Нравственная сказка для детей пример

Примерный перечень сказок, рекомендуемых для формирования нравственных качеств у детей дошкольного возраста.

Подготовила:

Воспитатель Баженова Е.А.

Цель: формирование предпосылок нравственных качеств у детей дошкольного возраста.

Задачи:

Обучающие:

1. Формировать нравственные представления о нормах социальных отношений и моделях поведения.

2. Знакомить детей с художественной литературой.

3. Расширять представления об окружающем мире.

4. Учить правильно оценивать поступки героев.

Развивающие:

1. Содействовать развитию речи детей.

2. Развивать способность детей отличать хорошее от плохого в сказке и в жизни, умение делать нравственный выбор.

Воспитательные:

1. Воспитывать в детях любовь и уважение к книге, к художественному слову.

2. Приобщить детей к истокам народной культуры.

3. Воспитывать эстетический и художественный вкус.

4. Способствовать формированию нравственных качеств в соответствии с возрастом.

Сказки для прочтения детям 2-3 лет.

Нравственное воспитание. Способствовать усвоению детьми общепринятых морально-нравственных норм и ценностей. Воспитывать отрицательное отношение к грубости, жадности, учить умению играть не ссорясь, помогать друг другу и вместе радоваться успехам. Формировать элементарные представления о том, что хорошо и что плохо. Воспитывать эмоциональную отзывчивость на состояние близких людей (пожалеть, посочувствовать). Воспитывать внимательное отношение к родителям.

Сказки для прочтения детям 3-4 лет.

Нравственное воспитание. Развивать у детей элементарные представления о том, что такое хорошо и что такое плохо; обращать внимание детей на личностные (доброжелательный, чуткий) и деловые (трудолюбивый, аккуратный) качества человека; формировать опыт правильной оценки хороших и плохих поступков. Воспитывать уважительное отношение и чувство принадлежности к своей семье. Учить заботиться о близких людях, вызывать чувство благодарности к родителям и близким за их любовь и заботу.

Сказки для прочтения детям 4-5 лет.

Нравственное воспитание. Способствовать формированию личностного отношения ребенка к соблюдению (и нарушению) моральных норм: взаимопомощь, сочувствие обиженному и несогласие с действиями обидчика; одобрения действий того, кто поступил справедливо, уступил по просьбе сверстника, поделился игрушками и пр. Воспитывать скромность, отзывчивость, желание быть добрым и справедливым. Учить испытывать чувство стыда за неблаговидный поступок; учить искренне извиняться перед сверстником за причиненную обиду.

Сказки для прочтения детям 5-6 лет.

Нравственное воспитание. Продолжать формировать умение оценивать свои поступки и поступки других людей, воспитывать стремление «поступать хорошо». Воспитывать стремление к честности и справедливости, умение с уважением относиться к мнениям других людей. Воспитывать стремление в своих поступках следовать хорошему примеру.

Продолжать воспитывать уважение к традиционным ценностям, принятым в обществе. Учить уважать старших, заботиться о младших, помогать им, защищать тех, кто слабее. Продолжать воспитывать уважительное отношение и чувство принадлежности к своей семье.

Сказки для прочтения детям 6-7 лет.

Нравственное воспитание. Воспитывать уважительное отношение к окружающим. Воспитывать стремление в своих поступках следовать положительному примеру (быть хорошим). Развивать стремление и умение справедливо оценивать свои поступки и поступки сверстников. Поощрять проявление таких качеств, как сочувствие, отзывчивость, справедливость, скромность. Продолжать воспитывать уважение к традиционным семейным ценностям; уважительное отношение и чувство принадлежности к своей семье, любовь и уважение к родителям. Учить проявлять заботу о близких людях, с благодарностью принимать заботу о себе.

Сборник познавательных
сказок для формирования нравственных качеств

«Доброта,
Честность, Отзывчивость»

Сказки – произведения
большого искусства. Знакомясь с ними, не замечаешь их сложного построения –
настолько они просты и естественны. Это – свидетельство высочайшего мастерства
исполнителей. Сказка – весьма популярный жанр устного народного творчества, жанр
эпический, прозаический, сюжетный. Она не поется, как песня, а рассказывается.
Предметом повествования в ней служат необычные, удивительные, а нередко
таинственные и странные события: действие же имеет приключенческий характер.
Сюжет отличается многоэпизодичностью, законченностью, драматической
напряженностью, четкостью и динамичностью развития действия. Сказка отличается
строгой формой, обязательностью определенных моментов и также традиционными
зачинами и концовками. Зачин уводит слушателей в мир сказки из
действительности, а концовка возвращает их обратно. Она шутливо подчеркивает,
что сказка – вымысел. Такие ценностно-нравственные категории, как добро и зло,
хорошо и плохо, можно и нельзя, целесообразно формировать своим примером, а
также с помощью народных сказок. Сказки помогут показать, как дружба помогает
победить зло («Зимовье зверей»), как добрые и миролюбивые побеждают злых и
коварных («Волк и семеро козлят»), что зло наказуемо («Заюшкина избушка»).
Положительные герои в русских народных сказках, как правило, наделены
мужеством, смелостью, упорством в достижении цели, красотой, подкупающей
прямотой, честностью и другими физическими и моральными качествами, имеющими в
глазах народа наивысшую ценность. Сказка не дает прямых наставлений детям, но в
ее содержании всегда заложен урок, который они постепенно воспринимают,
многократно возвращаясь к тексту сказки. Например, сказка «Репка» учит младших
дошкольников быть дружными, трудолюбивыми. Сказка «Маша и медведь»
предостерегает: в лес одним нельзя ходить – можно попасть в беду, а уж если так
случилось – не отчаивайся, старайся найти выход из сложной ситуации. Сказка
«Теремок» учит детей жить в дружбе, помогать друг другу. Наказ слушаться
родителей, старших звучит в сказках «Гуси-лебеди», «Сестрица Аленушка и братец
Иванушка». Хитрость и изворотливость высмеиваются в сказке «Лиса и журавль».
Трудолюбие в народных сказках всегда награждается. Этот урок можно извлечь из
сказок «Крошечка-Хаврошечка», «Царевна-лягушка». Мудрость восхваляется в сказке
«Мужик и медведь». Сказка – это рассказ о заведомо невозможном. Здесь есть
обязательно что-то фантастическое, неправдоподобное: животные разговаривают, на
первый взгляд обыкновенные предметы оказываются волшебными… Кто из нас не любил
сказку в детстве? Наверное, не найдется такого человека. Со сказки начинается
знакомство ребенка с миром литературы, с миром человеческих взаимоотношений и
со всем окружающим миром в целом. Ценностно-нравственные понятия – честность,
доброта, человеколюбие, ярко представленные в образах героев, закрепляются в
реальной жизни и взаимоотношениях с близкими людьми, превращаясь в нравственные
эталоны, которыми регулируются желания и поступки ребенка. Сказка предлагает
ребенку образы, которыми он наслаждается, незаметно для себя усваивает нравственные
нормы, ценностные ориентиры жизненного пути.

СОДЕРЖАНИЕ

Сказка про доброго слона Автор: Ирис Ревю

Сказка «Семейные радости» Автор: Ирис Ревю

Сказка о том,
как зайчонок учился быть добрее

Сказка про
ребенка, который обманывает

Сказка про
врунишку Мишку Автор: Ирис Ревю

Сказка про
ребенка, который обижает других детей

Сказка про доброе
животное воспитательного характера. О доброте надо говорить, надо думать. Хоть
это и прописная истина, но молчать о ней не стоит. Доброту надо осознавать.
Просто восхищения добротой мало. Доброта – она практику любит.

Сказка про доброго слона
Автор: Ирис Ревю

Жило-было доброе животное.
Какое? Слон. Почему именно слон? Потому что все знают, что слон – это символ
всего большого, доброго, надежного.

Нашего героя зовут Добрыня.
Жил себе Добрыня, любовался он на солнышко, на деревья. А звери и птицы
любовались им.

Добрый слон был, всем помогал.
Уйдет мама-верблюдица вечером за водой к источнику. А верблюжат дома оставит.
Добрыня им песенку колыбельную споёт, малыши и спят сладко.

Или, скажем, идёт гулять
зебра, Жуля-воображуля, под зонтиком. Любит Жуля от жары под зонтиком
спрятаться. Вдруг поднимается пылевая буря, и зонтик уносит далеко, зацепляется
он за высокую ветку. Кто поможет в этой ситуации? Конечно, Добрыня. С помощью
своего замечательного хобота он достаёт любимый зонт зебры.

А вот однажды маленький
попугайчик Фока выпал из гнезда. Пищал Фока, пищал, да только его никто не
слышал. И лишь слон Добрыня, благодаря своим огромным ушам смог различить
неясные звуки. Откликнулся слон на звуки, пришёл к тому месту, откуда они
раздавались, смотрит, а на земле попугайчик барахтается.

Поднял Добрыня его и аккуратно
положил в гнездо. Мама попугайчика вылетела из гнезда, и от всей души
поблагодарила слона.

А недавно у носорога
долгожданный малыш появился. Родители решили назвать его Добрыней, в честь
знакомого слона. Им хотелось, чтобы их ребёнок рос таким же добрым, отзывчивым,
как слон Добрыня!

Вопросы и задания к сказке

О каком добром животном идёт
речь в сказке?

Как звали доброго слона?

Какие добрые поступки совершал
слон?

Добрый, какой он? Расскажи об
этом.

Почему носорогу родители
решили дать имя Добрыня?

Какие пословицы подходят к
сказке?

Доброта дороже золота.
Доброта прямо идёт.
Мир добротой держится.

Главный смысл сказки
заключается в том, что хорошие всегда оценят доброго. Добро помогает жить.

Хорошая семья – это такое
сообщество, в котором все друга уважают и ценят. В хорошей семье все живут дружно,
помогают друг другу. В доброй семье и каша вкуснее, и не только каша…

Сказка «Семейные радости»
Автор: Ирис Ревю

Жили-были
ежики. Целая семья. Папа Ёж Ежович работал на Грибном заводе, а мама Ежиха
Ежовна присматривала за детьми и вела домашнее хозяйство.

Ежата
готовились к поступлению в Лесную школу. Они уже знали много букв, пробовали
читать книги. Мама Ежиха Ежовна рассказала детям, какие бывают цифры. И всё шло
своим чередом, но однажды случилось вот что.

Маме
Ежихе Ежовне приснился сон. Он был о том, как она путешествует по далёким
странам, знакомится с невиданными зверями, познаёт мир. Когда она проснулась,
то ей вдруг так захотелось куда-то поехать, но она не могла этого сделать, так
как поблизости не было никакого транспорта, который довёз бы её до далёких
стран.

Ежиха
Ежовна долго думала, что бы значил этот сон. Она поняла, что её сердце просит
какой-то особой радости, праздника.

И
тогда она сделала вот что. Вместе с детьми собрала малину, и сварила вкусное
малиновое варенье. Затем принялась за уборку в доме. Здесь активную помощь
оказали ей Ёж Ежович и ежата. Прибрали не только дом, но и участок вокруг него.

А
потом позвали гостей. И до самого вечера ежиная семья угощала лесных жителей
плюшками, коврижками, баранками и малиновым вареньем.

Семья
и друзья – что может быть лучше?

Вопросы и задания к сказке

О
какой семье идет речь в сказке?

Чем
занимался папа ежей Ёж Ежович?

В
какую школу собирались поступать дети ежей?

Какой
сон приснился маме, Ежихе Ежовне?

Почему
Ежиха Ежовна решила устроить праздник?

Нарисуй
ежиную семью.

Какие пословицы подходят к
сказке?

Моя
семья – моя сила.

В
хорошей семье добро множится.

Дружбой
мир держится.

Главный
смысл сказки заключается в том, что семья – это прекрасное сообщество, а
хорошая семья – это вообще замечательно. Семья – это та среда, в которой учатся
творить добро. Важно и то, что в жизни надо иметь друзей. С друзьями жизнь
полнее, интереснее.

Сказка о том, как зайчонок учился быть добрее

Автор: Чугунова Людмила Александровна

На лесной опушке, в маленькой избушке,
жил-был Зайчишка. Был тот Зайчишка большим драчунишкой. Никогда не упускал
возможности с кем-нибудь подраться, кого-нибудь не обидеть. Но появился на полянке
храбрый Мышонок. Надо сказать, что Мышонок был еще и добрее всех
добрых мышат.

Прекрасным солнечным днем повстречались
они на мостике. 

«А ну-ка, посторонись,
малявка!» грубо прокричал Зайчишка.

Мышонок удивился:

«Неужели тебе, Зайчишка, не знакомы добрые и
очень волшебные слова: «будьте добры», «пожалуйста», «спасибо»!»
спросил Мышонок

«Вот еще! Я и без них прекрасно обхожусь!
Меня и без этого волшебства все боятся. А раз боятся, значит уважают».

Зайчишка уступил дорогу. Но это совсем не
означало, что он испугался такого «стра-а-шного зверя».

Но не успел Зайчишка сделать и шага, как
дощечка из мостика выпала, и он плюхнулся в воду. Как же громко закричал наш
герой. И все его храбрость и сила испарились в минуту. Мышонок сразу же принял
решение прийти на помощь.

Мышонок, конечно же, спас Зайчишку. Ведь
он был не только очень смелым, но и добрым. Зайчишка, нахмурив брови, не
знал, что сказать. Он совсем не умел быть добрым. Наверное, ему очень
было стыдно за свое поведение. Мышонок взял Зайчишку за руку, и они вместе
перешли мостик.

Конечно же, Зайчишка научился быть добрым
и вежливым. Добрые, бескорыстные поступки и вежливые слова способны
сотворить чудо. Не отвечайте злом на зло. Добро в сотни раз сильнее.

Сказка про ребенка, который обманывает

Ася Лисичкина обманывать приучилась. И
детей и взрослых. Долго её обманы наружу не вылезали. Но сколь верёвочка не
вейся… Обман всё равно вскроется.

Сказка про обман, Асю и
рисование
Автор: Ирис Ревю

Жила-была Ася Лисичкина. Ася хорошо рисовала.
От души, красиво. А ещё Ася хорошо умела обманывать. И детей и родителей.

С каких пор Ася приучилась обманывать? С
тех пор, как познакомилась с Лисой в детском саду. Однажды Ася играла с
игрушками и вдруг одна игрушка ожила и направилась прямо к ней.

— Я – Лиса, ты – Лисичкина, давай дружить,
— предложила рыжехвостая. – И обманывать будем вместе. Всем известно, что Лиса
– это первая обманщица среди зверей.

Ася согласилась. С тех пор девочку как
будто подменили.

— Что ты, Ася кушала сегодня в детском
саду? – спрашивали её родители.

— Нам давали творожную запеканку, плов с
курицей и оранжевый суп. Я всё съела, — хвасталась Ася.

А на деле оказывалось, что Ася
прикоснулась к еде только чуть-чуть.

Обманывала Ася и детей. Напридумает,
насочиняет с три короба, и сама запутается в своём вранье.

К Асе перестали относиться серьёзно.

И вот однажды Ася обманула свою подружку
Катю. Она сказала ей, что прочитала интересную книжку про обезьянку Жаконю.
Катя не знала, что Ася сказала неправду, и поначалу поверила подруге.

В тот день Алла Васильевна сказала детям,
что после сна они будут читать интересную книгу. Это и оказалась книга про
Жаконю. Катя захлопала в ладошки и сказала Алле Васильевне и всем детям, что
Ася эту книгу уже прочитала. Алла Васильевна спросила у Аси, какие ещё животные
живут в этой книжке. Ася покраснела и сказала, что она обманула Катю, и книгу
на самом деле не читала.

Ася убежала в комнату с игрушками.
Подружка-Лиса двинулась ей навстречу.

— Не расстраивайся, Ася, — сказала Лиса. –
Обманывать – это так весело. Я горжусь тобой!

Только Асе было совсем невесело. Теперь
все дети поняли, что она – обманщица. А ведь Ася в душе была совсем другой. К
тому же, она была художницей, а настоящий художник должен быть правдив. Ася
рисовала солнце, маму, детей. А получается, что она простая обманщица?

Ася решила больше не обманывать. Отучиться
в один миг от вранья – это было Асе не по силам. Но она рассудила так:

— Прежде чем открыть рот, надо подумать,
что сказать. Сначала ведь человек думает, и только потом говорит!

Ася была умная девочка!

А с Катей Ася дружить не перестала. Ася
учила Катю рисовать. А Катя учила Асю не врать!

Вопросы и задания к сказке

Кого обманывала Ася Лисичкина?

Какой вид искусства нравился Асе?

Какие животные упоминаются в сказке?

Какое животное поддерживало Асю в обмане?

Почему Ася пришла к выводу, что обманывать
плохо?

Какие пословицы подходят к сказке?

За обманом и человека не видать.

Маленький обман рождает большую ложь.

Главный смысл сказки заключается в том, что прибегать к обману –
это не самое лучшее средство. Почему ребенок врёт? Тому есть много причин.
Может, ребенку не хватает внимания, может, он хочет выделиться… Если обманывает
малыш, то, возможно, он пока просто не в состоянии отличить фантазию от
реального. Если ребёнок уже большой… Желание ребенка прибегнуть к обману – в
этом есть какая-то необходимость… Обман – это уже следствие. Задача заключается
в том, чтобы найти причину вранья. Дайте зеленый свет доверительным отношениям
с ребенком, при которых к обману незачем будет прибегать!

Враньём мир не держится, он держится
правдой. Врунишка – человек сомнительных достоинств, рассчитывать на него
нельзя. Начнётся у него череда вранья – и всё дело загубит. А мы сказку про
врунишку сказывать станем: «Жил-был мальчишка, и звали его Мишка…»

Сказка про врунишку Мишку
Автор: Ирис Ревю

Жил-был мальчишка, и звали его Мишка. Был
он вовсе не плох, но любил Мишка врать. Без затей насочиняет что-нибудь – и
порой не знаешь где правда, а где ложь.

Когда же Мишка врать выучился? Да давно,
он ещё в детский садик ходил. Сходит – а вечером маме рассказывает, как вместо
супа их халвой кормили, вместо второго — зефиром, а на третье торт подавали.
Мама охает и вздыхает, а Мишка плачет тихонько и всё уверяет – это правда,
правда.

Маме, папе и сестренке Варваре очень не
нравилось то, что Мишка врёт. Варвара постоянно пыталась придумать что-то,
чтобы вывести брата на чистую воду. Не нравилось ей, что Мишка – настоящий
врунишка.

И вот однажды Варя сказала Мишке, что
отправляется в страну Лжецов, что ей тоже охота научиться врать. Варя взяла в
руки волшебный предмет, а единственным волшебным предметом в доме была палочка
из набора для чародея, взмахнула ей и исчезла.

Мишка не на шутку испугался. Варвара
только что была – и вот уже её нигде нет. Как он ни умолял сестренку вернуться,
ему никто не отвечал.

— Что скажут мама и папа? – думал Мишка.

Вечером, когда родители пришли с работы,
Мишка сказал им, что Варвара отправилась в страну Лжецов.

— Врешь, как обычно? – спросила мама.

Впервые в жизни врать Мишке не хотелось.
Он убеждал маму, что это сущая правда, но мама ему, как обычно, не верила. Что
было делать?

Между тем наступил вечер. В первый раз без
вранья и всяких проволочек Мишка сделал уроки, прибрал в комнате свои вещи. Он
аккуратно сложил игрушки, напоминая всем своим плюшевым котам, петухам,
собакам, что врать нехорошо. Потом он подошел к полке с книгами. Книжки
валялись, как попало. Мишка начал расставлять книги, и вдруг одна из них
раскрылась на той странице, где была нарисована фея. Через секунду эта фея уже
стояла в Мишкиной комнате.

— Ты хочешь, чтобы я вернула Варвару
домой? – спросила она.

— Да, — прошептал Мишка.

— В таком случае обещай мне, что ты больше
не будешь врать, — сказала она.

Мишка, уже потерявший надежду на
возвращение сестры, дал честное-пречестное слово, что больше врать не будет.

Фея что-то прошептала, на мгновенье стало
темно, а когда посветлело, то Варя уже стояла в Мишкиной комнате.

Брат и сестра обнялись. А когда оглянулись
назад, феи уже не было. Мама заглянула в Мишкину комнату, увидела обнимающихся
брата и сестру, но ничего не сказала. Почему? Её привёл в смятение образцовый
порядок, который был в Мишкиной комнате.

С тех пор Мишка врать перестал. Вернее
иногда он немного что-то преувеличивал, но с откровенным враньём было
покончено.

Вопросы и задания к сказке

Какой персонаж сказки — врунишка?

В какую страну отправилась Варя?

Почему родители не поверили, что Варя
отправилась в страну Лжецов?

Кто помог Мишке вернуть сестру домой?

Избавился ли Мишка от постоянного желания
врать?

Какие пословицы подходят к сказке?

От правды никуда не деться.

Правое дело – правду говорить смело.

Добрый правды не боится.

Главный смысл сказки заключается в том,
что враньё до добра не доведёт. Рано или поздно человек должен понять, что неправдой
жить нельзя.

Сказка про ребенка, который обижает других детей

Мальчик Слава, что из нашей
сказки, взял моду — детей обижать. Что с чего началось – непонятно. Захотел ли
Слава изменить себя? Стал ли он лучше? Торопить события не будем, начнем читать
сказку…

Сказка про Славу Обижайкина
Автор: Ирис Ревю

Жил-был мальчик Слава Умников. Слава, как Слава, многие дела он
делал на славу. Например, хорошо кушал, быстро бегал, и даже пробовал сочинять
стихи.

Но была у Славы одна далеко не лучшая черта. Он обижал других
детей. У кого машинку отберет, кого за косу дернет, кому-то обидное слово
скажет.

Никто ничего плохого Славе не говорил, но в душе дети на него
обижались. И вот однажды дети пошли на экскурсию в Музей. И Слава тоже.

В Музее педагог Наталья Васильевна рассказывала ребятам про
великого поэта Пушкина. Слава слушал внимательно, ведь он тоже пробовал писать
стихи.

— Может, я тоже буду знаменитым поэтом, — думал он.

— Слава Умников – наша гордость! Человек, с которого стоит брать
пример! — размечтался Слава.

Вдруг, за портретом Пушкина, Слава увидел маленького человечка,
который ему подмигивал.

— Пойдем дергать девочек за косы, а мальчишкам наступать на пятки,
— предложил человечек.

— Пойдем, — согласился Слава.

Они подошли к Зое Кругловой. Человечек остановился, а Слава со
всей силы дернул Зою за косу. Но Зойка не вскрикнула. Казалось, что она даже не
почувствовала прикосновения Славы.

— Ай, — завопил человечек, — я забыл, что в Музее действует
какая-то волшебная сила, которая не позволяет обижать людей.

Слава удивился.

— Значит, есть на свете место, которое является волшебным? –
подумал он.

А дальше произошло следующее. Какая-то неведомая сила вытолкнула
Славу перед ребятами, и он не своим голосом сказал:

— А сейчас, ребята, я прочитаю вам свои стихи.

Что тут началось! Девочки и мальчики зашумели, загалдели, и
сказали, что слушать стихи Славы Обижайкина (это дети придумали ему такую
фамилию), они не хотят.

— Нам не нужны стихи, которые сочинил Обижайкин, — сказала Зоя
Круглова.

Слава стоял красный, как рак. Про себя он думал:

— Не буду больше никого обижать. Это не умно. А фамилия у меня
Умников, а не Обижайкин. И вообще, вдруг я действительно стану знаменитым
человеком, а потом кто-нибудь из друзей детства скажет, что я его обижал. Этого
нельзя допустить.

С тех пор Слава перестал обижать ребят. И вообще он с ними
подружился. У знаменитых людей должно быть много друзей!

Вопросы и задания к сказке

Какие нехорошие поступки совершал Слава?

Какое любимое дело было у главного героя сказки?

Какая территория в сказке была волшебной?

Кто попросил Славу прочитать свои стихи?

Понравились ли детям стихи Славы?

Изменилось ли поведение мальчика в конце сказки?

Какие пословицы подходят к сказке?

Как аукнется, так и откликнется.
Как поступишь, так и вернется.
Делай добро и жди добро.

Главный смысл сказки заключается в том, что если ты с добром
относишься к людям, то и они придут к тебе с добром. А если ты людей не
уважаешь, то и они уважать тебя не будут, не будут проявлять к тебе интерес.

Тот, кто читал в дет­стве увле­ка­тель­ную книжку Вла­ди­мира Федо­ро­вича Одо­ев­ского «Горо­док в таба­керке», воз­можно, вспом­нит, почему в ска­зоч­ном мире слу­чи­лась беда. Маль­чик ослу­шался отца, про­сив­шего не тро­гать пружинку. 

Этой про­стой фабу­лой автор отсы­лает нас к биб­лей­скому повест­во­ва­нию о гре­хо­па­де­нии, о том, как чело­век мог ослу­шаться Бога и что из этого получилось. 

Пере­чи­ты­ваем  четыре  неза­слу­женно  забы­тые сказки этого доб­рого и нрав­ствен­ного писа­теля, глу­боко рели­ги­оз­ного по настроению.

Уди­ви­тельно, что книга Вла­ди­мира Одо­ев­ского, совре­мен­ника Пуш­кина, фило­софа, лите­ра­тора и актив­ного бла­го­тво­ри­теля с ярко выра­жен­ной хри­сти­ан­ско-рели­ги­оз­ной  печа­тью на всем, что он делал – книга «Горо­док в таба­керке» – так активно пере­из­да­ва­лась в совет­ское время.

Видимо, скры­тое хри­сти­ан­ство впле­лось в текст настолько орга­нично, то обо­шло вся­кую рели­ги­оз­ную цен­зуру, не обна­ру­жив себя явно перед ате­и­сти­че­ским цен­зо­ром за ска­зоч­ными при­е­мами и языком.

Начи­ная с 1956 года в СССР и по сей день эта исто­рия обрас­тает новыми иллю­стра­ци­ями, фор­ма­тами, а самое глав­ное, малень­кими чита­те­лями, с вос­тор­гом погру­жа­ю­щи­мися в при­чуд­ли­вый мир музы­каль­ной шка­тулки с ее замыс­ло­ва­той механикой.

Между тем, спря­тан­ная в ажур­ных пере­пле­те­ниях сказки рели­ги­оз­ная мысль чита­ется легко.

Нару­шив гар­мо­нию мик­ро­мира, малень­кий Адам дол­жен умень­шиться до раз­ме­ров оби­та­те­лей музы­каль­ной шка­тулки, чтобы уви­деть соде­ян­ное им без­за­ко­ние и попы­таться испра­вить свой грех.

«Горо­док в таба­керке» мы знаем почти наизусть.

Давайте же обра­тимся к дру­гим мало­из­вест­ным исто­риям уди­ви­тель­ного автора, совре­мен­ника Пуш­кина, отдав­шего дань рус­ской фило­со­фии и науке, роман­ти­че­ской пове­сти XIX века, изда­нию книг и жур­на­лов – одного из осно­ва­те­лей Обще­ства посе­ще­ния бед­ных, раз­но­сто­ронне дея­тель­ного чело­века и насто­я­щего хри­сти­а­нина  –  всей своей не очень про­дол­жи­тель­ной жиз­нью (1804–1869) под­твер­див­шего истину, что вера без дел мертва.

В конце нашей под­борки вы можете ска­чать и про­чи­тать “Горо­док в табакерке”.

Итак, слово автору. Вспо­ми­наем четыре сказки В.Ф. Одоевского.

Житель Афонской горы

На Афон­ской горе жил учё­ный, бла­го­че­сти­вый муж. Смо­лоду он научился раз­ным нау­кам, знал целеб­ную силу трав и коре­ньев. Часто он ходил по хижи­нам бед­ных людей, лечил боль­ных, уте­шал уми­ра­ю­щих. И были ему от всех любовь и почёт.

Одна­жды ту страну посе­тила страш­ная зараза – чума моро­вая. Люди забо­ле­вали, и мно­гие уми­рали; во всех хижи­нах были боль­ные, и ото­всюду посы­лали за доб­рым и учё­ным лека­рем, чтобы при­шёл он уте­шить и помочь страждущим.

Без устали ходил по боль­ным доб­рый лекарь и раз­да­вал лекар­ства. Ино­гда, когда мог захва­тить болезнь вовремя, он выле­чи­вал; но чаще бес­печ­ные люди при­сы­лали за лека­рем тогда, когда уже боль­ной был при послед­нем изды­ха­нии, когда уж ника­кие лекар­ства помочь не могут, а нера­зум­ные люди упре­кали и бра­нили доб­рого лекаря, как будто он был вино­ват в их беспечности.

Эти упрёки оскорб­ляли доб­рого лекаря; изне­мог он и от уста­ло­сти, и при­шло ему на мысль:
– Зачем тру­жусь я для людей, да ещё небла­го­дар­ных? Зачем я жерт­вую собою для нера­зум­ных, кото­рые не счи­тают, кому я помог моим лекар­ством, а только жалу­ются, что я не выле­чи­ваю полу­мёрт­вых? Зачем я под­вер­гаю себя опас­но­сти зара­зиться от боль­ных, мне вовсе чужих?

Оста­нусь я спо­койно на горе; чума сюда не захо­дит, а там внизу пусть забо­ле­вают нера­зум­ные; мне дела нет: их вина!

С этими мыс­лями он пошёл на гору. Вдруг видит он, невда­леке рас­тёт пре­крас­ный цве­ток, и такой он кра­си­вый, и такой от него запах.

– Вот, – поду­мал лекарь, – и цве­ток меня тому же научает: рас­тёт он здесь на горе, кра­су­ется, и ни до кого ему нет дела; ему здесь хорошо, вете­рок пове­вает, сол­нышко греет, роса обли­вает, и рас­тёт он здесь никому дру­гому, а только себе на радость. Так буду и я жить, думать только о себе, а о дру­гих не заботиться.

Между тем он накло­нился над цвет­ком, чтобы лучше раз­гля­деть. Смот­рит: внутри цветка – мёрт­вая пчела. Соби­рая мёд и цве­точ­ную пыль, она осла­бела, при­липла к цветку и замерла. Лекарь посмот­рел, поду­мал, и краска стыда высту­пила у него на лице.

– Боже! – ска­зал он, – про­сти моему уны­нию и нера­зу­мию! По Твоей воле набрёл я на этот цве­ток, чтобы про­стое насе­ко­мое при­сты­дило меня. Для кого тру­ди­лась эта пчела, для кого соби­рала мёд? Не для себя, а для других.

Так же, как и мне, ей никто не ска­жет спа­сибо; так же, как и меня, её вся­кий гнал, а между тем она всё тру­ди­лась и на труд свою жизнь поло­жила. Про­сти, Гос­поди, моему уны­нию и нера­зу­мию. Умудри и меня, как ты умуд­рил пчелу-медоносицу!

И снова начал лекарь соби­рать целеб­ные травы, и снова до пота лица стал ходить по хижи­нам и помо­гать боль­ным, уте­шать умирающих

Анекдоты о муравьях

Возле моей ком­наты была дру­гая, в кото­рой никто не жил. В сей послед­ней стоял на окне ящик с зем­лёй, при­го­тов­лен­ной для цветов.

Земля была покрыта облом­ками обва­лив­шейся с верху стены шту­ка­турки. Окошко было на пол­день и хорошо защи­щено от ветра; в неко­то­ром рас­сто­я­нии нахо­дился амбар; сло­вом, это место пред­став­ляло все воз­мож­ные удоб­ства для муравьёв.

Дей­стви­тельно, когда мне взду­ма­лось поса­дить в этот ящик тюль­пан­ную луко­вицу, я нашёл в ящике три мура­вьи­ные гнезда.

Здесь мура­вьям такое было при­воль­ное житье, так весело они бегали по сте­нам ящика; мне пока­за­лось, что было бы слиш­ком жестоко для цветка нару­шать спо­кой­ствие этих смыш­лё­ных насе­ко­мых; я при­ис­кал дру­гое место для моей луко­вицы, а ящик с мура­вьями избрал пред­ме­том моих наблюдений.

Эти наблю­де­ния доста­вили мне столько насла­жде­ний, сколько бы нико­гда не могли мне доста­вить все цветы на свете.

Прежде всего я поста­рался моим гостям доста­вить все воз­мож­ные удоб­ства, и для сего я снял с ящика всё то, что могло мешать или вре­дить им.

По нескольку раз в день при­хо­дил я смот­реть на их работу, а часто и ночью, при лун­ном свете: мои гости рабо­тали бес­пре­станно. Когда все дру­гие живот­ные спали, они не пере­ста­вали бегать снизу наверх и сверху вниз, – можно было поду­мать, что отдых для них не существует.

Как известно, глав­ное заня­тие мура­вьёв – это запа­сти себе в про­дол­же­ние лета пищу на зиму. Я думаю, всем моим чита­те­лям известно, что муравьи пря­чут в земле собран­ные ими зёрна ночью, а днём выно­сят их сушить на солнце. Если когда-нибудь вы обра­щали вни­ма­ние на мура­вей­ник, то, верно, заме­чали вокруг него неболь­шие кучки зёрен.

Я знал их обы­чай и потому чрез­вы­чайно был удив­лен, заме­тив, что мои посто­яльцы делали совер­шенно про­тив­ное: они дер­жали свои зёрна под зем­лёю в про­дол­же­ние целого дня, несмотря на сол­неч­ное сия­ние, и, напро­тив, выно­сили их наружу ночью; можно было поду­мать, что они выно­сили свои зёрна на лун­ный свет, но я ошибся, – мои муравьи имели пре­важ­ную при­чину посту­пать так, а не иначе.

В неболь­шом рас­сто­я­нии от окна нахо­ди­лась голу­бятня; голуби бес­пре­станно сади­лись на окошко и съе­дали зёрна, попа­дав­ши­еся им на глаза: сле­до­ва­тельно, мои муравьи посту­пали очень бла­го­ра­зумно, скры­вая своё сокро­вище и не дове­ряя его похитителям.

Как скоро я дога­дался, в чём дело, то решился изба­вить моих посто­яль­цев от их бес­по­кой­ных сосе­дей; я навя­зал несколько лос­кут­ков бумаги на неболь­шие палочки и рас­са­дил их вокруг ящика; дви­же­ние этих бума­жек пугало голу­бей; когда же какой-либо смель­чак из них под­ле­тал к ящику, несмотря на взя­тые мной предо­сто­рож­но­сти, тогда я кри­ком и шумом застав­лял похи­ти­теля остав­лять свою добычу; вскоре голуби отучи­лись при­ле­тать на окошко.

Несколько вре­мени спу­стя, к вели­чай­шему моему удив­ле­нию, муравьи вынесли наружу в про­дол­же­ние дня два или три зерна хлеба; заме­тив, что эти зёрна оста­лись невре­ди­мыми и что им нечего бояться, мои посто­яльцы вынесли на солнце и весь свой запас, подобно дру­гим муравьям.

Во вся­ком мура­вьи­ном гнезде нахо­дится узкое отвер­стие в вер­шок глу­би­ною и посред­ством под­зем­ного канала соеди­ня­ется с жит­ни­цами мура­вей­ника; семена в сих жит­ни­цах могли бы легко про­расти, что было бы очень невы­годно для мура­вьев; дабы пре­ду­пре­дить эту непри­ят­ность, они все­гда отку­сы­вают несколько зёрна, делая его через то неспо­соб­ным к произрастанию.

Но дру­гие беды гро­зят их жит­ни­цам: от сыро­сти, нахо­дя­щейся в земле, зёрна могут загнить и сде­латься негод­ными к упо­треб­ле­нию; чтобы предот­вра­тить и это несча­стие, они с боль­шим раче­нием ста­ра­ются соби­рать совер­шенно сухую землю.

Зерно, нахо­дясь в такой земле, не гниёт и не про­рас­тает, и потому муравьи ста­ра­ются иметь столь же сухую землю, как и сухие зёрна. Вот как они посту­пают в сём слу­чае: сперва они усти­лают пол сухой зем­лёй, потом кла­дут на неё ряд зёрен, кото­рые покры­вают тон­ким слоем земли и вся­кий день два раза вытас­ки­вают свои зёрна для просушки.

Если вы обра­тите на это вни­ма­ние, то уви­дите, что мура­вей прежде всего ста­ра­ется дота­щить в нору неболь­шой комок земли, и это про­дол­жа­ется до тех пор, пока из сих ком­ков не обра­зу­ется неболь­шой слой, тогда они начи­нают сно­сить в нору самые зёрна, кои снова покры­вают землёй.

Эту сушку про­из­во­дят они в хоро­шую, но не в дожд­ли­вую погоду, и, что всего стран­нее, они как будто пред­чув­ствуют её пере­мену, ибо нико­гда не выстав­ляют на воз­дух зёрен своих перед дождём.

Я заме­тил, что мои муравьи ходили за запа­сом боль­шей частью в близ­сто­я­щий амбар, в кото­ром нахо­ди­лись раз­ного рода хлебы; муравьи тас­кали обык­но­венно пше­ницу. Желая испы­тать, до какой сте­пени про­сти­ра­ется смыш­лё­ность и тер­пе­ние моих посто­яль­цев, я велел не только затво­рить амбар, но даже закле­ить бума­гой все могу­щие быть в нём отверстия.

В то же время я поло­жил кучку зёрен в моей ком­нате; я знал уже давно смыш­лё­ность моих мура­вьёв, но и не подо­зре­вал, чтобы между ними могло быть согла­ше­ние, и не ожи­дал также, чтобы они вдруг бро­си­лись на мою кучку зёрен: мне любо­пытно было знать, чем всё это кончится.

В про­дол­же­ние несколь­ких дней они, по- види­мому, нахо­ди­лись в край­нем сму­ще­нии; они бегали взад и впе­рёд по всем направ­ле­ниям, неко­то­рые из них воз­вра­ща­лись очень поздно, из чего заклю­чаю, что они очень далеко ходили за про­ви­зиею. Иные не нахо­дили того, чего искали, но я заме­тил, что они сове­сти­лись воз­вра­щаться с пустыми руками.

Кому не уда­ва­лось найти пше­нич­ное зерно, тот тащил ржа­ное, ячмен­ное, овся­ное, а кому ни одного зерна не попа­да­лось, тот при­тас­ки­вал комок земли.

Окошко, на кото­ром они жили, выхо­дило в сад и было во вто­ром этаже дома; несмотря на то, муравьи, отыс­ки­вая зёрна, часто дохо­дили до про­ти­во­по­лож­ной сто­роны сада; это была тяжё­лая работа: пше­нич­ное зерно совсем не легко для мура­вья; только что только может он тащить его, и доста­вить такое зерно в мура­вей­ник часто стоит четы­рёх­ча­со­вой работы.

А чего сто­ило бед­ному мура­вью взби­раться с зер­ном по стене во вто­рой этаж, голо­вою вниз, зад­ними ногами вверх? Нельзя себе вооб­ра­зить, что делают эти малень­кие насе­ко­мые в сём поло­же­нии! Часто в удоб­ном месте они оста­нав­ли­ва­ются для отдыха, и число этих отды­хов может дать меру, до какой сте­пени они при­хо­дят в усталость.

Слу­ча­ется, что иные едва могут достиг­нуть своей цели; в таком слу­чае силь­ней­шие из их собра­тий, окон­чив соб­ствен­ное дело, снова спус­ка­ются вниз, чтобы подать помощь своим сла­бым това­ри­щам. Я видел, как один малень­кий мура­вей тащил пше­нич­ное зерно, упо­треб­ляя к тому все свои силы.

После тяж­кого путе­ше­ствия, почти в ту минуту, когда он достиг ящика, поспеш­ность или что дру­гое заста­вило его обо­рваться, и он упал в самый низ. Подоб­ные слу­чаи отни­мали у дру­гих муже­ство. Я сошел вниз и нашёл, что мура­вей всё ещё дер­жит в лап­ках своё дра­го­цен­ное зёр­нышко и соби­ра­ется снова подняться.

В пер­вый раз он упал с поло­вины дороги, в дру­гой раз несколько выше, но во всех сих слу­чаях он не рас­стался ни на минуту с своей добы­чей и не поте­рял муже­ства. Нако­нец, когда силы его совер­шенно исто­щи­лись, он оста­но­вился, и уже дру­гой мура­вей при­шёл к нему на помощь. И в самом деле, пше­нич­ное зерно сто­ило этих уси­лий: оно было белое, полное.

Если этот рас­сказ вам понра­вился, то когда-нибудь рас­скажу вам побольше об этих инте­рес­ных тва­рях, потому что я наблю­даю их с дав­него вре­мени и все­гда нахожу что-нибудь новое, любо­пыт­ное, кото­рое вполне воз­на­граж­дает меня за мои усилия.

Мне очень было весело достав­лять моим мура­вьям раз­ные малень­кие удоб­ства, и с тех пор я нико­гда не про­хожу мимо мура­вей­ника, не вспо­ми­ная, что то, что нам кажется про­сто кучей сора, содер­жит в себе целое обще­ство тва­рей дея­тель­ных, про­мыш­лен­ных, кото­рых смет­ли­вость и посто­ян­ство в испол­не­нии своих обя­зан­но­стей могут слу­жить образ­цом для всего мира.

Эта мысль не поз­во­ляет мне нико­гда тро­гать мура­вей­ник и нару­шать спо­кой­ствие его жите­лей. Посмотри, лени­вый маль­чик, посмотри на мура­вья и ста­райся после­до­вать его примеру.

Сиротинка

У обго­рев­шей избы сидела, под­го­рю­нясь, вось­ми­лет­няя сиротинка.

Вчера Божий гнев посе­тил её мачеху; ни с того ни с сего пока­зался огонь из под­по­лицы, пополз по брёв­нам, выгля­нул в воло­ко­вое окошко, охва­тил соло­мен­ную крышку – да и выжег всё без остатка; едва домаш­ние успели выско­чить да кое-что хлама повы­не­сти; соби­ра­лись и миряне с сосед­них домов; смот­рели и диво­ва­лись, что горит изба словно свечка перед ико­ною; иные сме­кали, что если б не затишь, то несдоб­ро­вать бы и целой деревне.

Ночью нава­лился снег и при­крыл пожа­рище; лишь тор­чали чёр­ные головни между сугро­бами да задым­лен­ная печка.

Утром взо­шло солнце: тихо смот­рело оно сквозь алый туман и на пожа­рище, и на сиро­тинку; золо­тые искорки мель­кали в воз­духе; дым из труб низко тянулся между кров­лями; тяжё­лые возы скри­пели по засты­лому снегу; коло­коль­чик то звонко раз­да­вался, то замол­кал в далё­кой степи…

По дороге бежал маль­чик лет две­на­дцати, спу­стив рукава у руба­шонки и похло­пы­вая кула­ками от холода.

– Бог помощь, Настя! – ска­зал он, порав­няв­шись с пожарищем.

– Спа­сибо, Никитка! – отве­чала Настя печально.

– А мачеха где?

– Пошла мило­стыньку сбирать.

– А ты же что?

– А мне вот велела за хла­мом смотреть…

– А била мачеха больно?

– Нет, сего­дня ещё не била…

– А вчера била?

– Вчера била…

– А за что?

– Известно, за дело: не будь голодна…

– Эвося! Голод-та не свой брат… Вот батька твой не таков был; бывало, и меня пря­ни­ком кор­мил… Эка! Поса­дила девку… Ты смотри, рук-то не озноби…

– Нет, пока ещё сол­нышко греет… а вот как зай­дёт, так и не знаю, что будет; вчера хоть у пожа­рища согрелись…

– А ты зна­ешь… хоть к нам при­ходи ото­греться… право, при­ходи… матка слова не ска­жет… Ге, ге! Гнедко-то уплёлся, и не догнать его… Так, слы­шишь ты, при­ходи ото­греться: у нас печка широкая…

Но Настя не при­шла ото­гре­ваться; куда она дева­лась, Бог знает.

Гово­рили, что той порой у посто­я­лого двора оста­но­ви­лась колы­мага, что вышла из неё какая-то боярыня, что уви­дела она Настю, что потом послали и за маче­хой, и за сот­ским, что боярыня с ними долго тол­ко­вала, а потом Настю уса­дили в колымагу.

А куда Настю увезли и зачем увезли, Никитка ни от кого не мог добиться; лишь мачеха, всхли­пы­вая, гово­рила, что у ней по Насте сердце болит, а миряне под­ни­мали её на смех и тол­ко­вали, что она от барыни денежки непла­кан­ные получила.

С тех пор про­шло года четыре и больше. Одрях­лела, обес­си­лела Настина мачеха, с горя ли, с огне­вицы ли, что к ней при­пала; уж ходить ей стало невмочь.

Однако собра­лась с силами, пошла с покло­ном к поно­марю, и напи­сал он ей гра­мотку к Насте о том, что-де пора ей домой воро­титься, её, ста­рую, при­бе­речь, за неё по миру побро­дить, как умрёт – похо­ро­нить да за упо­кой души поминать.

Шли тогда парни в Питер, взя­лись ту гра­мотку пере­дать и меся­цев через шесть в самом деле пере­дали её Насте.

Воро­ти­лась сиро­тинка в деревню, но уж мачехи не застала: пре­ста­ви­лась горе­мыч­ная. Но Настя не захо­тела жить мир­ским пода­я­нием; она при­юти­лась у даль­ней тётки – ста­рушки доб­рой и не одинокой.

Начала Настя с того, что то сыну рубашку сошьёт, то дочери, а не то высти­рает, да и малень­ких детей то обмоет, то выче­шет, то тётке к празд­нику ширинку вышьет. В деревне долго сме­я­лись над сиро­тин­кой, что она одета не по-нашен­ски, а ей, бед­ной, и пере­ме­ниться было нечем; посме­я­лись, посме­я­лись, а потом попри­выкли; а когда узнали про её руко­дель­ство, то к ней же стали при­хо­дить: кому рубашку выкро­ить, кому повязку выни­зать, кому плат обрубить.

Дошла весть о том и в сосед­ние деревни, и в бояр­ские домы, так что у Насти в работе и тонина заве­лась, и выши­вала она для бары­шень оборки гла­дью и решёт­кою – всему свету на удив­ле­ние. Вот – сперва гроши, потом гривны, ино место и рубли начали пере­па­дать к сиро­тинке, и стала она тётке не в тягость, а в подмогу.

При­шло лето. В ясную погоду Настя выхо­дила с рабо­той на луг, что у пого­ста, и сади­лась под дубом; тут ни с того ни с сего начали к ней соби­раться ребя­тишки, сперва на неё погла­зеть, а там и на то, что у неё за рукоделие?

Настя никого прочь не отго­няла, а, напро­тив, ещё сзы­вала: и с каж­дым днём всё больше и больше вокруг неё ребя­ти­шек наби­ра­лось. Ино­гда, по ста­рой памяти, при­хо­дил сюда и Никитка; упе­рев руки в боки и выпу­чив глаза, он смот­рел с удив­ле­нием на Настино руко­де­лье, при­слу­ши­вался, о чём она тол­ко­вала, и ста­рался понять, где она так навострилась.

В то время посту­пил в село новый свя­щен­ник. Часто сижи­вал он у окна, с кни­гой в руке, а ино­гда погля­ды­вал и на луг, где соби­ра­лись ребя­тишки вокруг Насти. Дет­ский говор так и рас­сы­пался у откры­того окошка.

– Эх! Мат­рёша, – гово­рила Настя одной девочке, – руба­шонка-то у тебя разо­дра­лась, что бы тебе зачинить?

– И рада бы зачи­нить, – отве­чала Мат­рёша, – да иголки нет.

– Вот тебе иголка! – ска­зала девочка постарше.

– А у тебя, Соня, откуда иголка взя­лась? – спро­сила Настя.

– Я у невестки взяла.

– Что ж, она тебе сама дала?

– Нет, куда! Она бы не дала, я сама взяла.

– Нехо­рошо, Соня!

– Ничего, у неё ведь много иго­лок, да и сама она на жни­тво ушла, до вечера домой не при­дёт, ни за что не узнает.

– Хорошо, – отве­чала Настя, – невестка-то не узнает, да дру­гой кто-нибудь узнает… Ну, кто мне ска­жет: кто такой всё видит и знает, что мы делаем?

– Бог всё видит и знает! – отве­чало несколько тонень­ких голосов.

– Так видишь ли, Соня, – про­дол­жала Настя. – Бог-то и видел, что ты украла чужое добро. Поди же, поди поско­рее, отнеси иголку туда, откуда взяла, а я пока с Мат­рё­шей своей поделюсь.

Соня покрас­нела, наду­лась, однако побе­жала в избу, через минуту опять воз­вра­ти­лась и сер­дито при­села к кружку боком.

Между тем Настя всем дала работу: кому нитки мотать, кому верёвку пле­сти, кому чулок вязать.

– А не рас­ска­зать ли вам ска­зочку, – ска­зала Настя.

– Да, ска­зочку, ска­зочку! – про­ле­пе­тали дети.

– Ну-ка, посмот­рим, – ска­зал Никитка, – масте­рица ль ты сказки рас­ска­зы­вать, даром что ты на все руки.

– А вот, послу­шай, – отве­чала Настя, – да только, чур, не перерывать!

Видишь ты, в одной деревне, неда­леко отсюда, жил-был маль­чик по имени Игна­тий. Отец его, Про­ко­фий, ходил в город в зара­ботку да и Игнашу поча­сту водил с собой. В городе Игнаша при­гля­нулся купцу.

“Оставь у меня малого-то, – гово­рил он Про­ко­фью, – я его буду оде­вать, обу­вать и кор­мить, да ещё выучу его, так что он, пожа­луй, когда при­дёт пора-время, и сам куп­цом ста­нет”. Про­ко­фий поду­мал, поду­мал про свою бед­ность да без­дом­ство и согла­сился. С тех пор жил Игнаша в городе, в боль­шом доме и каж­дый день был обут, одет и накормлен.

И что ему купец ни пору­чал, Игнаша всё честно испол­нял: и вся­кие товары, а ино место, и деньги носил, и нико­гда его купец ни в чём дур­ном не замечал.

Раз при­несли купцу целый мешок сереб­ря­ных гри­вен­нич­ков да пятач­ков, сроду Игнаша не виды­вал столько денег, и долго он любо­вался, смотря, как купец зве­нел по столу гри­вен­нич­ками и рас­став­лял их в кучки, чтобы лучше счесть.

Вот купец счёл деньги, ссы­пал их снова в мешок, мешок поло­жил в сун­дук, запер и вышел вон со двора. Игнаша, глядь, ан на столе остался один пята­чок, да такой хоро­шень­кий, новень­кий! Хотел было Игнаша закри­чать купцу, что пята­чок забыл, да оста­но­вился, а оста­но­вив­шись, поза­ду­мался; а как поза­ду­мался, то на душе у него как будто кто и заго­во­рил: ведь у купца целый мешок пятач­ков, что ему в одном?

Да и не заме­тит он, а тебе при­го­дится. При­слу­шался Игнаша к лука­вой своей речи да и поло­жил пята­чок в кар­ман. Купец и под­линно не заме­тил, а Игнаша купил пря­ник на пята­чок, а как съел пря­ник, ещё захо­те­лось. Улу­чив время, он у купца уже не пята­чок, а целый рубль украл. И рубля стало ненадолго.

С тех пор напала на Игнашу тоска по день­гам; только и думал о том, как бы деньги стя­нуть. Сперва он крал по руб­лям, потом украл десять руб­лей, а потом всё больше и больше: да одна­жды, гово­рят, столько денег у купца стя­нул, что и не счесть.

Что ж вышло? Вот видели вы оно­медни, вели по деревне колод­ни­ков в цепях, в кан­да­лах, и Игнаша с ними был – тоже колод­ник! И гово­рил он мне: “Ах, Настя, Настя! Пята­чок меня погу­бил! С пятачка я начал, да вот до чего дошёл!”

Дети слу­шали молча, рази­нув рты, как вдруг Соня зали­лась сле­зами, бро­си­лась на шею к Насте и проговорила:

– Я отнесла иголку… я впе­рёд не буду брать иго­лок у невестки.

– Хорошо сде­лала, – отве­чала Настя, поце­ло­вав её. – Ну, полно, полно: что было, то про­шло; впе­рёд не делай.

Никитка пове­сил голову и крепко при­за­ду­мался, потом подо­шёл к Насте, отвёл её в сто­рону и ска­зал, запинаясь:

– А за что же, Настя, ты меня-то оби­жа­ешь? Ведь я только поду­мал, а красть не крал, право слово, не крал.

– А таки поду­мал? – отве­чала удив­лён­ная Настя, улыбаясь.

– И не раз поду­мал, смотря, как отец деньги счи­тает… Посмотрю я на тебя, Настя, никак ты колдунья!

– Кол­ду­нья не кол­ду­нья, а неспроста.

– Я и сам смек­нул, что неспро­ста: как ты заго­во­рила, так инда дрожь про­няла и слеза про­била… так что теперь и думать не хочу…

– Смотри ж и не думай, а то опять узнаю.

– Нет, право слово, вот тебе Гос­подь Бог, я думать брошу…

Между тем дети при­тихли. Настя обер­ну­лась к ним, уда­рив в ладоши, затя­нула песню, и все дети, став один за дру­гим, при­ня­лись под­тя­ги­вать ей всем хором и, уда­ряя в ладоши, мер­ным шагом ходили вокруг Насти, сме­ясь и обод­ряя друг друга, а за ними и Никитка туда же.

Свя­щен­ник с удив­ле­нием смот­рел на эту необык­но­вен­ную в наших сёлах кар­тину. Нако­нец он подо­звал Настю к себе.

– Скажи мне, что ты дела­ешь с детьми? – спро­сил он.

– Да ничего, – отве­чала Настя. – Учу их руко­де­лью, песни петь, молитвы читать.

– Доб­рое дело! – воз­ра­зил свя­щен­ник. – И дети с тобой не скучают?

– Не знаю, может быть, им было бы весе­лее в деревне бегать, собак бить, да там, на конце, под ёлкою, слу­шать, как мужики песни орут и бранятся.

– Да отчего же они не убе­гут туда?

– Кажется, оттого, что им неко­гда: здесь им вокруг меня много работы: то одно, то дру­гое. Когда замечу, что одно надо­ест, при­мусь их поте­шать чем дру­гим: они как-то и поза­бу­дут и о соба­ках, и об ёлке, а время между тем идёт да идёт…

Свя­щен­ник задумался.

– Да кто же тебя-то этому научил? – спро­сил он наконец.

– Я и сама не знаю, батюшка, – отве­чала Настя, – как я этому научи­лась. Жизнь моя уж такая была Божьим промышлением.

Видите, я из здеш­ней же деревни; не было у меня ни отца, ни матери, а жила я при мачехе, оттого и пошло мне про­звище: сиро­тинка. Раз ехала здесь одна барыня; мы в ту пору пого­рели; лицо ли ей моё при­гля­ну­лось, так ли она над нами сжа­ли­лась, только дала она мачехе денег, а меня увезла в Питер, к себе в дом.

На пер­вых порах при­во­дили меня к ней в хоромы, пока­зы­вали меня гостям и лако­мили, да велела она при­хо­дить к ней каж­дый день, чтобы обо мне не забыть. Только потом барыне стало как-то неко­гда: приду к ней, то она едет, то уехала со двора, то оде­ва­ется, то гостей принимает.

Тем вре­ме­нем жила я у ней во дворе между чужими: грустна и темна была моя жизнь. Бывало, не только меня никто не при­го­лу­бит, а ино­гда целый день и не накор­мят; и уж доста­ва­лось мне, горе­мыч­ной, от слуг в бар­ском доме: только и видела, что толчки, только и слы­шала, что зовут меня дар­мо­ед­кой; гово­рили, что барыня взяла меня, да сама не знает зачем. При­хо­ди­лось мне невтерпёж.

Одна­жды, про­го­ло­дав целый день, попле­лась я в бар­ские хоромы и про­сила усильно, чтобы меня к барыне допу­стили. Как нако­нец доло­жили ей обо мне, я сквозь двери услы­шала, что барыня про­гне­ва­лась и вскрик­нула: “Ах, как она мне надо­ела!.. Не до неё мне теперь… Скажи, что после…”

Я вся так и обо­млела. Не пони­мала я тогда, что со мной тво­рится; знала только, что некуда мне головы при­к­ло­нить. Часто хоте­лось до деревни добраться, чтобы по край­ней мере с сво­ими быть, хоть опять к мачехе, но как за это при­няться – не знала.

И была я всё это время будто во сне и как соба­чонка лишь искала, где бы поесть да как бы на печке погреться да от побоев укрыться.

Одна­жды ключ­ница взяла меня за руку и гово­рит: “Ну, пой­дём-ка, нашли тебе место, не век тебе баклуши бить, вот я тебя в школу отведу, в уче­нье, там тебя каж­дый день сечь будут, забу­дешь день-день­ской есть про­сить да съест­ное красть”.

Я испу­га­лась, затряс­лась всем телом, а делать было нечего, попле­лась я за ключ­ни­цей, думая, что тут и смерть моя будет. И теперь об этой минуте без ужаса вспом­нить не могу. При­шли мы в какой-то дом, был он неда­леко, вхожу – вижу: про­пасть детей, моих же лет, сидят все рядыш­ком на ска­мей­ках; и жутко и страшно мне стало.

Но вот подо­шла ко мне какая-то жен­щина: ключ­ница пого­во­рила с ней о чём-то, чего я не поняла, пого­во­рила и ушла. Остав­шись одна, я ещё больше испу­га­лась, но незна­ко­мая жен­щина, кото­рая, как я узнала после, назы­ва­лась смот­ри­тель­ни­цею, при­лас­кала меня, выче­сала, вымыла, дала мне сбитню и потом поса­дила на ска­мейку между дру­гими детьми.

Дети пели песни, играли, бегали, ходили мер­ным шагом, но всё это мне каза­лось страшно, всё я дичи­лась, всё сидела поодаль и только того и ждала, скоро ли меня сечь ста­нут: одно это я и пони­мала; но, однако ж, меня не высекли, а ещё накор­мили. К вечеру смот­ри­тель­ница опять меня при­лас­кала, отпу­стила домой и велела на дру­гой день при­хо­дить пораньше.

До дома, как я вам ска­зы­вала, было неда­леко: всего двора через два. Хоть меня в школе и не секли, но я очень обра­до­ва­лась, что отпу­стили домой, при­бе­жала я опро­ме­тью, нашла свой уго­лок, свер­ну­лась в клу­бок, крепко заснула и про­спала бы до обедни, если бы пова­риха не выдер­нула из-под меня вой­лока и не толк­нула ногою.

“Уби­райся ты отсюда в школу, – ска­зала она, – и без тебя тут тесно”. Не знаю, зачем пова­рихе хоте­лось меня выгнать, а сда­ётся мне, что у ней в это время было на уме что-то недоб­рое и что я ей в чём-то мешала.

С испуга и не зная, куда деваться, я побе­жала в школу; пом­нила я, однако ж, что там вчера меня напо­или сбит­нем и накор­мили. Говорю вам, батюшка, что была я точно соба­чонка: только одну еду да побои понимала.

В школе меня опять при­лас­кали, выче­сали, вымыли, накор­мили: мало-помалу я стала при­вы­кать и, смотря на дру­гих детей, делать то же, что они. Смот­ри­тель­ница пока­зы­вала нам кар­тинки, рас­ска­зы­вала сказки, учила петь, пока­зы­вала нам дере­вян­ные дощечки и застав­ляла уга­ды­вать, какая на какой дощечке буква.

Сама не знаю, как про­меж игры, пения, ходьбы я выучи­лась и гра­моте, и выучи­лась кое-как писать; ино­гда при­хо­дил к нам и свя­щен­ник и поучал нас от Свя­того Писания.

В это время я будто начала про­сы­паться; стала пони­мать, что зна­чит хорошо или худо делать, а всего больше научи­лась молиться. Скоро мне сде­ла­лось в школе так утешно и весело, что я и не заме­чала, как время проходило.

Когда при­бли­жался вечер, я уже нехотя воз­вра­ща­лась домой, где опять видела только толчки да слы­шала злые речи, но уже меньше преж­него, потому что я ста­ра­лась ухо­дить из дома как можно раньше и при­хо­дить как можно позже, так что днём меня никто не видал, а ночью все спали.

Так про­шло два года, я не только при­выкла к при­юту (так назы­ва­лась эта школа), но ещё скоро сде­ла­лась там из первых.

Часто при­ез­жал к нам док­тор, дамы, лас­кая меня, хва­лили, повя­зы­вали мне на голову крас­ный шну­рок, часто ста­вили меня на под­мостки и застав­ляли учить новоприходящих.

Нако­нец испол­ни­лось мне десять лет, и раз смот­ри­тель­ница ска­зала мне, что ей очень меня жаль, но что мне нельзя больше оста­ваться в при­юте, что я уже из лет вышла; что, однако же, за то, что я хорошо себя вела и хорошо учи­лась, меня возь­мут в дру­гую школу, где я выучусь тон­кому рукоделью.

Я узнала, что приют тот содер­жат прямо доб­рые люди, не из коры­сти, не из чван­ства, а так – за любовь.

Так и слу­чи­лось. Пере­шла я на житьё в Част­ную школу (так назы­ва­ются такие школы в Петер­бурге), и ска­зали мне, что тою шко­лою управ­ляет Царевна. Это снова меня испу­гало, но девушки часто меж собою гово­рили, что Царевна – пре­доб­рая, и это меня успокоило.

Я уж была не так глупа, как прежде, не дичи­лась, а ста­ра­лась при­лежно учиться, рабо­тать и часто моли­лась Богу, чтобы Он помо­гал мне. Бог услы­шал мою молитву, и скоро моя работа стала из луч­ших. Выучи­лась я также чисто писать, читала я громко и явственно и все­гда была исправна.

Часто в школу при­ез­жала к нам и Царевна; она часто застав­ляла то одну, то дру­гую из деву­шек читать или писать и пере­смат­ри­вала их работы, хва­лила и хулила. Но меня Царевна как-то не заме­чала, и боя­лась я, и хоте­лось мне, чтобы она меня вызвала.

Вот одна­жды оче­редь дошла и до меня, так у меня коленки и подо­гну­лись, но я скре­пи­лась, сотво­рила в сердце молитву и вышла. Царевна мило­стиво спра­ши­вала меня о раз­ных вещах по нашему учению.

Кажется, мои ответы ей понра­ви­лись; она заста­вила меня читать, писать, счи­тать, спро­сила мою работу и всем так была довольна, что взгля­нула на меня, ангель­ски улыб­ну­лась и ска­зала: “Хорошо, что ты при­лежна – и тебе хорошо, и дру­гим пригодится”.

Я и пла­кала, и сме­я­лась, то страшно, то как будто стыдно мне было, что дожда­лась я такого почёта, и хоте­лось мне, по-дере­вен­ски, при­крыться рукою, но рука не под­ни­ма­лась; то ста­но­ви­лось мне отрадно и тепло на душе, и вспо­ми­нала я про ста­рое время; как будто я снова на коле­нях у роди­мой матери, словно она поёт надо мною тихую песню и приголубливает.

Памятна была мне эта минута, нико­гда её не забуду. Как теперь гляжу в свет­лые, весё­лые очи пре­крас­ной Царевны, как теперь слышу её звон­кие, сереб­ри­стые речи…

Сна­чала я не совсем пони­мала их, хотя они часто при­хо­дили мне в голову, и лишь теперь я их вполне выразумела…

Между тем мачеха пред кон­цом захо­тела со мною сви­деться, я вышла из школы, откуда мне выдали денег в награж­де­ние, и воз­вра­ти­лась сюда.

При­зна­юсь вам, батюшка, что деревня пока­за­лась мне совсем иною, чем прежде.

Не то чтобы я воз­гор­ди­лась, но не могла я не спро­сить себя: отчего я умею и читать и писать и знаю вся­кое руко­де­лье, и опрятно я одета, и могу себе хлеба кусок добыть, а дру­гие, такие же как я, из той же деревни, живут себе так, а малень­кие дети даже не знают, какой рукой пере­кре­ститься, пра­вой или левой.

И при­шло мне на память преж­нее моё житьё в той же деревне, и как я так же не знала, какой рукой пере­кре­ститься и отчего я стала совсем иная.

И тогда вспом­нила я слова доб­рой, пре­крас­ной Царевны, и стали они мне понятны. Пока­за­лось мне, что снова смот­рят на меня её свет­лые, весё­лые очи и будто велят они мне при­бе­речь её добро, чтобы оно не пропало.

Тогда стала я соби­рать вокруг себя ребя­ти­шек и стала их забав­лять и учить, как меня забав­ляли и учили. Бог бла­го­сло­вил мои силы: ребя­тишки ко мне при­выкли, а я отвожу их от худого, и часто, как заду­ма­юсь в моём кружке, чудятся мне весё­лые очи Царевны и как будто поощ­ряют меня.

– Хоро­шее дело ты зате­яла, – отве­чал отец Андрей. – Но, добро, теперь лето, на поле про­стор; ну, а зимой-то как тебе быть?

– Да уж и сама не знаю, – отве­чала Настя. – У тётки в доме тесно, семья большая.

– Так и быть уж, я тебе помогу, – отве­чал отец Андрей. – Есть у меня све­телка осо­бая: как холода наста­нут, а ино место и в дож­дик, соби­рай свою мелюзгу к нам в светелку.

В ином чем тебе жена под­со­бит, да и я когда поучу, а теперь вот пока тебе книжка, да ещё с кар­тин­ками. Поди тол­куй её с сво­ими ребя­тиш­ками, а я послу­шаю, чтобы ты под­час сама не завиралась.

– Спа­сибо, батюшка, – отве­чала Настя, – такой радо­сти не чаяла, и ты сам меня будешь учить?

– И я сам буду тебя учить.

– И матушка будет мне подсоблять?

– И матушка будет тебе подсоблять.

– И све­телку дашь?

– И све­телку дам.

Настя захло­пала в ладоши, все ребя­тишки собра­лись вокруг неё, они гром­ким хором запели какую-то дет­скую песню, кото­рую Настя затя­ги­вала лишь в самых тор­же­ствен­ных случаях.

Так и пошло дело на лад. Ребя­тишки по-преж­нему соби­ра­лись вокруг Насти. Когда она отлу­ча­лась, жена свя­щен­ника зани­мала её место, а ино­гда и отец Андрей, когда был сво­бо­ден от духов­ных треб, при­хо­дил, садился на ска­мейку под дубом и учил и уче­ни­ков, и учительницу.

Когда кре­стьяне узнали об этом, то уже стали сами посы­лать детей к Насте, а иные и сами при­во­дили, да, при­водя, оста­нав­ли­ва­лись и при­слу­ши­ва­лись и даже поти­хоньку пла­кали от уми­ле­ния. Ино место и мужик забы­вал об ёлке в празд­ник, засмат­ри­ва­ясь на потеху детей, и часто мать сты­дила взрос­лого сына, пока­зы­вая ему на маленьких.

Скоро Настя, при посо­бии матушки, достигла до того, что не только лох­мо­тья на ребя­тиш­ках были зашиты, но и сами уже матери, посмот­рев раз-два на детей чистых, опрят­ных, уже сты­ди­лись водить их зама­раш­ками, да и сами, глядя на детей, сде­ла­лись попорядочнее.

Зимою в све­телке отца Андрея мало-помалу заве­лись и доски с пес­ком, на кото­рых дети чер­тили буквы, а потом, гляди, и скамейки.

Почёт­ный смот­ри­тель учи­лищ, про­ез­жая раз по деревне и загля­нув в све­телку отца Андрея, пода­рил боль­шую чёр­ную доску с мелом, с дюжину гри­фель­ных досок да столько же раз­ных дет­ских кни­жек, вот какая заве­лась роскошь!

По вос­кре­се­ньям дети парами ходили в цер­ковь, не кри­чали и не зевали по сто­ро­нам, как бывало, а тихо ста­но­ви­лись на кли­рос и под­тя­ги­вали дьячку, а миряне, тро­ну­тые дет­скими чистыми голо­сами, моли­лись усерд­нее прежнего.

Настя радо­ва­лась и бла­го­да­рила Бога за то, что Он бла­го­сло­вил её дело, и вспом­нила слова Царевны.

Между тем часто Никита загля­ды­вался на Настю, и даже ста­рики тол­ко­вали, что не худо бы ему было такую доб­рую хозяйку себе нажить, но ещё откла­ды­вали до поры до вре­мени. И до Насти дохо­дили о том слухи, только что-то они её не радо­вали; ни с того ни с сего тоска напала на сиро­тинку, всё ей что-то ста­но­ви­лось грустно, и когда отец Андрей спра­ши­вал, что с ней такое, Настя отвечала:

– И сама не знаю, откуда эта грусть и зачем она, а только грустно мне, очень грустно: как будто чует сердце что-то недоб­рое, ничто меня не веселит.

По-преж­нему во сне и наяву чудятся мне очи моей пре­крас­ной Царевны, но мне всё кажется, что её свет­лые очи туск­неют. Я смотрю на них, и мне ста­но­вится жалко, так жалко, что проснусь, и слёзы льются у меня из глаз, и на весь день оста­ётся на сердце такая грусть, что и ска­зать нельзя.

Отец Андрей уте­шал Настю, сколько мог, но пона­прасну: она по-преж­нему исправ­ляла дело своё, соби­рала детей, тол­ко­вала с ними, пела с ними вме­сте и вдруг оста­нав­ли­ва­лась, и слёзы лились из её глаз сами собою, и она невольно начи­нала поти­хоньку молиться.

Между тем дни шли за днями, а Настя с каж­дым днём всё больше гру­стила и тос­ко­вала, с каж­дым днём всё больше худела и разнемогалась.

– Туск­нут, туск­нут весё­лые очи моей пре­крас­ной Царевны! – гово­рила она. – Чует моё сердце недоб­рое: моли­тесь, дети, за мою Царевну.

Дети не пони­мали её, но ста­но­ви­лись на колени и тихо моли­лись о доб­рой Царевне.

– Нет силы больше, – ска­зала одна­жды отцу Андрею. – Во что бы то ни стало, а пойду в Питер, наве­да­юсь, что ста­лось с моею Царевною…

Но уже было поздно: силы оста­вили бед­ную сиро­тинку: кашель раз­ры­вал её грудь, тело её высохло и сде­ла­лось почти про­зрач­ным, виски и щёки вва­ли­лись, и пальцы её дро­жали. Уже Настя не могла схо­дить с места, едва могла гово­рить и только тво­рила внут­рен­нюю молитву.

Одна­жды, когда домаш­ние, собрав­шись вокруг Насти, ста­ра­лись как могли облег­чить её стра­да­ния и бед­ный Никитка сам не свой стоял у изго­ло­вья уми­ра­ю­щей, вдруг Настя вскрикнула:

– Ничего мне теперь не надобно, потухли очи моей Царевны; нет её больше на свете, нет моей роди­мой… Позо­вите отца Андрея…

То были послед­ние слова сиро­тинки… Свя­щен­ник при­шёл, бла­го­сло­вил, наста­вил её на путь в ту оби­тель, где нет ни печали, ни воз­ды­ха­ния, но – жизнь бесконечная…

И не стало на земле сиротинки…

В то время в цар­ских чер­то­гах пла­кали над дру­гою потерею.

Шарманщик

Как вы счаст­ливы, любез­ные дети! У вас есть маменьки, кото­рые о вас забо­тятся: чего бы вы ни захо­тели, что бы вы ни заду­мали, – всё готово для вас.

Несколько глаз смот­рят за каж­дым вашим шагом. Подой­дёте близко к столу, – несколько голо­сов на вас кри­чат: бере­гись!.. – не уши­бись!.. Вы зане­могли, – маменька в бес­по­кой­стве, весь дом в хло­по­тах: явля­ются и род­ные, и док­тор, и лекар­ства: маменька не спит ночью над вами, засло­няет вас от ветра, а когда вы заснёте в своей мяг­кой постельке, тогда никто в доме не смей пошевелиться.

Едва вы проснё­тесь – маменька улы­ба­ется вам, и при­но­сит вам игрушки, и рас­ска­зы­вает ска­зочки, и пока­зы­вает книжки с кар­тин­ками. Как вы счаст­ливы, милые дети!

Вам и в голову не при­хо­дит, что есть на свете дру­гие дети, у кото­рых нет ни маменьки, ни папеньки, ни мяг­кой постельки, ни игру­шек, ни кни­жек с кар­тин­ками. Я рас­скажу вам повесть об одном из таких детей.

Ваня, сын бед­ного орган­ного музы­канта (одного из тех, кото­рых вы часто встре­ча­ете на улице с орга­нами или кото­рые вхо­дят во двор, оста­нав­ли­ва­ются на морозе и забав­ляют вас своею музы­кою), Ваня шёл рано поутру с Васи­льев­ского ост­рова в Пет­ро­пав­лов­скую школу. Не без­де­лица была ему, бед­ному, поспе­вать каж­дый день к назна­чен­ному вре­мени. Отец его жил далеко, очень далеко, в Чекушах.

Ваня в этот день вышел осо­бенно рано; ночью слегка моро­зило, льдинки хру­стели под ногами бед­ного Вани, кото­рый в одной кур­точке пере­пры­ги­вал с камешка на каме­шек, чтобы лучше согреться.

Несмотря на то, он был весел, при­ку­сы­вал хлеб, кото­рый мать поло­жила ему в сумку, повто­рял урок, кото­рый надобно ему было ска­зать в классе, и радо­вался, что знает его хорошо, – радо­вался, что в это вос­кре­се­нье не оста­вят его в школе за нака­за­нье, как то слу­чи­лось на про­шед­шей неделе; больше у него ничего не было в мыслях.

Уж он пере­шёл через Синий мост, про­шёл Крас­ный и быстро бежал по гра­нит­ному тро­туару Мойки, как вдруг Ваня за что-то запнулся, смот­рит, – перед ним лежит малень­кий ребё­нок, заку­тан­ный в лох­мо­тья. Ребё­нок уже не кри­чал: губки его были сини; ручки, высу­нув­ши­еся из лох­мо­тьев, окостенели.

Ваня очень был удив­лён такой наход­кой; он посмот­рел вокруг себя, думая, что мать ребёнка оста­вила его тут только на время, но на улице никого не было. Ваня бро­сился к ребёнку, под­нял его и, не зная, что делать, стал было цело­вать его, но испу­гался, – ему пока­за­лось, что он целует мёртвого.

Нако­нец ребё­нок вскрик­нул, Ваня очень этому обра­до­вался, и пер­вая мысль его была – отне­сти его к себе домой; но, про­шедши несколько шагов, он почув­ство­вал, что эта ноша была для него слиш­ком тяжела, и сверх того он заме­тил, что его най­дё­ныш дро­жал и едва дышал от холода. Ваня был в отчаянии.

Он ски­нул с себя кур­точку, наки­нул её на мла­денца, тёр у него руки, но всё было напрасно: ребё­нок кри­чал и дро­жал всем телом. Посмот­рев снова вокруг себя с бес­по­кой­ством, он уви­дел сто­яв­шего близ дома сто­рожа, кото­рый хлад­но­кровно смот­рел на эту сцену. Ваня тот­час подо­шёл к нему с своею ношею.

– Дядюшка, – ска­зал он, – при­грей ребёнка.

Но сто­рож, чухо­нец, не пони­мал слов его и только качал голо­вою. Ваня ска­зал ему то же по-немецки. Май­мист опять его не понял. Ваня не знал, что делать; он видел, что минуты были дороги, что одна ско­рая помощь могла спа­сти оле­де­не­лого ребёнка. В это время из дома вышел какой-то гос­по­дин и, уви­дев Ваню, спро­сил его:

– Чего ты хочешь, мальчик?
– Я прошу, – отве­чал Ваня, – чтоб взяли и согрели этого ребёнка, пока я сбе­гаю за батюшкой.
– Да где ты взял этого ребёнка? – спро­сил незнакомец.
– Здесь на тро­туаре, – отве­чал Ваня.
Гос­по­дин взял ребёнка на руки и дал знак Ване, чтоб он за ним сле­до­вал. Они вошли в дом.

Незна­ко­мец спро­сил у Вани:
– Для чего ты хочешь идти за своим отцом?
– Для того, – отве­чал Ваня, – что мне одному не доне­сти до дому этого ребёнка.
– Да кто ты?
– Я сын орган­ного музыканта.
– Так твой отец дол­жен быть очень беден?
– Да, – отве­чал Ваня, – мы очень бедны. Батюшка ходит по городу с орга­ном, матушка учит соба­чек пля­сать: тем мы и кормимся.

– Ну, так где же ему содер­жать ещё ребёнка! Оставь его здесь. – Ваня был в недо­уме­нии. Незна­ко­мец, заме­тив это, ска­зал: – Говорю тебе, оставь его здесь: ему здесь будет хорошо.
Между тем, как они гово­рили, вошед­шая в ком­нату жен­щина раз­дела ребёнка, вытерла его сук­ном и начала кор­мить грудью.

Ваня видел, как забо­ти­лись о его най­дё­ныше; он пони­мал, что незна­ко­мец гово­рил ему правду и что отцу его невоз­можно будет содер­жать нового питомца; но всё ему жаль было с ним расстаться.

– Поз­вольте мне, – ска­зал он сквозь слёзы, – хоть ино­гда наве­щать его?
– С радо­стью, – отве­чал ему незна­ко­мец, – и я тебе дам сред­ство узна­вать его между другими.
– Как между дру­гими? – спро­сил Ваня.
– Да, – отве­чал незна­ко­мец, – таких детей здесь много; пой­дём, я тебе их покажу.

Незна­ко­мец отво­рил дверь, и Ваня с чрез­вы­чай­ным удив­ле­нием уви­дел пред собою ряд боль­ших ком­нат, где мно­же­ство кор­ми­лиц носи­лись с мла­ден­цами: иные кор­мили их гру­дью, дру­гие завёр­ты­вали в пелёнки, тре­тьи укла­ды­вали в постельку.

Это был Вос­пи­та­тель­ный Дом – бла­го­де­тель­ное заве­де­ние, осно­ван­ное импе­ра­три­цею Ека­те­ри­ною II.

Я назы­ваю её, любез­ные дети, чтоб это имя вре­за­лось в сердце вашем. Впо­след­ствии, учась исто­рии, вы узна­ете много слав­ных дел в её жизни, но ни одно из них не может срав­ниться с тем высо­ким хри­сти­ан­ским чув­ством, кото­рое вну­шило ей быть мате­рью сирот беспомощных.

До неё несчаст­ные дети, бро­шен­ные бед­ными или жесто­ко­сер­дыми роди­те­лями, поги­бали без при­зре­ния. Она при­з­рела их и назвала себя их матерью.

Когда Ваня с незна­ком­цем воз­вра­ти­лись снова в преж­нюю ком­нату, Ваня уви­дел, что его най­дё­ныш был уже и обмыт, и обвит чистыми пелёнками.
– Что? Най­дено ли что в лох­мо­тьях? – ска­зал незна­ко­мец кормилице.
– Ничего, – отве­чала кормилица.

Тогда незна­ко­мец велел при­не­сти крест с номе­ром и напи­сал на осо­бен­ном листке: “N 2332 мла­денца, при­не­сён­ного 7 ноября 18.. года сыном орган­ного музы­канта, Карла Лих­тен­штейна, Ива­ном, в С.-Петербургский Вос­пи­та­тель­ный дом” и проч.

И долго еще после того Ваня наве­щал сво­его най­дё­ныша, кото­рому дали имя Алек­сей. Алек­сей скоро при­вык узна­вать Ваню и, когда Ваня вхо­дил, про­тя­ги­вал к нему свои ручонки.

* * *

Много лет про­текло с тех пор. Надобно вам ска­зать, что отец Вани в моло­до­сти был музы­каль­ным учи­те­лем; он давал уроки на фор­те­пи­ано и на скрипке и тем добы­вал для себя и для семей­ства без­нужд­ное содержание.

Про­дол­жи­тель­ная болезнь лишила его уче­ни­ков; когда он несколько выздо­ро­вел, место его во всех домах было уже занято дру­гими учи­те­лями; новых уче­ни­ков он не нахо­дил, а если и нахо­дил, то нена­долго, ибо воз­об­нов­ляв­ши­еся при­падки при­нуж­дали его опаз­ды­вать, а часто и совсем не при­хо­дить к урокам.

Мало-помалу Лих­тен­штейн впа­дал в нищету, мало-помалу всё его неболь­шое иму­ще­ство рас­про­дано было для того, чтобы достать денег на хлеб, и, нако­нец, он при­нуж­ден был при­няться за ремесло улич­ного музыканта.

Года четыре спу­стя после рас­ска­зан­ного нами про­ис­ше­ствия с Ваней отец его, думая больше выру­чить денег по раз­ным горо­дам, нежели в Петер­бурге, отпра­вился в путь вме­сте с своею женою и Ванею.

Они ездили по ярмар­кам; отец с сыном пока­зы­вали мари­о­нетки, мать вер­тела орган. Ино­гда же на долю Вани доста­ва­лось вер­теть орган; тогда мать играла на арфе, а отец на скрипке. Пере­ход от без­нуж­дого состо­я­ния к край­ней нищете вко­нец рас­строил здо­ро­вье стариков.

Впо­след­ствии, от тру­дов ли, от того ли, что часто при­нуж­ден был отка­зы­вать себе во всём нуж­ном, от недо­статка ли в пище, в одежде, – отец Вани так зане­мог, что не был более в состо­я­нии даже вер­теть орган.

Ваня с мате­рью на послед­ние деньги купили лошадь с теле­гою и на ней пере­во­зили из города в город боль­ного Лих­тен­штейна, ибо когда они долго оста­ва­лись в одном городе, то скоро сбор их пре­кра­щался, и они при­нуж­дены были выез­жать в дру­гое место; что они полу­чали, то упо­треб­ляли себе на пищу.

Как часто Ваня, остав­ляя отца сво­его без куска хлеба, сам голод­ный, дрожа от стужи, про­мо­чен­ный до костей, сквозь слёзы застав­лял кукол своих хохо­тать или, пока­зы­вая китай­ские тени, рас­ска­зы­вал забав­ные исто­рии и тешил ими своих малень­ких зри­те­лей; а часто слу­ча­лось, что зри­тели были недо­вольны им, нахо­дили кар­тинки стёр­тыми, стекло не довольно светлым.

Смерть была на душе у Вани, а он при­нуж­ден был выду­мы­вать ост­ро­ум­ные ответы, смеш­ные анек­доты, чтобы как-нибудь укро­тить гнев малень­ких настой­чи­вых судей своих, от кото­рых зави­села жизнь его отца, его матери, его самого.

Любез­ные дети! Вы не зна­ете, что такое сме­яться сквозь слёзы, и вы, может быть, не пой­мёте, как у Вани было тяжело на сердце.

Бед­ное семей­ство, нако­нец, реши­лось воз­вра­титься в Петер­бург, где, по ста­рой при­вычке, они снова наде­я­лись полу­чить больше посо­бия. Отец Вани не дое­хал до Петер­бурга; он умер на дороге.

Похо­ро­нив его, как могли, попла­кав, погру­стив, Ваня с мате­рью про­дол­жали свой путь и, нако­нец, дота­щи­лись до Петер­бурга. По сча­стью, нашли они на ста­рой своей квар­тире неко­то­рых из преж­них своих това­ри­щей, кото­рые с радо­стью при­няли их в свою артель.

Ваня от при­роды был слаб здо­ро­вьем; ему было уж лет два­дцать восемь, но, смотря на него, можно было его при­нять за ста­рика: так бес­пре­стан­ная нужда и горесть изну­рили его; часто и сам он не мог выхо­дить, часто не мог и оста­вить мать свою.

Това­рищи на них роп­тали, упре­кая Ваню в лено­сти, и когда он с мате­рью садился за скуд­ный обед, почти каж­дый кусок хлеба дорого им доставался.

Одна­жды после дол­го­вре­мен­ной её болезни, кото­рая тре­бо­вала бес­пре­стан­ного при­сут­ствия Вани, сото­ва­рищи его объ­явили ему, что ежели он в этот день не зара­бо­тает сколько-нибудь денег, то они не дадут ни крохи хлеба ни ему, ни его матери, а на дру­гой день сго­нят их с квартиры.

Скрепя сердце, полу­боль­ной, Ваня с тру­дом взва­лил на плечи тяжё­лый орган и вышел из дому на шум­ные петер­бург­ские улицы. Кто бы из про­хо­дя­щих поду­мал, слу­шая весё­лую песню, кото­рую он наиг­ры­вал на органе, что в этом чело­веке жизнь боро­лась со смер­тью и что самые чёр­ные мысли про­хо­дили в его голове и сердце.

В этот день Ваня был осо­бенно несчаст­лив: тщетно про­хо­дил он мимо домов, пока­зы­вая сидев­шим у окна детям свои пры­га­ю­щие куколки; тщетно вхо­дил во дворы и до изне­мо­же­ния сил вер­тел руко­ятку сво­его осип­лого инстру­мента, – никуда его не позвали, ни гроша денег ему не было брошено!

Уже поздно к вечеру Ваня, с отча­я­нием в сердце, воз­вра­щался домой; ужас­ная участь его ожи­дала: оста­ва­лось ему зало­жить свой орган, един­ствен­ное сред­ство к про­пи­та­нию, потом про­есть выру­чен­ные за то деньги, потом уме­реть с голоду. Когда Иван про­хо­дил чрез пере­крё­сток мно­го­люд­ной улицы сквозь толпы народа, про­ска­кали сани и зашибли жен­щину, шед­шую подле Вани.

Жен­щина упала без памяти. Ваня, дви­жи­мый чув­ством состра­да­ния, бро­сился к ней на помощь. Стол­пился народ, яви­лись поли­цей­ские слу­жи­тели; сани были уже далеко. Одни в толпе кри­чали, что сани задели жен­щину, дру­гие тол­ко­вали, что орган­щик, попя­тив­шись, зашиб её своим орга­ном; сама жен­щина была без языка.

Ваня най­ден накло­нив­шимся над нею; к тому же он, как бли­жай­ший сви­де­тель, мог точ­нее рас­ска­зать, как было дело, и поли­цей­ские слу­жи­тели рас­су­дили взять вме­сте с зашиб­лен­ною жен­щи­ною и органщика.

Ваня знал свою невин­ность и был уве­рен, что его про­дер­жат недолго, но это “недолго” могло быть дня два или три, а в про­дол­же­ние этого вре­мени что могло слу­читься с его мате­рью? В этот день и так уже у неё не было ни куска хлеба, а назав­тра жесто­ко­сер­дые това­рищи могли вытолк­нуть на мороз боль­ную, едва дыша­щую мать его.

Тщетно он уве­рял в своей невин­но­сти, тщетно упра­ши­вал – поли­цей­ский слу­жи­тель готов уже был свя­зать ему руки назад, когда его оста­но­вил чело­век, хорошо оде­тый, кото­рый давно уже наблю­дал эту сцену и при­бли­зился в ту минуту, когда для орган­щика не было уже спасения.

Он оста­но­вил поли­цей­ского слу­жи­теля, ска­зал ему своё имя и квар­тиру, при­ба­вил, что он был сви­де­те­лем не только неви­нов­но­сти, но даже вели­ко­душ­ного поступка орган­щика, и, после дол­гих пере­го­во­ров, убе­дил блю­сти­теля бла­го­чи­ния отдать ему Лих­тен­штейна на поруки.

Убеж­дён­ный ли его сло­вами, или потому, что он знал в лицо незна­комца, поли­цей­ский слу­жи­тель согла­сился на его пред­ло­же­ние. Когда бед­ный Ваня изба­вился от рук сво­его страш­ного непри­я­теля, тогда незна­ко­мец ска­зал ему:

– Ну, теперь сту­пай своей доро­гой, да скорее.
Ваня, побла­го­да­рив незна­комца за его уча­стие, ска­зал ему:
– Мило­сти­вый госу­дарь! Вы мне сде­лали бла­го­де­я­ние боль­шее, нежели вы дума­ете, но оно будет для меня ничем, если вы мне ещё не поможете.
– Что тебе надобно? – спро­сил незнакомец.
– Вы, я вижу, чело­век доб­рый, – про­дол­жал Ваня. – Дайте мне денег.
– Не стыдно ли тебе, моло­дому чело­веку, про­сить мило­стыню? Ты можешь работать.
– Если б мог, то не про­сил бы у вас! Сего­дня уже поздно рабо­тать, а мне деньги нужны сего­дня! – отве­чал Ваня отча­ян­ным голосом.

Этот голос пора­зил незнакомца.
– Где ты живёшь? – спро­сил он.
– В Чеку­шах, в доме мещанки Р***.
– Как спро­сить тебя?
– Спро­сите орган­щика Лихтенштейна.
– Лих­тен­штейна? – вскри­чал незна­ко­мец, поло­жил руку на голову и заду­мался. При­стально посмот­рел он на Ваню и ска­зал: – Вот тебе пять руб­лей; поста­райся зав­тра поутру быть дома, я приду к тебе.
– Ко мне? – вскри­чал в изум­ле­нии Ваня; так уди­вило его столь небы­ва­лое уча­стие в судьбе его.
Они расстались.

На дру­гой день Ваня печально сидел у постели своей боль­ной матери. Вче­раш­няя его ходьба, слу­чив­ше­еся с ним про­ис­ше­ствие, всё это так рас­стро­ило его, что он едва дер­жался на полу­раз­ва­лив­шейся ска­мье. Пять руб­лей были отданы в общую артель: они едва упла­чи­вали то, что сле­до­вало за про­жи­тое мате­рью и сыном.

Не наде­ялся он на посе­ще­ние незна­комца; не раз уже с ним бывали подоб­ные слу­чаи; часто люди, тро­ну­тые его выра­зи­тель­ною физио­но­миею, также рас­спра­ши­вали о его житье-бытье, его квар­тире – и забы­вали; ибо много людей на свете, кото­рые и спо­собны пожа­леть о судьбе несчаст­ного, но много ли таких, кото­рые будут пом­нить о ней и возь­мут на себя труд докон­чить доб­рое дело?

Но на этот раз Ваня обма­нулся. Ещё не бла­го­ве­стили к обедне, когда вче­раш­ний незна­ко­мец вошёл в тём­ную каморку Вани. Ваня как будто ото­ро­пел: ему было стыдно своей бед­но­сти; он хотел и не смел пред­ло­жить гостю един­ствен­ный изло­ман­ный стул, сто­яв­ший в ком­нате, но гость скоро пре­кра­тил его недоумение.

– Скажи мне, – ска­зал он тре­пе­щу­щим голо­сом, – сколько тебе лет?
– Трид­цать, – отве­чал Ваня.
– О, так это не то, – ска­зал с горе­стию незна­ко­мец, – скажи мне, не было ли у тебя отца или какого род­ствен­ника, кото­рый когда-нибудь жил на этой квартире?

– Отец мой жил здесь, – отве­чал Ваня, – но он уже умер.
– Не его ли звали Иван Лих­тен­штей­ном? – спро­сил незнакомец.
– Нет, – отве­чал Иван, – но так меня зовут.
– Зна­ешь ли ты, – про­дол­жал незна­ко­мец с еже­ми­нутно воз­рас­тав­шим вол­не­нием, – N 2332 Вос­пи­та­тель­ного Дома?

Дрожа сам не зная отчего, Ваня в истёр­том книж­нике отыс­кал записку, более два­дцати лет тому назад полу­чен­ную им из Вос­пи­та­тель­ного Дома, и пока­зал незнакомцу.
Едва моло­дой чело­век взгля­нул на неё, как бро­сился в объ­я­тия Вани:

– Спа­си­тель мой!.. Отец.
– Как!.. неужели? – гово­рил Ваня пре­ры­ва­ю­щимся голо­сом. – Вы… ты!.. Алёша!
И оба они пла­кали, и оба долго не могли выго­во­рить ни слова.

* * *

Для объ­яс­не­ния сей исто­рии нужно при­ба­вить, что Алёша, най­ден­ный Ванею и вос­пи­тан­ный в Вос­пи­та­тель­ном Доме, пока­зал необык­но­вен­ные даро­ва­ния к живо­писи. Из Вос­пи­та­тель­ного Дома он посту­пил в Ака­де­мию и скоро сде­лался извест­ным живо­пис­цем. Нажив доста­точ­ное состо­я­ние своим искус­ством, он вспом­нил о том, кому одол­жен был жизнию.

По жур­налу Вос­пи­та­тель­ного Дома, в кото­ром запи­сы­ва­ются все обсто­я­тель­ства, слу­чив­ши­еся при поступ­ле­нии в оный мла­ден­цев, ему легко было узнать и имя Лих­тен­штейна, и его квар­тиру; но когда он наве­ды­вался о нём, тогда Лих­тен­штей­нов не было уж в Петер­бурге, и никто не мог дать ему ни малей­шего о них изве­стия, пока слу­чай не свёл его с своим избавителем.
Ваня вме­сте с мате­рью пере­се­лился к сво­ему Алёше.

Спо­кой­ная жизнь и доволь­ство воз­вра­тили здо­ро­вье несчаст­ным, и они до сих пор живут вме­сте. Иван, вспом­нив неко­то­рые уроки музыки, пере­дан­ные ему отцом, посвя­тил себя сему искус­ству и достиг до того, что теперь сам может давать в ней уроки и тем уве­ли­чи­вать общие доходы.

Ска­чать книгу Одо­ев­ский В.Ф. “Горо­док в табакерке”

Вме­сте с вами читала сказки Вален­тина Киденко