Над чем смеется тэффи в своих рассказах

Мы поговорим сегодня о самых смешных и самых, наверное, милых книгах 1910-го года, благодаря которым мрачный довольно для русской литературы 1910 год, как-то озарен для нас добротой и снисходительностью Тэффи. Тэффи, Надежда Александровна Бучинская, в девичестве Лохвицкая или Лохвицкая. Есть две версии произношения этой замечательной фамилии, Лохвицкая более распространена. Дебютировала довольно поздно в 1901, когда было ей уже больше 25 лет. Но она считала неприличным печататься, когда ее сестра Мира Лохвицкая, романтическая поэтесса, рано умершая от туберкулеза, всю семейную литературную славу перетянула на себя. Тэффи всегда печаталась под псевдонимом, который она почерпнула из старой английской сказки и почему-то так это приросло, что женщину эту, вполне серьезную, грустную, даже в некоторых отношениях трагическую, никто уже иначе и не называл. Но как она пишет сама в воспоминаниях о Мережковских: очень нескоро я перестала быть для них этой Тэффи и стала просто Тэффи. Когда Николая II спрашивали, кого из литераторов хотел бы он пригласить выступить на трехсотлетии дома Романовых или поучаствовать в соответствующем сборнике, он ответил: «Никого не надо, одну Тэффи». Она была любимым автором Николая, любимым автором Бунина, весьма высоко ценили ее и в советской России, потому что ее сборники продолжали переиздаваться в издательстве «ЗИФ» (Земля и фабрика), не принося ей ни копейки. Естественно писалось обязательное предисловие о том, что вот раньше была такая обличающая сатира, а по сути дела, сатирик обличал только сам себя, поскольку он был мещанином. Вот теперь случилась революция, и у нас есть другая, наша советская сатира, но мы можем оглянуться на старую с легким чувством ностальгии и снисхождения. Нужно сказать, что Тэффи это совершенно особый юмор, как и совершенно особым был весь юмор «Сатирикона», основанного Аркадием Аверченко. Аверченко умудрился привлечь к литературе, к сотрудничеству самых одаренных людей, включая, кстати, даже Маяковского, который в «Сатириконе», не взирая на весь свой нонконформизм, на весь свой протест против общества, в популярнейшем буржуазном журнале весьма охотно печатался. Правда, без разбивки на лесенку, уж там от него потребовали хотя бы приличной стихотворной внешности. Тэффи, Саша Черный, Аркадий Бухов, очень часто Куприн с пародиями, практически все крупнейшие поэты и даже Бунин иногда и уж, конечно, Грин с замечательными рассказами — все находили у Аверченко гонорар и гостеприимный кров. Всех он как-то умудрялся вовлечь в жизнь лучшего и главного русского, даже не сатирического, даже не юмористического, а просто литературного журнала. Но в чем же была принципиальная новизна аверченковской сатиры? Об этом никто еще пока не задумывался. Очень многие, кстати писали о том, что в эпоху, когда в литературе царствовала мрачность, убийства, больная эротика, когда в юмористике единственной дозволенной темой была теща, Аверченко вдруг внес в литературу запас своей южной, харьковской, своей прекрасной жизнерадостности. Когда я, кстати, спросил Фазиля Искандера, тоже южанина, почему российские сатирики и юмористы, начиная с Гоголя, сплошь южане, приехавшие на север, он ответил очень справедливо: «А что еще делать южанину, приехавшему оттуда, где все друг другу рады, на севере, где каждый друг друга встречает болезненной гримасой. Юмор здесь становится единственной самозащитой». Нужно сказать, что юмор Аверченко — это действительно своего рода самозащита. Я рискну сказать, что юмор не социальный, не ситуативный, не словесный даже, это юмор онтологический, рискнул бы я сказать, юмор абсурдистский, потому что сомнению, высмеиванию подвергаются самые основы бытия. И Тэффи очень хорошо туда вписалась. Потому что Тэффи пишет о том, как в сущности все смешно, как все абсурдно. Как жалки и абсурдны попытки дуры казаться демонической женщиной, попытки бездаря казаться талантом. Она высмеивает и жалеет человеческую природу, которая вечно пыжится вместо того, чтобы чувствовать глубоко и искренне. Я для того, чтобы продемонстрировать стиль Тэффи, то, что Саша Черный называл тайной смеющихся слов, процитирую, пожалуй, единственный ее рассказ, который весь вмещается в две минуты чтения и который являет нам ту удивительную смесь сарказма, брезгливости легкой, насмешки и любви, которая живет в произведениях Тэффи. Это самый ее знаменитый рассказ «Проворство рук»:

В дверях маленького деревянного балаганчика, в котором по воскресеньям танцевала и разыгрывала благотворительные спектакли местная молодежь, красовалась длинная красная афиша: «Специально проездом, по желанию публики, сеанс грандиознейшего факира из черной и белой магии. Поразительнейшие фокусы, как то: сжигание платка на глазах, добывание серебряного рубля из носа почтеннейшей публики и прочее вопреки природе».

Из бокового окошечка выглядывала голова и печально продавала билеты. Дождь шел с утра. Деревья намокли, разбухли, обливаясь серым мелким дождем покорно и не отряхиваясь. У самого входа пузырилась и булькала большая лужа. Билетов было продано только на три рубля. Стало темнеть. Печальная голова вздохнула, скрылась, и из дверей вылез маленький облезлый господин неопределенного возраста. Придерживая двумя руками пальто у ворота, он задрал голову и оглядел небо со всех сторон.

— Ни одной дыры! Все серо! В Тимашеве прогар, в Щиграх прогар, в Дмитриеве прогар… В Обояни прогар… Где не прогар, я спрашиваю. Судье почетный билет послан, голове послан, господину исправнику… Пойду лампы заправлять.

Он бросил взгляд на афишу и оторваться не мог.

— Что им еще нужно? Нарыв на голове, что ли?

К восьми часам стали собираться. На почетные места или никто не приходил, или посылали прислугу. На стоячие места пришли какие-то пьяные и сразу стали грозить, требуют денег обратно. К половине десятого выяснилось, что больше не придет никто. Те, которые сидели, громко и определенно ругались, оттягивать дальше было просто опасно. Фокусник напялил длинный сюртук, с каждой гастролью становившийся все шире, вздохнул, перекрестился, взял коробку с таинственными принадлежностями и вышел на сцену. Несколько секунд он стоял молча и думал:

«Сбор четыре рубля, керосин шесть гривен, помещение восемь рублей. Головин сын на почетном месте — пусть себе, но как я уеду и на что буду кушать, я вас спрашиваю. Почему пусто? Я бы сам валил толпой на такую программу».

— Бррраво! — заорал один из пьяных. Фокусник очнулся. Зажег на столе свечку и сказал:

— Уважаемая публика! Позволю предпослать вам предисловие. То, что вы увидите здесь, не есть что-либо чудесное или колдовство, что противно нашей православной религии или даже запрещено полицией. Этого на свете даже совсем не бывает. Нет! Далеко не так! То, что вы здесь увидите, не что иное, как проворство рук. Даю вам честное слово, что никакого колдовства здесь не будет. Сейчас вы увидите появление крутого яйца в совершенно пустом платке.

Он порылся в коробке и вынул свернутый в комочек пестрый платок. Руки его тряслись.

— Извольте убедиться, что платок совершенно пуст. Вот я его встряхиваю.

Он встряхнул платок и растянул его руками.

«С утра одна булка и стакан чая без сахара. А завтра что?— думал он».

— Можете убедиться, что никакого яйца здесь нет.

Публика зашевелилась, вдруг один из пьяных загудел:

— Врешь! Вот яйцо.

— Где? Что? — растерялся фокусник.

— А к платку на веревке привязано.

— С той стороны, — закричали голоса. — На свечке просвечивает.

Смущенный фокусник перевернул платок. Действительно на шнурке висело яйцо.

— Эх ты! — заговорил кто-то уже дружелюбно. — Тебе бы за свечку зайти, так незаметно бы было. А ты вперед залез! Так, братец, нельзя.

Фокусник был бледен и криво улыбался.

— Это действительно, — сказал он. — Я, впрочем, предупреждал, что это не колдовство, а проворство рук. Извините, господа… — голос у него пресекся и задрожал.

— Да ладно! Валяй дальше!

— Приступим к следующему поразительному явлению, которое покажется вам еще удивительнее. Пусть кто-нибудь из почтеннейшей публики одолжит мне свой носовой платок.

Публика стеснялась. Многие уже было вынули, но, посмотрев внимательно, поспешили спрятали. Тогда фокусник подошел к сыну городского головы и протянул дрожащую руку.

— Я бы, конечно, взял и свой платок, так как это совершенно безопасно, но вы можете подумать, что я что-то подменил.

Сын головы дал свой платок, и фокусник встряхнул его.

— Прошу убедиться, совершенно целый платок.

Сын головы гордо смотрел на публику.

— Теперь глядите, этот платок стал волшебным. Теперь я свертываю его трубочкой, подношу к свечке и зажигаю. Горит. Отгорел весь угол. Видите?

Публика вытянула шею.

— Верно! — закричал пьяный. — Паленым пахнет.

— А теперь я сосчитаю до трех и — платок будет опять целым.

— Раз! Два! Три! Извольте убедиться!

Он гордо и ловко расправил платок.

— А-ах! — ахнула публика.

Посреди платка зияла огромная паленая дыра.

— Однако! — сказал сын головы и засопел носом. Фокусник приложил платок к груди и заплакал.

— Господа! Почтеннейшая публика… Сбору никакого!… Дождь с утра… Куда ни попаду, везде. С утра не ел… не ел — на булку копейка!

— Да ведь мы ничего! Бог с тобой! — кричала публика.

— Разве мы звери! Господь с тобой.

Фокусник всхлипывал и утирал нос волшебным платком.

— Четыре рубля сбору… помещенье — восемь…

Какая-то баба всхлипнула.

— Да полно тебе! О, Господи! Душу выворотил! — кричали кругом.

В дверь просунулась голова в клеенчатом капюшоне.

— Это что? Расходись по домам!

Все встали, вышли, захлюпали по лужам.

— Я вам что, братцы, скажу — вдруг ясно и звонко сказал один из пьяных.

Все приостановились.

— Ведь подлец народ пошел. Он с тебя деньги сдерет, он у тебя же и душу выворотит. А?

— Вздуть! — ухнул кто-то во мгле.

— Именно вздуть. Кто со мной? Марш! Безо всякой совести народ… Деньги плочены некраденые… Ну, мы тебе покажем! Жжива…

Вот, собственно, эта «Жжива» через два «ж», это «Вздуть! — ухнул кто-то во мгле», это «яйцо к платку на веревке привязал» — это именно секрет смеющихся слов, стилистически очень тонкая игра, которая и открывается-то не сразу. Но это понятно дело, что Тэффи очень свободно совмещает и комбинирует слова из абсолютно разных языковых пластов, неологизмы, канцеляризмы, какие-то милые детские вульгаризмы. Все это у нее образует единый горячий поток. Но прелесть, конечно, не в этой лексической игре, которая всякому талантливому автору после Чехова должна уже гораздо легче даваться. Прелесть в особенности взгляда на жизнь, который у Тэффи есть. Именно в удивительном сочетании легкой брезгливости, потому что все вокруг дураки, и глубочайшего сострадания. Тэффи написала очень много и главным образом, конечно, наиболее серьезный, как ни странно, текст ее, появившийся уже в эмиграции. Потому что в эмиграции появилось больше поводов всех жалеть и при этом всех презирать. Конечно, лучшая книга о русской эмиграции — это сборник ее фельетонов «Городок», где городок, давший заглавие книге, эта прелестная характеристика русского Парижа, маленького городка внутри огромного Парижа, она остается абсолютно справедливой и в наши дни, но с той еще разницей, что очень многие сегодня живут эмигрантами в собственной стране. Точно так же не чувствуют себя на месте. Точно такие же вечные разговоры: «Ке фер? Фер-то ке», вот именно после Тэффи вошло «фер-то ке?», «делать-то что?». Это общее отсутствие почвы, и невозможность наладить коммуникацию какую-то внутри этого одиночества у героев Тэффи доходит до того, что герои ее привязываются к мухе, привязываются к куску сургуча, который человек вывез из России и всю жизнь этот невидимый таинственный друг рядом с ним провел, а теперь вдруг потерялся. Вот этот апофеоз одиночества, когда не хватает мухи, к которой привязался, это только Тэффи могла бы написать. Практически все сохранившиеся у нас мемуарные свидетельства о ней, кто бы о ней не вспоминал, самые желчные люди, вспоминают Тэффи как ангела. И поэтому, когда мы думаем о ее последних годах, отравленных и болезнью, и бедностью, мы должны с ужасом признать, что эта женщина была, наверное, самым мужественным и сдержанным человеком в эмиграции. Мы не услышали от нее ни одного худого слова. Расставшись с дочерьми, которые жили отдельно и жили совершенно другой жизнью, давно расставшись с мужем, живя в общем без постоянного заработка, пробавляясь эмигрантскими фельетонами и изредка публичными чтениями, Тэффи была одной из очень немногих, кто даже на секунду не подумал о соблазне возвращения. Когда в 1945 году всем эмигрантам было широким жестом возвращено гражданство, и сталинский эмиссар Константин Симонов почти уговорил Бунина вернуться, Тэффи он даже не пытался уговаривать. Потому что про нее почему-то всем с самого начала было понятно, что она с советской властью стилистически несовместима. И чтобы уж не заканчивать на грустной ноте повспоминаем немножко из всемирной истории, обработанной «Сатириконом», из гениального абсолютно текста, в котором Тэффи написала самую лучшую часть, написала она Рим, Грецию, Ассирию, вообще античность, всю древнюю историю. Посмотрим, как это выглядело. Кстати говоря, тут многое очень ушло в язык.

На Иране жили народы, название которых оканчивалось на «яне»: бактряне и мидяне, кроме персов, которые оканчивались на «сы». Бактряне и мидяне быстро утратили свое мужество и предались изнеженности, а у персидского царя Астиага родился внук Кир, основавший персидскую монархию.

Войдя в возраст, Кир победил лидийского царя Креза и стал жарить его на костре. Во время этой процедуры Крез вдруг воскликнул:

— О, Солон, Солон, Солон!

Это очень удивило мудрого Кира.

— Подобных слов, — признался он друзьям, — я еще не слышал от жарящихся.

Он поманил Креза к себе и стал расспрашивать, что это значит. Тогда Крез рассказал, что его посетил греческий мудрец Солон. Желая пустить мудрецу пыль в глаза, Крез показал ему свои сокровища и, чтобы подразнить, спросил Солона, кого он считает самым счастливым человеком на свете. Если б Солон был джентльменом, он бы, конечно, сказал «вас, ваше величество». Но мудрец был человек простоватый и недалекий, и ляпнул, что «прежде смерти никто не может сказать про себя, что он счастлив». Так как Крез был царь развитой не по летам, то тотчас понял, что после смерти люди разговаривают редко, так что похвастаться своим счастьем не придется, и очень на Солона обиделся. История эта сильно потрясла слабонервного Кира. Он извинился перед Крезом и даже не стал его дожаривать.

Вот собственно говоря, только в этом изложении замечательном уж видно, до какой степени Тэффи и ужасается жестокости и абсурду мира, и как все-таки она мягко и снисходительно прикасается к этому.

Древние персы вначале отличались мужеством и простотою нравов. Сыновей своих учили трем предметам: ездить верхом, стрелять из лука и говорить правду. Молодой человек, не сдавший экзамена по этим предметам, не принимался на государственную службу. Мало-помалу персы стали предаваться изнеженному образу жизни. Перестали ездить верхом, забыли, как стрелять из лука, и, праздно проводя время, только резали правду-матку. Вследствие этого Персидское государство быстро пришло в упадок. Прежде персидские юноши ели только хлеб и овощи. Развратясь и разнежась (330 г. до Р.Х.), они потребовали супу. Этим воспользовался Александр Македонский и завоевал Персию.

Вот, понимаете, то, как Тэффи работает со штампом, она же обрабатывает гимназический учебник: «предались изнеженности», «говорить правду» и так далее — она обрабатывает штампы. Но то, как она подходит к этим штампам, тоже любовно по-своему, это как раз вызывает у читателя глубочайшую благодарность и нежность. И в общем, если сейчас посмотреть на русскую литературу не только 1910-го, а всех десятых годов становится понятно, что по-настоящему готова к грядущим катастрофам была одна Тэффи, которая все про человечество понимала и продолжала его любить. Может быть поэтому только, из нее и получился настоящий писатель русской эмиграции. Не считая, конечно, еще Бунина, который так боялся смерти, и чем дальше, тем больше, что ближе к смерти писал все лучше.

Что касается, тут был вопрос про последние годы жизни Тэффи. Тэффи умерла в 1952 году в глубокой уже старости, и не теряла бодрости духа до последнего момента. В частности известна ее записка другу ее литературному Борису Филимонову, это тоже перефразировка библейского уже штампа, нет большей любви, как кто отдаст морфий другу своему. Действительно поделился Филимонов морфием, потому что она очень страдала от болей в костях и суставах. Пожалуй, дружба с Филимоновым — это самое доброе, самое яркое воспоминание ее последних дней. Она его пережила, к сожалению. Переписка с Буниным, которая продолжалась почти до самого конца жизни обоих, они и умерли оба почти одновременно. Отчасти, конечно, радовало ее то, что ее продолжают знать и переиздавать в Советском Союзе, за что она опять ни копейки не получала. Она9 писала довольно много автобиографических очерков, и вот что удивительно… Сейчас «Вагриус» издал, то есть не «Вагриус» уже, а «Прозаик», то, что от «Вагриуса» осталось, «Прозаик» издал довольно толстый том автобиографических этюдов Тэффи. В них поражает то, что она в старости не смягчилась. Понимаете, обычно читаешь какую-то старческую сентиментальность, какую-то доброжелательную робкую болтовню. Все прежние оценки, прежняя зоркость, куда что делось? Два человека не смягчились: Бунин, который продолжал писать с той же убийственной точностью, и Тэффи, которая продолжала так же упорно раздавать совершенно нелицеприятные оценки. Вот ее очерк о Мережковских, о том, что они были не совсем люди, что их живые люди совершенно не интересовали, что в романах Мережковского действуют не люди а идеи. Это сказано не очень точно, и даже, пожалуй, жестоко, но она так думала, она так видела. Все, что она писала, например, об Алексее Толстом замечательный очерк: Алешка, Алешка, ни капельки-то ты не изменился. Это написано с абсолютной беспощадностью и Тэффи видела, как он врал, видела каким он вырос, в какого он вырос чудовищного конформиста в СССР, но за талант прощала и любила, и говорила о том, что все Алешку любили. То есть и любовь, и зоркость никуда не делись. Помните Фитцжеральд говорил: Самое трудное — совмещать в голове две взаимоисключающие мысли и при этом действовать. Вот Тэффи умудрялась сочетать взаимоисключающие вещи. Вот эта невероятна зоркость и все-таки любовь, все-таки снисхождение. Это, наверное, потому, что и все люди ей красавице сказочно одаренной представлялись не очень счастливыми, представлялись мелковатыми. Это та высота взгляда, которую одаренный человек может себе позволить. И поэтому вот так приятно о ней думать.

— Есть ли в таком случае нечто общее между Кузминым и Тэффи? Оба концентрировались на радостях жизни.

— Оно есть, конечно, и даже они дружили. В чем радость общая. Вот дело в том, что, понимаете, сейчас скажу. Кузмин, он же тоже утешитель, в нем не было морального ригоризма этого, очень свойственного русской литературе. Он людей жалел. И Тэффи жалела. В них вот нет этой непримиримости. В них нет этой злобы. Потому что Кузмин же — старообрядец, он христианская душа, и не взирая на все его грехи, на все его увлечение куртуазным веком, в нем очень много христианства. В нем очень много изначального милосердия к человеку. И в Тэффи этого очень много. Я думаю, что вот только они и были настоящими христианами. Он, который всю жизнь страдал от всеобщего осуждения, и она, которая всю жизнь очень жестоко страдала обсессивно-компульсивного синдрома, этот постоянный подсчет окон, это то, что описал подробно Одоев, с его игроманией, считывание примет постоянное. Считать все, масса навязчивых ритуалов. Она страдала от этого, как все тонко организованные люди. Но при всем при этом в основе, конечно, их мировоззрения, и у Кузмина, и у нее, лежит глубочайшее сострадание ко всем. И между прочим, что еще важно, оба певчие птицы. И Кузмин, и она — пионеры авторской песни в России, ведь несколько авторских песен под гитары первой сочинила именно Тэффи, еще в 1907 году до всякого Вертинского. И точно также Кузмин аккомпанируя себе на фортепиано пел эти первые авторские песни:

Если завтра будет солнце,
Мы на Фьезоле поедем,
Если завтра будет дождь,
То другое мы найдем…

Вот эти все легкие игровые песенки, между прочим, песни Тэффи, песни Кузмина даже текстуально очень похожи. Вот кто написал, три юных пажа покидали навеки свой берег родной? Но это Тэффи, а мог быть Кузмин совершенно свободно. А в следующий раз мы поговорим именно о Блоке, о самой трагической книге его лирики «Ночные часы».

Все мы начиная с 24 февраля 2022 года оказались перед лицом наступающего варварства, насилия и лжи. В этой ситуации чрезвычайно важно сохранить хотя бы остатки культуры и поддержать ценности гуманизма — в том числе ради будущего России. Поэтому редакция «Горького» продолжит говорить о книгах, напоминая нашим читателям, что в мире остается место мысли и вымыслу.

— Если попросить случайных прохожих продолжить фразу: «Тэффи — это…», то большинство ответит, что не знает, а кто-то, возможно, припомнит что-то, связанное с телевидением. Надежду Александровну Тэффи назовут лишь единицы, и то имеющие отношение к литературоведению или просто большие любители словесности. Чем объяснить то, что ее наследие на родине не оценено по достоинству?

— Ой, неужели все так плохо? Мне, конечно, трудно быть объективной — всякий глубоко погруженный в тему уверен, что предмет его изучения безусловно интересен всем. И все-таки кажется, что Тэффи сегодня знают не только как телевизионную премию — омоним ее псевдонима. За последнее время вышло несколько десятков сборников писательницы разного качества и как минимум три незавершенных собрания сочинений. А вот еще лет тридцать назад это имя у нас в стране действительно было практически неизвестно. Понятно почему: вскоре после революции Тэффи навсегда покинула Россию, поскольку была не в состоянии, по ее словам, «перешагнуть струйку крови у ворот комиссариата». Какое-то время после ее отъезда сборники знаменитой «королевы русского смеха» еще инерционно переиздавались в стране (разумеется, без выплаты гонорара автору-«отщепенке»), но после рассерженной отповеди писательницы в парижской эмигрантской газете «Возрождение» с хлестким названием «Вниманию воров!» имя ее было предано в СССР забвению на долгие десятилетия. Лишь с середины 1960-х стали появляться единичные публикации с пометой «Из старого русского юмора». В 1967-м вышла первая тоненькая брошюрка из семи рассказов под общим заголовком «Предсказатель прошлого». Что характерно, она была опубликована в серии «Художественная атеистическая библиотека» Издательства политической литературы. В послесловии Станислав Никоненко — деятельный популяризатор и публикатор Тэффи, сделавший очень много для возвращения ее нашему читателю, — принужден был в идеологической стилистике того времени заявить: «Тэффи видела никчемность, опустошенность и обреченность людей, покинувших отчизну <…> она с присущим ей остроумием высмеивает религиозные предрассудки <…> очень тонко подмечает абсурдность и противоречия религиозной веры». (Сравним с воспоминаниями близкого знакомого Тэффи Григория Алексинского: «Она верила в Бога глубоко, просто, крепко и твердо, не впадая ни в какую внешнюю экзальтированность, ни в какое „кликушество“».) Только в 1971 году, спустя два десятилетия после смерти Тэффи, в СССР появился первый по-настоящему репрезентативный сборник ее рассказов. Олегу Михайлову, который состоял в переписке с душеприказчиками Тэффи, пришлось, как он потом рассказывал, «обойти с шапкой» немало инстанций, чтобы этот сборник увидел свет. Но в период книжного дефицита это была капля в море.

Знаете, в аспирантуре я ведь, как и большинство начинающих филологов, рвалась заниматься творчеством Булгакова, но тогдашний замдиректора ИМЛИ Петр Васильевич Палиевский, сам автор известной работы о «Мастере и Маргарите», сказал: «Ну что вы все Булгаков да Булгаков! А вот есть такая писательница Тэффи — попробуйте написать о ней». И хотя это было уже на рубеже девяностых, все, что мне на тот момент было известно о Тэффи, — это рассказ «Маляр», который звучал в юмористической воскресной радиопередаче «С добрым утром!» и был инсценирован на современный лад в киножурнале «Фитиль». Забавный, конечно, рассказик, жизненный, актуальный на все времена, но это же не булгаковские бездны! Однако я послушно пошла в Ленинку, тогда еще спецхран, потом в московские архивы, повезло поработать даже в американском Бахметевском архиве, где находится основное наследие Тэффи (11 ящиков, 5 тысяч единиц хранения), читала ее произведения, письма, воспоминания о ней. И в ходе многолетних штудий открыла для себя не только «изящнейшую юмористку», владеющую «тайной смеющихся слов», но еще и мудрого, ни на кого не похожего писателя-психолога, в произведениях которого меткая ирония с парадоксальной органичностью соединяется с нежностью и жалостью. Недаром лучшие сборники Тэффи назывались «Все о любви» и «О нежности». По сути, в этих названиях заключена квинтэссенция ее творчества. Опять-таки могу показаться пристрастной, поэтому заручусь отзывами парнасцев. Ремизов, сам кропотливо работающий над языком и придирчивый к собратьям по перу, в случае с Тэффи разводил руками: «Птичка. Птичка Божья. Голос, поставленный от природы, не требующий обработки». Куприн сокрушался, что смех Тэффи заслоняет от читателя настоящее лицо ее таланта, мешает разглядеть великолепный русский язык («Как яркий фейерверк на празднике рвется цветными огнями и не видать от них ни неба, ни звезд»). Бунин, называвший Тэффи «сестрицей», в откровенном разговоре с их общим другом Борисом Пантелеймоновым аттестовал ее с грубоватой нежностью: «Это такая, скажу вам, баба, — в ней что-то такое есть, что еще никто как следует не понял, не раскусил. Большой человек, большой талант. Что-то, может, только потом люди выудят. Крупная фигура». Так что с финальной частью вашего вопроса — относительно оценки Тэффи «по достоинству» в наши дни — не могу не согласиться. Полномасштабное возвращение Тэффи к читателю, безусловно, еще впереди. Творческое наследие ее настолько огромно, что хватит на десятки томов. Задача — собрать его.

— В этом году мы отмечаем 150 лет со дня рождения Надежды Александровны. Уточним насчет даты — в публикациях встречаются самые разноречивые утверждения. Сохранились ли какие-то документальные свидетельства на этот счет?

— В биографии Тэффи вообще много темных мест, не только с датой рождения. Надежда Александровна была большим мистификатором. К тому же, как всякая женщина, не любила называть свой возраст (и могла легко его скрывать, сохраняя моложавую внешность до преклонных лет). «Это дитя — я, ваша мать. Только не смотри в лупу», — шутливо надписывала она для дочери фотографию в свои далеко за семьдесят. В эмиграции Тэффи попросту скостила себе целых тринадцать лет: на ее удостоверениях 1928 и 1935 годов в графе «дата рождения» проставлено «26 апреля 1885». Представляете, даже в сопроводительных документах в упомянутом Бахметевском архиве еще сравнительно недавно годом ее рождения был назван 1875-й, а ведь передавала архив Тэффи туда ее родная дочь! Собственно, вот только что наткнулась на сайт одной немаленькой библиотеки (не буду их конфузить, они, к сожалению, не единственные), где повторяется расхожее заблуждение о французском происхождении нашей юбилярши (признаюсь, в свое время и я попалась на эту удочку) и предлагается чествовать ее 21 мая. Однако благодаря серьезным биографам (в частности, Тамаре Алексеевне Александровой) точная дата рождения Тэффи уже несколько лет как установлена. В Центральном Государственном историческом архиве Санкт-Петербурга хранится подлинник метрической записи о рождении Надежды Александровны Лохвицкой 26 апреля 1872 года. То есть 8 мая по новому стилю.

— А что там с ее французским происхождением?

— Этому растиражированному мифу мы обязаны самой Тэффи. В эмиграции она утверждала, что ее мать француженка с девичьей фамилией de Hoyer. Возможно, она присочинила это еще во время Первой мировой войны, когда о своем немецком происхождении многие в России предпочли забыть. Документы, касающиеся родословной Тэффи, отыскала в Национальном историческом архиве Беларуси Вера Данииловна Мицкевич. Восстановив одну из ветвей генеалогического древа Тэффи, она выяснила, что дедом Тэффи по матери был уроженец Дрездена Адольф Готтфрид фон Гойер, ставший в России Александром Николаевичем, вписанный в родословную книгу дворян Могилевской губернии, а бабушка Надежда Фелициановна, в честь которой была названа наша писательница, принадлежала к стародавнему польско-белорусскому роду Ланевских-Волков. В 1850 году семья фон Гойеров переехала в Одессу, где Александр Николаевич работал чиновником поручений Новороссийского генерал-губернатора. Там-то, по убедительному предположению Веры Мицкевич, Варвара Александровна фон Гойер, мать будущей Тэффи, и познакомилась с Александром Владимировичем Лохвицким, который преподавал в Ришельевском лицее, читал лекции по истории русского права и славился исключительным чувством юмора. Происходил же он из купеческого рода (Тамара Александрова обнаружила в деле студента юридического факультета Московского университета Александра Лохвицкого метрики, из которых следовало, что он является сыном «умершего 3-й гильдии купца, выкрещенного из евреев»). Так что, как можно убедиться, среди предков нашей героини были представители самых разных национальностей, но вот французской пока не обнаружено.

— С псевдонимом, похоже, тоже не обошлось без мистификации? Сначала писательница подписывалась своей девичьей фамилией «Н. Лохвицкая». Потом появился псевдоним «Тэффи». Правда ли, что существует несколько версий его появления?

— Что касается дебютной публикации в августовском номере журнала «Север» за 1901 год, — это было такое наивное на сегодняшний слух стихотворение, которого Тэффи потом немножко стыдилась, уверяя, что оно оказалось в печати помимо ее желания, через настойчивое посредничество знакомых, — там действительно стояла подпись «Н. Лохвицкая». Девичья фамилия объяснялась тем, что ко времени вхождения в официальную литературу Надежда навсегда покинула дом своего мужа Владислава Бучинского. Драматизм ситуации усугублялся тем, что по тогдашним российским законам трое малолетних детей остались с отцом (отголоски тягостного брака с чужим по духу человеком отчетливо проступят потом в рассказах «Чудеса!», «Волчья ночь», «Фея Карабос», «Оборотень» и др.).

Однако и фамилия Лохвицкая в литературе была уже «занята». Ею подписывалась старшая сестра Надежды Мария. Мирра Лохвицкая, как назвала себя Мария, изысканная поэтесса, «русская Сафо», лауреат Пушкинской премии, была невероятно популярна в России. Не желая быть Лохвицкой-второй (отношения сестер, судя по всему, были непростыми), Надежда взяла псевдоним. По одной из изложенных самой Тэффи версий, она впервые подписалась так в 1907 году, при создании пьесы «Женский вопрос». Якобы, опасаясь провала и руководствуясь суеверным соображением «дуракам счастье», она взяла имя «знакомого дурака» Стэффи и «из деликатности» отбросила первую букву. (Однако, как установил Дмитрий Дмитриевич Николаев, Тэффи пользовалась этим псевдонимом и за шесть лет до «Женского вопроса». Именно так в журнале «Театр и искусство» в 1901 году была подписана ее стихотворная пародия «Покаянный день. Драматическая сцена в одном акте».) Впрочем, Тэффи не возражала и против догадки журналиста, интервьюировавшего ее после сценического триумфа «Женского вопроса», — мол, псевдоним ее заимствован из сказки Киплинга про маленькую дикарку с длинным именем Тэффимай Метталумай (что означало — «маленькая девочка без всяких манер, которую следует хорошенько высечь»), для удобства сокращенным до Тэффи. А в довершение ко всему, окончательно запутав своих почитателей, писательница упомянула в фельетоне «Псевдоним» роман Жоржа дю Морье «Трильби», одно из самых популярных произведений конца девятнадцатого века о богемном Париже, среди персонажей которого был английский студент-искусствовед Тэффи. Однако даже этим противоречивым набором версий толкования псевдонима не исчерпываются. В американском архиве хранится рукописное завещание на французском языке, начинающееся с подобающей торжественностью: «Я, нижеподписавшаяся Надежда Тэффи, вдова Дмитрия Тэффи…». По всей вероятности, Тэффи приписывает здесь свой псевдоним Дмитрию Щербакову. В скороспелых биографических заметках, говоря о муже Тэффи, как правило, называют единственное имя — Владислава Бучинского, отца ее детей. Но в одном из сохранившихся писем конца 1940-х годов Тэффи поправляет своего адресата Бориса Пантелеймонова: «И почему я Бучинская? Я была таковою только 6 лет, а потом была еще Щербаковой». О трагической судьбе второго мужа писательницы рассказывается в недавно вышедшей в русском переводе книге «Смеющаяся вопреки. Жизнь и творчество Тэффи», которую написала Эдит Хэйбер, профессор Массачусетского университета, более полувека посвятившая изучению Тэффи. Офицер Белой армии, курьер Врангеля, Дмитрий Щербаков был убит в парижской гостинице в 1919 году. Когда после долгих беженских скитаний Тэффи доберется до Франции, русский консул вручит ей оставшееся после него кольцо с черным опалом — когда-то они с Дмитрием приобрели эти парные кольца у художника Александра Яковлева…

— Современники называли Тэффи королевой русского смеха. В чем своеобразие этого смеха? Не в том ли, что он соединен с чувством глубокой горечи? Можно сказать, что в нем отголоски гоголевской традиции со знаменитым «Горьким словом моим посмеюся»?

— У ранней Тэффи был фельетон с названием «Смех», где она констатировала: «Русские смеются мало и относятся к этому занятию презрительно. Русский потребитель пользуется чаще всего заграничным смехом: смехопроизводство в России на самой низкой степени развития». «Заграничный» смех отвечал определению популярного в начале прошлого века французского философа Анри Бергсона: «Смех — это прежде всего исправление. Способный унижать, он должен всегда производить на того, кто является его предметом, тяжелое впечатление». С появлением в литературе Тэффи комическое обрело качественно иное содержание. Она считала, что анекдоты смешны, когда их рассказывают, а когда их переживают, это трагедия. Тэффи сместила фокус читательского восприятия комического, заострив внимание на чувствах вызывающего смех персонажа. Холодок «анестезии» сердца, по Бергсону непременно сопутствующей смеху, у Тэффи сменился сердечной теплотой и сочувственной жалостью к смешному, нелепому человечку (сравним с пресловутым горьковским «жалость унижает»).

«Смех должен быть и тонкий, и не пошлый, и глубокий; смех должен быть острый и должен задеть кого-нибудь, чтобы в переливах и вибрациях его чувствовались капельки крови, — определяла русский смех его королева. — Только при этих условиях запрыгает русская диафрагма». Приуготовленный щекочущим именем автора (той Тэффи, чье имя с первых ее фельетонов стало для обывателя синонимом легкого, искрометного юмора), читатель привычно собирался развлечься, завороженно втянутый в эту бездумную чепуху, но вдруг сквозь нее проступала беспокойная тревожащая нота, от которой не получалось отмахнуться. И вот уже незаметно для себя из зрительного зала он оказывался на сцене, где становился участником этого действа — шекспировской прежалостной комедии.

Причислять Гоголя к литературным предшественникам Тэффи вряд ли справедливо. Они расходились в главном — отношении к своим героям. В статье к столетнему юбилею Гоголя Тэффи укорит сатирика в отсутствии любви к его созданиям, которые он превращал, по ее словам, в водевильные бездушные куклы. «Все они люди, настоящие живые люди, обыкновенные, пошлые и плоские, — протестовала она, призывая: — Надо им простить их смешные пошлые маски».

Вот оно, ключевое слово Тэффи — простить. Понять, пожалеть, полюбить. Она смущенно признавалась: «Надо мною посмеиваются, что я в каждом человеке непременно должна найти какую-то скрытую нежность». Отшучивалась: «Да, да. И Каин был для мамаши Евы Каинушечка». За внешней карикатурностью большинства образов Тэффи скрывалось материнское сочувствие автора к своим созданиям. «Самый горький и самый подвижнический лик любви — любовь к возлюбленному материнская, — как скажет она в своем „Авантюрном романе“. — В форму, создаваемую ею, свободно вливаются и отъявленные негодяи — их остро жаль, как заблудших, — и люди глупые — глупость умиляет, — и ничтожные — ничтожные особенно любимы потому, что жалки и беспомощны, как дети… Любовь материнская простит все, все примет и все благословит».

Герои Тэффи отнюдь не герои, а самые простые, «невыразительные», маленькие люди. «Есть натуры героические, с радостью и вдохновением идущие через кровь и огонь — трам-та-ра-рам! — к новой жизни, — замечала она. — И есть нежные, которые могут с тою же радостью и тем же вдохновением отдать жизнь за прекрасное и единое, но только без трам-та-ра-рам. Молитвенно, а не барабанно. От криков и крови весь душевный пигмент их обесцвечивается, гаснет энергия и теряются возможности <…> И еще есть люди быта, ни плохие, ни хорошие, самые средние, настоящие люди, составляющие ядро так называемого человечества… Не герои и не прохвосты — словом, люди». Именно эти «люди быта» и составляют вселенную Тэффи.

— Всегда любопытно заглянуть в творческую лабораторию писателя. Как Тэффи работала над словом?

— Помните, как Ремизов о ней отзывался? «Как птица поет». О своем творческом процессе лучше всего говорила она сама: «Собственно говоря, когда я сажусь за стол, рассказ мой готов весь целиком от первой до последней буквы. Если хоть одна мысль, одна фраза неясна для меня, я не могу взяться за перо. Словом, самый яркий и напряженный процесс творчества проходит до того, как я села за стол. Это — игра. Это — радость. Потом начинается работа. Скучная. Я очень ленива, и почерк у меня отвратительный. Рассеянна. Пропускаю буквы, слога, слова. Иногда начну перечитывать и сама не пойму, в чем дело. Вдобавок все время рисую пером всякие физиономии».

Надо сказать, рисовала она хорошо с детства, одно время даже мечтала стать художницей. Возможно, отсюда у нее такой цепкий взгляд и внимание к деталям. В автобиографии 1911 года Тэффи признавалась в преобладании «элемента наблюдательности над фантазией» в своем творчестве. В одном из ранних рассказов уверяла, что все, что воспринимается ее читателем как вымысел, на самом деле лишь уловленное зорким зрением: «Я лично давно уже убедилась, что, как бы ни были нелепы написанные мною выдумки, жизнь, если захочет, напишет куда нелепее! И почти каждый раз, когда меня упрекали в невероятности описанных событий, — события эти бывали взяты мною целиком из жизни» («Жизнь и темы»).

Беглый взгляд на незнакомца в метро — и вот уже готов сюжет для рассказа «Счастье». Выразительные детали вроде «зеленого пятна от медной запонки» так же лаконичны и живописны, как тригоринские/чеховские приемы описания лунной ночи. Вспомним знаменитое «горлышко разбитой бутылки», одновременно прозвучавшее в «Чайке», чеховском рассказе «Волк» и в письме Антона Павловича брату Александру, начинающему сочинителю: «У тебя получится лунная ночь, если ты напишешь, что на мельничной плотине яркой звездой мелькало стеклышко от разбитой бутылки и покатилась шаром черная тень собаки». Чехов советовал брату «бросать общие места» и «хвататься за мелкие частности, группируя их таким образом, чтобы по прочтении, когда закроешь глаза, давалась картина». При экономии языковых средств Тэффи удавалось с помощью таких вот «мелких частностей» создавать необычайно достоверные, «жизненные» картины. Неслучайно, отвечая незадолго до кончины на вопрос о себе и своих пристрастиях в литературе, она призналась: «Принадлежу я к чеховской школе, а своим идеалом считаю Мопассана».

— А какой писательница была в жизни? Известно, что перед революцией и Москва, и Петербург сходили по Тэффи с ума. Из-за нее стрелялись, ею восхищались, ее всегда желали видеть на светских вечерах…

— Припомним, слегка переиначив, характеристику Наташи Ростовой из «Войны и мира» Толстого: «Она не удостоивает быть красивой — она обворожительна». «Тэффи пользовалась огромным успехом у мужчин и всегда была окружена толпою поклонников, — свидетельствовал уже цитируемый Григорий Алексинский. — Это было естественно, ибо Надежда Александровна была на редкость обаятельна. Но опасна для поклонников, потому что была на редкость умна». «Личный шарм Тэффи невероятен», — восхищенно констатировал Борис Пантелеймонов. В ней удивительным образом сочетались несовместные, на первый взгляд, качества: русский смех (тот самый, с капельками крови) и нежность; сила характера и мучающая ее всю жизнь неврастения; изысканность вкуса и демократизм в быту; свободолюбие и уступчивость (как много у Тэффи рассказов, герои которых — чаще героини — в ущерб себе смиренно идут на поводу у своих спутников, подстраиваясь под их желания), детский интерес ко всему неизведанному (недаром Федор Сологуб однажды сказал, что ее метафизический возраст всегда тринадцать лет) и женская интуиция; независимость и милое кокетство, порой доходящее до интриганства («Хочу нравиться всем, всегда», — упрямо повторяла она даже в глубоко преклонном возрасте), иронический взгляд на мир и сострадание к людям («Делание приятного другим было едва ли не самой основной чертой ее характера», — вспоминала близкая знакомая Тэффи по эмиграции Валентина Васютинская).

Тэффи было сорок два, когда оставленный ею поклонник пытался застрелить своего счастливого соперника. Ревнивым стрелком был популярный критик Леонид Галич (приват-доцент Петроградского университета Леонид Евгеньевич Габрилович). Даже утративший сердечное расположение Тэффи, он навсегда останется поклонником ее таланта, находя для него точные, хотя порой и колкие определения. Уже в эмиграции в рецензии на ее сборник стихов «Passiflora» Галич заметит: «Тэффи — глубоко русская, и ритм души ее глубоко русский — колеблющийся двойной ритм монастыря и шабаша, боли отречения и муки саморастраты». Но при анализе стихотворения «Ангелика» (о юной красивой душе, скрывавшейся в уродливом старом теле горбатой странницы) Галич будет не в силах сдержать восторженное восклицание: «Какая ясная, чистая, детская, невинная и счастливая душа написала эти строки!»

Ей было сорок три, когда в пестрой компании знакомой литературной братии она оказалась в одном из домов, куда был приглашен скандально знаменитый Григорий Распутин. Из всех собравшихся Распутин выделяет ее одну — яркую, остроумную, равнодушную к его гипнотическому воздействию. Он судорожно домогается ее внимания, вручая клочок бумаги с коряво выписанной индульгенцией: «Надежде. Бог есть любовь. Ты люби. Бог простит. Григорий».

Собственно говоря, совет Распутина был лишним. Этой библейской истине Тэффи и без него следовала всю свою жизнь.

«Читают ли мужчины
женскую прозу? – задумалась Пятнашка. — Особенно – прозу женщин-сатириков?
Очевидно, что нет. Не женское это дело, считают мужчины. А зря. Женский юмор –
особенный. И я это сейчас докажу! Ведь сегодня — юбилей Тэффи!».

«Женский вопрос»

  Шел 1901 год. 2 сентября на страницах журнала «Север» появилось
стихотворение «Мне снился сон, безумный и прекрасный…», подписанное
фамилией – Лохвицкая. 

Публикация, как и дебют, прошли незамеченными. 

Еще бы! Поэтессы Лохвицкой так и не состоялось. Зато позже, в 1904 появится веселое имя
Тэффи! И искрометные юмористические рассказы будут читать ВСЕ! И прежде всего –
мужчины!

  Ею
восхищался Иван Бунин, ее высоко ценил законодатель эмигрантской критики
Георгий Адамович… Алхимик сатирического «яда» Михаил Зощенко
считал, что Тэффи владела особой тайной – «тайной смеющихся слов».

  Современник писательницы Саша Черный писал: «Прежние
писательницы приучили нас ухмыляться при виде женщины, берущейся за перо. Но
Аполлон сжалился и послал нам в награду Тэффи. Не «женщину-писательницу», а
писателя большого, глубокого и своеобразного».

  «Лучшей,
изящнейшей юмористкой нашей современности» назвал Тэффи А. Амфитеатров.

  «Она
единственная, оригинальная, чудесная Тэффи! — восклицал Куприн. — Любят ее дети, подростки,
пылкая молодежь и зрелые люди труда, и посыпанные сединою отцы» .

  В дореволюционной
России известность Тэффи была такова, что предприимчивые коммерсанты ее именем
называли духи и конфеты.
  Откуда же взялось это милое кукольное имя?

  Объяснение этому мы находим в рассказе «Псевдоним»: «К дамам
принято относиться с легкой усмешечкой и даже недоверием… Прятаться за мужской
псевдоним не хотелось. Малодушно и трусливо». И она
стала подыскивать себе имя, которое принесло бы удачу: «Лучше
всего это имя какого-нибудь дурака. Дураки всегда счастливы».

  И такого счастливца
она знала – некий Степан, которого домашние называли Стэффи. Из деликатности
она отбросила первую букву и получилась новое имя-псевдоним. Интуиция не
обманула – это имя стало счастливым талисманом.

  Псевдонимом Тэффи впервые была подписана одноактная пьеса «Женский вопрос», поставленная в петербургском Малом театре в 1907году.

Веселое имя ТЭФФИ!

  Настоявшее
имя Тэффи – Надежда Александровна Лохвицкая. Семья профессора криминалистики А.
В. Лохвицкого, известного своим ораторским искусством и остроумием, была
большой и обеспеченной. Ее литературный дар – фамильная черта. Прадед ее
Кондратий Лохвицкий, масон времен Александра I, писал мистические стихи. Ее старшая сестра Мирра прославилась, как
поэтесса, сам Бунин называл ее «русской
Сафо».

  Вспоминает писатель Виктор Окс: «Это было
в 1894 — может быть, 1895 году. Раз в неделю бывало собрание у поэтессы Ольги
Николаевны Чюминой… В тот вечер ждали Мирру Лохвицкую, лауреатку Пушкинской
премии, талантливейшую поэтессу, теперь забытую. Она вошла — яркая, гордая,
красивая. За нею, в ее тени, робко и застенчиво вошла тоненькая, как тростинка,
молоденькая девушка, головка которой клонилась под бурной волной пушистых волос
цвета спелой пшеницы.

— Я позволила себе привезти к вам сестру,— обратилась
вошедшая к хозяйке.— Надя, подойди же.

Две щечки под пшеницей заалели маком.

— Пишет? — пробасил С. А. Венгеров, не сводя с бедной девочки
глаз.

Маки превратились в томаты, потом в бураки.

— Пишет, кажется,— небрежно ответила Мирра».

  И она писала… Сразу
после выхода первых юмористических рассказов стало понятно – на литературном
сатирическом небосклоне зажглась новая яркая звездочка. Второй сборник поднял имя Тэффи на новую высоту и
сделал её одним из самых читаемых писателей России. Вплоть до 1917 года
регулярно выходили новые сборники рассказов («И стало так…», «Дым
без огня», «Ничего подобного», «Неживой зверь»), неоднократно
переиздавались уже изданные книги.

  Излюбленный жанр Тэффи – миниатюра, построенная на описании
незначительного комического происшествия. Своему двухтомнику она предпослала
эпиграф из «Этики» Б.Спинозы,
который точно определяет тональность многих ее произведений: «Ибо смех
есть радость, а посему сам по себе – благо».

  На
страницах своих книг Тэффи представляет множество разнообразных типажей:
гимназисты, студенты, мелкие служащие, журналисты, чудаки и растяпы, взрослые и
дети — маленький человек, всецело поглощённый своим внутренним миром, семейными
неурядицами, мелочами быта. Никаких политических катаклизмов, войн, революций,
классовой борьбы.   И в этом Тэффи очень близка Чехову, заметившему однажды, что
если и погибнет мир, то вовсе не от войн и революций, а от мелких домашних
неприятностей.

  Ее рассказы отмечены
беспощадным зрением психиатра-профессионала:

«Демоническая женщина
отличается от женщины обыкновенной прежде всего манерой одеваться. Она носит
черный бархатный подрясник, цепочку на лбу, браслет на ноге, кольцо с дыркой
«для цианистого кали, который ей непременно пришлют в следующий вторник»,
стилет за воротником, четки на локте и портрет Оскара Уайльда на левой подвязке» («Демоническая женщина»)

Высказывания блещут
самоиронией и искрометным юмором:

– Над чем вы сейчас работаете?

– Я шью туфли для куклы моей племянницы»

«– В шесть
часов вставать? Да что вы, с ума сошли, что ли? Этак можно себе нервы вконец
истрепать! («Письма издалека») 

«У
Маргариты Николаевны репутация умной женщины. К ней приходят за советом в
психологически трудную минуту. Исключительно женщины. В материально-трудную
минуту к ней не приходят. Вполне логично. Раз она умная, значит денег не даст» («Все о любви»).
 

«Из
парикмахерской выскочила знакомая дама. — Безобразие! Жду три часа. Все
парикмахерские битком набиты… Вы уже завились?

— Нет,— отвечаю я растерянно.

— Так о чем же вы думаете? Ведь
большевики наступают, надо бежать. Что же вы так нечесаная и побежите? ( «Воспоминания»).

Наблюдения
остроумны.

«Знаете, есть люди,
которые с удовольствием едят устриц. Про людей этих говорят, что они устриц
любят. И правильно. В понятие «любить» всегда привключается понятие «сожрать». ( «Письма
издалека»). 

«В немецком
курорте русскому человеку неуютно. Во-первых, раз двенадцать – пятнадцать в
день вся прислуга здоровается. Нервного человека эта система доводит до
конвульсий. После шестьдесят пятого гутентага редкий организм оправляется». ( «Письма издалека»).

 «С утра до ночи, то замирая, то снова
ожесточаясь, жужжат по магазинам отъезжающие дамы.

Дамы бывают разные: дамы покупающие, дамы изнывающие, дамы
просто созерцающие. Дамы с картонками, дамы с детьми, дамы со свертками, дамы с
мужьями…

Несчастнее всех чувствуют себя в этой сутолоке мужья,
сопровождающие своих жен. Сначала они еще пробуют острить и подшучивать над
дамскими страстями.

– Бабы!.. Тряпки!.. Отчего нам не придет никогда в голову заниматься
подобной ерундой?

Но они скоро теряют последнюю бодрость духа, смолкают,
бледнеют, и глаза их приобретают невинно-фанатическое выражение
прерафаэлистских девственниц.

– Мишель! Которая материя тебе больше нравится – вот эта голубая или
сиреневая?

– Го-голубая… –
раздается тихий стон.

– Ну, так отрежьте десять аршин сиреневой, – обращается дама к приказчику».

  По свидетельству Ирины Одоевцевой Тэффи «восхищались
буквально все – начиная от почтово-телеграфных чиновников…. До императора
Николая II», однако
воспринималась она как чистая юмористка. Трудно тогда было предположить, что
из-под ее пера появятся такие шедевры большой прозы, как Ваня Щеголек», «Явдоха», «Дураки», «Летом», «Ке фер?».

На перепутье

  Как и
многие из ее поколения, она перенесла «революционную инфлюэнцу», с энтузиазмом приветствует февральскую революцию.
Но Октябрьскую революцию Тэффи не сумела понять и принять.

  …Холодная, голодная, опустошенная Москва. «Жили как
в сказке о Змее Горыныче, которому каждый год надо было отдавать 12 девиц и 12
добрых молодцов»,— пишет она в своих «Воспоминаниях».

  После закрытия властями журнала «Новый
Сатирикон», осенью 1918 года Н.А. Тэффи вместе с А.Аверченко уехала из
Петрограда в Киев, где должны были состояться их публичные выступления. После
полутора лет скитаний по российскому югу (Киев, Одесса, Новороссийск,
Екатеринодар) писательница с большими трудностями эвакуировалась в
Константинополь, а потом добралась до Парижа.

Грустная фея смешных сюжетов

  32 года,
проведенные в эмиграции, сложились удачно. Ее печатали в известных парижских
газетах. В своем маленьком гостиничном номере она создала литературный салон,
завсегдатаями которого были Саломея Андреева, Алексей Толстой, Наталья
Крандиевская, Георгий Иванов, Ирина Одоевцева.

 Как и в Петербурге, где ее остроты мгновенно разлетались по
салонам и кружкам, она стала всеобщей любимицей. «А вот и
Тэффи! Зал хохочет, На миг тоску забыть он хочет…» – писали о ней.

  Париж так и не стал для писательницы второй родиной. Все ее лучшие
рассказы были о русских, для русских и об утерянном рае»
– России.

  Когда
стало ясно, что возвращение на родину невозможно, в ее рассказах появляется
грусть… В ее творчестве сочетались трагедия и комедия, смех сквозь слезы.

«Анекдоты
смешны, когда, их рассказывают, – говорила Тэффи. – А когда их переживают, это
трагедия». И все же ее любили веселой.

«Смейся!» – говорили
мне читатели. «Смейся! Это принесёт нам деньги», –
говорили мои издатели. И я смеялась!», — восклицала она. 

  Быть
может, этот смех позволил многим вчерашним соотечественникам не потерять себя
на чужбине, вдохнул в них новую жизнь, дал надежду. Ведь, если человек ещё
способен смеяться над собой, то ещё не всё потеряно…

… Свой
творческий путь Надежда Александровна Тэффи, завершала в нужде и одиночестве.
Война разлучила её с дочерьми. На руках умирал любимый человек.

  А она, такая же остроумная, изящная, светская, она старалась изо всех
сил сопротивляться болезням, изредка бывала на эмигрантских вечерах и
вернисажах, поддерживала близкие отношения с И.Буниным, Б.Пантелеймоновым,
Н.Евреиновым, ссорилась с Дон-Аминадо, принимала у себя А.Керенского. Она
продолжала писать книгу воспоминаний о своих современниках (Д.Мережковском,
З.Гиппиус, Ф.Сологубе и др.), печаталась в «Новом русском слове» и «Русских новостях»…

  «По
болезни неизлечимой я непременно должна скоро умереть. Но я никогда не делаю
то, что должна. Вот и живу», — с иронией
признаётся Тэффи в одном из своих писем.

И все
еще мечтала… О родине…

На острове моих воспоминаний

Есть серый дом. В окне цветы герани,

ведут три каменных ступени на крыльцо.

В тяжёлой двери медное кольцо.

Над дверью барельеф — меч и головка лани,

а рядом шнур, ведущий к фонарю.

На острове моих воспоминаний

ПАНТЕОН

Елена КУЛИКОВА

И смеётся, и плачет

Концепция бытия и философия юмора
Тэффи (дооктябрьский и эмигрантский периоды
творчества)

Говоря о концепции бытия и
философии юмора Тэффи, необходимо отметить
условность терминов дооктябрьский и
эмигрантский периоды творчества писательницы.
Можно предположить, и предположение это
базируется на самом факте временной
классификации творчества писательницы, что её
понимание мира, отношение к человеку,
сформированное в так называемый дореволюционный
период, отличается от концепции бытия,
сложившейся в так называемый эмигрантский
период. Условность терминологии, на наш взгляд,
заключается в том, что в первые сборники
рассказов, вышедшие в эмиграции, писательница
включила также рассказы дореволюционных лет.
Поэтому в исследовании эмигрантского периода её
творчества мы будем учитывать те произведения,
которые были написаны именно в эмиграции.

Итак, творчество Тэффи
читающая публика соотносит с её юмористическими
рассказами.

Статус
“развлекательной” писательницы настолько
прочно закрепился за Тэффи, что, когда в её
рассказах, воспринимаемых поклонниками
исключительно как увеселительные,
повествовалось о событиях печальных,
трагических, читатели тех лет недоумевали: как
над таким можно смеяться? Они не замечали, что
писательница не смеётся, а плачет.

Репутация Тэффи как юмористической
писательницы сложилась после издания
двухтомника юмористических рассказов. Однако в
более поздних книгах тональность рассказов
меняется, передаётся настроение поразительной
печали. Её лучшая книга дореволюционных
рассказов “Неживой зверь” вся пронизана
ощущением неблагополучности жизни. Читатели, уже
привыкшие к её мягкому юмору, часто недоумевали,
знакомясь с её новыми произведениями, и пытались
искать смешное там, где его просто нет. Так,
непривычное для читателей содержание книги
“Неживой зверь” потребовало от писательницы
специального предисловия, в котором автор,
опровергая сложившееся представление о ней как
об авторе юмористических произведений,
утверждает своё право художника говорить правду
о мире, о человеке. Она пишет, что “цель этого
предисловия – предупредить читателя: в этой
книге много невесёлого.

Предупреждаю об этом, чтобы ищущие смеха, найдя
здесь слёзы – жемчуг моей души – обернувшись ,не
растерзали меня”.

Л.А. Спиридонова справедливо отмечает, что
“основная нота её (Тэффи. – Е.К.) голоса,
надломленного, умного, – печаль…”.

В центре внимания Тэффи –
каждодневная жизнь обывателя, задавленного
кошмаром действительности. Всё население
писательница делит на людей и человекообразных,
девятиглазых гадов с чуткими усиками и
перепончатыми лапами; в среде человекообразных
выделяет дураков: круглых и набитых. О них она
пишет: “Настоящий круглый дурак распознаётся,
прежде всего, по своей величайшей и
непоколебимейшей серьёзности… Всё поведение
дурака, как и его наружность, степенно, серьёзно и
представительно… Вся душа дурака словно
облизана широким коровьим языком. Кругло, гладко.
Нигде не зацепит. Большинство дураков читает
мало. Но есть особая разновидность, которая всю
жизнь учится. Это дураки набитые”.

В другом произведении – “Когда рак на горе
свистнул” – писательница обыгрывает известную
поговорку: заветное желание человека может
исполниться, если рак на горе свистнет. И вот
человеческий гений создал рака, оказавшегося
способным претворять в жизнь самые заветные
желания людей. Казалось бы, счастье и радость
должны воцариться теперь на земле. Однако этого
не происходит, более того, как это ни абсурдно
звучит, взору читателя открывается картина чуть
ли не апокалипсическая: исполняются все
неблагожелательные помыслы. Лишь одна маленькая
девочка благодаря этому дивному раку смогла
излечиться от мучившего её насморка, и то потому,
что чиханье измучило её тётку, которая и пожелала
своей племяннице скорейшего выздоровления.

Описываемое Тэффи состояние мира
настораживает, пугает читателей, ведь перед ними
мир, далёкий от идеала, в нём много горя,
страдания, одиночества. Однако отметим, что Тэффи
принимает его потому, что видит в нём мир,
созданный людьми, человекообразными,
исказившими своими помыслами и поступками мир
божественный, мыслимый ею как прекрасный,
справедливый. Писательница верит в то, что
желающие вырваться из фальшивого,
искусственного мира людей смогут найти путь в
мир настоящий, божественный. Так, рассказ
“Дураки” заканчивается оптимистически:
“…часто надолго остаётся нерушим круг,
сомкнутый дураком в философии, или в математике,
или в политике, или в искусстве. Пока не
почувствует кто-нибудь:

– О, как жутко! О, как кругла стала жизнь! – и
прорвёт круг”.

Тэффи принимает мир, в котором соседствуют
высокое и низкое, истинное и ложное, талантливое
и бездарное; смиряется с существованием
человекообразных и дураков, однако не признаёт
за ними права считать себя настоящими людьми, тем
более – указывать людям, подчинять их. Только
настоящий человек, по Тэффи, обладает
способностью отличать зёрна от плевел.
Человекообразные и дураки великолепно
притворяются, “усвоили себе все ухватки
настоящего человека”, они заполнили мир – с
молчаливого попустительства тех, кто носит в
себе искру Божью. Напомнить людям об их высшем
предназначении – в этом видит свою задачу Тэффи.

Непосредственным
выражением кредо Тэффи можно считать её
поэтический сборник “Passiflora” (1923). О приятии
бытия как осознанной этико-эстетической позиции
говорят строки стихотворений, в которых она
призывает “благословение Божьей десницы” на
весь мир, не отделяя праведников от грешников.
Особое качество её этико-эстетической позиции
чувствовали и многие её современники. Поэт и
критик Г.Адамович точно отметил главное: “Если
задуматься над общим смыслом писаний Тэффи, если
углубиться в их “философию”, надо бы заметить,
что проникнуты эти писания чувством круговой
поруки и общей нашей ответственностью за
искажение Божьего мира <…> Именно в том,
вероятно, разгадка того, что Тэффи никого не
судит, никого ничему не поучает <…>
Высокомерия нет и в помине: все виноваты во
всём…”

В христианской философии есть такой термин, как
“потусторонность”, обозначающий недоступность,
непознаваемость для человеческого разума тех
или иных событий, выходящих за грань обыденного,
тривиального восприятия мира. Потусторонность
открывает нам духовный, сверхъестественный мир,
находящийся над естественным, чувственным миром
и, таким образом, не подлежащий исследованию,
объяснению, вмешательству, ибо исключена сама
возможность проникновения естественного мира во
владения сверхъестественного. Тэффи как
художнику слова оказывается под силу проникнуть
в мир потусторонний. Её творчество призвано
показать красоту Божественного мира и
трагическое несоответствие идеала миру,
творимому людьми.

Стремясь предотвратить распад, возможный в
момент отображения того или иного события,
стараясь избежать несоответствия мира,
порождаемого человеческим интеллектом, миру
настоящему, Тэффи создаёт экзистенциальную
поэтику.

Распаду и абсурду как причине распада можно и
должно противостоять. Бытие именно тогда имеет
значение, когда человек живёт надеждой и верой,
не утрачивая их ни при каких обстоятельствах.

Герои Тэффи стремятся в мир лучший, в мир своих
надежд. Вспомним трогательную мадмуазель Бажу,
старую учительницу французского языка, женщину
“не пожилую, а очень-очень старую”, которая,
чтобы иметь возможность давать уроки, молодится,
носит парик, который ей очень не идёт: “Парик жил
сам по себе своей жизнью, иногда лихо сползал на
затылок, иногда ухарски загибался набок”.
Героиня признаётся, что, “если я не буду носить
парика, все сразу поймут, какая я старая, и не
дадут мне ни одного урока… Она ласково смотрела
своими маленькими доверчивыми глазками. Ласково
и просто…” (“Француженка”). Или рассказ о
репетиторе-гимназисте Коле Факелове, которому
грубо отказали от места, не заплатив за уже
проведённые уроки, однако он приободряет себя:
“Он прищурил глаз, выпятил грудь, подбоченился и
зашагал с достоинством вперёд. – Да-с! Я ещё с
вами посчитаюсь!” (“Репетитор”). Конечно, все их
мечты, желания могут показаться призрачными,
хрупкими в реальном, жестоком мире, но то, что они
верят в лучшее, в торжество справедливости, Тэффи
приветствует, ибо быть недовольным существующим
порядком вещей значит быть в поисках разрешения
проблем.

Жизнь в эмиграции заставляет Тэффи многое
переосмыслить. Тематика произведений меняется.
Эмигрантская жизнь, казавшаяся поначалу
кратковременной, входит в свою колею и
становится главным стержнем творчества
писательницы. Лейтмотив эмигрантского
творчества автора – потеря самих себя,
обезличивание, смерть. О приятии или неприятии
бытия, кажется, уже не приходится говорить, ведь
создаваемые Тэффи картины жизни эмигрантов –
панихида по своей жизни в России. Существование
беженцев в эмиграции Тэффи сопоставляет с жизнью
в “загробном мире”. О людях, разделивших с ней
участь беженцев, она пишет так:

“Приезжают наши беженцы, измождённые,
почерневшие от голода и страха, отъедаются,
успокаиваются, осматриваются, как бы наладить
новую жизнь, и вдруг гаснут.

Тускнеют глаза, опускаются вялые руки и вянет
душа – душа, обращённая на восток.

Ни во что не верим, ничего не ждём, ничего не
хотим. Умерли.

Боялись смерти большевистской – и умерли
смертью здесь” (“Ностальгия”).

Тэффи столь необычным словосочетанием –
“умерли смертью” — точно передаёт состояние
беженцев на чужбине; писательница как бы
возводит смерть в квадрат. Действительно, люди,
покинувшие свою Родину, живя на чужбине, земле
для них мёртвой, сами умерли, “увяли душой”. Если
обратимся непосредственно к творчеству
писательницы эмигрантского периода, увидим, что
на самом деле новый мир эмигрантов – это мёртвый,
загробный мир. В нём нет:

1. времени. Оно как бы остановилось, пришла пустота
   безвременья. Люди живут призрачными
   воспоминаниями о прошлой жизни, “думают только о
   том, что теперь там. Интересуются только тем, что
   приходит оттуда”. У них нет настоящего: “Нового
   ничего нет. Работать никто не может. Могут только
   вспоминать и подводить итоги”. Они не верят в
   будущее, в возвращение к “живой” жизни на
   родине: “Привыкла к “переделам” человеческая
   душа и верит, что у страдания есть предел <…>
   Что же это? Ведь этого же не может быть! – Может”,
   – разбивает иллюзии писательница в рассказе
   “Ностальгия”;
2. настоящей, родной природы. “В Париже, – пишет
   Тэффи, – нет природных сезонов… Есть какие-то
   странные: сезон тафты, сезон тюля, сезон бархата…
   По погоде тоже ничего заметить нельзя. В феврале
   бывают такие дни, которые июньским не уступят”
   (“Дачный сезон”); “Конечно, и здесь есть трава. И
   может быть, очень даже хорошая, но ведь это ихняя
   (трава), а не наша травка-муравка. И деревья у них,
   может быть, очень даже хорошие, да чужие,
   по-русски не понимают”. Тэффи пишет, что
   эмигранты не могут даже выразить своё горе, как
   это делали раньше: “У нас каждая баба знает –
   если горе большое и надо попричитать – иди в лес,
   обними берёзоньку <…> и качайся вместе с нею и
   голоси голосом, словами, слезами изойди вся
   вместе с нею, с белою, со своею, с русской
   берёзонькой!” Но как это сделать в Булонском
   лесу? (“Ностальгия”);
3. традиций, реалий прежнего быта. Так, старая
   нянька, вывезенная из Москвы, в беседе с
   француженкой-кухаркой, которая ни слова
   по-русски не понимает, спрашивает: “…отчего у
   вас… церкви есть, а благовесту не слышно”
   (“Ностальгия”). Об утраченных традициях
   повествуется в рассказе о снятии дачи на летний
   период: “…французы как-то беспечно к этому делу
   относятся. Просто надумают какое-нибудь место…
   пошлют открытку в намеченную гостиницу, получат
   ответ, набьют чемоданы и марш. Очень уж это всё на
   русский обычай легкомысленно. У нас не так”
   (“Дачный сезон”).

И люди в эмиграции уже не люди, а бывшие офицеры,
бывшие губернаторские дочки, бывшие помещики и
так далее; те, которые забыли своё настоящее,
яркое, индивидуальное и стали, по определению
Тэффи, “сырьём”. Тэффи сравнивает их с мёртвыми
лягушками, которых оживляют, заставляют дергать
лапками при помощи пропускания через них
гальванического тока.

В автобиографическом
рассказе “Ке фер?” (“Что делать?”) автор
повествует о герое, русском генерале-беженце,
который, выйдя на Плас де ла Конкорд, “посмотрел
по сторонам, глянул на небо, на площадь, на дома,
на пёструю говорливую толпу, почесал переносицу
и сказал с чувством:

– Всё это, конечно, хорошо, господа! Очень даже
всё хорошо. А вот… ке фер? Фер-то ке?”

Как же можно жить, “одеваться, покупать вещи,
обедать и ходить в театры… когда каждый день
приёмный аппарат радио отстукивает новые стоны и
предсмертные крики близких”, когда “быт умер”?
– вопрос, который, по мнению Тэффи, задаёт себе
каждый эмигрант (“Сырьё”). В “Воспоминаниях”
Тэффи пишет: “Как жить над бездною – совершенно
ведь невозможно. Не сорвёшься сегодня –
сорвёшься завтра. Ничего не разберёшь в хаосе, не
наладишься, не устроишься. Небо не отделено от
земли, земля не отделена от воды – ерунда,
бестолочь и чёрная смерть”.

Но выжить в этом хаосе, не сорваться помогают
людям сны (сны в творчестве Тэффи играют
символическую роль), в которых они могут жить
своей настоящей жизнью, ибо в снах они
переносятся на Родину. Так, старая нянька
“наговорится, напечалится, съёжится, будто
меньше станет, и пойдёт в детскую, к ночным
думкам, к старушечьим снам – всё о том же”
(“Ностальгия”); да, “только ночью, когда
усталость закрывает сознание и волю, Великая
Печаль ведёт душу в её родную страну” (“Сырьё”).
Кроме того, желание жить поддерживает
целительный, животворящий смех. В
автобиографическом рассказе “Валя”
писательница признаётся: “Я кое-как смеялась,
потому что очень хотела жить на белом свете”. В
связи с этим вспоминается изречение великого
мудреца Спинозы, которое Тэффи взяла в качестве
эпиграфа к своему первому сборнику
“Юмористические рассказы”: “Смех есть радость,
а потому сам по себе благо”.