Настроение рассказа чистый понедельник

Произведения Ивана Алексеевича Бунина объединяют темы памяти и любви, неразрывно связанные с мыслями о России – той, которая ушла в безвозвратное прошлое, но осталась главным источником вдохновения для писателя. Любовь как величайший дар и смерть как символ быстротечности земного существования – две главные линии, объединяющие рассказы сборника «Темные аллеи». Исключением не стало произведение Бунина «Чистый понедельник», о котором Многомудрый Литрекон подробнее расскажет далее, сделав анализ книги по плану.

История создания

Иван Алексеевич Бунин пребывал в эмиграции во Франции, когда написал книгу «Темные аллеи», над которой трудился с 1937 по 1945 г. Работа над книгой была для писателя в какой-то мере спасением от трагизма жизни: в то время он сильно нуждался в деньгах и был одинок. У него пропали всякие надежды на возвращение домой. Кроме того, на него оказывала свое влияние депрессивная обстановка военного времени в Европе, где вовсю свирепствовала коричневая чума фашизма. «Чистый понедельник» входит в этот цикл рассказов. Он был написан в мае 1944 г.

Автор очень любил это произведение и по праву считал его лучшей своей работой. В своих мемуарах он оставил памятную запись:

Благодарю Бога, что он дал мне возможность написать «Чистый понедельник».

Действие в рассказе «Чистый понедельник» происходит в 1913 году — во время творческого расцвета и личного счастья писателя. Интересно, что Бунин не наделил героев именами, но время указал достаточно точно. Видимо, вспоминая о том периоде, писатель испытывал ностальгию, которая помогала ему, изгнаннику, забыться от тоски по тем самым местам, куда ушла главная героиня новеллы. С рассказчиком Бунина роднит горькое ощущение утраты: он тоже потерял любовь — свою царскую Россию. Читатель видит ее во всем: описании капустников, вечеров Андрея Белого, современной литературы. С особым трепетом Бунин вспоминает прогулки на Ордынке, бой часов Спасской башни, восточный стиль древней столицы.

Жанр, направление

Жанр произведения «Чистый понедельник» – новелла. Этому жанру присущ неожиданный поворот сюжета, который заставляет переосмыслить смысл произведения. В данном рассказе – это неожиданный уход героини в монастырь.

Направление творчества Бунина тесно связано с символизмом. Несмотря на то, что «Темные аллеи» многие критики воспринимают как дань классической русской прозе, в новелле читатель увидит новые модернистские черты: 

• мотив незаконченности (оборванная на полутакте лунная соната, разлука главных героев после первой ночи);
• необычная композиция: фабула не совпадает с сюжетом;
• смелые религиозные отсылки: влюбленные стали близки в первый день Великого поста;
• о символизме в тексте читателю говорят своеобразные подсказки: например, роль музыки. Неоконченная лунная соната является символом назревающих перемен в душе героини. Лунный свет, оттеняющий героиню, одетую в черное, символизирует несчастную любовь. Траурное описание женщины подготавливает читателя к мрачному финалу;
• контрастность: любовь предстает мукой и счастьем. 

Смысл названия

Чистый понедельник – это первый день Великого Поста, наступающий после языческой Масленицы и прощенного воскресения. Религиозный смысл названия сводится к тому, что после падения (близости с мужчиной) героиня искупает грех, начиная новую жизнь в стенах монастыря. Этот праздник является символом перелома и перехода: от легкомыслия к воздержанию. Иван Бунин на протяжении всей новеллы рисует нить жизни героини, начиная от разных забав и потех, заканчивая принятием религии, решением девушки служить Богу.

Автор проводит параллель с заголовком новеллы, где главной героиней является девушка, которая не может сделать выбор и не знает, что ей нужно от жизни. Она меняется к лучшему с понедельника, не просто первого дня недели, а религиозного празднества, той переломной точки, которая отмечена самой церковью, куда направляется героиня, чтобы очиститься от роскоши, праздности и суеты своей прежней обстановки.

Композиция и конфликт

Композиция рассказа «Чистый понедельник» базируется на трёх частях:

1. Экспозиция. Первая часть знакомит читателя с главными героями, описывает их отношения. 
2. Кульминация. Вторая часть говорит о событиях Чистого понедельника. Любовное соитие героев и великий грех (ведь время совпадает с церковным праздником, означающим начало воздержания и поста) — самая высшая точка напряжения в тексте.
3. Развязка. Уход девушки в монастырь и переживания рассказчика.

Особенность композиции рассказа «Чистый понедельник» заключается в том, что фабула не совпадает с сюжетом: о знакомстве рассказывает именно герой.

Читатель становится свидетелем противостояния в рамках одной любви: герои противопоставлены друг другу. Рассказчик — земной человек, привыкший ставить мирские удовольствия выше духовных. Его влечение к женщине находит выражение в страсти. Он не отличается силой духа и довольствуется праздной жизнью в ресторанах и театрах. Она — возвышенная духовно, устремленная к высшим сферам. Автор не раз описывает вопросительное выражение ее лица, ведь она постоянно думает и тяготится своим положением. Лишь уход в монастырь позволяет разрешить ее внутреннее противоречие.

Суть: о чем?

Героиня рассказа стоит перед выбором между любовью к Богу, чистой и непорочной, и любовью к мужчине, греховной и нечистой. В Чистый понедельник они стали близки, а утром расстались. Героиня написала письмо, в котором сказала, что собирается пойти в монастырь, и просит ее не искать. Главный герой долго не мог смириться с расставанием.

Спустя пару лет после того Чистого понедельника, он случайно заметил ее в веренице инокинь. Она тоже будто почувствовала его присутствие в темноте. Более подобно основные события рассказа изложены в кратком содержании.

Главные герои и их характеристика 

Важной деталью новеллы можно отметить, что повествование ведется от первого лица, но у главных героев отсутствуют имена. Почему нет имен у героев «Чистого понедельника»? Это следствие типизации образов. Автор изобразил типичных представителей своей среды, но лишь женщины вышла из рамок, навязанных ей происхождением. Однако автор захотел выдержать тон таинственности до конца, поэтому не назвал ее.

Образы героев в рассказе «Чистый понедельник» противопоставлены друг другу, несмотря на внешнее сходство. Этот контраст говорит о непостижимости природы любви, которая соединяет двух совершенно разным существ. Им не суждено понять друг друга.

Темы

Тематика рассказа «Чистый понедельник» может быть описана более подробно, если читатель напишет в комментариях, чего не хватило в статье Многомудрого Литрекона.

1. Основной темой рассказа служит любовь. Именно она дарит человеку смысл жизни. Героиня нашла свою любовь в служении Богу. А вот главный герой потерял свой земной идеал и сбился с пути. Этим автор хотел подчеркнуть хрупкость и бренность мирской страсти, которой не сравниться с духовным началом.
2. Тема предназначения в жизни. Героиня рассказа находится в поисках себя, не знает, чего хочет на самом деле. Но она чувствует свое призвание в служении Богу и идет до конца, чтобы воплотить свой потенциал.
3. Тема нравственного выбора. Любой человек имеет право выбора, и каждый решает, как ему поступить в той или иной ситуации. Главная героиня рассказа сделала свой шаг – уход в монастырь, но главный герой никак не может смириться с расставанием и обрести гармонию внутри себя. В нем нет силы и целенаправленности, которые есть в его избраннице.
4. Вера и религия. Сомневающийся и вопрошающий человек может найти себя в стенах монастыря и молитве. В атмосфере пошлости и декаданса, окружающих героев на закате России, Он потерялся, а Она нашла спасение в служении чему-то вечному и истинному.
5. Цвета и звуки. В произведении заметен переход от избытка темных цветов к светлым. Это означает, что героиня нашла выход из тьмы сомнений.
6. Счастье. Автор традиционно указывает на то, что в страсти нет счастья. Любовь — удар, который оставляет незаживающие рубцы, но не длится долго. Скорее, притяжение сердец делает людей несчастными, а не радостными. Любовью невозможно насытиться, она всегда оставляет голод.

Проблемы 

Проблематика рассказа «Чистый понедельник» тоже будет дополнена, если Многомудрый Литрекон получит весточку от читателя.

1. Неразделенная любовь — основная проблема книги. Герой страдает от того, что лишился избранницы, а она разрывается между страстью и духовными потребностями своей души. Неслучайно читателя поражает контраст ее внешности с внутренними чертами характера: дьявольская темная красота (черные волосы, угольные глаза, смуглая кожа) и светлые порывы к Богу.
2. Проблема взаимопонимания между главными героями. Девушка не видит счастья в семье, она нашла себя в службе и духовном призвании. Герой же не понимает ее и пытается навязать свое видение их будущего – брак и семья. Любовь не делает людей близкими, она лишь обнажает взаимные противоречия.
3. Проблема счастья. У героев разные понятия счастья. Если для него – это брак и семья, то для девушки счастье – это служение Богу. Он стремится к земным наслаждениям и радостям, ее же не удовлетворяет роскошь праздной жизни. «Счастье наше, дружок,- приводит героиня слова Платона Каратаева, — как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету». Герои богаты, молоды, красивы, но несчастны, значит, великая радость заключается не в этих ценностях.
4. Отчаяние — тоже проблема, затронутая Буниным. Слабый герой сломался и стал топить свое горе в вине. Он слился с мрачной обстановкой, где узкие улочки усеяны кабаками и падшими женщинами.

Основная идея

На протяжении книги автор с помощью описания цвета изобразил путь души от темного начала к светлому. Главная мысль рассказа «Чистый понедельник» созвучна названию — это очищение души от скверны и пошлости праздного прозябания. Герои молоды, богаты, красивы, но все это не дает им призвания, смысла, света. Поэтому женщина стала искать его в аскезе и нашла. Ее духовные запросы обрели ответ в вере. Если сначала Бунин описывает пурпурные, черные и золотые оттенки в описании героев (цвета греха, крови и смерти) и их обстановки, то в последних строках мы все чаще встречаем белый цвет — символ непорочности и очищения души, которая избрала свой путь. 

Смысл новеллы «Чистый понедельник» заключается в том, героиня ушла не из дома, не от любви, а в свой дом и к своей мечте. «Нет, в жёны я не гожусь» — решила она для себя и была права. Каждый из нас должен иметь смелость, чтобы пойти своим путем, даже если это заденет чьи-то чувства. Главный герой все равно испытал великое счастье любви, которое, как любая вспышка, не могло длиться долго, но оставило в его душе яркий свет.

Чему учит?

Мораль, которую автор заложил в новеллу «Чистый понедельник», – это призыв к тому, чтобы каждый стремился к самоопределению. Не нужно бояться осуждения с чьей-либо стороны. Если ты уверен в своем решении, то это твое призвание. Если бы героиня уступила и сыграла не свою роль, то едва ли оба персонажа смогли быть счастливы в театральной позе несвойственных им ролей. Не зря автор постоянно подчеркивает бутафорию их образа жизни:

«Она прямо и несколько театрально стояла возле пианино в черном бархатном платье, делавшем ее тоньше, блистая его нарядностью…» .

Нравственные уроки «Чистого понедельника» склоняют читателя к размышлению о своем пути и месте в жизни. 

Критика

Как говорил Максим Горький: 

«Выньте Бунина из русской литературы, и она потускнеет, лишится радужного блеска и звёздного сияния его одинокой страннической души».

Действительно, художественные особенности «Чистого понедельника» позволяют причислить его к золотому фонду русской литературы. 

Читателя наверняка волнует вопрос, почему героиня ушла в монастырь. О об этом рассуждали многие критики, например, М.В. Михайлова:

Причина этой «странности» — в противоречиях русского национального характера, которые сами являются следствием нахождения Руси на перекрестке Востока и Запада. Вот откуда в рассказе постоянно акцентируемое столкновение восточных и западных начал. Не менее важна и внутренняя противоречивость героини, которая изображена писателем на духовном распутье. Нередко говорит она одно, а делает другое: удивляется гурманству других людей, но сама с отличным аппетитом обедает и ужинает, то посещает все новомодные собрания, то вообще не выходит из дома, раздражается окружающей пошлостью, но идет танцевать полечку Транблан, вызывая всеобщее восхищение и рукоплескания, оттягивает минуты близости с любимым, а потом внезапно соглашается на нее…

Автор: Марина Ильина

Для И. А. Бунина чувство любви всегда тайное, великое, непознаваемое и не подвластное разуму человека чудо. В его рассказах, какая бы любовь ни была: сильная, настоящая, взаимная – она никогда не доходит до супружества. Он останавливает ее на высшей точке наслаждения и увековечивает в прозе.

История создания

С 1937 по 1945 гг. Иван Бунин пишет интригующее произведение, в последующем оно войдет в сборник «Темные аллеи». Во время написания книги автор эмигрировал во Францию. Благодаря работе над рассказом, писатель в некоторой степени был отвлечен от черной полосы, проходящей в его жизни.

Бунин говорил, что «Чистый понедельник» — это наилучшая работа, которая была им написана:

Благодарю Бога, что он дал мне возможность написать «Чистый понедельник».

Жанр, направление

«Чистый понедельник» написан в направлении реализма. Но до Бунина о любви так не писали. Писатель находит те единственные слова, которые не опошляют чувства, а каждый раз заново открывают знакомые всем эмоции.

Произведение «Чистый понедельник» — новелла, небольшое бытовое произведение, чем-то схожее с рассказом. Отличие можно найти лишь в сюжетном и композиционном построении. Жанру новелла, в отличие от рассказа, свойственно присутствие некоего поворота событий. В данной книге таким поворотом является изменение взглядов на жизнь у героини и резкая смена ее образа жизни.

Смысл названия

Иван Бунин наглядно проводит параллель с названием произведения, сделав главной героиней девушку, которая мечется между противоположностями, и еще пока не знает, что ей нужно в жизни. Она меняется к лучшему с понедельника, причем не просто первого дня новой недели, а религиозного торжества, той переломной точки, которая отмечена самой церковью, куда направляется героиня, чтобы очиститься от роскоши, праздности и суеты своего прежнего быта.

Чистый понедельник – это первый в календаре праздник Великого Поста, и ведущий к прощеному воскресенью. Автор протягивает нить переломной жизни героини: от различных забав и ненужных потех, до принятия религии, и ухода в монастырь.

Суть

Рассказ ведется от первого лица. Основные события таковы: рассказчик каждый вечер посещает девушку, проживающую напротив храма Христа спасителя, к которой испытывает сильные чувства. Он безмерно болтлив, она очень молчалива. Между ними не было близости, и это держит его в недоумении, и каком-то ожидании.

На протяжении определенного времени они продолжают ходить по театрам, вместе проводить вечера. Близится прощеное воскресенье, и они едут в Новодевичий монастырь. По пути героиня ведет беседу о том, как вчера была на раскольничьем кладбище, и с восхищением описывает обряд захоронения архиепископа. Рассказчик не подмечал в ней раннее некую религиозность, и поэтому слушал внимательно, горящими влюбленными глазами. Героиня примечает это, и поражается тому, как сильно он ее любит.

Вечером они идут на капустник, после чего повествователь провожает ее домой. Девушка просит отпустить кучеров, чего раньше не делала, и подняться к ней. Это был только их вечер.

На утро героиня говорит, что уезжает в Тверь, в монастырь — ее не нужно ни ждать, ни искать.

Герой пускается по кабакам, и лишь спустя два года приходит в себя. Это было прощенное воскресенье. Он подходит к Марфо-Мариинской обители, где в то время шел крестный ход, в котором он увидел любимую женщину. Их взгляды пересеклись. Но герой повернулся и спокойно вышел из ворот. Сюжет раскрыт более подробно в нашем кратком содержании.

Главные герои и их характеристика

Образ главной героини можно рассмотреть с нескольких ракурсов повествователя: влюбленный юноша оценивает избранницу как участник событий, также он видит ее в роли человека, который лишь вспоминает прошлое. Его взгляды на жизнь после влюбленности, после страсти — меняются. К концу новеллы читатель видит теперь уже его зрелость и глубину мыслей, а вначале герой был ослеплен своей страстью и за ней не видел характер своей возлюбленной, не чувствовал ее душу. В этом причина его потери и того отчаяния, в которое он погрузился после исчезновения дамы сердца.

В произведении нельзя найти имя девушки. Для рассказчика это просто та самая — неповторимая. Героиня – неоднозначная натура. Она имеет образованность, утонченность, ум, но при этом отстраняется от мира. Ее влечет недостижимый идеал, к которому она может стремиться только в стенах обители. Но в то же время она полюбила мужчину и не может просто так уйти от него. Контраст чувств приводит к внутреннему конфликту, который мы можем мельком проследить в ее напряженном молчании, в ее стремлении к тихим и укромным уголкам, к раздумью и одиночеству.  Девушка еще пока не может понять, что ей нужно. Ее соблазняет шикарная жизнь, но, в то же время, она сопротивляется ей, и пытается найти что-то другое, что осветит ее путь смыслом. И в этом честном выборе, в этой верности самой себе кроется великая сила, находится великое счастье, которое с таким удовольствием описал Бунин.

Темы и проблемы

1. Основная тема – это любовь. Именно она дарит человеку смысл в жизни. Для девушки путеводной звездой стало божественное откровение, она нашла себя, а вот ее избранник, потеряв женщину своей мечты, сбился с пути.
2. Проблема непонимания. Вся суть трагедии героев состоит в недопонимании друг друга. Девушка, испытывая любовь к рассказчику, не видит в этом ничего хорошего – для нее это проблема, а не выход из запутавшейся ситуации. Она ищет себя не в семье, а в службе и духовном призвании. Он же искренне этого не видит и пытается навязать ей свое видение будущего – создание брачных уз.
3. Тема выбора также присутствует в новелле. Выбор есть у каждого человека, и каждый сам решает, как поступить верно. Главная героиня выбрала свой путь – уход в монастырь. Герой же продолжал ее любить, и не мог смириться с ее выбором, из-за этого не мог обрести внутреннюю гармонию, найти себя.
4. Также у И. А. Бунина прослеживается тема предназначения человека в жизни. Главная героиня не знает, чего хочет, но чувствует свое призвание. Ей очень трудно понять саму себя, и из-за этого рассказчик также не может до конца в ней разобраться. Однако она идет на зов своей души, смутно угадывая предназначение – предначертание высших сил. И это очень хорошо для них обоих. Если бы женщина ошиблась и вышла замуж, она бы навсегда осталась несчастной и в этом винила того, кто сбил ее с пути. А мужчина мучился бы от неразделенного счастья.
5. Проблема счастья. Герой видит его в любви к даме, но дама движется по другой системе координат. Она найдет гармонию лишь наедине с Богом.  

Главная мысль

Писатель пишет о подлинной любви, которая в итоге заканчивается разрывом. Герои сами принимают такие решения, у них полная свобода выбора. И смысл их поступков – это идея всей книги. Каждый из нас должен выбрать именно ту любовь, которой мы сможем безропотно поклоняться всю жизнь. Человек должен быть верным себе и той страсти, которая живет в его сердце. Героиня нашла в себе силы пойти до конца и, несмотря на все сомнения и соблазны, прийти к заветной цели.

Основная мысль новеллы – это горячий призыв к честному самоопределению. Не нужно бояться, что кто-то не поймет или осудит твое решение, если ты уверен, что это и есть твое призвание. Кроме того, человек должен суметь противостоять тем препонам и соблазнам, которые мешают ему услышать свой собственный голос. От того, сумеем ли мы его услышать, зависит судьба, причем и наша собственная участь, и положение тех, кому мы дороги.

Автор: Виктория Арфано

Интересно? Сохрани у себя на стенке!

История написания

Сборник «Темные аллеи» И. А. Бунин писал, находясь во Франции, работа длилась в период 1937—1945 гг. Создание книги было для автора в определенной мере спасением от трагизма жизни. Тогда ему сильно требовались деньги, также у него пропали все надежды на возвращение в Россию. Помимо этого, на него влияла депрессивная военная обстановка в Европе, в которой вовсю свирепствовала черная чума нацизма. «Чистый понедельник» включен в сборник рассказов, работа над созданием произведения была завершена весной 1944 года.

Действие в повести начинается в 1913 г., именно тогда у Бунина был пик творческого расцвета. Удивительно то, что писатель не дал персонажам имен, но время описал довольно точно. Вероятно, вспоминая те годы, автор испытывал ностальгию, именно она помогала ему, изгнанному из страны, забыться от тоски по тем местам, куда он отправляет героиню своего произведения.

С рассказчиком Ивана Алексеевича роднит горькое чувство потери: он также утратил любовь — свою Россию. Это можно проследить во всем: в описании современной литературы, философских вечеров Андрея Белого, капустников.

С большим трепетом писатель вспоминает восточную архитектуру древней столицы, бой часов Спасской башни, прогулки по Ордынке.

Жанр и смысл названия

Жанр «Чистый понедельник» — новелла. Этому стилю присущ внезапный поворот сюжетной линии, это заставляет переосмыслить всю суть повествования. В этом произведении — это неожиданный уход главной героини в монастырь.

Все литературное творчество писателя пронизано символизмом. Невзирая на то, что «Темные аллеи» множество критиков принимают как дань традиционной русской прозе, в произведении можно увидеть новые элементы модернизма:

• нестандартная структура: фабула отличается от сюжетной линии;
• контраст: любовь меняется мучением и счастьем;
• мотив незаконченности (прерванная лунная соната, расставание героев после первой ночи);
• символизм в тексте можно увидеть в подсказках: к примеру, роль музыки. Незаконченная лунная соната — символ предстоящих перемен в душе героини. Траурное описание девушки подготавливает к печальному окончанию.

Чистым понедельником называется первый день Великого Поста, который наступает после прощеного воскресения и Масленицы. Религиозный замысел названия сведен к тому, что после падения (близких отношений с мужчиной) девушка искупает свой грех, начинает новую жизнь в монастыре.

Писатель в течение всего произведения кратко описывает жизнь героини, начиная от различных развлечений, завершая принятием религии.

Композиция и конфликт

Огромный смысл новелле придает непосредственно название произведения. Понятие «чистый» обозначает очищение души, понедельник — начало нового. Композиция состоит из трех частей:

1. Экспозиция. Знакомит с главными персонажами, описывает их взаимоотношения.
2. Кульминация. Повествует о том, что произошло в Чистый понедельник. Любовное соитие и большой грех (поскольку дата совпала с религиозным праздником, который обозначает начало воздержания и поста) — наивысшая точка напряжения в произведении.
3. Развязка. Уход главной героини в монастырь и волнение рассказчика.

Главная особенность композиции — фабула отличается от сюжета: об отношениях повествует именно герой.

Читатель является свидетелем противоборства в рамках одной любви: оба персонажа противопоставляются друг другу. Рассказчик — человек, который привык ставить земные удовольствия выше духовных ценностей. Его увлечение девушкой нашло выражение в страсти. Она — устремлена к высшим сферам, духовно возвышенна.

Бунин часто отмечает ее вопросительное выражение лица, она тяготится сложившейся ситуацией, все время думает. Только уход в монастырь помогает решить ее внутреннее противостояние.

Краткое содержание

Повествование происходит от первого лица. Главные события следующие: рассказчик каждую ночь приходит к девушке, живущей рядом с храмом Христа спасителя, он влюблен в нее. Герой безмерно разговорчив, героиня — молчалива. У них не было близости, и это вызывает у него недоумение, и в определенном смысле ожидание.

В течение некоторого времени они ходят по театрам, вместе общаются вечерами. Приближается Прощеное Воскресенье, пара едет в Новодевичий монастырь. По дороге девушка рассказывает о том, как вчера ходила на Малоохотинское раскольничье кладбище, и с восторгом описывает ритуал захоронения епископа. Герой не видел в ней до этого приверженности к религии, потому внимательно слушал с влюбленными горящими глазами. Девушка видит это, и поражена тому, насколько сильно он ее любит.

С наступлением вечера они отправляются на капустник, после этого герой провожает ее домой. Она попросила отпустить кучеров, чего до этого не делала, и зайти к ней. Это была лишь их ночь. С утра девушка говорит, что отправляется в Тверь, в монастырь — ее не стоит искать или ждать.

Рассказчик пытается забыться в алкоголе, только через несколько лет приходит в себя. Это был день Прощеного Воскресенья.

Герой подошел к Марфо-Мариинской церкви, около которой тогда начинался крестный ход, где увидел возлюбленную. Они пересеклись взглядами. Но он развернулся и спокойно ушел.

Описание персонажей

Важным элементом произведения является то, что рассказ происходит от первого лица, при этом у главных действующих лиц нет имен. Почему писатель оставил героев безымянными? Это результат типизации образов. Бунин описывает типичных представителей той эпохи, только девушка вышла из рамок, которые были навязаны ей происхождением.

Основные и вспомогательные персонажи:

1. Главный герой. Богатый, привлекательный юный дворянин. По-настоящему любит героиню, выполняет все ее капризы, дарит книги, конфеты, цветы. Девушка отвечает взаимностью, но отказывается от свадьбы, не говорит о дальнейшем совместном будущем. Герой пробует ее понять, страдает от неопределенности. После расставания тоскует, часто пьет, посещает храмы. В один из дней видит девушку среди монахинь, она не узнала его.
2. Главная героиня. Дочка зажиточного отца, проживает сама в Москве. Стройная и привлекательная девушка, любит светскую жизнь, читает книги. Материальное благополучие ей не чуждо, но это не позволяет ощутить вкус жизни. Она странная, не такая как все, ее внутренний мир открывается герою перед расставанием. Мучается от поиска себя, имеет твердый характер и большую силу воли.
3. Актер Качалов. Общий друг на одном из званых вечеров приглашает героиню на танец, целует руки, величает ее Шамаханской царицей. Главного героя он называет «красавцем», добавив затем «ненавижу».
4. Старуха в храме. После разлуки рассказчик сильно страдает. Зайдя в храм, старушка видит его слезы и говорит нужные в это время для него слова: не стоит так страдать, это грех.

Образы персонажей противопоставляются друг другу, невзирая на внешнее сходство. Такой контраст подчеркивает непостижимость природы любви, соединяющей двух абсолютно разных людей. Им не дано понять друг друга.

Основная тематика

Главная тема — любовь.

Именно это чувство дарит людям смысл жизни. Девушка обрела ее в служении Богу. А рассказчик утратил свой земной идеал и запутался в себе. Этим писатель пытался подчеркнуть хрупкость мирской страсти, она не может сравниться с духовным началом.

Также Бунин поднимает следующие темы:

1. Нравственный выбор. У каждого человека есть право на выбор, и именно он решает, как поступить в определенной ситуации. Девушка выбрала уход в монастырь, но рассказчик не может примириться с разлукой и найти гармонию в себе. У него нет силы, которая есть в его возлюбленной.
2. Смысл жизни. Девушка пытается найти себя, не понимает, что ей нужно в действительности. Но героиня почувствовала призвание в служении Богу и решила пойти до конца.
3. Цвета. В новелле виден переход от темных тонов к светлым оттенкам. Это обозначает, что девушка смогла найти выход из тьмы сомнений.
4. Религия. Сомневающийся человек найдет себя в молитве. В атмосфере пошлости, которая окружала персонажей на закате России, герой потерялся, а героиня нашла спасение в служении Богу.

Бунин традиционно показал то, что в страсти нельзя обрести счастья. Любовь — это удар, оставляющий незаживающие шрамы. Притяжение сердец больше делает несчастным человека, чем радостным.

Раскрытие проблемы

Неразделенная любовь — главная проблематика произведения. Рассказчик страдает от того, что потерял возлюбленную, а девушка не может разорваться между духовными потребностями и страстью. Не зря так поражает контраст ее внешнего вида и внутренних черт характера: светлая тяга к Богу и дьявольская темная красота. Также автор описывает следующие проблемы:

1. Счастье. У персонажей отличается понятие счастья. Для героя — это семья, для героини — служение Богу. Он стремился к земным радостям, ее не удовлетворяет праздная жизнь. Оба красивы, юны, богаты, но несчастливы, это означает, что радость состоит не в этих ценностях.
2. Взаимопонимание. Она не видит счастья в браке, находит себя в духовном призвании. Он не понимает девушку и хочет навязать свое мнение о будущем — семья. Любовь не сделала их близкими, она только показала взаимные противоречия.

Отчаяние — это также проблема, которую затронул писатель. Слабый рассказчик сломался и начал топить печаль в алкоголе. Герой сливается с мрачной обстановкой, в которой узкие улицы усеяны падшими женщинами и трактирами.

Проводя анализ «Чистого понедельника» Бунина, можно увидеть, что писатель в течение всего описания цвета изображает путь души человека от темного начала к светлому концу. Основная идея произведения — очищение от праздного прозябания.

Мораль, которую писатель заложил, — призыв к тому, чтобы все люди стремились к самоопределению. Не стоит бояться осуждения общества.

Если человек уверен в решении, то это и есть настоящее призвание. Если бы девушка уступила, то вряд ли бы оба героя могли быть счастливы в дальнейшем.

Душа мытарствует по России.

И. Бунин

Читательским сознанием И.А. Бунин привычно воспринимается как поэт любви и природы, мастер эротической и пейзажной зарисовки. Менее известен он как культуролог (эссе «Освобождение Толстого»), публицист-мемуарист («Окаянные дни»).

В «Чистом понедельнике» писатель предстает не только в своем привычном амплуа, но и как философ истории и культуры. Причем эти необычные для нас стороны его творчества органично вошли в ткань рассказа. И действительно, чем в принципе любовный импульс отличается от пульсирующего ритма мифа, художественного ли, исторического? «Одной любви музыка уступает, но и любовь мелодия». Сферы и формы различны, механизм же един. Сам автор считал рассказ лучшим в «Темных аллеях» [1]: им он как бы преодолевал череду любовных коллизий цикла, в «бессобытийную» канву альковной коллизии вплетя, казалось бы, чуждую ей тему культуры и истории. Более того, переведя частную житейскую ситуацию в культурософский и метафизически «житийный» план, разработанный средствами поэтической символики, достиг тем самым новой тональности, высоты ее звучания, придал ей глубину и объем. Великое, всеобщее отразилось в малом, личностный универсум явил себя в подробностях быта как «Бог деталей». Это тот прием, что присущ природе искусства и природе культа, связывает и разделяет их родовой перемычкой. Как родовая черта наиболее явственно он дает себя знать в Благовестии, в христианской культуре и русском зрелом реализме. У Бунина она как будто на грани исчезновения, но «еще не перешла порога», и потому вспыхивает наиболее ярко как угасающая звезда, достигая предела свечения [2]. Весь рассказ пронизан, прослойками воздуха и света и щемящей ноткой перехода бытия плоти и души в иное измерение.

Совершенно очевидно, что на любовно-бытовом уровне (в малом, биографическом времени героев) ситуация представлена привычным сюжетом встречи–расставания; на культурно-историческом и метафизическом уровне (творящее «большое время» автора, по М. Бахтину) — это коллизия их испытания, страстей, мытарств, исхода. Их наложение, взаимопросвечивание и составляет внутреннюю, творческую интригу рассказа. Определяющими в этом «сюжете» предстают отношения героев и автора, соотношение их хронотопов. Автор, как ласточка, вьет свое гнездо под чужой кровлей, но снаружи обжитого героями пространства, пребывает «на краю чужого гнезда». Все трое в вольном полете на мгновение соприкасаются крыльями и вновь разлетаются, прочерчивая «воздушные пути» своих духовных биографий.

Поэтому в поэтике рассказа доминируют не характеры героев, даже не их яркая типажность (все это — на уровне внешнего сюжета), но категория культурно-исторического хронотопа. И анализ резонно начать с сопоставления времени написания рассказа и развертывания действия в нем.

Рассказ создан в 1944 году, а действие его происходит накануне Первой мировой войны. При том, что исторические события обусловили авторский замысел, ни малейшего намека на них в нем нет. В демонстративном игнорировании войны как состояния варварства, анти-культуры заключается, как кажется, первоначальный творческий импульс [3], связующий авторское биографическое время с «большим» культурно-историческим временем, которое представляет время авторского сознания, представительствует за него, входит в него и вбирает его в себя, едва ли не тождественно ему. Поэтому необходимо отделить авторское время от времени героя, ведущего рассказ от первого лица, т.е. определить их отношения через дифференциацию не только временных отрезков, но прежде всего — временных уровней. Безусловно, автор и герой нетождественны друг другу, но исповедальность повествования сближает автора с героем как повествователем, представляющим способ передачи авторского замысла, занимающего в этом сознании свой сегмент. Исходя из характера исповедальности рассказа, резонно предположить, что 1912–1944 годы представляют собой и биографическое время героя-повествователя, не выходящего за его физические и смысловые характеристические пределы.

Итак, видимо, герой ведет свое повествование о событиях 1912–14 годов из 1944 года, из глубины своей памяти, что, условно говоря, равнозначно вневременному состоянию, пребыванию в мифологическом, метаисторическом времени культуры, не совпадающей с реалиями истории [4]. Время мифа — время «вечно юного», обновляющегося образа как «юнеющей» с каждым входящим в нее «церкви» (вспомним сентенцию Фауста: «Жизнь коротка — искусство вечно» и Платоново определение юного Эрота древнейшим даймоном). Герой, как и автор, творит личный миф, свое предание в недрах всепожирающей современности-кроноса с его короткой, но цепкой памятью. Время-вечность и космос его памяти противостоят преходящести мира; «алтарь» его любви пребывает в миру и вне его, включает мир в себя, преодолевает его. По тому же принципу пересечения и частичного совпадения, наложения, по принципу нераздельности/неслиянности, взаимодействуют с миром и между собой хронотопы автора и героев.

С хронотопом героя пересекается иное по направленности и близкое ему по принципу мифологизации, но отличное по характеру протекания, «культурное» время-пространство героини, протяженное не только в будущее, но прежде всего укорененное в глубокой, не растворяющейся в здесь-и-сейчас истории; это неисчезающее время подлинной (в восприятии героини), созидающей культуры, а не потребляющей, комфортно устроившейся в ней цивилизации [5]. Этим своим свойством героиня оказывается автору ближе, чем его герой, с которым он связан лишь биографической и исторической памятью; ее и автора сближает их культурное «избирательное сродство» (неслучайно героиню порой отождествляют с самой Россией; и тому имеются известные основания).

В рассказе услужливая память ностальгирующего героя воспроизводит многочисленные живые приметы отшедшей эпохи: «Гофмансталь, Шницлер, Тетмайер, Пшибышевский», Белый, Шаляпин, Качалов, Сулержицкий, Художественный театр, «могилы Эртеля и Чехова» и пр. Его избирательность осуществляется на событийно бытовом уровне, по критерию связанности с героиней, и потому почти безоценочно, поскольку в ней заключен смысл его существования. Ею же современность воспринимается как культурный кич, то, что не освящено временем (в отличие от церковно-монастырского и «допетровского» быта [6]). Она всему знает цену:

«— Вы дочитали “Огненного ангела”?

— Досмотрела. До того высокопарно, что совестно читать.

— А отчего вы вчера ушли с концерта Шаляпина?

— Не в меру разудал был. И потом желтоволосую Русь я вообще не люблю.

— Все-то вам не нравится!

— Да, многое…»

Через восприятие героини с позиций «большого времени» культуры автор высказывает приговор Серебряному веку, модерну как имитации культуры в ее претензии на вечность (герой вспоминает «лекцию Андрея Белого, который пел ее, бегая и танцуя на эстраде»). В то же время героиня без отвращения окунается в эту «пошлость» («Но вы же говорили, что не знаете ничего пошлее этих “капустников”»! — «И теперь не знаю, но все-таки хочу поехать»). Она сама на время становится олицетворением «театральщины»: «…она прямо и несколько театрально стояла возле пианино… на висках полуколечками загибались к глазам черные лоснящиеся (эпитет пригодится в дальнейших наблюдениях. — В.С.) косички, придавая ей вид восточной красавицы с лубочной картинки». Сюда же можно отнести и ее непринужденность в актерски выделанной атмосфере капустника [7].

Герой подчеркивает противоречивую ее чуждость мелочам быта и привязанность к ним: «Похоже было на то, что ей ничто не нужно: ни цветы, ни книги, ни обеды, ни театры, ни ужины за городом, хотя все-таки цветы были у нее любимые и нелюбимые, все книги, какие я ей привозил, она всегда прочитывала, шоколаду съедала за день целую коробку, за обедами и ужинами ела не меньше меня, любила расстегаи с налимьей ухой, розовых рябчиков в крепко прожаренной сметане, иногда говорила: “Не понимаю, как это не надоест людям всю жизнь, каждый день обедать, ужинать”, — но сама и обедала и ужинала с московским пониманием дела. Явной слабостью ее была только хорошая одежда, бархат, шелка, дорогой мех…»

Уже здесь проступает мотив понимания/непонимания, кокетливо разыгрываемый героиней в приложение к себе и неоднократно обращенный ею к герою: «Да нет, вы этого не понимаете!» («Вы — барин, вы не можете понимать так, как я, всю эту Москву»; упоминание Грибоедовского переулка здесь олицетворяет старую, «фамусовскую» часть Москвы, но это еще и связь с Востоком, Персией, где служил и погиб драматург, а героиня наделена «персидской» красотой, едва ли не «персиянка» из песни о Разине).

И восторженный герой, действительно, многого в ней не понимает, в чем не раз простодушно признается, подчеркивая свое состояние легкого недоумения и тем более острого ощущения счастья от происходящего. Героиня для него, если не тайна, то загадка; таковой и останется (к загадке жизни и простодушию ее восприятия мы еще обратимся). Механика трагической игры реальности в «случай» для него скрыта. В «персиянке» же проступает «знание» своей судьбы, она «сивилла», предсказывающая свое будущее.

Так в поступке героини, обладающей даром предчувствия, осуществляется соединение культурной «игры» и жизненной реальности, двух планов бытия [8]. Эта связь и взаимовлияние поэзии и действительности составляет проблему существования культуры, ее отношений с «живой жизнью», с ее социально-историческим уровнем. Эта проблема актуализировалась, начиная с раннего романтизма, с пробуждения в нем культурной рефлексии, с осознания культурой ее отрыва от своих культовых истоков и с ее «мировой тоски» по утраченным истокам. Человек конца XVIII–начала XIX века испытал острый приступ «духовной жажды», томления по пра-родине, культурно-исторической, земной и небесной. Двадцатый век ознаменовался обострением приступа до болевого шока и атрофией восприятия, переходящей в одичание. Принцип тютчевского «как бы двойного бытия» и определяет поэтику рассказа.

Ее слова и увлечения, если бы не последующий ее уход в монастырь, потрясший героя, «сломавший» ему жизнь, выглядели бы банальной позой [9]. В проекции же вызревающего решения эта противоречивость набрасывает на героиню легкий флер роковой женщины, придающий ей в глазах героя некую «загадочность», едва ли не «инфернальной» грешности, обращающейся в «святость». Так в рассказе образуется мотив «святогрешности». Герой воспринимает свою любимую в свете романтической «неповторимости», «интересности». Образ ее двоится, мерцает, отбрасывая блики, отражения (см. ее описание в дважды упомянутом зеркале).

Для ее же памяти, как истока культивации, своей мнемотической природой противостоящей, а мимесической стороной приближающейся к социальности, характерна идеализация, эстетизация прошлого, которым она живет и которое живет в ней, приметы которого находит в окружающей среде. Ее время — неспешное, почти остановившееся, неподвижное, в нем нет лихорадочности, столь свойственной состоянию героя. Это томительно «сомнамбулическое» время утраты и ожидания свершений, но и — время вызревания, высвобождения души из «чревного» состояния [10].

Так повтор предметного, видового и музыкально-звукового рядов передает динамику состояния героини. Вот описание ее «гнезда»: «В первой много места занимал широкий турецкий диван, стояло дорогое пианино, на котором она все разучивала медленное, сомнамбулически прекрасное начало “Лунной сонаты”, — только одно начало…» В навечерие «чистого понедельника», в канун реализации созревшего решения «…пианино звучало началом “Лунной сонаты” — все повышаясь, звуча чем дальше, тем все томительнее, призывнее, в сомнамбулически-блаженной грусти».

«Двоемирные» смыслы подвижно перетекают с одного уровня на другой не смешиваясь; в ходе действия осуществляется их восхождение, преображение, сублимация. Неслучайно, буквально каждый образ в тексте, варьируясь, изменяясь, представая в двойном смысловом обличье, повторяется. При этом не возникает двусмысленности, а образуется двуединость выявляющей скрытый в ней смысл, очищающейся от напластований, исцеляющейся от искажений и исцеляющей формы.

Героиня как будто не в силах разорвать пеленающий ее кокон быта, но усилием воли прорывает его; потому-то, мечтая скрыться в какой-нибудь дальний, древний монастырь («Ох, уйду я куда-нибудь в монастырь, в какой-нибудь самый глухой, вологодский, вятский!» — восклицает она), уходит в Марфо-Мариинскую обитель, основанную в начале века великой княгиней Елизаветой [11]. В ней действует сверхличный мощный импульс личностного устремления за свою заданность [12].

Герой же пребывает в социально-бытовой и обозначенной приметами культуры исторической, «модерновой» реальности, не будучи ею захвачен (его «культурная» память по-детски короткая, избирательно эгоцентричная). Героиня в большей степени предстает «жилицей двух миров… на пороге как бы двойного бытия» («О вещая душа моя…» Тютчева). Она глубже погружена в обе «бездны» разом, ее реакции замедленней, но бесповоротней. Их мировосприятия, взаимоотражаясь по принципу образа и подобия, отличаются не «технологически», а ценностно, степенью глубины.

Итак, рассказ начинается с толстовски протяженного речевого периода, как бы охватывающего все частности быта и задающего неопределенную длительность настоящего времени (в прошлом и настоящем, возможно, и в будущем, вне времени осуществляющегося акта): «Темнел московский серый зимний день, холодно зажигался газ в фонарях, тепло освещались витрины магазинов — и разгоралась вечерняя, освобождающаяся от дневных дел московская жизнь; гуще и бодрей неслись извозчичьи санки, тяжелей гремели переполненные, ныряющие трамваи, — в сумраке уже видно было, как с шипением сыпались с проводов зеленые звезды, — оживленнее спешили по снежным тротуарам мутно чернеющие прохожие… Каждый вечер мчал меня в этот час на вытягивающемся рысаке мой кучер — от Красных ворот к храму Христа Спасителя: она жила против него; каждый вечер я возил ее обедать в “Прагу”, в “Эрмитаж”, в “Метрополь”, после обеда в театры. На концерты, а там к “Яру” в “Стрельну”…» Возникает зарисовка лихорадочно деятельного бездействия, остановленного памятью «прекрасного мига», становящейся вечности: «Чем все это должно кончиться, я не знал, и старался не думать, не додумывать… <…> И завтра и послезавтра будет все то же, думал я, — все та же мука и все то же счастье… Ну что ж — все таки счастье, великое счастье!» В насыщенном символами-смыслами тексте едва ли не в каждом слове таятся культурные ассоциации, из глубин подсознания всплывают, вспыхивают архетипные формы [13].

Извлечем из потока сознания героя, занятого героиней, отдельные детали: «…вдовый отец ее, просвещенный человек знатного купеческого рода, жил на покое в Твери, что-то, как все такие купцы, собирал». Реплика обращена к памяти о купцах-меценатах (как правило, старообрядцах) и напоминает о тверском «госте» Афанасии Никитине с его «Хожением за три моря» в Индию.

Индия возникает в описании внешности героини: «А у нее красота была какая-то индийская, персидская…» Актер Качалов называет ее «царь-девицей, Шамаханской царицей» (тем самым задается ряд пушкинских ассоциаций в рассказе), а описание ее внешности («великолепные и несколько зловещие в своей густой черноте волосы») как бы помимо воли рассказчика ассоциируется с обликом «цыганки-запевало с низким лбом под дегтярной челкой» (к цыганам, выходцам из Индии, героиня чувствует влечение — «просила позвать цыган… слушала песни с томной странной усмешкой…»). Индию герой, «обоняя какой-то слегка пряный запах ее волос, думая: “Москва, Астрахань, Персия, Индия!”», поминает не раз. Многократно обращается к «восточной» теме и героиня («наследство моей астраханской бабушки», — говорит она о своем «шелковом архалуке, отороченном соболем»); в «трактире Егорова в Охотном ряду» она замечает: «Хорошо! Внизу дикие мужики, а тут блины с шампанским и Богородица троеручица. Три руки! Ведь это Индия». Конечно, Троеручица, ассоциирующаяся для героини с многоруким Шивой, в реальности никакого отношения к Индии не имеет, и героиня не может этого не знать; но она творит свой миф, преображающий бытовую реальность. Видимо, ради этого «она зачем-то училась на курсах», поясняя: «Кроме того, меня интересует история». Ее связь с толстовским «востоком» проступает в склонности к «фатализму»: «Однажды, сидя возле нее в этой вечерней темноте и тишине, я схватился за голову:

— Нет, это выше моих сил! И зачем, почему надо так жестоко мучить меня и себя!

Она промолчала.

— Да, все-таки это не любовь, не любовь…

Она ровно отозвалась из темноты:

— Может быть. Кто же знает, что такое любовь?

— Я, я знаю! — воскликнул я. — И буду ждать, когда и вы узнаете, что такое любовь, счастье!

— Счастье, счастье… “Счастье наше, дружок, как вода в бредне: тянешь — надулось, а вытащишь — ничего нету”.

— Это что?

— Это так Платон Каратаев говорил Пьеру.

Я махнул рукой.

— Ах, Бог с ней, с этой восточной мудростью!»

В поисках «истории» она посещает кладбища, монастыри, московские соборы: «Что ж все кабаки да кабаки, — прибавила она. — Вот вчера утром я была на Рогожском кладбище…

Я удивился еще больше:

— На кладбище? Зачем? Это знаменитое раскольничье?

— Да, раскольничье. Допетровская Русь! Хоронили ихнего архиепископа. И вот представьте себе: гроб — дубовая колода, как в древности, золотая парча, будто кованая. Лик усопшего закрыт белым “воздухом”, шитым крупной черной вязью — красота и ужас. А у гроба дьяконы с рипидами и трикириями…

— Откуда вы это знаете? Рипиды, трикирии!

— Это вы меня не знаете.

— Не знал, что вы так религиозны.

— Это не религиозность. Я не знаю что… Но я, например, часто хожу по утрам или вечерам, когда вы не таскаете меня по ресторанам, в кремлевские соборы, а вы даже и не подозреваете этого… Так вот: дьяконы — да какие! Пересвет и Ослябя! И на двух клиросах два хора, тоже все Пересветы: высокие, могучие, в длинных черных кафтанах, поют, перекликаясь, — то один хор, то другой — и все в унисон и не по нотам, а по “крюкам”. А могила была внутри выложена блестящими еловыми ветками, а на дворе мороз, солнце, слепит снег… Да нет, вы этого не понимаете!»

Интерес героини к старине маркирует культуру, устремленную к истокам, и одновременно является знаком эпохи, «моды». Он как будто не выходит за рамки эстетики модерна. Поэтизация архаики героиней — не более чем стилизация в глазах героя (а отчасти, очевидно, и в восприятии автора), «игра» в культурно-исторические и культовые формы: «Я мысленно покачал головой, — все причуды, московские причуды! — и бодро отозвался: — Ол райт!». Герой на свою беду или «все-таки счастье» ей подыгрывает. Но, оказалось, что «игра» для героини — серьезна, завершается жизненным выбором, поступком. И это неожиданное, «причудливое» для героя и автора оказывается в ней главным. И здесь вспоминается пушкинское: «Представь, какую штуку удрала со мной моя Татьяна! Она — замуж вышла! Этого я никак не ожидал от нее» [14]. Только здесь героиня выбирает не «генерала», а Небесного жениха. А ее решение-прозрение вызревало медленно, упорно: «И вот только в каких-нибудь северных монастырях осталась теперь эта Русь. Да еще в церковных песнопениях. Недавно я ходила в Зачатьевский монастырь — вы представить себе не можете, до чего дивно поют там стихиры! А в Чудовом еще лучше. Я прошлый год все ходила туда на Страстной. Ах, как было хорошо! Везде лужи, воздух уж мягкий, на душе как-то нежно, грустно и все время это чувство родины, ее старины… Все двери в соборе открыты, весь день входит и выходит простой народ, весь день службы…»

Вот где сказался «портрет босого Толстого», «зачем-то» висящий над «широким турецким диваном» в первой комнате, руссоистское «опрощение», искусственная «натурализация» которого стали знаком культуры. А упоминание Чудова монастыря ассоциируется с пушкинским «Годуновым»; «все смешалось» в культурном «бессознательном» героини: монастыри, Толстой.

Но в сердечном сумбуре, невнятице, «хаосе» чувств зреет воля. В момент душевной сумятицы, разброда герой тоже невольно влечется к часовне Иверской Божией матери: «Дошел до Иверской, внутренность которой горячо пылала и сияла целыми кострами свечей, стал в толпе старух и нищих на растоптанный снег на колени, снял шапку… Кто-то потрогал меня за плечо — я посмотрел: какая-то несчастная старушонка глядела на меня, морщась от жалостных слез:

— Ох, не убивайся, не убивайся так! Грех, грех!»

«Старушонка» по-своему пожалела, по-христиански утешила «благополучного» барчука, предостерегла его от греха отчаяния.

Не менее симптоматично, что героиня через поэтизацию «старины», «когда эстетика — служанка серафима» (П. Верлен), приходит к трудному решению. За наслоениями моды и кича в ней зреет зерно истинной жизни. Последним толчком к решительному шагу становится ее «падение» в «чистый понедельник», сугубое прегрешение. Здесь оно предстает искушением и испытанием (вспомним, героиня говорит о древнерусской княгине: «Так испытывал ее Бог»; а сама она тоже отчасти «княжна» и «царь-девица» из стилизованной Персии, и ее тоже навещает герой-«искуситель»).

Все свидетельствует о том, что ее шаг предопределен не рационально взвешенным решением, при котором она могла бы уступить герою в иное, более «подходящее» для этого время (правда, для греха, как смерти, в принципе, не предусмотрено время, они чаще застают человека врасплох, но существует сугубая их несвоевременность). Это почти спонтанное решение, «поступок», «случай, мгновенное, мощное орудие Провидения» (по мысли Пушкина), непредвидимый умом (что не «пророк, а угадчик», Пушкин). Ее «грех» и уход «на покаяние» при внешней импульсивности предопределен логикой внутреннего созревания.

Героиня предчувствовала, но не могла и не хотела предотвратить «падение», но и уход ее вполне закономерен. «Грех» лишь ускорил ее выбор, поскольку ее ведет сила, которой она «сомнамбулически» покорствует. Но это ее выбор. Герой же подчиняется возлюбленной, ни на чем не настаивает (тем более в условиях Великого поста; вот отчего он ощущает «замирающее точно над пропастью сердце»). Он из активного начала («искуситель») превращается в страдательно-покорное.

«Грех» здесь раскрывается своей «провоцирующей» (не только в плане падения, но и последующего восстановления), служебно-«спасительной», подчиненной Промыслу природой (когда грешнику не по силам иной способ выбора). Так Творцом уготован не только прямой, «эволюционный», но и окольный, катастрофический, кризисный путь спасения; пока человек жив, шанс и свобода выбора за ним сохраняются. Господь не требует непосильного, но приуготовляя к высокому, дарует силы. Труд выбора — за избирающим; вот отчего героиня «очень устала».

Ее прощеное воскресенье, последний день сырной, «масляной» недели, затянулся до понедельника, и вся оставшаяся жизнь стала покаянным «чистым понедельником». В воскресенье же она загодя облеклась во все черное. Героиня инверсирует последовательность сакрального времени (как бы творя личный, «юродский» ритуал — в воскресенье в черном, в пост — в сиянии искуса), но тем самым лишь смещает, раздвигает, а не смешивает временные рамки (последняя встреча и прощание-прощение с любимым в календарный «чистый понедельник»; тем самым отдача себя без остатка покаянию-искуплению). Она разом одолевает бездну между миром и иномирием. Но Милость чудно, по «слезному» прощанию («я чувствовал, как моргает ее мокрая ресница») и прошению, освятила «животное масло» греха в елей («жалостно» слезный в горести дар открывается и в герое, перед Иверской и по прошествии двух лет — «все плакал, плакал…»; но это дар сожаления об утрате: герой «стал понемногу оправляться — равнодушно, безнадежно», грех взял свою дань).

«В четырнадцатом году, под Новый год, был такой же тихий, солнечный вечер, как тот, незабвенный. Я вышел из дому, взял извозчика и поехал в Кремль. Там зашел в пустой Архангельский собор, долго стоял, не молясь, в его сумраке, глядя на слабое мерцанье старого золота иконостаса и надмогильных плит московских царей, — стоял, точно ожидая чего-то, в той особой тишине пустой церкви, когда боишься вздохнуть в ней. Выйдя из собора, велел извозчику ехать на Ордынку, шагом ездил, как тогда, по темным переулкам в садах с освещенными под ними окнами, проехал по Грибоедовскому переулку — и все плакал, плакал…» Видение «надмогильных плит московских царей» и память — вот то, что герой берет в наступающий грозный век, прощаясь с безвозвратно отшедшим, но неотъемлемым, что поможет ему как-то выжить в «томленьях грусти безнадежной» и в «иссушенности безверием».

Развитие действия до кульминации характеризуется нарастанием «неразрешающегося напряжения», нагнетением деталей-символов, выстраивающихся в ассоциативные ряды. Так, когда герои в незабвенную ночь возвращаются домой, «полный месяц нырял в облаках над Кремлем, — “какой-то светящийся череп”, сказала она. На Спасской башне часы били три, — еще сказала:

— Какой древний звук, — что-то жестяное и чугунное. И вот так же, тем же звуком било три часа ночи и в пятнадцатом веке. И во Флоренции совсем такой же звук, он там напоминал мне Москву…» — Здесь в одну звуковую точку сведены разновременные пласты — XX и XV века, Москва и Флоренция (вспомним «итальянские соборы» в Москве в размышлениях героя о «странном» городе). Образ единства времени-пространства через определение «что-то… чугунное» получает зрительно-пластичное выражение в описании «старого цыгана в казакине с галунами, с сизой мордой утопленника, с голой, как чугунный шар головой…» Очевидно, что описание месяца как «светящегося черепа» сопряжено с «чугунным» звуком в одной фразе с перечислительной интонацией («сказала… еще сказала…») Тем самым создается единый смысловой ряд — зрительно-звуковой образ вечности как жестяно звучащего, тускло светящегося, серо-сизой чугунной сферы. Образ «черепа» указывает на первобытного Адама, который по преданию захоронен в основании Голгофы (что с арамейского означает — череп, голый лоб, лобное место, т.е. место казни, наказания за преступление); череп изображаемый под Распятием символизирует первородный грех, а Крест — его искупление вторым Адамом, Христом. Так проблематика, коллизия и сюжетное действо переводятся в метафизический план «греха и искупления», «падения/повреждения и восстановления/исцеления». «Старый цыган с сизой мордой утопленника» олицетворяет всецелую погруженность в плотское (здесь кстати будет вспомнить ассоциативную связь героини с «цыганкой-запевало», исполняющей ведущую роль в «нарочито шумной, развязной» партии).

Но и Москва, Третий Рим, «вечный город», перекрестье духовных миров Запада и Востока, а вместе с ней и поврежденная «вечность» с надтреснуто-«жестяным» и «чугунным» голосом, выглядит «снежно-сизой» в своей двоемирной незавершенности. С первой строки Москва становится действующим лицом повествования, захватившим, наряду с «загадочной» героиней, внимание героя-рассказчика: «Странный город! — говорил я себе, думая об Охотном ряде, об Иверской, о Василии Блаженном. — Василий Блаженный и Спас-на-Бору, итальянские соборы — и что-то киргизское в остриях башен на кремлевских стенах…» [15] И сразу же перед этими мыслями, в связи с ними: «Странная любовь!» — думал я. И пока закипала вода, стоял, смотрел в окна. В комнате пахло цветами, и она соединялась для меня с их запахом; за одним окном низко лежала вдали огромная картина заречной снежно-сизой Москвы; в другое, левее, была видна часть Кремля, напротив, как-то не в меру близко, белела слишком новая громада Христа Спасителя, в золотом куполе которого синеватыми пятнами отражались галки, вечно вившиеся вокруг…»

Возникает «образ мира», погруженного в телесное бытие, погребенного под толщей «реки времен» (Г. Державин). Небольшая, уютная, хорошо обставленная квартира на пятом этаже принадлежит сему миру и ласточкиным гнездом парит над ним. «Слишком новое», суетное, зарождаясь в смерти, поражает трупными «синеватыми пятнами» и сферу духа: «Мы постояли возле могил Эртеля, Чехова. Держа руки в опущенной муфте, она долго глядела на чеховский могильный памятник, потом пожала плечом:

— Какая противная смесь сусального русского стиля и Художественного театра!» — И вновь грань между «снобизмом» и истинным вкусом героини, соприкасающимся с безошибочной интуицией в «различении духов», неуловимо подвижна, но безусловна. Подобным же образом в «запахе цветов», соединяющемся с героиней, присутствует преходящесть «прелести мира», что «ресничного недолговечней взмаха» (Петрарка, пер. Мандельштама).

Ностальгическому описанию Москвы в рассказе отведено столько же места, сколько и героине, принцип и характер этих описаний совпадает: герой отыскивает и находит в своей возлюбленной, как и в Москве, необъяснимые «странности», создающие мозаичность и влекущую его цельность их общего образа: «…она была загадочна, непонятна для меня, странны были и наши с ней отношения — совсем близки мы все еще не были; и все это без конца держало меня в неразрешающемся напряжении, в мучительном ожидании — и вместе с тем был я несказанно счастлив каждым часом, проведенным возле нее» (далее идет фиксация ее «диссонансов», непонятных и влекущих).

Город и герои (героиня в восприятии героя и в своем собственном олицетворяющая Москву) воплощают духовно-культурную переимчивость, сочувственность, пластичную отзывчивость культуры [16], особенно — национальной (степенью восприимчивости отличной от западной; олицетворением ее после знаменитой речи Достоевского стал Пушкин [17]): «Я, будучи родом из Пензенской губернии, был в ту пору красив почему-то южной, горячей красотой, был даже “неприлично красив”, как сказал мне однажды один знаменитый актер, чудовищно толстый человек, великий обжора и умница. “Черт вас знает, кто вы, сицилианец какой-то”, — сказал он сонно; и характер был у меня южный, живой, постоянно готовый к счастливой улыбке, к доброй шутке». Безымянные счастливые герои («Мы оба были богаты, здоровы, молоды и настолько хороши собой, что в ресторанах, на концертах нас провожали взглядами») как будто воплощают в себе мечту о русском «всечеловеке» Достоевского (чуждого Бунину, но своими идеологемами пропитавшего атмосферу эпохи), об итоге земной эволюции. Они как будто олицетворяют райское состояние человека. На деле же над ними нависает грех в образе адамова «черепа»; это предчувствует героиня и почти не сознает в блаженно-лихорадочном состоянии герой.

Флорентийско-индийские ассоциации героя — героини — автора отражают их ностальгию по синтезу культур (наподобие пространственно-надвременной модели в «Западно-восточном диване» Гете). Это и «флорентийская тоска» (образ О. Мандельштама) автора по родине, трансформировавшаяся в драму героев (она обрела родину в монастыре, он остался на духовном и бытовом перепутье). Москва эту жажду героев символизирует и отчасти утоляет в культурном и в лично-бытовом плане. В раскрытии «загадочной» связи героини со «странной» Москвой существенную роль, помимо предметно-звукового ряда, играет цветовая гамма (контраст черного и белого, оттенки красного от бархатно-пунцового и гранатового до кроваво-кирпичного, тона жемчужно-сизого и золотого). В переходные, мерцающие перламутрово-«сизые» тона окрашено все повествование. Но определяющее значение в нем имеет освещение, свет. Острота «профессионального» зрения, обоняния, слуха, тактильная чувствительность героя задана глубиной авторского видения; в тексте же она психологически объяснима состоянием всеобщей влюбленности в героиню, олицетворяющую преходящую красоту мира.

«Тихий свет» глаз героини (дважды упомянутый, отдельно — на фоне нарочитой, покаянно-траурной черноты ее одеяния в прощеное воскресенье — «глаза ее были радостны и тихи», «— Правда, как вы меня любите! — сказала она, с тихим недоумением покачав головой», «А она говорила с тихим светом в глазах…») соединяется в ней с кипуче-смоляными, «несколько зловещими в своей густой черноте волосами», создавая контраст света и тьмы. Отметим, что повествование движется от «мутного» слияния света и тьмы в экспозиции к блистающему их контрасту, к образу светящейся тьмы, апофатически ослепительного мрака красоты: «…сверкая сережками, своей чернотой и обнаженными плечами и руками» (все детали упоминаются в тексте не менее двух раз).

Примечательно варьирующееся описание московских вечеров: «Вечер был мирный, солнечный, с инеем на деревьях; на кирпично-кровавых стенах монастыря болтали в тишине галки, похожие на монашенок, куранты то и дело тонко и грустно играли на колокольне. Скрипя в тишине по снегу, мы вошли в ворота, пошли по снежным дорожкам по кладбищу, — солнце только что село, еще совсем было светло, дивно рисовались на золотой эмали заката серым кораллом сучья в инее, и таинственно теплились вокруг нас спокойными, грустными огоньками неугасимые лампадки, рассеянные над могилами. Я шел за ней, с умилением глядел на маленький след, на звездочки, которые оставляли на снегу новые черные ботики…»; по контрасту — «разгоралась вечерняя, освобождающаяся от дневных дел московская жизнь; …в сумраке уже видно было, как с шипением сыпались с проводов зеленые звезды», «светящийся череп» месяца).

Чадный блеск «разгорающейся» вечерней жизни сопряжен и противостоит «тихому свету», смиренно мерцающих лампадок и легкой тени исхода. В описании сталкиваются и борются Свет «с востока» и «запад солнца». В «снежно-сизой» Москве Средиземноморье сходится с Индией, древность с современностью. Это напоминает «острова блаженных». Герой в муке любви ощущает себя их обитателем: «все-таки счастье…»

«Обжитое» пространство рассказа размещается между кабаком (дольнее, чадное), театром (срединное «позорище» культуры) и монастырем (горнее, светящийся мрак). Соответственно, и рассказ выдержан в переходном жанре «кризисного жития», соединяющем черты поэтического «мифа» (сказки, легенды, «идеальной» очищенности памятью героя) и иронически воспринимаемой героиней и автором «непреображенной» реальности. Состояние жанрового перехода обозначено в рассказе упоминанием повести о Петре и Февронии, излагаемого героиней: вот опять вариация, новый повествователь; в едином пространстве рассказа по принципу «рассказ в рассказе» сталкиваются два «мифа» — рассказ героя о событиях 1912–1914 годов и пересказ героиней древнего сюжета).

«Премудрая дева» Феврония, хранительница небесного «супружества», «монахиня» в миру, является идеалом героини. «Добрый» герой, «змей в естестве человеческом, зело прекрасном…», искушение земным началом, здесь лицо и активное, и «служебное» (страдательное, но не в смысле страстного, а страстного начала). На фоне древней повести в рассказе возникает мотив повествования о влюбленном и «кающемся бесе» [18].

Героиня в избирательном «пересказе» повести, выпрямляет сюжет, смещает персонистические акценты (сюжет повести ею всего лишь обозначен началом и концовкой), но сохраняет назидательный и вероучительный смысл. Действие в ней «внепсихологично», развивается по законам поэтики внепсихологического, «внеперсонального» контекста. В рассказе действие от мотивировки ничего не объясняющей бытовой психологии, присущей герою-рассказчику, восходит к «действу» иного, пневматико-психологического уровня мотивации со стороны героини.

Пересечение двух миров создает драматическую коллизию, определяет сюжет и финал произведения: «Но только я вошел во двор, как из церкви показались несомые на руках иконы, хоругви, за ними, вся в белом, длинном, тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на лбу, высокая, медленно, истово идущая с опущенными глазами, с большой свечой в руке, великая княгиня; а за нею тянулась такая же белая вереница поющих, с огоньками свечек у лиц, инокинь или сестер, — уж не знаю, кто были они и куда шли».

Не перекликается ли в обратной перспективе последняя зарисовка с описанием «брачной» сцены между героиней-«невестой» и героем-«женихом», «искусителем»: «Я встал и подошел к дверям: она только в одних лебяжьих (т.е. белых, свадебных; выделено мной. — В.С.) туфельках, стояла, спиной ко мне, перед трюмо, расчесывала черепаховым гребнем черные нити висевших вдоль лица волос»? Перед нами два «эроса» — смертно-телесный как «материал» («Когда Федор осадил у подъезда, безжизненно приказала: “Отпустите его…” <…> Я с замирающим точно над пропастью сердцем сел на турецкий диван») и «преображенный» как Цель. Здесь варьируется пушкинско-эллинистической образ «лебяжьей» окрыленности героини.

Видение же воссоздает образ «десяти дев», выходящих навстречу «Жениху, грядущему в полунощи». «Юродивая» героиня, в ожидании Его, не исчерпала масло в светильнике своей души (ср. «лоснящиеся» тона в описании ее внешности, чернота и «тихий свет» ее глаз, позволяющих угадать и заграждающих, вынуждающих героя благоговейно остановиться перед их «тайной»). Растраченный дар «мудро» восполнен ее покаянной жертвой. Принята ли жертва, остается вопросом для героя и автора, за рамками повествования: «Я почему-то очень внимательно смотрел на них. И вот одна из идущих посередине вдруг подняла голову, крытую белым платом, загородив свечку рукой, устремила взгляд темных глаз в темноту, будто как раз на меня… Что она могла видеть в темноте, как могла она почувствовать мое присутствие? Я повернулся и тихо вышел из ворот» (последняя фраза возвращает нас к образу «кающегося» беса). Герой, как и Онегин, оказывается неистинным, поскольку утраченным, «женихом». Да и она ли это была?

Итак, в рассказе время героя-повествователя (1944; 1912–1914 гг.) и время героини (1912–1914 годы и русско-итальянский XV век) пересекаются с реальным временем создания рассказа и воспроизводимой в нем эпохи (охватывая их биографическое время). Но концептуальное (мысленное, виртуальное, культурное) Время автора охватывает пересекающиеся векторы их времени (для героини календарное время «остановилось» с момента ухода; явление героя накануне новолетия происходит для нее «вне времени»). Оно включает и «ее» XV век, и «его» 1914 год; оно втягивает в себя «Хожение» Афанасия Никитина, древнюю повесть и легенду, но и 1944 год; средоточием его стал «золотой век», отмеченный именами Пушкина и Толстого (пределы «мифа»).

Бунинская концепция, учитывающая толстовское (любимый Буниным Толстой упомянут дважды) понимание проблемы, несомненно ориентирована на пушкинское видение (хотя Пушкин нигде не назван) любовной и культурно-исторической ситуации. Рассказ представляет собой вариацию пушкинской темы «поэзии и действительности», отношений автора с героями.

Пушкин присутствует в рассказе не на уровне внешних реминисценций (в отличие от Толстого, по сути, принадлежащего той же эпохе, от которой отталкивается автор как от некой девальвации ценностей), а на жанрово-сюжетном уровне, в аспекте типологии героев, их взаимоотношений, на уровне типа повествования, представляющего некий антично-христианский синтез и всемирно-русский классический образец. Именем Толстого определяется речевая форма бунинского повествования — его стилистика, синтаксис; Пушкиным — коллизия, жанровая форма, тональность рассказа, его «жар сердечный умиленья» («суетно» влюбленный герой беспрестанно «умиляется» своей возлюбленной, многократно напоминая собой «смиренного» искусителя).

Так герой-повествователь соединяет в себе черты Онегина («москвич в Гарольдовом плаще», «уж не пародия ли он?») и Белкина-повествователя. С Белкиным его связывает простодушие и «припадание женскому полу» (оба же «искусительны», как Онегин); отличает же то, что Белкин излагает чужие истории, герой Бунина — свою собственную. Но элемент иронической «пародийности», определенной остраненности со стороны авторов в отношении к героям присутствует в обоих. Некоторая противоположность простодушного, смирного Белкина Онегину — черта внешняя; на глубинном уровне в них открывается много общего, например, та же мечтательная непрактичность, неспособность заниматься хозяйством, способность увлечься и быстро остыть. Они пребывают в разных социальных и географических пространствах (столичный аристократ и уездный помещик), но по сути представляют во многом тип человека, не чуждого культуре, задетой «европейством» (Белкин ближе к Онегину, чем к капитану Миронову или Максим Максимычу).

Повествовательность Бунина вбирает в себя исповедальный опыт Толстого («Автобиографическая трилогия», «После бала», «Крейцерова соната») и «романность» как проблемно-кризисное состояние авторского сознания у Пушкина. Его рассказ (не новелла) располагается на переходе от эпического повествования, когда внутреннее передается внешне, через деталь, объективированно (его герой — носитель рудиментов целостного, «эпического», в терминах Бахтина, сознания) к «романности» как жанрово закрепленной рефлексии. За его героем-повествователем остается биографическое, но не «онтологическое» будущее, тогда как героиня, решительно как бы прервав течение биографического времени, переходит в «мифологическое», метафизическое пространство (монастырь — иной мир). Ее существование обретает меру «ангельского чиноначалия»: на пути к вечности («уж не знаю, кто были они и куда шли», — замечает герой) она умирает для мира, возвращая себе «эпическую» цельность в ином измерении. Герой остается в «психологии» и «эстетике», она живет по законам онтопоэтики; свершавшееся в ней обрело завершенную пластическую форму, актуализировалось, утратило «загадочность» земного противоречия, обрело инобытийную тайну.

Рассказ Бунина, перекликаясь с «романом в стихах», несомненно, воспринимается как стихи в прозе.

Как бы собственно бунинской предстает здесь прорастающая сквозь эти культурные напластования, как сквозь материал, окрашенная в их тона, определяемая ими — его историософия и культурософия, близкая евразийству, но не исчерпываемая им. Бунин, конечно же, не разделяет догматику «скифства», изжившую себя даже в сознании ее создателей — Трубецкого, Карсавина, Флоровского. Его камертоном в «симфонизации» отношений истории и культуры, поэзии и действительности, по которому он сверял свою «композицию» мог быть только Пушкин, а сама «гармонизация» (если таковая возможна в реальности, а не в умозрении) могла пролегать только через культурно-культовые отношения формы и смысла. Пушкинские деталь, мотив, прием, хронотоп окрашиваются не культурно-исторически лишь, но духовно, мета-исторически, в тона эсхатологии.

И здесь возникает вопрос — что для Бунина и Пушкина могло быть формой, а что смыслом? Какова их связь? В области поэтики он может быть разрешен лишь в двухуровневой ценностной иерархии соотношений, и лишь в метафизической перспективе — в тотальной безграничности Приснобытия. Поскольку здесь речь идет о художественном произведении, то и останемся на почве «поэзии», не перенося механически в ее пространство аскетического опыта, духовного «узорочья», но имея в виду обозначенную проекцию [19].

Категория формы, усложняясь, распадаясь как бы на два уровня — собственно поэтический и метафизический, — пересекается с такой же двухуровневой категорией смысла, создавая «неразрешающееся напряжение». С последней фразой героя-рассказчика напряжение разрешается, но «тайна» не исчезает; слишком она «велика», чтобы быть исчерпаной даже Откровением, тем более поэтическими средствами. Благоговение героя и автора перед тайной жизни, космоса, души, перед тайной Замысла и задает тональность рассказа.

«Цветущая сложность» воспроизводимой повествованием культуры — утонченность «последних времен» — несет на себе печать эсхатологической обреченности. В условиях окончательного торжества «века железного» рассказ дышит ностальгией по отшедшей культуре. Его исход — тихий и светлый, как уход героини в монастырь и выход героя за монастырские ворота, как горестное угасание поэзии в «час заката» («Пушкинскому Дому» Блока). В этом рассказ сопоставим с «Поэмой без героя», созданной по «звездному» следу той же эпохи и с тем же настроением прощания и преодоления (ср. статью В. Жирмунского о той эпохе и ее «героях» — «Преодолевшие символизм»). Здесь уместно будет вспомнить и иные образы: «печаль моя светла» и «Свете тихий святыя славы бессмертного Отца небесного, пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний…»

Бунин, в отличие от героя и подобно героине, вслед за ней волевым усилием, но сознательно уходит в «церковь» подлинной культуры, ностальгически, но без лишних сантиментов прощается с уходящим веком (культурный быт, оцениваемый как «противная смесь сусального русского стиля и Художественного театра»; этот «быт», становясь невозвратимым, обретает черты подлинности).

В этой амальгаме чувств сказывается «ницшеанская» жажда «жизненной силы» и бессилие перед временем, жажда обретения утраченной «родины» — все, что осталось неотъемлемым. Здесь эстетика и история переходят в онтологию, метаэстетику и метаисторию; предание становится — знаком, откровением, свидетельством о вечности. Это модерн и «пост-модерн» в его ориентации на древнерусскую классику и на «золотой век» (наше второе, теперь сугубо культурное, возрождение. Первый, подлинно духовный в сравнении с европейским, Ренессанс состоялся в XV веке). В этой проекции Серебряный век предстает возвратом к барокко, что подтверждается его общностью с культурой второй половины куртуазного XVIII века.

Пушкинскую тему «поэзии и действительности» Бунин решает в новых условиях: Серебряный век оказывается потенцирован обоими исходами — в «стилизацию», в «пародию», предшествующую варварству, и в форму, противостоящую распаду. Вопрос — станут ли «пародия» на уходящее, распад — началом нового подъема — для автора обретает напряжение эсхатологии.

Картина «заречной Москвы», «жестяной и чугунный» звук колокола в монастыре и звон курантов на Спасской башне воскрешают в памяти образ града Китежа. Современное же автору состояние мира говорит о торжестве нового варварства. Пробьется ли сквозь толщу времени «тонколикая, в белом обрусе с нашитым на него золотым крестом на лбу… великая княгиня» или всплывет «сизая морда утопленника»-цыгана, голый череп русской Голгофы [20]?

Исход столь же проблематичен, как будущая встреча героев там, где «несть печали, ни воздыхания», не женятся и не выходят замуж. Станет ли спасением посетившее героя виденье? Ведь он оставлен автором, как Онегин, в «минуту, злую для него». — «Но тут уже начинается новая история…», история «воздаяния» по Достоевскому, «воскресения» по Толстому.

В проекции Откровения падение предстает псевдоморфозой творчества, а само оно чревато нисхождением в форме, как свобода — неволей. Раньше всех «модернистов» это знал Пушкин. Но «дело художника — не в сообщении новых откровений, а в откровении новых форм» [21]. Задача художника заключается не в окончательном ответе, и даже не в завершающей форме (она «слишком человеческая»), а в верной постановке вопроса, во встраивании его в пушкинскую «даль свободную» «книги жизни» (Пастернак), в акцентуации. Вопрос ставится через форму, «хорошо темперируется» ею, а ответ предложит жизнь, открывающая завершившемуся как будто литературному сюжету выход в иное, бытийное измерение. Трудно сказать, чего в этом рассказе больше — детской игры или старческой мудрости. Скорее, как в жизни, серьезничающей детскости, с горчинкой знания, в котором много «печали светлой».

Иисус знал свое предназначение, а был светел и сочувствен к подробностям бытия. Не потому сочувствен, что знал, а потому исполнял Закон и призвание, что имел «сочувствие … как … Благодать» (Тютчев). И потому проникаешься авторским молитвенным: «Благодарю Бога, что Он дал мне… “Чистый понедельник”». «Понедельник» — восьмой день седмицы, свет небесного блаженства, достигнутого героями в любви, осуществление полноты чаяний. Но поскольку свет — земной, то он — знамение искупительных «страстей» и пасхального исхода, исполнения эсхатологических «времен и сроков». Так рассказ Бунина реализует библейский сюжет искупления-очищения: в случае героини — покаянно вольного; в случае с героем — через страдание как плату-жертву за миг земного блаженства.

Как известно, дьявол мелочен. Но, по слову Пастернака, и Господь — Тот, Кто любит подробности бытия, «Кому ничто не мелко, Кто погружен в отделку кленового листа…». Это же заметил Ломоносов: «Природа — второе Писание».

Видимо, «мелочь», живущая любовью к миру — «поле битвы», где «дьявол с Богом борется»; может, она и есть сердцевина бытия и его предельная граница? Память об этом знании и хранит наша культура, хранит ее в вещих вещах. Деталь, символ — тот меч света в руках грозного ангела или меч-кладенец, что пребывает на грани миров, бытия и небытия, хранимой культуры и надвигающегося одичания.

Ни Бунин, ни Блок истин не открывали; это сделали до них и за них. Благодаря Пушкину, они придали вечным истинам узнаваемые, близкие нам формы. Пушкин, в свою очередь, напитался Светом истины от Благой вести. И осуществляется преемственность культа, культуры, эстафета негасимого огня через толщу веков в поколениях.

Это тот свет, что общей теорией относительности (где Е=МС2) открылся Эйнштейну в «свете размолотых в луч скоростей» («Стихи о неизвестном солдате» Мандельштама), ибо в Нем «нет ни эллина, ни иудея»; тот слепящий над-личный Свет, в котором растворяется, обращается наша личность, оставляя оболочку-кокон, как гусеница, став огнесветной бабочкой. То тело, что светит накалом души, излучает свет, лишено тени. Тогда душа-христианка (Тертуллиан), «летя светопыльной дорогою», увлекаема солнечным ветром, может сказать: «От меня будет свету светло»! Вихрем (élan) этого Света и подхвачена героиня рассказа.

Примечания

1. «Благодарю Бога, что Он дал мне возможность написать “Чистый понедельник”» (Бунин И. А. Собр. соч.: В 9 т. М., 1966. Т. 7. С. 391). Все выделения в тексте подчеркиванием и курсивом мои. — В. С.

2. С.Г. Бочаров прекрасно обозначил такое состояние как «огненный меч на границах культуры».

3. У Бунина нет произведений о войне, кроме «Холодной осени»; но, строго говоря, война в ней — лишь сюжетный фон.

4. Всякая культура порождена «памятью сердца» (мнемосиной), что «сильней рассудка памяти печальной», и воображением (памятью будущего, подражанием, мимесисом), имеющими вневременной сверхличный Исток, «восседающий» в «сердцевине» личности и бытия.

5. Ср. с романтическим противопоставлением культурного творчества и потребительства цивилизации, с замкнутостью культурно-цивилизационных циклов в «Закате Европы» О. Шпенглера.

6. Определение «допетровская Русь» протягивает нить к легенде Ивана Карамазова о Великом Инквизиторе. Вкус к экзотике, стилизации (прошлого, национального, запредельного) — идущий от ранней романтики и сентиментализма — знак вторичности эпохи. Сначала — это жажда истоков и цельности в синтезе, затем — вырождение в эклектику и вкусовщину до безвкусицы. Романтиком замечено: «Стиль — это человек»; модерн переиначил: «Человек — это стиль». Пост-модерн все выхолостил, измельчил и смешал. Вначале — порыв, жажда прорыва, в итоге — лоскутки, черепки, «разбитое корыто» (ср. с «корытообразным лицом» Москвина).

7. «На “капустнике” она много курила и все прихлебывала шампанское, пристально смотрела на актеров, с бойкими выкриками и припевами изображавших нечто будто бы парижское, на большого Станиславского с белыми волосами и черными бровями и плотного Москвина в пенсне на корытообразном лице, — оба с нарочитой серьезностью и старательностью, падая назад, выделывали под хохот публики отчаянный канкан. К нам подошел с бокалом в руке, бледный от хмеля, с крупным потом на лбу, на который свисал клок его белорусских волос, Качалов, поднял бокал и, с деланной мрачной жадностью глядя на нее, сказал своим низким актерским голосом:

— Царь-девица, Шамаханская царица, твое здоровье!

И она медленно улыбнулась и чокнулась с ним. Он взял ее руку, пьяно припал к ней и чуть не свалился с ног. Справился и, сжав зубы, взглянул на меня:

— А это что за красавец? Ненавижу.

Потом захрипела, засвистала и загремела, вприпрыжку затопала полькой шарманка — и к нам, скользя, подлетел маленький, вечно куда-то спешащий и смеющийся Сулержицкий, изогнулся, изображая гостинодворскую галантность, поспешно забормотал:

— Позвольте пригласить на полечку Транблан…

И она, улыбаясь, поднялась и, ловко, коротко притопывая, сверкая сережками, своей чернотой и обнаженными плечами и руками, пошла с ним среди столиков, провожаемая восхищенными взглядами и рукоплесканиями, меж тем как он, задрав голову, кричал козлом:

Пойдем, пойдем поскорее

С тобой польку танцевать!» — «Козлоподобие» беснования, пира в виду близящейся чумы составляет лейтмотив сцены. За фарсовым проступает трагизм конца эпохи, культуры, вырождения (де-каданса).

8. «Романтизм — грязь. Все, что осело догматами, нежной пылью, сказочностью — стало грязью» (Блок А. А.).

У Пастернака Гордон говорит: «Так было уже несколько раз в истории. Задуманное возвышенно, идеально, — грубело, овеществлялось. Так Греция стала Римом, так русское просвещение стало русской революцией. Возьми ты это блоковское “Мы, дети страшных лет России”, и сразу увидишь различие эпох. Когда Блок говорил это, это надо было понимать в переносном смысле, фигурально. И дети были не дети, а сыны, детища, интеллигенция, и страхи были не страшны, а провиденциальны, апокалиптичны, а это разные вещи. А теперь все переносное стало буквальным, и дети — дети, и страхи страшны, вот в чем разница» (Пастернак Б. Собр. соч.: В 5 т. Т. 3. С. 509–510).

9. У героя не возникает окончательной уверенности, была ли увиденная им послушница его возлюбленной. Более того, сюжет не дает возможности твердо увериться, действительно ли героиня ушла в монастырь или просто ушла из жизни героя. Вероятность последнего ничтожно мала, но не исключается даже героем. Автор по-пушкински использует «диалогические» возможности ситуации, сохраняя все вероятности исхода, заложенные в жизни и в сюжете. В этом отчетливо проявляется признак «романного» сознания (как его формулировал, противополагая «эпосу», Бахтин). Герой еще мыслит «типами», автор — «характерами»; у него «бинарность» — уже дихотомична (противоположности ценностно вертикальны, структурированы), а не антиномична (ценностно равнозначны, рядоположены).

10. В церковной культуре, влекущей героиню, «чрево» равнозначно «червю поядающему» (так метафорически именован и Господь как «огнь поядающий» (уничтожающий) плоть греха. Еще Он назван жемчужиной (перлом, совершенством), созревающей в чревной пещере, «чреве адовом» мира и в Богородичном «чреве, пространнейшем небес».

11. Устав обители был не очень суров; послушничали в нем представительницы знатных семей, обеспечивавших его пожертвованиями, позволявшими заниматься благотворительностью. В войну насельницы были сестрами милосердия.

12. Вальсингам у Пушкина это состояние определяет: «Есть упоение в бою…»; близко ему блоковское: «Остался один elan. Только — полет и порыв; лети и рвись, иначе — на всех путях гибель» (Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М., 1963. Т. 7. С. 326).

13. Возникают ассоциации с Данте, но через Пушкина и духовно «далекого» Достоевского.

14. Цит. по: Бочаров С. Сюжеты русской литературы. М., 1999. С. 45.

15. «Прошло пять или десять лет, и однажды тихим летним вечером сидели они опять, Гордон и Дудоров, где-то высоко у раскрытого окна над необозримою вечернею Москвою. <…> И Москва внизу и вдали, родной город автора и половины того, что с ним случилось, Москва казалась им не местом этих происшествий, но главною героиней длинной повести, к концу которой они подошли…» (Пастернак Б. Указ. соч. С. 510).

16. Поистине христиански отзывающейся на чужое горе предстает «несчастная старушонка» перед Иверской.

17. Именами Пушкина и Толстого маркированы для Бунина грани русского «золотого века» в противоположность веку серебряному. Но если фигура Толстого представлена многократно и вполне явственно, внешними знаками (в т.ч. аллюзиями к рассказу «После бала», вегетарианство героини как профанированный коррелят постничества; фраза «Нет, в жены я не гожусь. Не гожусь, не гожусь…», скрывающая, как оказалось, не ее неспособность к браку, а ее предназначенность Другому, то образ Пушкина, нигде не упоминаемый, дан сокровенно («Царь-девица, Шамаханская царица», царевна в «лебяжьих туфельках» — немногие образные приметы его присутствия).

18. Пигин А. В. Древнерусская легенда о «кающемся» бесе (к проблеме апокатастасиса) // Евангельский текст в русской литературе. Петрозаводск, 1998. Вып. 2. С. 122–139; Он же. Духовный стих «Покаяние о искусителе» (к изучению сюжета о покаянии дьявола) // Евангельский текст … 2001. Вып. 3. С. 67–80.

Все русские «Демоны», от Пушкина до Врубеля, варьируют тему сокрушения гордеца, крестного отца «отверженных» и «лишних», безблагодатных «скитальцев» и «странных»: Алеко, Германна, Анджело, Онегина, Печорина, Раскольникова и пр. (сюда бы отнес и смиренных: «бедного Евгения», Белкина, Башмачкина, Девушкина… — «сомнительных» простецов).

19. «…“Содержание” — это каждый раз человеческая жизнь, а “форма“ — напоминание обо “всем”, об “универсуме”, о “Божьем мире”; “содержание” — это человеческий голос, а «форма» — все время наличный органный фон для этого голоса, “музыка сфер”. <…> В «Евгении Онегине» всячески тематизируется настроение, достаточно близкое к отчаянию; и притом весь роман — тут исключительно к месту вспомнить все рассуждения Бахтина о романе как противоположности эпосу! — развертывается как причудливо непринужденная causerie автора с читателем, принципиально начинающаяся ни с чего и заканчивающаяся ничем. Однако онегинская строфа принадлежит к числу самых строгих, самых сложных и музыкально-упорядоченных строф. <…> Содержание той или иной строфы “Евгения Онегина” говорит о бессмысленности жизни героев и через это — о бессмысленности жизни автора, то есть каждый раз о своем, о частном; но архитектоника онегинской строфы говорит о целом, внушая убедительнее любого Гегеля, что das Wahre — das Ganze. (Истинное — Целое, нем.)». (Аверинцев С. Ритм как теодицея // Новый мир. 2001. № 2. С. 203–205). Само название заметки идет от Вяч. Иванова: «Искусство всегда теодицея»; тогда как речь стоит вести о креадицее, т.е. оправдании искусства, а не искусством в проекции христодицеи (оправдании Христом).

20. Голгофа, с арам., значит, череп, лобное место, по преданию — могила Адама; мифо-поэтическая мертвая голова.

21. Иванов В. О границах искусства // Его. Борозды и межи. М., 1916. С. 211.