня не знала, а он знал и тебя, и меня. Он бы зря не стал нас сводить». «Не-ет, ты голову, — говорю, — на место поставь и подумай: на что тебе брать чужую бабу с хвостами, когда теперь молодых девок невпересчет? На что? Во мне уж теперь ни одной сочинки для любовей не осталось, я тебе совсем даже негожая. Я, поди, старше тебя». — Стала спрашивать про годы так и есть, на три годочка я старше. — «Ты, видно, — говорю, — хороший человек, Николай плохого не подослал бы, но я твою милость принять не могу. Уходи, уезжай». Он постоял, постоял и ушел.
- — Ушел?! — поразилась Вика. — Как ушел? Откуда же он потом взялся?
- — Ушел, уехал,- подтвердила Наталья ровным голосом и перевела дух. — А недели через три или там через сколько, снег уж лег, с торбой обратно. Это он на зиму одежу привез. Ко мне не зашел, встал на постой у моих стариков. Прямо родня. Начал ходить на колхозную работу. Я на него не гляжу, будто его и нету, и он не глядит, будто не из-за меня воротился.
- Вика опять не удержалась:
- — Ну, бабушка, какие же вы раньше были забавные! А ты уж его полюбила, да?
- — Да какая любовь?!
- — У вас что — и любви в то время по второму разу не было?
- — Слушай, — с досадой отвечала Наталья, недовольная, что ее перебивают, как ей казалось, глупостью. — Любовь была, как не быть, да другая, ранешная, она куски, как побирушка, не собирала. Я как думала: неровня он мне. Зачем мне себя травить, его дурить, зачем людей смешить, если никакая мы не пара? На побывку к себе брать не хотела, это не для меня, а для жизни устоятельной ровня нужна.
- Наталья замолчала. Все-таки сбилась она с рассказа, потеряла нитку, которую тянула, и теперь словно бы нашаривала ее, перебирая торчащие прихваты.
- — Ну, живет, — повздыхав, повела она дальше. — Ребятишки там, у стариков, и он там. Стал их к себе приучать. Они уж и домой не идут. Сам же и приведет, уговорит, что до завтрашнего только дня расстаются, а со мной разговор самый посторонний. Борьба у нас пошла — кто кого переборет. Я упористая, и он на войне закаленный. Вижу, он мою же силу супротив меня сколотил: ребятишки души в нем не чают, а там и старики его сторону взяли. Особливо мать. Пошло на меня нажимание со всех сторон. Бабы в деревне корят: дура да дура. А сам вроде и ни при чем, даже и не подступает.
- Вика рассмеялась:
- — А тебе уже обидно, что не подступает. Ты уж ревнуешь…
- — Я не ревную, а обложили. Это бы ладно, это бы я выдюжила, я баба крепостная…
- — С чего ты крепостная? Крепостные при царе были. Крепкая, что ли, ты хотела сказать?
- — Я любой приступ бы выдюжила, это мне нипочем, — повторила Наталья не без похвальбы. — Но я говорю: он был контуженый, больной. А контузия такая: лягет — и весь свет ему не мил. Не слышит ниче и не видит, глаза страхом каким-то зайдутся. Койни-как оторвет себя от кровати, встанет, а идти не может. Потом опять ниче. Ну, вот. Смотрела я, смотрела и высмотрела, что это я ему нужна, что без меня он долго не протянет.
- — И ты его за это полюбила?
- — Что ты все: полюбила, полюбила… — без раздражения, спокойно ответила Наталья. — Это уж вы любитесь, покуль сердце горячее. А я через сколько-то месяцев, это уж вода побежала по весне, смирилась и позвала его. Без всяких любовей. Чему быть, того не миновать. Он пришел и стал за хозяина. Семь годов мы с ним прожили душа в душу, дай-то Бог так кажному. И в год потом загас. Не жилец он был на белом свете, я это знала. Но мне и семь годов хватило на всю остатную жизню.
- — Он что — лучше был первого дедушки? — спросила Вика, уже теряя интерес и сползая в постель: история кончилась.
- — Отшлепать бы тебя за такие разговоры, — слабо возмутилась Наталья. Так я тебе скажу, внученька. Я древляя старуха, столько годов прожила, что на две могилы хватит. Источилася вся от жизни. И отсюда, с высокой моей горушки, кажется мне: не два мужика у меня было, а один. В одного сошлось. На войну уходил такой, а воротился не такой. Ну, так, а что с войны и спрашивать? Война и есть война. Ты говоришь… молоденькая, без подумы говоришь… Когда он прикасался ко мне… струнку за стрункой перебирал, лепесток за лепестком. Чужой так не сумеет.
- — Забавная ты, бабушка, — неопределенно сказала Вика и громко, со вкусом зевнула.
- — Вот поживешь с мое, и даст тебе Бог такую же ночку поговорить со внукой. И скажет она тебе: забавная ты старуха. Не отказывайся: и ты будешь забавная. Куда деться? Ох, Вихтория, жизня — спаси и помилуй… Устою возьми. Без устои так тебя истреплет, что и концов не найдешь.
- Наталья отлежала спину и со стоном повернулась на бок. Вика уже посапывала. Ее лицо, большое и белое, лежало на подушке в бледном венчике ночного света, склонившись чуть набок, на подставленную руку. Наталья вгляделась: нет, неспокойно засыпала девчонка — подергива-лись, одновременно вздрагивая, плечи, левая рука, ища гнезда, оглаживала живот, дыхание то принималось частить, то переходило в плавные неслышные гребки.
- …С тихим звоном билась в стеклину звездная россыпь, с тихим плеском наплывал и холодно замирал свет. Стояла глубокая ночь, ни звука не доносилось из деревни. И только небо, разворачиваясь, все играло и играло мириадами острых вспышек, выписывая и предвещая своими огненными письменами завтрашнюю неотвратимость.
- 1994
Аллен Даллес.
- В начале 2005 г. журналист Марк Дейч выступил с очередной сенсацией: ему удалось «разоблачить» пропагандистскую «фальшивку», на протяжении последних лет смущавшую умы и сердца наших сограждан, — «план Даллеса».
- Чтобы читателям было понятно, о чем идет речь, приведем оспариваемый документ полностью.
- «Окончится война, все как-то утрясется, устроится. И мы бросим все, что имеем, — все золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей. Человеческий мозг, сознание людей способны к изменению. Посеяв там хаос, мы неизменно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности верить. Как? Мы найдем своих единомышленников, своих союзников в самой России. Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания.
- Из литературы и искусства, например, мы постепенно вытравим их социальную сущность, отучим художников, отобьем у них охоту заниматься изображением… исследованием тех процессов, которые происходят в глубинах народных масс.
- Литература, театры, кино— все будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Мы будем всячески поддерживать и прославлять так называемых художников, которые станут насаждать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства, — словом всякой безнравственности.
- В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху. Мы будем незаметно, но активно и постоянно способствовать самодурству чиновников, взяточников, беспринципности.
- Бюрократизм и волокита будут возводиться в добродетель. Честность и порядочность будут осмеиваться. Хамство и наглость, ложь и обман, пьянство и наркомания, животный страх друг перед другом и беззастенчивость, предательство. Национализм и вражда народов, прежде всего вражда и ненависть к русскому народу — все это расцветет махровым цветом. И лишь немногие, очень немногие будут догадываться или даже понимать, что происходит. Но таких людей мы поставим в беспомощное положение, превратим в посмешище, найдем способ их оболгать и объявить отбросами общества. Будем вырывать духовные корни, опошлять и уничтожать основы духовной нравственности.
- Мы будем браться за людей с детских, с юношеских лет, главную ставку будем делать на молодежь. Станем разлагать, развращать, растлевать ее. Мы сделаем из них циников, пошляков, космополитов.
- Аллен Даллес, 1945 г».
- — Я ж тебе и объясняю… В этом веке нам уже не победить. Нынешнее поколение людей в России слишком фанатичное. До оголтелости. Войны обычно ослабляли любой народ, потому что, помимо физического истребления значительной части народа, вырывали его духовные корни, растаптывали и уничтожали самые главные основы его нравственности. Сжигая книги, уничтожая памятники истории, устраивая конюшни в музеях и храмах… Такую же цель преследует и Гитлер. Но слишком он многочислен, что ли, этот проклятый ваш советский народ… Или он какой-то особый и непонятный… И в результате войны он не слабеет, а становится сильнее, его фанатизм и вера в победу не уменьшаются, а все увеличиваются. Гитлер не может этого понять, а если бы понял, как-то попытался бы выйти из войны. Значит, он обречен, и его империя, его тысячелетний рейх, накануне краха… Значит, надо действовать нам другим путем. Помнишь, конечно, Ленин ваш сказал когда-то: мы пойдем другим путем. Читал я где-то или в кино слышал… Что ж, хорошая фраза. Вот и мы дальше пойдем другим путем. Будем вырывать эти духовные корни большевизма, опошлять и уничтожать главные основы народной нравственности. Мы будем расшатывать таким образом поколение за поколением, выветривать этот ленинский фанатизм. Мы будем браться за людей с детских, юношеских лет, будем всегда главную ставку делать на молодежь, станем разлагать, развращать, растлевать ее! — Сморщенные веки Лахновского быстро и часто задергались, глаза сделались круглыми, в них заплескался, заполыхал яростный огонь, он начал говорить все громче и громче, а под конец буквально закричал: — Да, развращать! Растлевать! Мы сделаем из них циников, пошляков, космополитов!
- Лахновский был теперь страшен. Выкрикивая все это, он метался по всей комнате, глубоко втыкал свою трость в ковер, белая маленькая голова его тряслась, глаза горели безумным огнем, и, казалось Полипову, на тонких, иссохших губах его проступает пена, пузырится и лопается.
- — Ну, допустим… — невольно произнес Полипов, испуганный, ошеломленный. — Только сделать это как?
- — На место! — в самое ухо саданул ему клокочущий от ярости голос Лахновского.
- Полипов качнулся и тут только обнаружил, что он снова поднялся со стула. Нащупал рукой его спинку, оперся на нее. Лахновский, стоявший рядом, давил на него глазами.
- Помедлив немного, Полипов сел. Ухо, в которое Лахновский выкрикнул ему эти два слова, горело, будто и в самом деле в него чем-то ударили.
- — Как сделать? — проворчал Лахновский уже без прежнего гнева. Ярость его, мгновенно возникающая, так же мгновенно и утихала, словно уходила куда-то, как вода сквозь сито. Так случилось и на этот раз, и перед Полиповым стоял опять безобидный, будто и беспомощный, одряхлевший старик, устало опирающийся на свою трость. — Да, не легко это сделать, Петр Петрович… А главное — не так скоро… невозможно быстро достичь этого. Десятки и десятки лет пройдут. Вот что жалко.
- Полипов приподнял голову. Лахновский поймал его взгляд и, словно зацепив чем-то, долго не отпускал.
- Так они, глядя друг на друга, какое-то время безмолвствовали. Один стоял, другой сидел, но оба словно превратились в окаменевшие изваяния.
- — Что? — промолвил наконец Лахновский. — Думаешь: откуда у этого чертова Лахновского такой фанатизм? И зачем ему? Подохнет ведь скоро, а вот, мол…
- — Н-нет…
- — Не ври, думаешь! — обрезал его Лахновский. — И это хорошо. Сам видишь — у них есть фанатики, и у нас есть. Еще какие есть! Намного яростнее и непримиримее, чем я. Знай это. Запомни. Конечно, моя жизнь кончается. Ну что ж, другие будут продолжать наше дело. И рано или поздно они построят в России, во всех ваших советских республиках, совершенно новый мир… угодный всевышнему. Это случится тогда, когда все люди… или по крайней мере большинство из них станут похожими на тебя. Ведь ты, Петр Петрович, не станешь же… не будешь с оружием в руках отстаивать старый коммунистический мир?
- — Сейчас — борюсь, как видишь. — Полипов дернул плечом, на котором топорщился майорский погон.
- — Ну, сейчас, — усмехнулся Лахновский. — Да и какой ты борец даже сейчас?.. А потом, когда соответствующим образом будет подготовлен весь народ…
- — Теория хороша, — усмехнулся и Полипов, начав опять смелеть. — Легко сказать — весь народ. А как, еще раз спрашиваю, это сделать вам? У партии… коммунистов гигантский идеологический, пропагандистский аппарат. Он что, бездействовать будет? Сотни и тысячи газет и журналов. Радио. Кино. Литература. Все это вы берете в расчет?
- — Берем, — кивнул Лахновский.
- — Советский Союз экономически был перед войной слабее Германии. Меньше, значит, было танков, самолетов, пушек. И всего прочего. Да и сейчас, может быть… Впрочем, сейчас — не знаю. Но пресса… идеологический аппарат сделал главное — воспитал, разжег до предела то, что вы называете фанатизмом… а другими словами — патриотизм к своей земле, гордость за свой народ, за его прошлое и настоящее, воспитал небывалое чувство интернационализма, любви и уважения народов друг к другу, привил небывалую веру в партию коммунистов… И в конечном счете — веру в победу, — говорил Полипов, сам удивляясь, что говорит это. Но, начав, остановиться уже не мог, чувствовал, что теперь ему необходимо до конца высказать свою мысль. — И вы видите — народ захлебывается в своей этой гордости, в своей преданности и патриотизме, в вере и любви. Этим и объясняются все победы на фронте… все дела в тылу. Солдаты, словно осатанелые, идут в бой, не задумываясь о гибели! На заводах, на фабриках люди по двадцать часов в сутки стоят у станков! И женщины стоят, и дети! В селе люди живут на картошке, на крапиве — все, до последнего килограмма мяса, до последнего литра молока, до последнего зерна, отдают фронту. Все, даже самые дряхлые, беспомощные старики и старухи, выползли сейчас в поле, дергают сорняки на посевах. Вот как их воспитали! И это… все это вы хотите поломать, уничтожить, выветрить?
- — Это, — кивнул Лахновский, выслушав его не перебивая.
- — Ну, знаете…
- — Именно это, Петр Петрович, — спокойно повторил Лахновский. — Ты не веришь, что это возможно, и не надо. Считай меня безумным философом или еще кем… Я не увижу плодов этой нашей работы, но ты еще, возможно, станешь свидетелем…
- Лахновский, зажав трость под мышкой, опять вынул табакерку, раскрыл ее, забил одну ноздрю, потом другую табаком.
- — Газеты, журналы, радио, кино… все это у большевиков, конечно, есть. А у нас — еще больше. Вся пресса остального мира, все идеологические средства фактически в нашем распоряжении.
- — Весь этот остальной мир вы и можете… оболванить, — почти крикнул Полипов. — А народов России это не коснется.
- — Как сказать, как сказать… — покачал головой Лахновский, спрятал табакерку, начал опять острием трости ковырять в ковре. А поковыряв, произнес со вздохом: — Сейчас трудно все это представить… тебе. Потому что голова у тебя не тем заполнена, чем, скажем, у меня. О будущем ты не задумывался. Окончится война — все как-то утрясется, устроится. И мы бросим все, что имеем, чем располагаем… все золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей! Человеческий мозг, сознание людей способно к изменению. Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности поверить! Как, спрашиваешь? Как?!
- Лахновский по мере того, как говорил, начал опять, в который уж раз, возбуждаться, бегать по комнате.
- — Мы найдем своих единомышленников… своих союзников и помощников в самой России! — срываясь, выкрикнул Лахновский.
- Полипов не испытывал теперь беспокойства, да и вообще все это философствование Лахновского как-то не принимал всерьез, не верил в его слова. И, не желая этого, все же сказал:
- — Да сколько вы их там найдете?
- — Достаточно!
- — И все равно это будет капля в море! — из какого-то упрямства возразил Полипов.
- — И даже не то слово — найдем… Мы их воспитаем! Мы их наделаем столько, сколько надо! И вот тогда, вот потом… со всех сторон — снаружи и изнутри — мы и приступим к разложению… сейчас, конечно, монолитного, как любят повторять ваши правители, общества. Мы, как черви, разъедим этот монолит, продырявим его. Молчи! — взревел Лахновский, услышав не голос, а скрип стула под Полиповым. — И слушай! Общими силами мы низведем все ваши исторические авторитеты ваших философов, ученых, писателей, художников — всех духовных и нравственных идолов, которыми когда-то гордился народ, которым поклонялся,, до примитива, как учил, как это умел делать Троцкий. Льва Толстого он, например, задолго до революции называл в своих статьях замшелой каменной глыбой. Знаешь?
- — Не читал… Да мне это и безразлично.
- — Вот-вот! — оживился еще больше Лахновский. — И когда таких, кому это безразлично, будет много, дело сделается быстро. Всю историю России, историю народа мы будем трактовать как бездуховную, как царство сплошного мракобесия и реакции. Постепенно, шаг за шагом, мы вытравим историческую память у всех людей. А с народом, лишенным такой памяти, можно делать что угодно. Народ, переставший гордиться прошлым, забывший прошлое, не будет понимать и настоящего. Он станет равнодушным ко всему, отупеет и в конце концов превратится в стадо скотов. Что и требуется! Что и требуется!
- Горло у Лахновского перехватило, он, задыхаясь, начал чернеть и беспомощно, в каком-то последнем отчаянии, стал царапать правой рукой морщинистую шею, не выпуская, однако, трости из левой. Потом принялся кашлять часто, беспрерывно, сильно дергая при этом головой, вытягивая шею, словно гусь при ходьбе.
- Откашлявшись, как и первый раз, вытер платком глаза.
- — Вот так, уважаемый, — произнес он голосом уже не гневным, но каким-то высокопарным. — Я, Петр Петрович, приоткрыл тебе лишь уголочек занавеса, и ты увидел лишь крохотный кусочек сцены, на которой эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия о гибели самого непокорного на земле народа, об окончательном, необратимом угасании его самосознания… Конечно, для этого придется много поработать.
- Полипов Петр Петрович не знал, что когда-то, давным-давно, укрываясь в Новониколаевске от возможного разоблачения за всю свою деятельность, Лахновский такие же бредовые идеи развивал перед его будущей женой. Он не знал и знать не мог, что за все долгие годы, прошедшие после этого, в оцепеневшем от злобы и ненависти мозгу Лахновского ничего нового не родилось. Оглушенный и раздавленный всем услышанным, он изумленно глядел на Лахновского, стоящего неподалеку от него в какой-то странной позе — одной рукой тот опирался на трость, другой на спинку кресла, ноги его будто не держали, и он, полусогнувшись, висел между тростью и креслом, тяжко задумавшись о чем-то в таком положении. Мозг Полипова не мог во всем объеме воспринять смысл всего сказанного, он не мог определить, серьезно все это или нет, нормальный перед ним этот человек, этот Лахновский, или ненормальный. Петр Петрович лишь был поражен нарисованной ему апокалипсической картиной.
- — Да-а… Ловко, — растерянно произнес он после длительного молчания.
- — Что? — резко воскликнул, будто очнувшись от забытья, Лахновский.
- — Планы ваши, конечно… решительные. Только никогда вам их не осуществить, — мотнул головой Полипов.
- Лахновский еще раз встряхнулся, выпрямился. Проговорил торопливо:
- — Тебе этого не понять. Не понять… Да бог с тобой. Не всем дано. Лахновский ковыльнул к дверям, толкнул ее, крикнул:
- — Где там ты? Эй…
- Он обернулся. Следом за ним вошел Валентик.
- — Вот он тебя отведет за линию фронта. Как привел, так и отведет. Оставит там где-нибудь… А я устал. Ступай.
- Полипов поднялся, постоял, глядя на Лахновского, не зная, надо или не надо ему что-либо говорить.
- И Лахновский, уперев в него свои зрачки, плавающие, как поплавки, в водянистых глазах, тоже молчал. Потом губы его раскрылись, обозначив темную щелку рта.
- — Живи как можно дольше, Петр Петрович, — усмехнулся Лахновский. — А служи как можно выше. Чем выше, тем лучше для нас…
- «Окончится война — все как-то утрясется, устроится. И мы бросим все, что имеем, чем располагаем… все золото, всю материальную мощь на оболванивание и одурачивание людей! Человеческий мозг, сознание людей способно к изменению. Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в эти фальшивые ценности поверить! Как, спрашиваешь? Как?! Мы найдем своих единомышленников… своих союзников и помощников в самой России! Мы их воспитаем! Мы их наделаем столько, сколько надо! И вот тогда, вот потом… со всех сторон — снаружи и изнутри — мы и приступим к разложению… сейчас, конечно, монолитного, как любят повторять ваши правители, общества. Мы, как черви, разъедим этот монолит, продырявим его. Общими силами мы низведем все ваши исторические авторитеты ваших философов, ученых, писателей, художников — всех духовных и нравственных идолов, которыми когда-то гордился народ, которым поклонялся…
- Всю историю России, историю народа мы будем трактовать как бездуховную, как царство сплошного мракобесия и реакции. Постепенно, шаг за шагом, мы вытравим историческую память у всех людей.
- А с народом, лишенным такой памяти, можно делать что угодно.
- Народ, переставший гордиться прошлым, забывший прошлое, не будет понимать и настоящего. Он станет равнодушным ко всему, отупеет и, в конце концов, превратится в стадо скотов».
- А. Иванов, «Вечный зов»
Проняло до слез. Прекрасный рассказ.
Ответить
Как же мне понравился рассказ. Спасибо всем отписавшимся. Особенно Rozhen. Благодаря ей послушала. Чтец превосходный. Автор удивил. Всех в избранное.
Ответить
Хорошо написано, интересно, и чтец отличный.
Ответить
Побольше бы таких рассказов. Впечатлена.
Ответить
Прекрасный рассказ! По названию поняла, что там будет. Как тяжко бабушкам жилось, а времени себя жалеть и прожить горе хватило только в старости…
Ответить
Рассказ замечательный, и прочитано хорошо, душевно, спасибо автору и чтецу.
Ответить
прекрасный внук у бабДуни. родители «молчать!», а он — с душой и пониманием. чудесный рассказ. и правда, в школьную программу бы его.
спасибо! и автору, и чтецу — за выбор материала и прекрасную работу.
Ответить
По родному русскому задали прочитать данное произведение (9 класс)
Ответить
у Вас замечательный преподаватель! этот мир не безнадёжен) очень хочется надеяться, что для Вас и Ваших одноклассников старики — не «фу!», тем более родные.
Ответить
Задали читать ( 8 класс )
Ответить
и у Вас препод отличный, повезло! мне ещё интересно, разбирать потом этот рассказ будете или просто прочитать для общего развития рекомендовали?
Ответить
Не фантастика. НЕ мистика. А правда. Сколько таких бабулек было после войны. ЛИЧНО знаком. Ей было три года. Сейчас восемьдесят. До сих пор во сне от бомбежек бегает. И стонет. Страшно.
Ответить
Отличный рассказ! Побольше бы таких душевных историй! Прочтение на пятёрку!
Ответить
Хорош! В школьную программу такие рассказы нужно включать.)
Ответить
По родному русскому задали прочитать данное произведение (9 класс)
Ответить
По родному русскому задали читать (8 класс)
Ответить
Прекрасный рассказ. Зацепил за живое. Все как в жизни. Низкий поклон автору и исполнителю.
Ответить
Очень трогательный рассказ, редко когда получаю такой спектр эмоций от прослушивания. Спасибо и автору, и чтецу.
Ответить
Всем бабушкам желаю таких понимающих внуков. И чтоб не было войны! Очень понравился рассказ. Спасибо.
Ответить
Ребятам на уроке ОДНКНР включу послушать
Ответить
Расшифруйте, пожалуйста, аббревиатуру.
Ответить
Основы духовно-нравственной культуры народов России
Ответить
Спасибо огромное!
Ответить
Сначала ждала что будет страшно а потом разревелась. Прям за живое, до сердца.
Ответить
Гузель Яхина- «Дети мои» тоже на разрыв произведение.
Ответить
Потрясло до глубины души.Спасибо Александру за выбор рассказа и отличную озвучку.
Ответить
Грустный, трогательный и жизнеутверждающий рассказ. Вера в человечество сохраняется, пока есть на свете такие внуки. Спасибо автору и чтецу.
Ответить
Отличный рассказ, до слез.
Ответить
Неправильно указан жанр, это не имеет никакого отношения к «ужасам».
Ответить
К ужасам имеет, мистики нет.
Ответить
СПАСИБО ВАМ БОЛЬШОЕ
Ответить
Я чуть не заплакал очень хорошее произведение
Ответить
В донское село к бабе Дуне приехал внук Гриша. Он сразу убежал кататься на лыжах, но бабка уже не чувствовала себя одинокой — повсюду валялись вещи внука, и в доме «веяло живым духом».
Сын и дочь бабы Дуни давно уже жили в городе. Раньше она часто по нескольку дней гостила у детей, но с недавних пор начала кричать и разговаривать во сне. Чтобы не будить по ночам всю квартиру, баба Дуня стала приезжать редко и только на день. А теперь вот внук Гриша подрос и навещал бабулю не только на каникулах, но и по праздникам. Она с трудом узнавала внука в этом длинноногом, большеруком подростке.
Весь вечер Гриша собирался на рыбалку — снасти разбирал, а ночью его разбудил крик бабы Дуни. Ей снилось, что идёт война, а она потеряла продуктовые карточки, и теперь дети будут голодать.
Гриша разбудил бабулю, уговорил повернуться на правый бок, но вскоре баба Дуня снова закричала. На этот раз ей приснилось, что она ходила за Дон, набрать желудей, из которых можно намолоть муки и испечь лепёшки. На пароме лесники отняли мешки с желудями, и теперь дети будут голодать. Гриша снова встал и успокоил бабу Дуню.
Через несколько дней мальчик пошёл на почту позвонить матери. Она посоветовала прикрикнуть на бабулю, когда та станет кричать во сне. По дороге домой Гриша думал, как помочь бабе Дуне, для которой по ночам оживало её горькое и тяжёлое прошлое.
Ночью Гриша не спал. Когда бабе Дуне снова приснилась потеря карточек, Гриша хотел прикрикнуть на неё, но не смог. Он ласково обнял бабулю и сказал, что нашёл карточки, которые она обронила. И баба Дуня успокоилась.
Потом Гриша долго сидел у печки и плакал.
Он не спал, но находился в странном забытьи, словно в годах далёких, иных, и в жизни чужой, и виделось ему там, в этой жизни, такое горькое, такая беда и печаль, что он не мог не плакать.
Баба Дуня снова заговорила. Теперь ей снилось, что она пробирается к мужу в госпиталь, надо где-то переночевать, а её не пускают. Гриша убедил бабулю, что её пустят переночевать и уложат на кровати, а не на полу. Больше баба Дуня в ту ночь не кричала.
Гриша долго не спал, представляя, как утром расскажет обо всём бабе Дуне, но потом вдруг понял, что рассказывать об этом нельзя, иначе не подействует его «лечение». Все оставшиеся время он будет молчать и помогать бабуле, пока не придёт ночь исцеления.
Читайте также
-
Судьба человека 👨👦
Михаил Шолохов · рассказ
Советский шофёр жил с любимой женой и растил детей. Началась война. Он ушёл на фронт, попал в плен, но героически оттуда сбежал. Узнав, что вся его семья погибла, он усыновил мальчика-беспризорника.
-
Юшка 👴🏻
Андрей Платонов · рассказ
Над слабым больным человеком издевались, ни во что не ставили, срывали зло. Когда он умер, оказалось, что всё заработанное он отправлял девушке-сироте, помог ей стать врачом и научил человеколюбию.
-
Соня
Татьяна Толстая · рассказ
Друзья разыгрывают глупую, некрасивую, добрую девушку, придумав ей поклонника. Она погибает в блокадном Ленинграде, пожертвовав жизнью ради вымышленного возлюбленного, так и не узнав об обмане.
-
Чудесный доктор 😇️
Александр Куприн · рассказ
На семью валятся одна за другой болезни и несчастья. Отец семейства уже думает о самоубийстве, но ему встречается доктор, который помогает справиться с трудностями и становится их ангелом-хранителем.
-
Господин из Сан-Франциско ⚰️
Иван Бунин · рассказ
Американский миллионер спланировал долгое путешествие. До Европы он доплыл в роскошных апартаментах парохода, но внезапно умер. Домой миллионер отправился в глубоком чёрном трюме того же парохода.
-
Сотников
Василь Быков · повесть
Зимней ночью, хоронясь от немцев, кружили по полям и перелескам Рыбак и Сотников, получившие задание добыть продовольствие для партизан…
-
Три девушки в голубом
Людмила Петрушевская · комедия
Три женщины «за тридцать» живут летом с маленькими сыновьями на даче. Светлана, Татьяна и Ира — троюродные сестры, детей они воспитывают в одиночку (хотя у Татьяны, единственной из них, есть муж)…
-
Девяносто третий год
Виктор Гюго · роман
В последних числах мая солдаты и маркитантка парижского батальона «Красная шапка» натыкаются в Содрейском лесу на бретонскую крестьянку с тремя детьми — грудной девочкой и двумя мальчиками чуть постарше…
-
Путешествие Алисы
Кир Булычёв · повесть
Профессор Селезнёв, космический биолог и сотрудник московского зоопарка, пообещал своей дочери Алисе взять её в экспедицию по сбору редких зверей, если девочка хорошо окончит второй класс и не наделает глупостей…
-
Детство 👊️
Максим Горький · повесть
У мальчика умер отец. Вместе с матерью они переехали к жестокому, жадному деду и доброй бабушке. Мать вышла замуж и умерла после родов. Дед не захотел кормить внука-сироту и выгнал его из дому.
-
На дне 🚪
Максим Горький · пьеса
В ночлежку для нищих, потерявших надежду на будущее, пришёл странник, вернул им эту надежду и исчез. Надежды оказались несбыточными, а люди — не готовыми к переменам. Ничто не вытащит их со дна жизни.
-
Ночь после выпуска
Владимир Тендряков · повесть
После выпускного бала бывшие одноклассники решают развлечься необычным способом, что приводит их к ссоре. А в это время их учителя спорят о том, как следует правильно обучать школьников.
Рассказ «Ночь исцеления» Екимова был написан в 1986 году. В своем произведении автор поднимает проблемы, с которыми сталкивались люди, пережившие военное лихолетье. Это рассказ о милосердии, искренней любви к ближним.
Содержание
- Анализ повести «Ночь исцеления»
- О чем рассказ Екимова – сюжет
- Сочинение про Ночь исцеления
- Сочинение о рассказе Екимова
- Эссе по рассказу Ночь исцеления
- Равнодушие и отзывчивость (Ночь исцеления)
Анализ повести «Ночь исцеления»
Рассказ Екимова “Ночь исцеления” является поучительным примером для молодого поколения. В своём произведении автор призывает проявлять чувство сочувствия и милосердия по отношению к проблемам других людей. Писатель поднимает проблемы, которые являются отголоском военных лет, и показывает, как на эти проблемы реагирует современное поколение.
Главным героем рассказа является мальчик Гриша, бабушка которого страдает психическим расстройством. Пережитые страшные военные события повлияли на сознание людей. И бабушка каждую ночь вынуждена мучиться от кошмарных видений.
Родные всячески оказывали помощь бедной женщине, но результата не было. Мальчику был дан совет, постоянно будить старушку, чтобы отогнать кошмарные сны. Когда бабушка во время сна снова начала кричать и реветь. Грише захотелось понять, что именно вызывает у бабушки такую негативную реакцию.
Выяснилось, что с наступлением ночи ей видится один и тот же сон, будто она не может найти талоны на получение хлеба. Мальчик стал разговаривать с бабушкой и смог уверить её в том, что талоны находятся у него, и он с радостью их вернёт. После таких слов бабушке удалось тут же успокоиться.
Такой добрый рассказ с участием мальчика и его бабушки вызывает желание быть добрее друг к другу. С пониманием относится к страданиям людей, которые хотят знать, что они не одни и могут рассчитывать на поддержку.
Оказывать помощь старым людям, уметь проявлять сочувствие к их бедам и страхам — на такие жизненные моменты пытается обратить наше внимание Екимов. Рассказ вызывает чувство сожаления к страдающей бабушке, а после того, как внуку удалось её порадовать, появляется чувство радости.
Мальчику было страшно слушать бабушкины кошмарные сны, которые были когда-то реальными событиями из её жизни. Грише удалось понять весь ужас и горе тех военных лет, которые выпали на долю бабушки.
Благодаря стойкости и смекалки мальчика, ему удалось вникнуть в самую суть бабушкиных страхов. Проявляя заботу, мальчик находит решение в данной ситуации, в которой были бессильны даже взрослые люди. Бабушка наконец-то обрела спокойствие во время сна, которое ей не удавалось получить уже на протяжении долгого времени.
О чем рассказ Екимова – сюжет
Главные герои:
- Баба Дуня – старушка, пережившая страшный голод во время войны, добрая, заботливая женщина.
- Гриша – внук бабы Дуни, отзывчивый мальчик с большим любящим сердцем.
На зимние каникулы к бабушке приехал внук, который тут же убежал «с ребятами на лыжах кататься». С его приездом баба Дуня вмиг ожила – принялась готовить разные вкусности, которые так любил Гриша.
Мальчик пришел к обеду, плотно поел и тут же убежал с друзьями кататься на коньках. Его хоть и не было рядом, но баба Дуня уже не чувствовала одиночества – повсюду лежали вещи любимого внука, да и «живым духом веяло в доме».
У бабы Дуни были сын и дочь, которые устроились в городе. Они редко навещали мать, да и она приезжала к ним не чаще. С одной стороны, женщина боялась надолго оставить хозяйство без присмотра, а с другой – не хотела, чтобы кто-то из близких узнал о ее проблеме.
С недавних пор баба Дуня стала тревожно спать, «разговаривала, а то и кричала во сне». В своей хате еще ничего – никто не услышит, а вот в гостях она по ночам никому не давала спать своими криками. Родные понимали, «что виновата старость и несладкая жизнь, какую баба Дуня провела», но проблема от этого не решалась.
Бабу Дуню водили по врачам, она принимала лекарства, но ничего ей не помогало. Так баба Дуня стала «ездить к детям все реже и реже», а потом и вовсе – приедет на несколько часов, пообщается и тут же назад, к себе возвращается.
Дети приезжали к ней и того реже, только летом, и лишь внук Гриша, как подрос, приезжал к бабушке на праздники. Он очень весело проводил время в деревне: ловил рыбу с местной ребятней, собирал грибы, зимой катался на лыжах и коньках. Баба Дуня, глядя на резвого внука, очень радовалась, забывая о своих болезнях.
К вечеру Гриша вернулся с прогулки, принялся готовить рыбацкие снасти к завтрашней рыбалке. Баба Дуня предупредила его, что ночью может «шуметь» и попросила разбудить. Гриша проснулся от крика бабушки, которая в отчаянии пыталась найти синий платок, в который был завязаны хлебные карточки – без них трое ее детей могли умереть от голода.
Плача, бабушка рассказала Грише, каких лишений довелось ей и детям натерпеться в войну. Даже по прошествии стольких лет бедная женщина никак не могла забыть тот ужас. Гриша вдруг ясно понял, какой «слабой и одинокой» была баба Дуня.
Мальчик стал думать, как ей помочь. Дождавшись ночью бабушкиных криков, Гриша принялся ее успокаивать, уверяя, что платок нашелся, карточки целы и дети будут накормлены. Бабушка во сне поверила ему, успокоилась.
Гриша просидел возле бабушки всю ночь. Поначалу он хотел утром рассказать ей обо всем, но после понял, что ни в коем случае нельзя этого делать – «Нужно делать и молчать. И придет исцеление».
Произведение Екимова учит быть милосердным, внимательным, чутким по отношению к ближним. Оказывая помощь, не нужно демонстрировать ее.
Сочинение про Ночь исцеления
Рассказ “Ночь исцеления” Борис Екимов написал в 1986 году.
Война уже давно закончилась, в стране налажена мирная жизнь. Однако в сердцах тех, кто испытал ужасы этой войны, живут страшные воспоминания, не давая спокойно спать ночами.
Многие люди, теперь уже пожилые, не могут забыть кошмары тех дней, это наваждение приводит к психическим заболеванием. Как им помочь? Ответ на этот вопрос дает Екимов в своем рассказе, затрагивая при этом самые чувствительные и тонкие струны человеческой души.
Родные бабы Дуни тщетно пытались ей помочь забыть о жизни в блокадном Ленинграде, не помогли ни врачи, ни лекарства. Каждую ночь ей снится один и тот же жуткий сон: она потеряла продуктовые карточки и теперь ей нечем будет кормить голодных детей.
Во сне она кричит, не давая спать своим близким. Из-за этого баба Дуня редко приезжает к родственникам, живет в деревне одна. Приехавший к ней на лето внучек Гриша пытается по совету матери будить бабушку, когда та начинает кричать среди ночи.
Но, услышав бабушкино бормотанье, понимает вдруг, что ее так беспокоит, почему она кричит. Его сердце сжалось от любви и жалости к ней. Он не стал ее будить, просто сказал, что нашел потерянные карточки в синем платочке и возвращает их ей.
Бабушка успокоилась и перестала кричать. А Гриша понял, как можно помочь родному человеку избавиться от ночных кошмаров.
Доброта, сострадание и сопереживание – это самое важное в отношениях между людьми.
Сочинение о рассказе Екимова
Рассказ Екимова “Ночь исцеления” является поучительным примером для молодого поколения. В своём произведении автор призывает проявлять чувство сочувствия и милосердия по отношению к проблемам других людей. Писатель поднимает проблемы, которые являются отголоском военных лет, и показывает, как на эти проблемы реагирует современное поколение.
Главным героем рассказа является мальчик Гриша, бабушка которого страдает психическим расстройством. Пережитые страшные военные события повлияли на сознание людей. И бабушка каждую ночь вынуждена мучиться от кошмарных видений.
Родные всячески оказывали помощь бедной женщине, но результата не было. Мальчику был дан совет, постоянно будить старушку, чтобы отогнать кошмарные сны. Когда бабушка во время сна снова начала кричать и реветь. Грише захотелось понять, что именно вызывает у бабушки такую негативную реакцию.
Выяснилось, что с наступлением ночи ей видится один и тот же сон, будто она не может найти талоны на получение хлеба. Мальчик стал разговаривать с бабушкой и смог уверить её в том, что талоны находятся у него, и он с радостью их вернёт. После таких слов бабушке удалось тут же успокоиться.
Такой добрый рассказ с участием мальчика и его бабушки вызывает желание быть добрее друг к другу. С пониманием относится к страданиям людей, которые хотят знать, что они не одни и могут рассчитывать на поддержку.
Оказывать помощь старым людям, уметь проявлять сочувствие к их бедам и страхам — на такие жизненные моменты пытается обратить наше внимание Екимов. Рассказ вызывает чувство сожаления к страдающей бабушке, а после того, как внуку удалось её порадовать, появляется чувство радости.
Мальчику было страшно слушать бабушкины кошмарные сны, которые были когда-то реальными событиями из её жизни. Грише удалось понять весь ужас и горе тех военных лет, которые выпали на долю бабушки.
Благодаря стойкости и смекалке мальчика, ему удалось вникнуть в самую суть бабушкиных страхов. Проявляя заботу, мальчик находит решение в данной ситуации, в которой были бессильны даже взрослые люди. Бабушка наконец-то обрела спокойствие во время сна, которое ей не удавалось получить уже на протяжении долгого времени.
Эссе по рассказу Ночь исцеления
Я долго рассуждала над проблемой данного произведения и поняла, что проблема заключается в помощи тем, кто в ней нуждается.
Эта проблема актуальна в наше время. Многие забывают о том, что нужно помогать другим. Проходя мимо людей, которым действительно нужна помощь, люди отворачиваются или просто с насмешкой проходят мимо.
Автор считает, что мы должны помогать не только родным, но и всем окружающим, кому нужна помощь. Человек должен ее оказывать ни за какие-то подарки или за получение выгоды от этого, а бескорыстно, от всей души и с любовью. Я полностью согласна с автором.
Баба Дуня, героиня этого рассказа, была психологически больна. По ночам ей снились кошмары о пережитом в Великой Отечественной войне. Во сне она разговаривала и звала на помощь.
Днем в домашних заботах баба Дуня забывала о своих кошмарах, но ночью её воспоминания выплескивались наружу. Ей никто не мог помочь. Её водили к врачам, она пила лекарства, но ничто ей не помогало. Так и продолжала баба Дуня кричать по ночам, пока к ней не приехал её внук Гриша.
В первую ночь, когда бабушка заговорила, Гриша испугался и разбудил ее, но во вторую ночь Гриша решил дождаться, пока бабушка заговорит и по совету родных прикрикнуть на неё.
Но когда баба Дуня заговорила, мальчик передумал кричать на неё, а решил послушать, о чем говорит его бабушка. Ей снилось о том, как она потеряла карточки, по которым выдавали хлеб во время войны.
Гриша слушал и жалел бабу Дуню. Когда она с мольбой в голосе стала спрашивать, не видел ли кто её карточки, мальчик ответил ей. Он вошел в сон бабы Дуни и сказал ей, что вот они, её карточки в синем платочке. На эту фразу бабушка отреагировала с большой радостью и на её лице появилась улыбка. Тогда Гриша понял, что бабушке можно помочь только состраданием.
Таким образом, я прихожу к выводу, что мы должны помогать своим родным и незнакомым людям. Ведь творя добро, мы приносим мир людям.
Равнодушие и отзывчивость (Ночь исцеления)
Рассказ Бориса Екимова “Исцеление ночью” — это история сложных взаимоотношений людей разного возраста. Старшее поколение, обладая большим опытом и мудростью, уступает место младшему в умении проявлять настоящие человеческие качества в нужный момент.
За несколько дней каникул в деревне у бабушки Дуни внук выясняет, что она больна, беспокойно ведет себя ночью. Именно поэтому его родители редко ее навещают, чтобы избежать лишних хлопот. Они выбрали нейтральное положение, оставаясь больше равнодушными наблюдателями, чем участниками в судьбе родного человека.
Родственники разделились на два лагеря. В одном из них со стороны родителей отсутствует понимание к матери, чувство сострадания и жалости к пожилой женщине. Попытка ей помочь была, но безрезультатна. Важнее в данной ситуации были обычные человеческие качества. Их желание выспаться спокойно ночью сопровождает эгоизм.
Вместо того, чтобы разделить участь близкого человека, они повышенным тоном прикрикивали на нее во время сна. Близкие люди не видели одиночества матери, от которого она страдала, не замечали ее душевной боли. Их равнодушие угнетало ее, но она любя терпела все, извиняясь за предоставленное беспокойство.
От одиночества ее спасал внук, который наполнял жизнь смыслом. Даже смотря на его одежду, она чувствовала присутствие мальчика.
Гриша самостоятельно, несмотря на советы родителей, находит способ, благодаря которому и сам становится на ступень взрослее, разумнее, и спасает бабушку от кошмарных сновидений, сопровождающие ее каждую ночь. Видения связаны с былыми голодными годами войны.
Проявляя искреннюю заботу о бабушке, увлечения Гриши — рыбалка, ходьба на лыжах — уходят на второй план. С наступлением сумерек он вспоминает причину беспокойства — военные годы. Сосредоточен только на ее состоянии, поддерживая, успокаивая во время сна.
Автор уделяет особое внимание этапам формирования отзывчивости Гриши, который не остался равнодушным в поиске выхода из положения. Он проигнорировал жестокий способ успокоить бабушку, который предлагали родители, кажущийся ему безжалостным.
Действуя по зову своего сердца, мальчику удается спасти женщину от страшных снов, вступая со спящей женщиной в диалог ночью.
Его терпение и внимательность стали лекарственным методом в борьбе с отголосками тяжелого прошлого. В отличие от родителей, он не остался безучастным в отношении к человеку, который был свидетелем событий военных лет.
Читайте также: Мое Хобби и увлечения – сочинения для 4–9 классов.
В заключение хочу сказать, что у каждого человека в жизни бывают тяжёлые времена и очень хорошо, когда рядом есть тот, кто способен понять тебя и постараться помочь.
Краткое содержание
Баба Дуня — пожилая женщина, пережившая войну. Она одиноко живёт в деревне. Недавно к ней приехал погостить внук Гриша. За последние 2 года он вытянулся, повзрослел. Бабушка была очень рада его приезду: суетилась по дому, готовила щи да пирожки, доставала варенья и компоты. Подросток почти не бывал дома, бегал с ребятами то на лыжах кататься, то на коньках, то на зимнюю рыбалку, но для старушки это было не одиночество, повсюду валялись его вещи, книжки, она не чувствовала себя покинутой.
Её сын и дочь переехали в город и приезжали к ней раз в год или того реже. Она к ним тоже ездила редко: во-первых, боялась оставлять свою хату, а во-вторых, она тревожно спала, причиной тому были война и голод. Во сне она кричала, что потеряла карточки в синем платочке, а дома троих детей кормить нечем, винила себя, спрашивала, не видел ли их кто. Это событие, произошедшее с ней во время войны, она снова и снова переживала в кошмарах.
Сын и дочь водили её по врачам, те прописывали лекарства, но ничего не помогало, поэтому, чтобы не пугать детей, она почти перестала к ним ездить.
Перед сном она предупредила внука, что будет шуметь во сне, но он её уверил, что спит мёртвым сном. Однако, когда она начала кричать: «Помогите, люди добрые! Карточки потеряла!», он всё-таки проснулся. Разбудил её, успокоил, но бабушка чувствовала себя очень виноватой. В следующий раз она кричала: «Не отнимайте мешки!» Когда Гриша разбудил её, она рассказала, что в войну собирала за Доном жёлуди, чтобы растолочь, перемешать немного с мукой и испечь чуреки, чтобы прокормиться, а лесники на пароме отнимали мешки с желудями, так как не положено.
Гриша очень жалел её и думал над тем, как помочь ей. Мать советовала ему крикнуть: «Молчать!», и тогда старушка прекращала, но он понимал, что это не выход. Он придумал свой способ.
Когда очередной ночью бабушка снова начала причитать про карточки и плакать во сне, Гриша принялся успокаивающе говорить ей: «Вот ваши карточки, в синем платочке, я нашёл, возьмите», и она успокоилась. Во второй раз он тоже успокоил её беседой во сне. Он понимал, что наяву нельзя говорить ей об этом способе излечения: она должна поверить, что карточки действительно нашлись во сне. Он собирался успокаивать её так ещё несколько ночей — и тогда придёт итоговое исцеление.
Характеристика главных героев
Главные герои «Ночи исцеления» — бабушка и внук. Их описание и характеристика:
- Баба Дуня — деревенская жительница, одинокая старушка, пережившая тяжёлые военные годы. Она имеет хату и небольшое хозяйство, а её взрослые дети переехали в город и редко её навещают. У неё была очень тяжёлая жизнь, что отразилось на её психике: теперь ей снятся кошмары о военном времени, но самое страшное, что все эти ужасы она пережила когда-то наяву — и потерю карточек, и голод, и другие невзгоды. Она чувствует себя очень виноватой, что своими криками будит близких людей, поэтому даже перед сном заранее извиняется перед ними, предупреждает. С приездом внука она преображается, молодеет душой, забывает про свои хвори: теперь у неё есть о ком заботиться, с кем поговорить.
- Гриша — внук бабы Дуни, подросток, приезжающий к ней на зимние каникулы и на праздники. Высокий, красивый, смуглый, весёлый, увлекающийся рыбалкой и лыжами. У него очень доброе сердце, он наделён способностью сострадать близкому человеку. Когда он узнаёт о тревожных снах бабушки, он искренне хочет помочь ей, жалеет её, волнуется за её состояние. С каждой ночью он всё больше и больше проникается её бедой, она становится его собственной проблемой, хотя о войне он знает только по рассказам взрослых. Он — изобретательный и находчивый: ему удаётся придумать собственный действенный способ, как помочь старушке.
Также в рассказе упоминаются взрослые дети бабы Дуни. Один из них, Пётр — отец Гриши. Они живут в городе. Но у них уже давно своя жизнь. Они тоже жалеют бабушку, понимают, что всему виной старость и прожитая ею тяжёлая жизнь, но всё же они не в полной мере проникаются её бедой, как сделал это Гриша. Они водят её к врачам, где ей прописывают лекарства, но это не помогает.
Темы, основная мысль и проблематика
Жанр произведения — рассказ, направление — реализм. Проводя анализ «Ночи исцеления» Екимова, можно выделить несколько важных тем, которые затрагивает автор. Все они переплетаются между собой в единую картину. Среди них:
- отголоски военных лет в сердцах людей;
- важность сочувствия, сострадания и милосердия;
- помощь пожилым людям.
Одна из главных мыслей произведения — боль войны жива в народе. Великая Отечественная война в той или иной мере затронула каждую семью, многие потеряли родных и близких, пережили лишения, которые навсегда остались в памяти. В тексте эта боль затрагивает не только бабу Дуню, но и всю её семью, и юного Гришу. Старушка страдает, со страхом ждёт прихода ночи, потому что снова и снова будет видеть во сне один и тот же кошмар.
Очень жутко читать рассказы бабы Дуни о голоде, что ей приходилось толочь жёлуди и добавлять в них немного муки, чтобы испечь чуреки. Нынешнему поколению непросто поверить в то, что такое было на самом деле, вот и Гриша, слушая об этом, удивляется: снится ли это бабушке или это было взаправду. А потеря карточек в военное время и вовсе была равносильна смерти, их не восстанавливали в случае утери.
Ещё одна важная мысль — необходимо быть чутким к проблемам других людей. Рассказ учит быть добрым, сострадательным, понимающим, внимательным к чужим бедам. Порой даже простой разговор или ласковое слово могут облегчить состояние человека.
Героями произведений Бориса Екимова очень часто становятся школьники, подростки. Неслучайно центральной темой в его творчестве являются проблемы самовоспитания и самоопределения в жизни. По мнению самого автора, важно с самого детства учить ребёнка проявлять сочувствие, быть опорой для близких, с теплотой и пониманием относиться к беспомощной старости, помогать любому живому существу.
Приехав погостить к бабушке, Гриша уже делает её жизнь лучше одним своим присутствием: он помогает ей справиться с одиночеством, она слушает его разговоры о рыбалке, заботится о нём, готовит для него щи, пирожки, варенье. Подросток проявляет себя очень хорошим и любящим внуком. Излечивая старушку, он действует гипнотически, словно переносясь в её сон, в её тревожный внутренний мир, действительно проникаясь её страданием и желая исцелить от тягостного душевного состояния.
Смысл названия
Заглавие рассказа намекает на исцеление не только бабушки, но и внука: он исцеляется от собственного равнодушия, чёрствости, меняется, взрослеет, становится мудрее. В первую ночь он относится к прошлому бабушки несколько отстранённо, думает, что у неё исчезнет тревога, достаточно ей только перелечь на правый бок. Но в последующие ночи он понимает, что всё гораздо серьёзнее, расспрашивает её о жизни во время войны, становится более чутким, её боль постепенно превращается в его собственную. После этого он понимает, что исцеление будет их общим.
Писатель рисует словно бы 2 жизни, которые проживает подросток:
- днём — обычные каникулы, рыбалка, катание на лыжах;
- ночью — он будто переносится в военное время, попадает в тревожные сны, которые переживает бабушка.
Разумеется, эта ночная жизнь и помощь родному человеку становятся для героя важнее.
Отзывы читателей
Согласно словарю Ожегова, доброта — это отзывчивость, стремление делать добро другим. Она проявляется в наших поступках. Главный герой рассказа «Ночь исцеления», подросток Гриша, является отличным примером доброго человека. Неслучайно автор несколько раз употребляет слово «сердце» по отношению к нему. Это является аргументом, что он сердечный и отзывчивый человек.
У Гриши болит душа, когда он вспоминает бабушкины слёзы. Сам он тоже плачет, жалея «бабу Дуню и кого-то ещё» — он оплакивает судьбу не только родной бабушки, но и многих других людей, по жизням которых пронеслась война.
Гриша отличается от своих родителей, которые обращаются с проблемой бабушки к врачам и пытаются излечить её лекарствами. Мальчик понимает, что душевное участие — это лучшее лекарство. Его поступок вызывает уважение, с него хочется брать пример. В наше время не так уж много подростков, которые могут по-настоящему прочувствовать всю боль войны.
Этот рассказ тронул меня до глубины души. Работая над сочинением по «Ночи исцеления», мне хочется о многом задуматься и углубиться в рассуждения — прежде всего о войне. О женщинах следует поговорить отдельно. Без них и их неоценимого вклада не было бы Победы. Они взваливали на себя всю тяжесть мужской работы, голодали, воспитывали маленьких детей и внуков. У многих не вернулись с фронта мужья. И даже в послевоенное время память возвращает их к испытаниям, через которые они прошли.
Баба Дуня — именно такая женщина. Она с трудом преодолела голод, не дала погибнуть своим детям, именно благодаря ей они выросли, продолжился род, появился и сам Гриша. В войну она совершила настоящий подвиг. Конечно, в пожилом возрасте она заслуживает уважения и внимания к себе.
Вова
Мне очень понравился этот рассказ с необычной и оригинальной идеей, живыми героями, которым хочется сопереживать и сочувствовать, красивым слогом. Немаловажную роль здесь играет пейзаж: в начале произведения — зима, холодное и мёртвое время года, ночь — тёмное время суток, когда всё страшное выбирается на поверхность. Всё это ассоциируется с войной и её ужасами.
Но в конце, когда Гриша находит верный путь исцеления, луна светит в окно, а снег посверкивает живыми искрами — даже природа радуется выздоровлению бабушки. Я рада, что финал этого произведения светлый и даёт надежду, что у героев всё будет хорошо.
Даша