Горько пахло полынью и пижмой, Катюшка задевала высокие зонтики ногами, и те, растревоженные, осыпались жёлтой пыльцой на её платье, источая сладковато-терпкий аромат. Колючий сухостой утыкался пиками в голые лодыжки, а несколько раз Катюшка даже задела руками крапиву и теперь они назойливо зудели, покрывшись волдырями.
Страх у Катюшки отчего-то прошёл, то ли волна праведного гнева придушила его на корню, то ли переживания за Димку пересиливало все другие страхи, но Катюшка была сейчас абсолютно спокойна и рассудительна.
— Ничего, — думала она, — Чего там такого может быть, в этих Бережках? Обычная заброшенная деревня. В бабулином рассказе из ужасного там был только туман, в нём-то я как раз уже и побывала. Так что, пожалуй, бояться мне нечего. Доберусь до деревни, поищу Димку, и если не найду, то сразу вернусь к мосту и перейду на свою сторону.
— Да и в конце-концов, — пожала она плечами, — Если даже мост к тому времени уже исчезнет, как стращала меня эта девка-старуха, то речка неширокая, можно и вплавь, ну, или на худой конец, меня же всё равно бабушка с дедом хватятся, искать пойдут, и найдут.
При мысли о бабушке сердце Катюшки заныло, как же так, о бабе с дедом она и не подумала совсем? Ведь бабуля велела не задерживаться, а сколько теперь уже времени? Катя достала из сумочки часики, вгляделась в циферблат, блеснувший в свете луны – часы показывали половину десятого, ровно столько было, когда она убежала из клуба! Но ведь уже прошло часа полтора, не меньше! Неужели часы сломались или… Время здесь остановилось?
— Эй, ты чего? Идём же, — запищали Игошки, ворочаясь обратно и потянув Катюшку за подол, — Недолго уже. Деревня скоро.
НАЧАЛО
ПРЕДЫДУЩАЯ ЧАСТЬ
Желтобокая луна повисла на небе, запутавшись в корявых ветвях деревьев, и на её фоне лес казался гротескным, как иллюстрация из какой-то книги ужасов. Повсюду росла высокая трава да репьи.
— Странно, — только что осенило Катю, — А откуда же здесь могла взяться тропка, если тут никто не ходит? Надо бы спросить у малышей.
Но только было она собралась открыть рот, чтобы задать вопрос, как те сами запищали:
— Вот они, вот они, Бережки!
И тут же испуганно шмыгнули к Катюшке, сгрудившись вокруг неё, словно цыплята возле наседки.
Та оглядела их с недоумением:
— Вы чего?
— Стра-а-ашно, — протянул один из мелких.
— Там она живёт.
— Кто? – не поняла Катюшка.
— Ижориха.
— Кто-кто? – переспросила Катя.
— Ведьма она, — громким шёпотом прошелестел в ухо третий Игошка, и тут же испуганно смолк и закрутил головой по сторонам.
— Да ведь ты с ней знакома уже, — выдохнул четвёртый, — Девка та — это и есть Ижориха.
— Она умеет и девкой, и кем хошь оборачиваться, — заверещали снова малыши.
— Вот как, — призадумалась Катюшка, — Для чего же только я ей понадобилась, что она решила заманить меня сюда? Ничего не понимаю.
— Постойте-ка, — обрадовалась вдруг она, — Так это ведь значит, что не было никакой девчонки!
Игошки сдвинув бровки, молча замерли, повиснув в воздухе.
— Ну, точно говорю вам, не было девчонки! Димка свободен, ура-а-а! – Катюшка счастливо рассмеялась, — Морок это всё был!
— Вот дурная, — переглянулись Игошки, — Первый раз такую видим, чтобы встрече с ведьмой радовалась.
— Вот только для чего было всё это представление, не понимаю, — снова задумалась она.
— Видать, для чего-то надо ей было тебя сюда заманить, — протянули Игошки.
— Зачем?
— Откуда ж нам знать? Может скучно ей стало, давненько уж тут нога человека не ступала.
— Ладно, идёмте, посмотрим быстренько, нет ли в этих Бережках Димки и назад. Мне ещё нужно до рассвета к мосту вернуться и на свою сторону перейти. Кстати, а почему на этом мосту все звуки пропадают, а? Не знаете?
— Так граница там. Между вами да нами. Не каждый ведь день этот мост появляется. Да и не перед каждым.
Катюшка вздохнула:
— Ладно, идёмте.
Они, наконец, вышли из леса и встали на его границе, перед ними раскинулось поле, широкое и покрытое какой-то мягкой травой, чуть выше колена Катюшке, словно за ним ухаживали. А за полем в свете луны различила Катя крыши домов.
— Надо же, они разве целые? – удивилась она, — Бабуля говорила, что тут всё ветхое, рассыпалось да развалилось.
— Так и есть, — зашептали Игошки, — По ночам блазнится тут. Кажется, что все дома, как раньше будто, невредимые. В иных даже свет теплится в окошках. А днём всё вновь как есть становится – крыши проваливаются, проседают, избы набок заваливаются…
— Как же мне Димку здесь отыскать? Да и есть ли он тут? Может ведьма эта ваша мозги мне запудрила? Хочет меня сожрать или что она там делает с людьми? И кто она вообще такая? Тут ведь давно уже никто не живёт. Неужели осталась, когда все уехали? Как же она тут, одна?
— Из-за неё-то и уехали все, — ответили Игошки, — Ижориха эта привела кого-то в деревню, того, кто в тумане стал людей уносить. Вроде как плата это ведьмина, за то, что туман ей силы даёт жить. А теперь жителей нет, так она обманом сюда заманивает. Не ходила бы ты, Катюшка, нет поди-ка там Димки твоего.
— Я слышала, как звал он меня, — смутилась Катюшка.
— Так то, небось, те, что в тумане, звали тебя. Ведьма хочет тебя им отдать, туман накормить. А тот ей взамен силы даст, чтобы жить да выкрутасы свои вытворять. Сама-то она старая уже, лет сто поди-ка!
— Что же делать мне? – опечалилась Катюшка, — Если в деревню вернусь, а Димы там не будет, никогда себе не прощу. Ведь не вернётся он потом уже назад. Когда ещё этот мост снова появится? Так что надо идти. Проверю и назад.
— Ну, так мы с тобой, — окружила её малышня, — Ты нам понравилась, хорошая ты, приветливая, нас приголубила, пожалела. И мы тоже тебе поможем, одну не оставим. Хоть и не любим мы Бережки. Ни за что бы туда не пошли, будь наша воля.
— А где же вы живёте?
— Там, — махнули они ручками в сторону, — Там топи. Там наше место.
Они загрустили.
— А ну-ка, сказала им Катюшка, не вешайте носы. Идём в Бережки, а там придумаем, как дальше быть!
И они скоро зашагали по полю навстречу избам. Клубы тумана выползли из леса и, чуть повисев в воздухе, поплыли, застелились понизу вслед за путниками.
***
В Бережках было всего две улицы, на каждой около десятка домов. Улица, что была некогда между домами, как ни странно была чистой и ровной, словно по ней ходили, а вот на лужайках перед домами вырос высокий бурьян, разрослись кусты бузины и калины, ежевика опутала всё цепкими своими колючками.
Тёмные дома стояли как живые, затаившись в ночи, и глядя на непрошенных гостей. Катюшка указала на одно из окон в крайней избе:
— А там свет горит.
— Мертвяки, небось, гуляют, — отозвались Игошки.
— Какие ещё мертвяки? — насторожилась Катя, — Тут же вроде жители все уехали?
— Все да не все, — пропищал один из малышей, — У покойничков своих с погоста они, по-твоему, тоже с собой забрали?
Катюшка, вытаращив глаза, уставилась на светлячка:
— Ты хочешь сказать, что бережковские покойники вылазят теперь из своих могил и сидят по избам?!
— А что, — пожал Игошка плечиками, — Ижориха тут всё взбудоражила, никому от неё упокоя нет. Живые отсюда уж лет сорок, как уехали. А уехали они оттого, что туман приходил в деревню. А в том тумане всякое.
— Что это, всякое? – спросила Катюшка, — Бабуля мне говорила про этот туман, что из него голоса доносятся и людей за собой сманивают, а после пропадают люди эти. А что в том тумане, она не сказала.
Игошки поёжились, переглянулись:
— До Бережков ещё деревня тут была, давно это было. И вот в один год случилось сильное половодье и вся деревня под воду ушла, никто не спасся, говорили после в других деревнях, что вниз по реке стояли и которым не так сильно досталось, что наказание это было тем, кто жил тут. Занимались эти люди ворожбой да колдовством. Вот и наслал им Бог кару такую. А уж после тут Бережки появились. Не знаем, откуда люди эти приехали, но понравилось им тут – луга заливные, лес богатый кругом, река рядышком. Стали жить. Люди добрые были, да только была среди них та, которой не жилось, как всем. Дружбу с нечистым она водила.
— Ижориха? – спросила Катюшка.
— Она самая, — закивали Игошки, — Уходила она в лес далёко, там колдовала. А ещё на реку вниз по течению ходила, всех, кто утоп-то в прошлой деревне, туда ведь унесла река, так вот Ижориха способ нашла, как их вызвать из воды.
Катюшка почувствовала, как от ужаса холодеют её пальцы.
— А люди те они и при жизни недобрые были, а после смерти и тем паче, не было им покоя. Ижориха с их помощью много дел наворотила. Эти-то люди и приходили в тумане с реки и уводили жителей Бережков…
— А они и сейчас выходят?
— Выходят, — вздохнули Игошки, — А как же. Только редко. Ижорихе-то нечем стало им платить. Они живое мясо любят. Легче им, когда живых они жрут.
— А те, что в избе тоже эти самые утопленники?
— Нет, это уж свои, бережковские, кто жили тут да умирали по человечески, это люди добрые, на местном погосте похоронены.
— А чего ж не лежится им в земле? – спросила недоумённо Катюшка.
— Неспокойно им, когда кругом такое творится. Не зря же вот самоубийц не хоронят рядом с остальными. Земля становится плохой, волнуется. Вот и тут так же. Чувствуют они, что зло тут бродит. Они бы и рады спать мирным сном, да не могут.
— Стало быть, вся беда Бережков в Ижорихе одной? – спросила Катюшка.
Кивнули печально Игошки.
— Она всё будоражит.
— Ну, ведь должна же она когда-то умереть, она ведь старая уже, — ответила Катя.
— Эх, — вздохнули малыши, — Никто уж и не знает живая ли она вообще или уж мёртвая давно…
Катя поёжилась, то ли от страха, то ли от ночной сырости, только сейчас она заметила, что всю поляну, на которой они стояли, окружил плотный белый туман.
— Надо идти, — решительно сказала она, — Время уходит.
И она быстрым шагом пошла в сторону первого дома, а Игошки полетели вслед за ней, робко прижимаясь друг к другу.
Дойдя до крайней избы, той самой, в которой горел свет, Катюшка осторожно прильнула к окну и обомлела. Посреди комнаты стоял большой стол, а за ним сидели две старухи и молодая женщина, а на полу играли трое детей. Взрослые о чём-то беседовали, а женщина то и дело поглядывала в сторону двери, словно поджидая кого-то. Людьми их можно было назвать, конечно, с натяжкой, лица их были серыми, пепельными, у ребятишек желтоватыми, тонкие иссохшие губы приоткрывали зубы, а глаза у всех были чуть навыкате, словно веки натянули, приколов ко лбу на булавку, как бабочек в гербарии. Тонкие костлявые пальцы стучали по столу в нетерпении. Они все явно кого-то ждали.
И тут вдруг нога Катюшки сорвалась с завалинки, и она с глухим стуком, не проронив ни звука, рухнула вниз, пребольно ушибив при этом колено. Игошки замерли от страха. А Катюшка баюкая пульсирующее колено, отползла торопливо в бурьян, что окружал домишко. Но было уже поздно. Покойники в избе почуяли их присутствие, и спустя мгновение дверь распахнулась, и на крыльце показалась одна из старух.
— Хто здесь? – прошамкала она во тьму.
— Довольно громко для мёртвого, — подумала про себя Катя, из глаз её всё ещё сыпались искры, а всё, происходящее кругом, казалось каким-то невероятным сном в жаркую летнюю ночь.
— Хто тута? – повторила старуха и спустилась со ступеней.
Игошки куда-то пропали, то ли улетели насовсем, то ли притаились где-то, но зеленоватое их свечение исчезло.
— Они ведь обещали проводить меня ДО деревни, — подумала Катя, — Они не говорили, что будут охранять меня здесь.
Без Игошек вдруг стало как-то тоскливо и одиноко. Катюшке внезапно, впервые за весь этот невероятный вечер, захотелось плакать, и она, уткнув нос в колени, неслышно всхлипнула, но не успела и слезинка выкатиться из её глаз, как над самым ухом раздался старушачий голос:
— Вот ты хде!
И тонкая, как ветка, ручонка потянула Катюшку из бурьяна, ухватив её за подол платья. Катя закричала, увидев склонившееся над ней иссохшее серое лицо.
— Да не ори ты так, дурная, — замахала на неё старуха, — Ижориха услышит! А ну, идём в избу.
Катюшка, бледная от страха, пыталась упираться ногами, но старуха, с невиданной для её лет, да ещё учитывая, что она мертвяк, силой потащила её в избу, приговаривая:
— Тише,тише, а то Ижориха придёт! Всем худо будет!
Дверь в избу захлопнулась с глухим стуком, и на улице, озаряемой лунным светом, вновь наступила тишина.
***
— Чего голосишь? – прошамкала ещё раз старуха, когда втащила сопротивляющуюся Катюшку в сенцы, а затем и в избу.
Катюшка вопить перестала и теперь только икала от страха. Мёртвых она, конечно, видела, и не раз, но обычно они лежали мирно в гробу и спали вечным сном, оттого-то они, собственно, и зовутся усопшими. А эти ходят, разговаривают, да ещё и за собой тянут с такой ли силой, что будь здоров. Катюшка потихоньку успокоилась и взяла себя в руки, но икота всё не проходила, вот ведь напасть.
Вторая старуха глянула на неё искоса, ушла за печь, пошарила там, и вынесла кусочек чего-то тёмного, липкого, протянула Катюшке:
— На-ко, в рот положи, да рассоси, и пройдёт твоя кликота.
— Спа- спасибо, — ответила боязливо Катя, и взяла в руку то, что дала ей старуха, — А что это?
— Да не бойся, пастилка смородинова, кислая она, от кислого-то кликота уходит, знамо дело.
Катюшка покосилась на пастилу из рук покойницы, и, зажмурив глаза, положила её в рот. На вкус она оказалась с приятной кислинкой, пахла свежими ягодами, и была вовсе не противной. Странно, но это и, правда, помогло. Через пару минут икоту как рукой сняло.
Хозяйки всё так же продолжали сидеть за столом, только теперь они пялились на незваную гостью, жавшуюся на лавочке у порога. Тускло светила керосиновая лампа, пора было подлить в неё керосину. Но никто не двигался с места.
— Ну, рассказывай, откуда ты тута взялася, девка, — промолвила, наконец, вторая старуха.
— Я оттуда… Из-за реки, — от волнения Катюшка забыла как называется их деревня.
Старухи и женщина переглянулись.
— А сюда, к нам, как попала? – спросила первая старуха.
— Через мост.
— Говорила я, нынче время пришло! – шлёпнула по коленке вторая.
— Что за время? – тихо спросила Катюшка.
— Время, когда топливцы приходят в деревню. Опасно нынче тута.
— Топливцы — это утопленники? – поинтересовалась Катя.
— Они самые, из старых, тех, кто тут до бережковских жили. Мы-то сами уж из нынешних будем. Топливцы покою не знают, Ижориха имя руководит, она-то живая ещё. Это мы вот…
Старуха развела руками, и Катя снова внутренне поёжилась, представив вдруг, как это выглядит со стороны – она сидит в заброшенной деревне, в одной избе с покойниками, и они все мирно ведут беседу.
— А почему, — Катя прикусила, было, язык, но пришлось договаривать, — Почему вы не спите спокойно?
— Так ить не даёт она нам спать-то, дитятко, — жалобно запричитала первая старуха, — Мы бы и рады покоиться. Вон и робятишки с нами мучаются.
Она указала жёлтым иссохшим пальцем на играющих детей, что возились на полу с какими-то щепочками, складывая их в разные фигуры.
— Болит душа за родную земельку-то, которую эта ведьма поганит, — продолжила старуха, — Вот и выходим мы в такие ночи из могил, да в свои дома возвращаемся, где при жизни жили. В эдаке ночи, как нынче, погост пустой, никого тама нету, все тута.
— Значит, туман Ижориха напускает?
— Она, она проклятая, — закивали старухи, — И топливцы по её приказу встают, из мутных вод подымаются, идут себе живых искать. А откедова тут живым взяться, тут уж сколь лет никто не живёт. Вот и караулят, то рыбаков, то путников припозднившихся. Вон и тебя приманили. Ты-то, дитятко, почто сюда пришла? Али не знала про этот мост?
— Знала, — кивнула Катюшка, — Ижориха девкой оборотилась, и в деревню к нам пришла, к парню нашему приставать стала, а после я его голос услышала из тумана, подумала, что он здесь и надо его выручать, перешла на вашу сторону. Только, похоже, нет его тут. А когда я на мост ступила, то Ижориха старухой обернулась. Это, наверное, и есть её истинный облик, да?
— Да, дитятко, лет-то ей уж немало, а всё ещё жива карга. При жизни нам от неё покою не было, вся деревня страдала из-за её проделок, соседние деревни с нами и знаться не хотели из-за этого, думали, что все мы такие, как она, колдуем. А мы, дитятко милое, никто не умели ворожить, честно жили. А теперь и опосля кончины нетути нам покою.
— Как же помочь вам?! – воскликнула Катя, — Неужто вам теперь вечно так страдать из-за неё? Несправедливо это!
— Сердобольная ты, как я погляжу, — сказала первая старуха, — Помочь-то можно, пожалуй, только никто не знает как. Баяли, правда, в народе, что сила её в кресте бесовском, который она на груди носит не снимая. Но кто знает, может это так, байки одни.
— Что ещё за бесовский крест? – поёжилась Катюшка, от одного только слова стало ей жутко, — Разве такой бывает?
Старухи и женщина перекрестились размашисто и быстро.
— Бывает, милая, я сама не видала, Ижориха его под одёжей носит, но кой-кому из наших доводилось увидеть. Носит она крест перевёрнутый, вниз головою.
Катюшка нахмурилась:
— А мне баба Уля рассказывала, что такой крест Петровским называется. Потому что апостола Петра распяли на кресте вниз головой, он посчитал себя недостойным быть распятым, как Иисус, и сам попросил палачей об этом.
Старуха покачала головой:
— Не петровский то крест, говорю тебе. На нём козлиная рожа изображена. Сатана то бишь.
Старухи вновь закрестились, испуганно глядя на окна.
— Если тот крест с её снять да изничтожить, то и сила её убавится, а там можно и на неё управу найти, как на простого смертного. Вот как.
— Погоди-ка, — встрепенулась вдруг первая старуха, — Ты сейчас про бабушку свою упомянула.
— Ну, да, — непонимающе кивнула Катюшка, — Баба Уля и дед Семён. Старички мои.
Старухи переглянулись.
— А тебя как звать? Не Екатериной ли?
— Екатериной.
— Теперь-то ясно, почему она тебя сюда заманила, — протянула вторая.
— И почему? – испуганно воззрилась на них Катюшка.
— А то, что Ижориха на бабку твою зуб большой имеет. Потому что бабка твоя Ульяна помогла нашим отсюда уйти, до того не могли мы с места сняться, держала Ижориха нас колдовством своим, как на привязи.
— Да ведь бабуля моя простая совсем, она и колдовать-то не умеет! — засмеялась Катюшка, — Вы что-то путаете, точно!
-Э, нет, девка, не так она проста, как ты думаешь, — отозвались старухи, — Они ить с ведьмой нашей…
Старуха замолчала, а после в один голос со второй они выдохнули Кате прямо в лицо:
— Сёстры родные!…
источник
И тогда он сказал Сталину… Валентин Бережков
И тогда он сказал Сталину…
Валентин Бережков
Бережков принадлежит к числу тех немногих людей, которые от первого лица могут рассказать о том, как делается история…
Джордж Кеннан, Принстонский университет
Группа моих знакомых, людей инициативных и любящих собирать вокруг себя неординарную публику, затеяла отметить в Лос-Анджелесе дату основания Москвы. И притом, что мероприятие по данному поводу в Лос-Анджелесе было не единственным, в дорогом и престижном отеле на бульваре Сансет собралось около сотни гостей — россиян, бывших и настоящих, оказавшихся в эти дни в Лос-Анджелесе. Были и «урожденные» американцы, так или иначе связанные с российской темой — коммерсанты, представители культуртрегерских организаций, да и просто активисты русско-американской дружбы (главным образом на уровне личных контактов).
Так вот, некая дама из последней перечисленной категории привезла на это событие Валентина Михайловича Бережкова, предположив, что его участие в официальной части встречи поднимет это событие на соответствующий поводу уровень: ведь речь-то шла о человеке, проведшем десятилетия в непосредственной близости к кремлевским вождям, к самому их верховному руководителю — Иосифу Сталину.
Произошла осечка: организаторы встречи, не будучи осведомлены о неожиданном госте, его выступление в программу не включили, а на экспромтное приветствие времени вроде бы недоставало. Как потом признался в беседе со мной кто-то из них, они вообще полагали, что биография Бережкова могла дать повод к неверному толкованию гостями целей и направленности этой встречи.
Может быть, со своей стороны они и были правы, но для меня знакомство с Валентином Бережковым, состоявшееся у стенда «Панорамы» в фойе, обернулось счастливой возможностью прикоснуться, так сказать, непосредственно к эпохе, многие тайны которой остаются до нынешней поры скрытыми, а действующие лица этой трагической страницы истории нашей цивилизации — фантомными существами из кадров старой кинохроники или позднейших документальных и художественных опусов наших современников.
Бережков был явно огорчен и разочарован случившейся ситуацией — он растерянно перекладывал из руки в руку английское издание «Записок бывшего секретаря Сталина», которое готовился торжественно вручить организаторам встречи. Этот томик с дарственной надписью автора достался мне, я же подарил Валентину Михайловичу пару своих сборников, а главное, условился с ним о встрече, чтобы взять у него интервью для «Панорамы».
Ну, действительно, судите сами: одно дело читать, скажем, воспоминания Бажанова или Авторханова — людей, можно сказать, из другого лагеря, тоже причастных в свое время к тайнам кремлевской верхушки, но бежавших из страны при определенных обстоятельствах, и совсем другое — говорить с человеком, проведшим годы в непосредственной близости к вершившим судьбы государства (а в немалой степени и всего мира), причем до самых последних дней существования Советского Союза, и участвовавшим в формированиии его внешней политики.
Мы несколько раз назначали дату встречи и потом переносили ее — но зато я получил возможность внимательно прочесть книгу Бережкова, и когда мы, наконец, увиделись в нашей редакции, мне казалось, я обрел достаточную подготовку, чтобы составить для В.М. квалифицированного собеседника.
Я ошибался — потому что сюрпризов меня ждало немало. Но об этом лучше судить читателю.
Диалог 1-й: Кому где жить
— Валентин Михайлович, — начал я расспрашивать гостя, когда мы, обменявшись приветствиями и пригубив кофе, приступили к цели нашей встречи, — читатели ваше имя знают, прежде всего, по вашим публикациям. Но многие из них незнакомы с вышедшими сравнительно недавно книгами.
Я, к примеру, больше двух десятков лет в отъезде — и только сейчас прочел одну из них. Как я понимаю, вы не так давно сами получили возможность открыто говорить и писать о том, что вы знаете, что видели и что пережили. Расскажите, как складывалась ваша судьба? Как вы оказались переводчиком Сталина?
— Это длинная история, — после недолгого молчания начал говорить Бережков. — Хотя весь этот период был для меня сжат в короткое время. Столько всяких событий произошло в моей жизни! Как раз вот в этой книжке «Как я стал переводчиком Сталина» все подробно описано… Ну, во-первых, знание языков.
Родители мои были русские интеллигенты: мать окончила Смольный институт благородных девиц в Петербурге, отец был круглый сирота, но очень способный и уже к началу Первой мировой войны стал главным инженером судоверфи в Петрограде — самой крупной в России, которая строила крейсера, другие военные суда. А потом — революция, трудные времена, голод. У отца были родственники на Украине, и он решил нас туда перевезти. Работы там никакой не было и, чтобы как-то прожить, он научился тачать сапоги, меняя их затем на продукты, — так мы выживали.
Не будучи занятыми, родители учили меня языкам — английскому и немецкому. Уже с детства, едва начав что-то сознавать, я говорил на трех языках — русском, английском, немецком. Когда мы переехали в Киев, пришел НЭП. Отец, приехав туда раньше, устроился главным инженером на завод «Большевик» — был такой в Киеве, выпускавший оборудование для сахарных заводов. Потом отец нас к себе вызвал — и в 23-м году мы к нему переехали. Родители определили меня в немецкую школу — поблизости была колония, где жили немцы из тех, что еще при Петре переехали — у них была своя школа, церковь.
— И они сохранили свой язык? — спросил я Бережкова, как читатель сейчас поймет, неслучайно.
— Да, сохранили…
— Простите, что я вас перебиваю, — мне показалось любопытным, как воспримет собеседник следующее известие: — наш корреспондент из Германии сообщил, что введен языковой ценз для вновь прибывающих эмигрантов, российских немцев. Хочешь эмигрировать на родину предков — сдай экзамен на знание немецкого языка. Что-то около 70 процентов не смогли его выдержать, и их документы даже не приняли к рассмотрению.
— Ну, как же они так относятся к своим, — возмутился Бережков. — Они же должны понимать, что русские немцы жили в других условиях…
— Сегодня они хотят любым способом сократить иммиграцию в страну, — привел я соображение газетных комментаторов.
— Недавно ко мне прилетали из Берлина, брали интервью для немецкого телевидения. Один из корреспондентов был из Лейпцига, другой — из Гамбурга, а третий — из Западного Берлина. И тот, что из Лейпцига, говорит, что бывшая советская зона, вот эта самая ГДР, чудовищно отстает от остальной части Германии: не сравнить даже, сказал он, как живут те и как живем мы. А я вспоминаю, как когда-то было: если кто перелезал через Стену, его встречали там с распростертыми объятиями.
— Так ведь в Германию приезжают сегодня не немцы, а русские, по сути дела. По крови он немец, но вырос в России, в нескольких поколениях язык у него русский, естественно, немецкий от него далек. И вообще, главным образом это деревенская публика, не очень образованная, крестьяне из глубинки. Они, видимо, и раньше не были большим подарком для Германии, поэтому немцы ужесточили свои требования.
— Конечно, они же не хотят иметь дополнительное бремя.
— А как приезжают в Израиль евреи… Родились они, скажем, в России или в Белоруссии, прожили десятки лет в своих городах или местечках — ни языка еврейского не знают, ни традиций.
— Вот я недавно был в Сакраменто, — согласился Бережков, — там русская община. Район такой — живут они там компактно, сами себя обслуживают: в лавке — по-русски, в мастерской — по русски… Так вот эти люди говорят: «А зачем нам английский, если все, что нужно — вокруг нас, и все по-русски говорят».
— Пойдите в Пламмер-парк у нас здесь, в Западном Голливуде. Там тоже русская речь, реже — еврейская, чаще всего с украинским акцентом. И все же, давайте продолжим ваш рассказ.
Становилось очевидно, что любое замечание, сделанное мной по ходу беседы, может увести нас далеко в сторону — и тогда не хватит не только одной, но и многих встреч…
— Итак, я учился в немецкой школе, — рассказывал далее Бережков. — Поскольку все предметы в этой школе преподавались по-немецки, мы проходили украинский и русский, словно иностранные языки. Потом я окончил трехгодичные языковые курсы английские и немецкие, но не потому, что не знал этих языков, — просто нужны были «бумажки», документы об образовании.
С началом 35-го года жизнь в стране значительно улучшилась, в магазинах появилось довольно много товаров и продуктов. Карточки уже отменили. Все это было хорошо подготовлено. Микоян, видимо, очень старался: 1 января вдруг открылись магазины, где всего было полно. Просто знаете, словно по мановению волшебной палочки все переменилось! Такое изобилие, что никто не верил: покупали про запас, думали, что завтра все это кончится. Но проходили недели — и все оставалось так же. Нормальная была совершенно жизнь — до 1938 года.
Диалог 2-й: Бей своих…
— Читателю был бы интересен ваш комментарий по поводу голода в Украине. По свидетельствам современников, чудовищный был голод. Он действительно был организован центральной властью? — снова не удержался я, уводя собеседника чуть в сторону от нити его рассказа.
— Я не думаю, что он был намеренно организован, — немного помолчав, ответил Бережков, — но процесс коллективизации, создание колхозов велось так, что иначе и быть не могло. Вот в той же деревне, куда мы переехали из Петрограда и где жили до НЭПа, было очень много богатых крестьянских хозяйств, были дворы, которые имели по 20 коров. Большие семьи, 6–7 сыновей, невестки, словом, свое коллективное хозяйство.
— В колхоз такую семью не заманишь! — заметил я.
— Кулаков просто уничтожали, а середняков силком тащили. Или просто арестовывали, если те не соглашались. Коров всех сгоняли на один двор, никто их не доил и не кормил.
— Словом, шло уничтожение крестьян: выгребали остатки зерна, которые были отложены на посев, — так описывают это очевидцы.
— Все абсолютно вывозили, потому что Сталин хотел сломать сопротивление. Приходилось арестовывать людей, переселять…
— Чтобы потом на пустом месте создавать колхозы?
— В деревнях оставались только пьяницы и бездельники, никто не хотел работать. Наступил сплошной крах — дох скот, гнила пшеница…
— За что Сталина и прозвали «народоборец»…
* * *
— Я вынужден был пойти на работу, когда мне исполнилось 14 лет, — вернулся к рассказу о себе мой собеседник. — Это было в 30-м. Пошел чернорабочим, чтобы получить рабочую карточку, на завод «Большевик». У отца тоже была карточка, но только служащего — по сути дела, ничего по ней было не получить — разве что кусок хлеба. А рабочая карточка давала немного подсолнечного масла, немного сахара, иногда муки, хлеба, картошки. На мою карточку и жили.
Транспорт тогда не работал: я вставал в 4 утра, три часа шел пешком до завода, чтобы успеть на работу. Крестьяне, которые уезжали из деревень и которых еще не успели арестовать, искали в городе хоть какую-нибудь пищу. А морозы в те зимы были страшные, и многие умирали на дорогах, окоченев от холода и голода. Я получал тогда 40 рублей…
К 35-му году, как я уже говорил, стало легче жить. Я окончил школу, языковые курсы и поступил в Киевский политехнический институт. Как раз в это время появились первые зарубежные туристы. Был создан Интурист, построены гостиницы, лучшая из них в Киеве называлась «Континенталь». Закупили американские «Линкольны».
Налаживали туристический бизнес. Зимой я учился в институте, а летом подрабатывал в Интуристе. Для меня это была интересная работа — во-первых, языковая практика, во-вторых, поездки по стране.
Приезжали туристы из Америки, Англии, из Индии — иногда по-настоящему богатые люди. Гид, который окончил специальные курсы, должен был сопровождать их, особенно, богатые пары. И все, что полагалось интуристу, то полагалось и нам — трехразовое питание, закуски и даже выпивка. Я носил еду домой, чтобы прокормить семью. Много ездили. Первое время — в царских международных вагонах, тогда они еще были — с бронзовыми ручками, с двухместными купе, между которыми размещались умывальник и туалет. Мы ездили в Крым, в Запорожье, на ДнепроГЭС, который в то время строился.
— «Жить стало лучше, жить стало веселее!» — вспомнил я знаменитую сталинскую фразу.
— Да, ведь тогда, действительно, жить стало лучше! В 38-м году я окончил институт и меня послали на работу. Образование — бесплатное, но зато ты потом должен был отработать три года по распределению. Меня распределили на завод «Арсенал», он выпускал артиллерийские орудия — пушки и всякое другое вооружение. И вот тогда произошли чехословацкие события.
Я помню, как многие мои коллеги, стоявшие уже на военном учете, даже надели военную форму, потому что Советский Союз готов был к военным действиям: у нас была договоренность с Францией о совместной помощи Чехословакии. Объявили даже мобилизацию — и на этом все кончилось: американцы, французы и англичане благословили бы нас, если бы Красная армия погнала свои войска, но Сталин один не пошел.
А к концу 38-го года меня призвали на службу, и я попал на Тихоокеанский флот во Владивосток. Поскольку я работал на артиллерийском заводе, то попал в части, которые устанавливали на берегу морскую артиллерию — на границе с Маньчжурией. Потом были Халхин-Гол и озеро Хасан…
В 39-м я был еще во Владивостоке, а в 40-м уже переводил переговоры Молотова с Гитлером. Произошло это так. Командующим Тихоокеанским флотом был Кузнецов Николай Герасимович, начальником штаба — Богденко, начальником инженерного подразделения, где я служил, — Воронцов, отец нынешнего посла России в США Юлия Воронцова, — так что знал я его совсем мальчишкой.
В армию в тот год пришли новые командиры, старых всех расстреляли — еще до начала моей службы. И у них было предписание — иметь хотя бы элементарное знание иностранного языка, предпочтительно английского, на случай конфликта. Япония, конечно, наш противник, рассуждали наши стратеги, но с Америкой у нас сотрудничество. Где взять учителей?
Были там старые дамы из Петербурга, которые не успели сбежать в Харбин, — к ним у начальства особого доверия не было. Когда же стали смотреть по списку, то обнаружили: оказывается, есть такой краснофлотец… Я уже работал инженером тогда, но как краснофлотец получал еще и 12 рублей ежемесячно. Посмотрели: немецкий, английский языки, — и вызывают в штаб ВМФ. А там все трое — Кузнецов, Богденко, Воронцов.
Потом Воронцов стал военно-морским атташе в Берлине, когда я туда попал первым секретарем посольства, он был очень удивлен, увидев меня. Так вот, я стал преподавать им язык. Материальный достаток мой сразу подскочил — 400 рублей в месяц плюс мои 12 матросских. А потом… вдруг назначают Кузнецова наркомом Военно-морского флота. Заключается торговый договор с Германией — накануне пакта «Риббентроп-Молотов». Флот размещает свои заказы на заводах Круппа на новые крейсера и артиллерийские орудия для них. Меня срочно вызывают в Мокву и посылают в Германию инспектором по проверке орудийных башен для крейсеров на завод Круппа. А потом туда приезжает Тевосян — нарком судостроительной промышленности, какие-то еще видные люди. И я работаю там весь 40-й год.
Мы тогда от Германии получили около 100 пикирующих бомбардировщиков. Их военные, правда, возражали, но Гитлеру со Сталиным нужно было показать, что ничего между ними плохого не происходит. Тогда Гитлер думал, что мы так отстали, что никакого толку от этих самолетов все равно не будет. Но он ошибся: мы наши самолеты и танки сделали лучше немецких.
А в Европе шла война. Шла оккупация Бельгии, Голландии, Франции. Я был в Берлине, когда Гитлер принимал парад возвратившихся из Франции солдат. Такой был в городе энтузиазм! Все немцы боготворили его…
Ну, а меня вдруг вызывают в Москву. Прямо к Молотову. Я никогда до этого не был в Кремле. Словом, приехал я в Москву, пригласили меня к Молотову. А я еще был беспартийным. Это уже потом, когда стал работать помощником Молотова, вступил я в партию. Он даже удивился — беспартийный? Как вы тут оказались? Если вы хотите здесь работать, вы должны быть членом партии.
На следующий день после моего визита к Молотову мы поехали поездом в Берлин. Когда мы возвращались обратно в Москву, в поезде были Молотов и Деканозов — советский посол в Германии. В то время работала комиссия, которая проводила чистку в МИДе после Литвинова. Литвиновские кадры убирали. А новых принимали сами Молотов, Маленков, Берия и Деканозов. Меня на работу принимали Молотов и Деканозов.
Потом Берия под меня подкапывался — видимо, решил доказать: вот, мол, приняли без меня человека, а он то-то и то-то… Но это было уже в 44-м году, после того как я столько лет проработал со Сталиным — и в Тегеране, и на других переговорах. Помню, вдруг Молотов спрашивает, а что вы делали в польском посольстве в 34-м году? Вот Берия написал записку Сталину, что вы посещали польское посольство в 34-м году, и просит разрешения «вас расследовать».
А «расследовать» — значит арестовать, пытать и потом выдать меня за польского шпиона. Я рассказал ему, что в те годы я работал в Интуристе и, когда приезжали туристы через Польшу, я ездил туда получать транзитные визы. А между прочим, польским консулом был Бжезинский, отец Збигнева Бжезинского. То есть, если бы они меня действительно завербовали тогда, это сделал бы «папа Бжезинский»…
В общем, я объяснение свое написал. А потом — не легче: исчезли мои родители. Они были в Киеве во время оккупации, и когда город освободили, — это было в ноябре 43-го, накануне Тегеранской встречи, — я должен был в Киев ехать. Я попросил Молотова, и он мне устроил специальный транспорт — ведь тогда никакого сообщения между городами не существовало.
Под Киевом шли еще бои, все горело. Я прилетел, родителей не нашел, квартира наша оказалась вся разграблена. А жили мы в Липках, хороший район такой… Словом, исчезли родители. Нет, и все!
Потом, в 45-м, Берия новую записку написал в связи с исчезновением родителей, которые, вероятно, ушли из города с немцами. Как это — он тут, а родители ушли с немцами?!
Вот, видите, — Бережков протянул мне стопку машинописных листков. — Я этой главой дополняю книгу. Она называется «Могилы моих родителей». Через 50 лет я нашел их могилы здесь, в Лос-Анджелесе.
— Вы шутите? — я действительно был поражен такому обороту темы.
— Нет, не шучу.
Диалог 3-й: Отцы и дети
— Так они, действительно, ушли с немцами?
— А я вот даю вам странички, — Бережков протянул мне листки, аккуратно вложенные в прозрачную папку, — которые я хочу добавить в эту книгу, и странички с историей моего сына. Здесь — и об этом. Вы в Америке давно, не так ли? Тогда вы, наверное, помните историю с сыном дипломата, который написал письмо Рейгану. Был страшный скандал! Это как раз про моего сына. А вставка тоже интересная — о встрече с Нельсоном Рокфеллером.
— Спасибо. Прочитаю непременно. Позвольте еще один вопрос, прежде чем мы перейдем к другим темам, — меня немного смутила эта история про Берию. Мы все привыкли думать, что люди, которые были приближенными Сталина, обязательно проходили по ведомству Берии. Выходит, вы не от них были направлены к Сталину?
— Нет. Абсолютно нет! Все были удивлены, что я оказался там без их проверки. Беспартийный, родители исчезли, сын хотел сбежать…
— Действительно, потрясающая история! — не сдержался я.
— До того, как я приехал сюда, — продолжил Бережков, едва дослушав меня, — несколько книг у меня вышло в советское время. Ну, конечно, многое мне надо было пропустить через внутреннюю цензуру. После развала Советского Союза, после краха компартии я написал книгу, которая на русском языке вышла под названием «Как я стал переводчиком Сталина»; затем ее на немецком языке издали в Мюнхене, потом здесь в Америке, в Нью-Йорке, на английском; издали ее и в Японии. А недавно я дописал вот эти новые главы к ней: раньше, когда я писал ее, все же приходилось несколько перестраховываться, — Бережков кивнул на рукопись, лежащую на столе.
В сентябре 91-го года меня пригласили в Америку для чтения лекций, а потом каждый год продлевали контракт. За это время мы с женой получили грин-карты, что теперь дает мне право работать в США без специального на то разрешения. Какое-то время я преподавал в Монтерее, в Институте международных исследований.
— Там, кажется, была школа военных переводчиков, не в ней ли? — полюбопытствовал я.
— Нет, я был в другом заведении — в Институте международных исследований, где имеется русский центр. Места там удивительно красивые. Мы объездили все вокруг — побывали в Кармеле, Сан-Франциско, часто ездили в Беркли, Стенфорд — не раз меня приглашали выступить в Гуверовском институте. По контракту с Институтом международных исследований проработал там несколько лет.
А сейчас у меня в Клермонте работа — я «визитинг профессор», временно приглашенный, или профессор-визитер, контракт на этот семестр. Дальше видно будет… Читаю лекции на разные темы. Ну, конечно, историю русско-американских отношений, дипломатическую историю Второй мировой войны, связанную уже с моим опытом переводчика Сталина и Молотова на конференциях; историю периода холодной войны. Еще читаю курс «Лидеры XX века» — о политиках, которые были причастны ко всем военно-историческим событиям.
— На основе ваших личных впечатлений или каких-то документальных источников, исторических книг? — поинтересовался я.
— Знаете, в последнее время вышло очень много мемуаров выдающихся политических деятелей — так что в своей работе я использовал не только личные впечатления. Много вышло книг немецких авторов, опубликован ряд американских исследований, посвященных периоду Второй мировой войны. Потому меня были кратковременные курсы — «Советско-германские отношения в канун войны».
— Материалы, о которых вы говорите, носят описательный характер или вы в них даете какую-то оценку событиям?
— Ну, конечно, оценки я даю тоже — основанные на личных впечатлениях. Как же иначе?! Свои впечатления об этих лидерах. Я всех их видел — и Гитлера, и Геббельса, и Геринга, и Рудольфа Гесса. И участвовал в переговорах Молотова с Риббентропом и Молотова с Гитлером — этот пакт 1939-1940-х годов… Надо учитывать мою работу в советском посольстве в Германии за весь этот период — до нападения на Советский Союз.
— Вот и опять ушли мы в сторону, — заметил я. Что, конечно же, было вполне объяснимо и не раз еще повторялось по ходу беседы: то, что рассказывал Бережков, было столь густо, если можно так выразиться, насыщено информацией, что с каждой его фразы можно было начинать новую тему — и продолжать ее почти до бесконечности.
Весь последующий текст, с которым познакомится терпеливый читатель, — тому свидетельство.
Диалог 4-й: А немецкие солдаты удивлялись…
— Прежде, чем просить вас продолжить рассказ о себе, — поскольку мы заговорили о пакте «Молотов-Риббентроп», — как вы сами его оцениваете? Он, действительно, был продиктован необходимостью — или это была хитрая игра Сталина? А, может, Сталин сам попался на удочку Гитлера? Я сейчас не касаюсь последствий, которые пакт за собой повлек — Прибалтика, Польша…
— Здесь прежде всего повлияли обстоятельства… Вы знаете, переговоры, которые велись до 39-го года с английскими и французскими делегациями, действительно, оказались бесплодными. Мы не могли ни до чего договориться.
Была все время попытка блокировать эти переговоры с их стороны. Мы очень активно выступали против Гитлера — начиная с прихода его к власти в 33-м году. Мы помогали Испании, испанскому республиканскому правительству, в то время как Гитлер и Муссолини помогали Франко. Все эти интернациональные бригады, бригады Линкольна Советский Союз поддерживал. В Испании находились наши военные советники, там воевали наши летчики. Мы были единственной страной, которая уже тогда участвовала в схватке с фашизмом. В то время как Англия и Франция заявили о невмешательстве и даже препятствовали тем американцам, которые хотели включиться в бригаду Линкольна. Добровольцы ехали будто бы туристами во Францию и переходили границу Испании.
Мне кажется, что Сталин действительно пытался договориться с Францией и Англией о совместном отпоре Германии. Вспомним, что происходило, пока велись эти переговоры: сначала Литвинов в Лиге наций, потом его сменил Молотов — мы пытались создать органы коллективной безопасности. А между тем Гитлер все расширял свои владения, укреплял свою власть. Это началось с Рейнской области, потом Австрия была присоединена, потом Судеты…
— То есть вы оцениваете эти переговоры как вынужденный шаг? — попытался я уточнить мысль собеседника.
— Я вот сейчас думаю — а как сам Сталин их оценивал? — Бережков немного помолчал. — Мне кажется, он оценивал терпимость Запада по отношению к Гитлеру как попытку направить Гитлера прежде всего против Советского Союза. В своей книге «Майн кампф» Гитлер прямо заявляет, что его главной задачей является уничтожение большевизма. Поэтому ему так все и сходило с рук. Кроме того, у него была теория объединения всех немцев. Австрия всегда была самостоятельной страной.
— Так почему же никто даже глазом не моргнул, когда он ее проглотил? Почему ему позволили захватить Судеты?
Чемберлен приехал в Мюнхен на соглашение, привез оттуда эту бумажку и сказал: «Я привез мир для всего поколения!». А вскоре началась война. Есть телеграмма Рузвельта Чемберлену, где он поздравляет его с Мюнхенским соглашением и тоже говорит, что теперь Европа вступает в длительный период мира и согласия. То есть с кем согласия? С Гитлером? А как Советский Союз? Значит, они все объединились, и следующим должен быть проглочен Советский Союз?
Почему все-таки Гитлер решил напасть на Польшу? Данцигский коридор, понятно, — он считал унизительным то, что ему Первая мировая война разрезала Восточную Пруссию, проделав этот польский коридор. Но, в общем-то, ведь и Польша тоже была антисоветски настроена! Пилсудский, который там еще был, и потом после него полковник Бек, да и другие — они все были достаточно антисоветски настроены и вполне могли стать союзниками Гитлера в войне против СССР.
Мне как раз менее понятно, почему Гитлер предложил этот пакт? А ведь именно он предложил! Сталин очень долго колебался. Ну, сравнительно долго — это были дни, недели, надо было решать. Но все-таки сразу он не согласился. И Гитлер вынужден был лично послать телеграмму Сталину, где сообщал, что он отказывается от вековой вражды германского и русского народов, предлагает вступить в новую эру сотрудничества. Он хотел себя обезопасить.
Тутя вспомнил о непримиримой, иногда выходящей за все возможные рамки, полемике, идущей уже не первый год на страницах российской прессы — да и здесь, в эмиграции:
— Учитывая этот факт, может быть, неправы те, кто считает, что Советский Союз не был готов к войне, и потому Сталин хотел как-то отсрочить, оттянуть ее? Внезапности нападения на СССР не ожидал даже Сталин, хотя мы все знаем, что его предупреждали. Так чего же тогда Гитлер боялся?
— Я думаю, что Сталину тоже казалось, что он готов к войне, к современной войне. Вы же знаете, какая была у нас армия: «Если завтра война…», «Ни пяди своей земли не отдадим никому!», «Бить агрессора только на его территории!». Это у нас все в головах с тех пор. Но вот «блиц-криг», который Гитлер породил, новая тактика, новая стратегия немцев — это было, по-моему, неожиданным для Сталина. Он никак не ожидал, что Польша рухнет в течение недели. Ну, Польша ладно! Но что Франция рухнет… А потом наша финская война — что она показала? Она показала, что мы даже такую маленькую страну, как Финляндия, не можем одолеть. Сталин, наверное, думал, что силами одного только Ленинградского военного округа он ее разобьет буквально в несколько недель. А что получилось? Он воевал несколько месяцев и вынужден был заключить перемирие.
Ну, получил кусок территории там в обмен на Карелию. Но, с другой стороны, он же сравнивал: если Гитлер оккупировал такие страны, как Норвегия, Дания, Голландия, Бельгия в течение нескольких дней, то как же он, Сталин, не смог справиться с маленькой Финляндией?! К тому времени Сталин готов был пойти на любые уступки. Я работал тогда в Германии первым секретарем посольства. Мы в последний день накануне войны, в субботу 21 июня 1941 года, получили телеграмму от Молотова — ясно, что продиктованную Сталиным, — немедленно организовать встречу на высшем уровне. То есть, практически, он предложил встретиться с Гитлером, думая, что это может предотвратить войну.
— Значит, в тот самый момент он, наконец, поверил донесениям, которые сообщали о готовящемся нападении немцев?
— Тоже не вполне. Он как-то придумал теорию, что внутри германского руководства идет борьба — между сторонниками немедленного вступления в войну против СССР и теми, кто считал, что надо повременить. Однако уже Балканская кампания показала: в апреле они пошли против Югославии, потом Греции — и это заняло у них все-таки пару месяцев. Только к середине июня они могли заняться Советским Союзом.
Сталин считал, что Гитлер, будучи опытным и ловким политиком, не повторит ошибки Наполеона, не начнет войну с Россией в середине лета: поздно уже. Но генералы, имея за плечами опыт завоевания Европы и исполненные высокомерия победителей, все-таки считали возможным и фактически настаивали на немедленном наступлении. Сталин же надеялся дать Гитлеру какую-то зацепку отложить это, когда он с ним встретится. Я вспоминаю, как во время последней встречи в ноябре 40-го года закончилась беседа, и Гитлер пошел провожать Молотова к выходу из имперской канцелярии. Я был рядом с ними и переводил разговор.
Перед тем, как попрощаться, Гитлер сказал: «Господин Молотов, передайте, пожалуйста, господину Сталину, что я считаю его величайшим политиком нашего времени, он войдет в историю как крупнейший деятель…». Потом он добавил, что, мол, я, Гитлер, тоже войду в историю, и мое предложение — встреча двух таких выдающихся лидеров, все ее детали — будут переданы советской стороне по дипломатическим каналам.
Это был ноябрь 40-го года. Сталин ждал все время этой встречи. И даже в самый последний день, перед началом наступления, он посылает Гитлеру телеграмму. А это ТАССовское сообщение — буквально за десять дней до вторжения! Вы помните? «ТАСС сообщает, что Германия и Советский Союз соблюдают пакт о ненападении, и что слухи о войне распространяются империалистическими провокаторами» — то есть Англией…
— И в это же время продолжали идти в Германию эшелоны с хлебом… — заметил я.
— Да, последний эшелон прошел буквально за час до вторжения. Представляете, как удивлялись немецкие солдаты и офицеры! Они сидели во встречных эшелонах и знали, что через час двинутся на Советский Союз… Вообще, я думаю, что к тому времени, видя, что он не может подучить согласия или твердой договоренности ни от Англии, ни от Франции, Сталин пошел на пакт с Гитлером, дающий возможность хотя бы оттянуть войну и подготовиться к ней.
Военные переговоры, которые велись Ворошиловым с западными отставными генералами, ничего не давали. Вот ведь что интересно: западные страны посылали на встречи генералов, находящихся в отставке, и это уже был прямой намек на то, что ничего реального от переговоров они не ожидают. Все, что они могли предложить, — это «Англия дает 6 дивизий». А у Германии их 140! И кто будет с ними воевать — Советский Союз? Так что здесь, мне кажется, для Сталина просто выбора не было — если он хотел свою страну хотя бы на какое-то время избавить от войны.
Диалог 5-й: Гренада, Гренада, Гренада моя…
— Вот я сейчас думаю, — продолжали мы забираться все дальше и дальше в эту тему, — если обратиться к началу нашей беседы, когда вы сказали, что Сталин посылал так называемых добровольцев в Испанию противостоять фашизму: наверное, это было не столько идеологическое решение, сколько геополитическое… То есть, возможно, он боялся распространения не столько самого фашизма, сколько германского влияния, не так ли?
— Тем более, что Гитлер провозгласил главной своей задачей уничтожение большевизма, — согласился Бережков. — И коль это была его цель, и если он был бы успешен, все-таки там у него уже возникла бы некая опора. А так, представляете: побеждает республиканское правительство, у Советского Союза в Испании появляется какая-то база. Но вы же знаете, многие участники потом пострадали — потому что там были и анархисты, и троцкисты. И потом многих участников, когда уже они вернулись в Советский Союз в 37—38-е годы, обвинили в том, что они были завербованы троцкистами.
— В то время как там, в Испании, насколько мы знаем, всех погибших — и республиканцев, и их противников — похоронили вместе в братских могилах… — заметил я.
— На стороне республиканцев, — вспоминал Бережков, — воевала интернациональная бригада. Андре Марти был главным политическим советником. Я как-то беседовал с Борисом Ефимовым, братом Михаила Кольцова. Главная причина гибели Кольцова, считал он, — провокация А.Марти. Это Марти подвел его, давая неверную информацию, после чего Сталин предложил вернувшемуся в Москву Кольцову застрелиться — и тогда он бы с почетом похоронил его. Там они все-таки старались соблюдать «чистоту риз»: вот Марти — коммунист, а Кольцов — троцкист и анархист. И кто с ним очень близко якшался, того тут же брали на заметку. Столько преданных людей переколотили…
— …верных режиму, — завершил я фразу собеседника. — Кстати, сама по себе это очень интересная тема. Вот только что пришел в редакцию очередной материал — наши авторы пытаются проанализировать тот период с помощью ставших им доступными американских источников. Там, в России, эти материалы, кажется, до сих пор в основной массе закрыты. А здесь даже в университетских архивах встречаются интересные источники, в том числе оценочные в цифровом отношении, по поводу уничтожения Сталиным военачальников, по поводу предполагаемых заговорщиков — Тухачевского, Уборевича и др.
Сейчас у меня на столе два материала — и в обоих авторы утверждают, что, действительно, среди военачальников существовали заговорщики. И что, по сути дела, готовился военный переворот. Как бы вы оценили это утверждение?
— Не знаю. Мне кажется, это очень трудно было бы сделать. Вы, наверное, знаете эту историю с красной папкой, которую подбросили через Бенеша Александрову. Я помню, что Сталин всегда остерегался бонапартизма в своем окружении. Такая же история с Жуковым — едва заподозрив что-то, он его тут же отправил подальше. «Популярный генерал, — размышлял Сталин, — армия ему подчиняется, мало ли что ему в голову может прийти!»
Хотя наши комиссары, конечно же, вдалбливали всему армейскому составу, что Верховный, все-таки, Сталин, и никто другой. Но могло все же случиться, что Жуков повел бы за собой армию — и она пошла бы за ним! Сталин этого очень опасался.
О заговоре же я не слышал… Но если это был заговор, то тогда, конечно, кто-то может Сталина и оправдать. Вы подумайте только: 40 тысяч высших командиров уничтожено — это же страшное дело! Я думаю, он убирал всех тех, кто был близок к этим командирам. И все-таки там были не только Тухачевский, Блюхер… Вот, смотрите, что произошло с Кировым: по-моему, после XVII съезда, где при выборах в ЦК больше 300 человек проголосовало против Сталина… и Кирова не стало.
Они сразу же сфальсифицировали результаты выборов: официально было сказано, что против Сталина было 3 голоса, а против Кирова — 4. А на самом деле против Кирова было четыре, а против Сталина — 300. И потом Сталин 900 делегатов этого съезда убрал — он ведь не знал, кто эти триста. А делегатов, примерно, было 1100 человек. Он оставил в живых только 200 — скорее всего, каких-то колхозников… А тех, кто как-то политически мог быть замешан, он убрал.
— И в отредактированную Сталиным историю съезд вошел как «Съезд победителей»… — вспомнил я «Краткий курс», с которым познакомился уже как с историческим казусом — разумеется, много лет спустя.
— Он действительно убрал мозг партии, уничтожил весь ее цвет.
Тут мы оба помолчали. Бережков — задумавшись, видно, вспоминал; я — наблюдая за ним.
— Вы готовы допустить, что его действия определялись не столько заботой о сохранении государства, сколько сохранением своей личной власти? — спросил я.
— Да — вот такой непререкаемой, абсолютной власти, — охотно согласился Бережков.
— Вы думаете, он действительно искренне верил в свою особую миссию и видел в этом способ сохранения страны, Советского Союза: не просто личной власти, но сохранение того порядка, который он создал? И он верил в какие-то идеалы, связанные с благом народа в случае победы коммунизма? Или все это был камуфляж?
— Мне кажется, что он в какой-то мере верил в то, что он строил. Даже такими жестокими методами. Верил в возможность создания нового общества. У меня такое впечатление, что он вообще был последним, верящим в идею. Потому что после него Хрущев и дальше вся эта компания — у них это шло абсолютно по инерции. Конечно же, они не думали о благе народа…
— Валентин Михайлович, Бехтерев, кажется, поставил Сталину диагноз «паранойя». После этого его тоже не стало. А вы в личном общении не замечали какие-то свойственные этой болезни черты? Я понимаю, что вы не врач, но все-таки…
— Ну, конечно же, я могу сказать о своем впечатлении: я ведь пять лет был около него, иногда два раза в неделю, иногда — три. К его кабинету вел отдельный коридор. Он был очень спокойным, никогда не суетился. Я не замечал за ним никакой торопливости. Даже в очень тяжелые дни, когда немцы стояли буквально под Москвой, еще до начала Московской битвы, он держался спокойно. Он умел держать себя в руках. И у него был очень живой ум. Он быстро реагировал на изменение ситуации, на вопросы, обращенные к нему.
В беседах с Черчиллем, с Рузвельтом — если взять протоколы этих бесед, которые я, в основном, и вел — вы увидите, как он бросал реплику, тут же что-то уточнял. То есть он внимательно следил за ходом беседы, хотя вся она шла через перевод: он должен был быстро все в своем мозгу переработать. Поэтому говорить, что он был больной или страдал какой-то психической болезнью — по-моему, это утверждение не соответствовало действительности.
— Этот диагноз не касался его способности соображать, разговор прежде всего шел о мании преследования. О том, что он видел кругом врагов. Он боялся своего окружения.
— Да, это, пожалуй, верно, — согласился Бережков.
— Я бы дал вам с собой один материал о Сталине, который ждет у нас публикации — в нем довольно интересные цифры, которые, насколько я понял, приводятся впервые, — сказал я, передавая Бережкову копию текста.
— Откуда они у автора? — поинтересовался Бережков.
— Он ученый-историк, живет в Нью-Йорке. В Калининграде заведовал, кажется, кафедрой политэкономии.
— Знаете, — видимо, не вполне соглашаясь с концепцией этого текста, заметил Бережков, — у нас иногда идеализируют людей, делают из них героев: мол, раз уж они оказались жертвами, значит, они хорошие, а те, другие, — жестокие палачи. Тот же Тухачевский: вспомните, например, Кронштадтское восстание, когда по его приказу расстреляли 15 тысяч матросов. Безоружных, которые уже сдались!
— Или крестьянское восстание, — добавил я вспомнившийся мне еще один «подвиг» сталинского маршала.
— Ну да, крестьянское восстание Антонова, — подтвердил Бережков.
— Здесь он пишет, что Тухачевский впервые применил против мирного населения отравляющий газ, — я полистал лежащие между нами странички, пытаясь найти нужную.
— Существует записка Ленина, где он распорядился использовать газ для подавления бунтов. Еще царское правительство имело химическое оружие, но в боевых действиях никогда его не применяло. Немцы же первыми использовали его — в Первую мировую войну. А здесь всех этих мужиков и их семьи потравили газом, — завершил свою мысль Бережков.
* * *
— Вернемся все же к военной теме. Как вы думаете, если бы Гитлер тогда не напал на Советский Союз, могло бы случиться, что Сталин напал на Германию первым? Такая вероятность была?
— Думаю, что Сталин один не пошел бы на это — я имею в виду без союзников. Он видел, что Англия и Франция из двух зол — коммунизм и нацизм — склонны поддерживать нацизм.
— То есть они оценивали нацизм как меньшее зло? Так во всяком случае из Москвы виделось Мюнхенское соглашение?
— Да, конечно! Отдать Австрию, отдать Судеты — это все, понимаете… Вот только Польшу они связали гарантией, и то — почему? Потому что до этого был пакт. Я уверен, что если бы пакта не было, Гитлер напал бы на Польшу — и ни Англия, ни Франция ему войны не объявили бы. И, тем более, если бы он не напал, а только договорился бы о проходе своих войск — иначе он не мог начать войну против Советского Союза. Я думаю, если бы пакта не было, все могло бы развиваться в другом ключе. Гитлер просто предъявил бы ультиматум Польше. Эти командиры — Бек и другие — они бы капитулировали перед ним. Он бы им пообещал часть Украины, которую они в 20-м году отвоевали себе. И мне кажется, что тогда, не будь пакта, они бы также игнорировали угрозу Польше, угрозу Австрии и всем другим.
— Но история не имеет сослагательного наклонения — что случилось, то случилось…
— Это так. — Бережков задумчиво вертел в руках карандаш. — А знаете, — снова заговорил он, — при всем накале антикоммунизма и их страхе перед ним — тогда и теперь, — при всех наших бедах нельзя все же сегодня сбрасывать со счетов все, что было в Союзе хорошего — бесплатное образование, бесплатную медицину. Мне, например, делали операцию на почках в самой обыкновенной больнице.
— А почему в обыкновенной? — удивился я.
— А у меня тогда не было «кремлевки». И даже потом, когда я стал главным редактором журнала «США-Канада»… У нас в институте только Арбатов имел «кремлевку». Остальные сотрудники не имели. Так вот, я две недели там пролежал — и ни одной копейки не заплатил; правда, кормили кое-как, но операцию сделали хорошо. Образование бесплатное — я получил его, и мои дети получили, не платя ничего. Транспорт — очень дешевый. Квартплата — копейки стоила.
Я вспоминаю Теодора Драйзера, когда он писал — почему это в Америке забеспокоились о профсоюзах, стали сотрудничать с ними, почему сразу появились подкормки специальные для трудящихся? Потому что существовал Советский Союз! Наш опыт заставил посмотреть на себя по-другому — что может случиться, если они не примут каких-то мер.
— Ну, это известное положение — «надо поделиться сейчас немногим, а то они заберут сами все», — прокомментировал я горький опыт предоктябрьской России.
— Вот поэтому наше существование, сам факт нашего присутствия был очень опасен для капитанов капитализма, — завершил свою мысль Бережков.
Диалог 6-й: Я другой такой страны не знаю
— Валентин Михайлович, стоит ли сейчас-то давать оценки, что лучше — капитализм или социализм? — я понимал, что у собеседника немало оснований испытывать определенную ностальгию по кремлевской службе. Но ведь, в конце концов, и американский опыт тоже не назовешь худшим периодом его жизни.
— Допустим, не было бы войны. Наши социальные преимущества, — как бы не услышав меня, продолжал Бережков, — их же нельзя сбрасывать со счетов… а чего у нас действительно не было, так это свободы. Была жестокая цензура, были аресты — но что удивительно, социальная защищенность была. Не надо было думать о деньгах на похороны, например: учреждение, где вы в последнее время работали, все это оплачивало.
— Помните, существовала популярная формула — с известной долей юмора она гласила: «мы делаем вид, что работаем, они делают вид, что нам платят». И действительно, человек с минимальными затратами собственного труда обеспечивал удовлетворение минимальных своих потребностей.
— Была, конечно, неэффективность, — согласился Бережков. — Если человек был диссидентом, о нем КГБ заботилось, но вот просто плохого работника невозможно было уволить.
— И при всем этом значительная доля населения, хотя бы и внутренне — но отвергала этот строй. Не все были довольны установленным порядком вещей. Достаточно вспомнить, сколько оказалось власовцев — да и вообще тех, кто переходил на сторону немцев. Квалифицированные источники утверждают — миллионы! Наверное, какая-то часть просто спасала свои жизни, пытаясь выжить, но ведь были и идейные перебежчики…
— Конечно, были. Взять только Украину — там погибло 10 миллионов во время коллективизации. А у них у всех остались дети, которые служили в армии, когда началась война. Потом их Власов завербовал… или, скажем, предложил сотрудничать. И они сознательно пошли, потому что думали: если Гитлер победит, они хотя бы вернут себе земли своих отцов, отобранные коммунистами. Многие так считали. Теперь вот говорят: Сталин тех, кто сотрудничал с немцами — татар из Крыма и некоторые кавказские народы — переселил в Среднюю Азию и Сибирь. Я вспоминаю в период НЭПа: мы с отцом ездили на юг, на Черное море. Какое же было изобилие в Крыму — роскошные сады, прекрасные фрукты! И все это разрушили. Так вот, они и стали поддерживать Гитлера — думали, может, теперь не вернутся коммунисты.
— Объяснение всему этому есть, конечно. Мне просто была любопытна ваша точка зрения на этот вопрос. А личность самого Власова — как вы его оцениваете? Я не случайно спрашиваю: у нас в газете нередко возникает полемика между одним автором (я уже упоминал его), который пишет на основании собранных им материалов об истории власовского движения — о причинах, массовости и т. д. — и ветеранами, прошедшими эту войну. Власовцы были врагами, с которыми они сражались, и им, естественно, сегодня кажется чрезвычайно обидным, что кто-то пытается найти объективные причины, оправдывающие переход Власова на сторону немцев.
Причем, зачастую оппоненты автора не признают никаких аргументов, не пытаются даже выяснить, на какие источники он опирается.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.
«- Лена здесь не живет, ты зря потратил время на дорогу. Ты уж извини, но в дом я тебя не приглашу. А дочь мою ты оставь в покое, она скоро выходит замуж, и забыла всё, что было у вас с ней. Это всё в прошлом, ты и так много плохого ей сделал, не кажется ли тебе, что уже достаточно?! Займись своей жизнью, живи дальше, а Лену не тронь.»
Великолепный Петербург в картинах великолепной Бэгги Боем.
- Начало.
Глава 28. Окончание.
Остановившись у знакомого до боли резного заборчика в Луге, Миша вышел из машины. Он чувствовал себя почему-то сильно утомлённым, и физически, и морально. Устало вздохнув, он отворил невысокую калитку и быстро взбежал на крылечко, не давая себе времени передумать и отступить.
Решительно постучав в дверь, Миша замер, услышав шаги в доме. Сердце его бешено заколотилось в предвкушении встречи с Леной, дышать стало трудно, а в голове бешено прыгали мысли о том, что же нужно сказать, чтобы не быть изгнанным сразу же.
Дверь открылась, и на Мишу вопросительно и удивленно смотрела Любовь Ивановна:
— Миша? Не ожидала тебя увидеть. Что привело тебя сюда?
— Здравствуйте, Любовь Ивановна, — Миша немного растерялся, — Я хотел бы с Леной поговорить. Вы не волнуйтесь, я не скандалить приехал, не ругаться… просто скажу ей несколько слов, и всё.
Ему было трудно подобрать слова, казалось, что говорит он полнейшую ерунду, а смотреть в глаза бывшей тёще он и вовсе не мог. Мише казалось, что глаза Любови Ивановны смотрят на него с осуждением, которое обжигает его до самого нутра.
— Лена здесь не живет, ты зря потратил время на дорогу. Ты уж извини, но в дом я тебя не приглашу. А дочь мою ты оставь в покое, она скоро выходит замуж, и забыла всё, что было у вас с ней. Это всё в прошлом, ты и так много плохого ей сделал, не кажется ли тебе, что уже достаточно?! Займись своей жизнью, живи дальше, а Лену не тронь.
— Как замуж? За кого? – Миша, казалось, не услышал остальных слов, сказанных ему, — Где она живет сейчас?
— Ты меня слышишь? – повысив голос, строго воскликнула Любовь Ивановна, — Поезжай домой, и дорогу сюда забудь! Тебя дела Лены не касаются!
Миша сел на ступеньку деревянного крыльца и прислонился к перилам, в голове темнело, почему-то он почувствовал злость и обиду, на самого себя.
— Скажите, — хрипло спросил он вышедшую на крыльцо женщину, — Любовь Ивановна, прошу вас, скажите мне правду, Дима – мой сын? Ведь мой, правда?
Любовь Ивановна смотрела в Мишины глаза, умоляюще взирающие на неё со ступенек. Нет, как ни искала она в себе жалости к Мише, не находила её даже очень глубоко в своей душе, хотя всегда считала себя добрым и отзывчивым к чужому горю человеком.
Пожалеть сейчас Мишу означало одно – сломать всю будущую жизнь своей дочери, и своему внуку. И, возможно, даже Павлу, которого она уже считала членом семьи, за его отношение к Лене, и особенно – к Димке. Лгать грешно, это все знают… Но как тонка та грань, где тебе приходится сделать выбор…
— Нет, Димка не твой. И не терзай зря ни Лену, ни себя. Не сложилось у вас, оставь прошлое, иди в настоящее.
Любовь Ивановна ушла в дом, знакомо звякнул засов – столько раз Миша слышал этот звук раньше, когда приезжал сюда к Лене. А сейчас этот звук будто оборвал в нём ту тонкую ниточку, еще связывавшую его с прошлым. Как оказалось, со счастливым прошлым. А теперь всё… всё закончилось и ушло без возврата – Лена выходит замуж за отца своего ребенка, и Мише нет больше места в её жизни. И ему осталось только принять это.
И он принял, ведь выхода другого не было. Время потекло для него уныло и однообразно, хотя, честно сказать, развлечений хватало. За годы, прошедшие после того последнего разговора с матерью Лены, в жизни Миши много что происходило.
Он быстро поднялся по карьерной лестнице до довольно высокой должности, купил себе машину, ничуть не хуже, чем была у него раньше, оформил в ипотеку большую квартиру в престижном районе Северной Столицы. Снова дружил он с Костей Лисицким и был другом их семьи, стараясь изо всех сил быть хорошим другом и тем самым искупить прошлую тайную свою вину перед другом.
Миша стойко пережил период, когда его несколько раз вызывали в полицию по делу о краже из квартиры бывшей жены. Но вёл он себя спокойно и безразлично, сообщив следователю, что был в тот день на смене и вообще понятия не имеет, что за картины были в квартире бывшей жены, потому что живопись его совершенно не интересует. После он понял, что дело скорее всего закрыли, потому что больше никто ни его, ни его мать по этому поводу не беспокоил.
Элла же сама оказалась не лыком шита и сообщила полицейскому, который её опрашивал, что заинтересовавшую её картину она честно попросила у бывшей невестки, а когда та отказала – что поделать, её право – обиделась и забыла про картину, и про саму Лену.
Отношения матери и сына, без того не особенно тёплые и до всех этих событий, теперь и вовсе сошли на нет.
Обратите внимание: История одного человека.
Когда Миша переехал в новую свою квартиру, Элла тут же сдала бабушкину квартиру в аренду и уволилась с работы. Каждый жил сам по себе, не помня родства.
Вот только с девушками у Миши как-то не складывалось. Вроде бы и привлекал он противоположный пол, и несколько раз отношения даже заходили достаточно далеко, что девушка переезжала к Мише с вещами. Но вот только через пару-тройку месяцев очередная девушка без объяснения причин собирала свои вещи и вновь пустела Мишина шикарная жилплощадь. Миша уже и причину этого искать перестал, просто принимал всё, как должное.
Один раз правда они обсуждали это с Костей, после очередного поспешного бегства Мишиной подруги, со словами: «Дело не в тебе, ты замечательный, но… я так решила!»
— Ты знаешь, может ты в каждой из них Лену ищешь, сравнивать пытаешься с ней? Любая нормальная девушка это чувствует, а кому такое отношение понравится, — Костя всегда был искренним с другом и пытался помочь.
— Нет, Лену я забыл, всё это в прошлом. Давай не будем об этом, — Миша не хотел обсуждать это даже с лучшим другом.
На самом деле он врал. Первое время в каждой встречной рыжеволосой девушке он видел Лену и вздрагивал радостно, но это оказывалась не она. Странное дело, такой большой город, просто огромный… но так часто Миша встречал старых своих знакомых – то коллег с прошлой работы, то Наталью с дочкой, один раз даже Олесю встретил в магазине… А вот Лену за прошедшие два года он не встречал ни разу. А он очень этого хотел – чтобы свела их судьба снова, чтобы выпал счастливый случай и ему. Но судьбе было, наверное, не до Миши.
Весенним тёплым вечером ехал Миша в фитнес-клуб, забирать с занятий Марину. С этой девушкой они встречались уже три месяца, и Мише казалось, что он учёл все свои прошлые ошибки и иногда даже начал ощущать что-то, похожее на счастье, рядом с Мариной. Она была чем-то неуловимо похожа на Лену…
Остановившись на светофоре, Миша случайно взглянул на стоявшую в соседней полосе машину, и сердце его оборвалось в бездну. Он узнал бы из миллиона это лицо и рыжие локоны, собранные в узел. За рулём большой белой машины сидела Лена. Ошибки быть не могло, и Миша подумал – это он, тот случай которого он ждал. Нарушая все правила, сигналя всем, Миша открыл окно машины и просил пропустить его в нужный поток. Водители ругались, махали руками и обзывали его последними словами. Но всё же Миша вырулил на нужное направление, машина Лены маячила впереди, совсем недалеко, и Миша внимательно следил, чтобы не отстать.
Вскоре они въехали на большую стоянку возле одной из городских поликлиник. Машина Лены остановилась, и Миша припарковался неподалёку, собираясь во что бы то ни стало поговорить с ней. Внутри всё трепетало от предвкушения встречи, он закрыл глаза, выдохнул, и вышел из машины.
Фото автора
Лена открыла заднюю дверь своего автомобиля, и Миша увидел там детское кресло, из которого тут же выпрыгнул шустрый рыженький мальчуган лет примерно трёх. Миша остановился в нерешительности, он подумал, что Лена привезла ребенка в больницу по какому-то делу, и обрадовался – это был повод назвать их встречу случайной и предложить свою помощь.
— Мамочка, смотри, там папа! Папа идёт! – закричал мальчуган и указал рукой на высокого мужчину, который спускался по ступеням больничного корпуса и махал рукой.
— Не кричи так сильно, я вижу, что папа идет, — усмехнулась в ответ Лена.
Миша отступил назад так, что его не стало видно за небольшим микроавтобусом, а сам он видел всё… Лена улыбалась и махала рукой мужчине, и Миша увидел, что под рубашкой Лены виднеется округлившийся животик. Мир рухнул в его голове, потому что всё оказалось правдой – и этот рыжий мальчуган – не Мишин сын, и бывшая жена его счастлива, у неё семья, муж…. И она совершенно не помнит того, кто прячется теперь в тени и не сводит с них завистливого взгляда.
— Ну что, семейство, готовы? – мужчина подхватил на руки подбежавшего к нему малыша и поцеловал Лену, — Вот ваш папка и в отпуске! Предлагаю это отпраздновать! Пицца?
— Пицца, пицца! — закричал мальчишка звонким счастливым голоском.
Семья о чем-то еще говорила, мужчина устраивал малыша в детском кресле, Лена усаживалась на пассажирское сиденье, а Миша всё никак не мог заставить себя оторвать от них глаз.
Ему было невыносимо мучительно смотреть на чужое счастье, но в то же время не смотреть он не мог. Потому, что представлял сейчас себя на месте того мужчины, рядом с Леной.
Ведь всё так просто – это мог быть сейчас он сам, целовать Лену, погладив малыша внутри неё, пристёгивать что-то рассказывающего сына в детское кресло и ехать вместе с ними в пиццерию, праздновать предстоящий отпуск…
«Видимо, не судьба, — подумал Миша, — Не судьба мне быть счастливым».
Хотя, сам он прекрасно сейчас понимал, что судьба здесь в общем-то ни при чем. Всё разрушено его стараниями и его собственными руками.
Через месяц Миша сделал предложение Марине, но неожиданно получил отказ. Сам он этому не удивился, но уже то, что Марина всё ещё не собрала вещи и не ушла от него, вселяло в него надежду, что и он будет когда-нибудь счастлив.
Миша надеется. Кто знает, может быть, и ему наконец повезет.
От Автора:
Вот так закончился этот рассказ — надеждой. Надеждой на то, что человек в силах изменить свою жизнь, изменив себя. Только для этого нужно не изменять принципам, не жалеть себя, не паразитировать на любви другого человека к тебе.
«Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!» Н.А. Заболоцкий
Дорогой мой Читатель, добрый и справедливый! Благодарю тебя за то, что ты со мною!
Благодарю моих Читателей за поддержку сайта — сейчас она особенно необходима, за ваши эмоции, комментарии и приятное общение!
А новый рассказ — уже завтра!
Еще по теме здесь: Истории.
Источник: Питерская история. Глава 28. Окончание..
Баба Маня жизнь прожила долгую, трудную. Девяносто восемь, почитай, исполнилось, когда на погост её понесли. Пятерых детей подняла, семнадцать внуков вынянчила, да правнуков с десяток. Все на её коленях пересидели до единого, ступени крыльца стёрты были добела от множества ног и ножек, что бегали и ступали по нему за все эти годы, всех принимала старая изба, которую ещё до войны поставил муж бабы Мани — Савелий Иваныч.
В сорок первом ушёл он на фронт да там и сгинул, пропал без вести в сорок третьем, где-то под Сталинградом, холодной суровою зимою. Баба Маня, тогда ещё просто Маня, вдовой осталась, с детьми мал-мала меньше. До последнего дня своей жизни, однако, ждала она своего Савоньку, не теряла надежды, что он жив, часто выходила к палисаднику и стояла, всматриваясь вдаль, за околицу — не спускается ли с пригорка знакомая фигура. Но не пришёл Савелий Иваныч, теперь уж там, чай, встретились.
Но не только мужа проводила на войну баба Маня, а и старшего сына своего — Витеньку. Ему об тот год, как война началась, восемнадцатый годок пошёл. В сорок втором ушёл добровольцем, а в сорок пятом встретил Победу в Берлине. Домой вернулся живым на радость матери. Ну а младшей Иринке тогда всего два годика исполнилось, последышем была у родителей. Мане под сорок уж было, как Ирка народилась.
Война шла по земле…Всяко бывало, и голодно, и холодно, и тоска душу съедала и неизвестность. Однако выстояли, все живы остались, окромя отца.
Когда пришла пора бабе Мане помирать, то ехать в город в больницу она категорически отказывалась.
— Сколь мне той жизни-то осталось? Сроду в больницах не бывала, дайте мне в родной избе Богу душу отдать.
Дети о ту пору сами уже стариками стали, внуки тоже в делах да заботах, ну и вызвалась за прабабкой доглядывать правнучка Мила. Больно уж она прабабушку свою любила, да и та её среди других правнуков выделяла, хоть и старалась не показывать того.
Приехала Мила, которой тогда девятнадцать исполнилось, в деревню, в бабыманин дом. Ну и остальная родня чем могла помогала, кто продуктов им привезёт, кто на выходных приедет с уборкой помочь. Так и дело пошло. Баба Маня не вставала, лежала на подушках строгая, задумчивая, ровно что тревожило её.
Подойдёт к ней Милочка, постоит, поглядит, спросит:
— Чего ты, бабуленька? Что тебе покоя не даёт? О чём всё думаешь?
— Да что, милая, я так… Жизнь вспоминаю.
— Ну вот что, давай-ка чаю пить.
Принесёт Мила чашки, варенье да печенья, столик подвинет ближе и сама тут же пристроится. Потечёт у них разговор задушевный, повеселеет бабушка, и Миле спокойно.
Но с каждым днём всё больше бабушка слабела, всё чаще молчала, да думала о чём-то, глядя в окно, за которым стоял старый колодец. Выкопал его тоже Савелий, муж её, тогда же, когда и избу поднимали. Теперь-то уж не пользовались им, вода в избе была нынче, все удобства. Но засыпать колодец не стали, на добрую память о прадедушке оставили.
И вот в один из весенних дней, когда приближался самый великий из праздников — День Победы, подозвала баба Маня правнучку к себе и рукой на стул указала, садись, мол. Присела Мила.
— Что ты, бабонька? Хочешь чего? Может кашки сварить?
Помотала баба Маня головой, не хочу, мол, слушай.
— Праздник скоро, — с придыханием начала баба Маня, — Ты знаешь, Мила, что для меня нет его важнее, других праздников я и не признаю, окромя него. Так вот, вчерась Савонька ко мне приходил. Да молчи, молчи, мне и так тяжело говорить-то, болит в груди, давит чего-то. Приходил молодой, такой каким на фронт уходил. Скоро, бает, увидимся, Манюша. Знать недолго мне осталось.
И вот что хочу я тебе поведать, Милочка, ты слушай внимательно. Никому в жизни я этой истории не рассказывала доселе. А теперь не могу молчать, не хочу я, Милочка, с собой эту тяжесть уносить. Не даёт она мне покоя. Вот как дело, значит, было…
У Савелия в лесу заимка была, охотился он там бывало, ну и избушка небольшая имелась. Как на войну я сына да мужа проводила, так и сама научилась на зайцев да на птиц силки ставить. Уходила в лес с утра, в избушке всё необходимое хранила для разделки, а на другой день проверять силки ходила.
И вот однажды прихожу я как обычно к избушке, захожу, и чую — есть кто-то там. Ой, испужалась я до чего! Может беглый какой, дезертир. Тогда были и такие. А то вдруг медведь, а у меня ничего с собой и нет. Нащупала я в углу избы лопату, выставила её вперёд себя да пошла тихонько в тот тёмный угол, где копошилось что-то.
Вижу, тёмное что-то, грязное, а оконце в избе махонькое, да и то света почти не пропускает, под самым потолком оно. Замахнулась я лопатой-то, и тут гляжу, а это человек. Ба, думаю, чуть не убила, а самой страшно, кто ж такой он. Может из наших партизан кто?
— Ты кто такой? — спрашиваю я у него.
Молчит.
— Кто такой, я тебе говорю? — а сама снова лопату подняла и замахнулась.
А он в угол зажался, голову руками прикрывает. Вижу, руки у него все чёрные, в крови что ли. И лицо не лучше.
— А ну, — говорю, — Вылазь на свет Божий.
Он, как сидел, так и пополз к выходу, а сам всё молчит. И вот вышли мы так за дверь и вижу я, Господи помилуй, да это ж никак немец? Откуда ему тут взяться? А молоденький сам, мальчишка совсем, волосы светлые, белые почти, как у нашего Витюши, глаза голубые, худой, раненый. Стою я так напротив него и одна мысль в голове:
— Прикончить его тут же, врага проклятого.
А у самой защемило что-то на сердце, не смогу. Годков-то ему и двадцати нет поди, ровно как и моему сыну, который тоже где-то воюет. Ой, Мила, ой, тяжко мне сделалось, в глазах потемнело. А этот вражина-то, значит, сидит, сил нет у него, чтобы встать, и твердит мне на своём варварском наречьи:
— Не убивайт, не убивайт, фрау!
И не смогла я, Мила, ничего ему сделать. Больше того скажу я тебе. Взяла я грех на душу — выхаживать его принялась. Ты понимаешь, а? Мои муж с сыном там на фронте врага бьют, а я тут в тылу выхаживаю его проклятого! А во мне тогда материнское сердце говорило, не могу я этого объяснить тебе, дочка, вот появятся у тебя детушки и может вспомнишь ты свою прабабку старую, дурную, и поймёшь…
Тайком стала я ему носить еды маленько, картошину, да молока кружку. Раны его перевязала. Наказала из избушки носу не казать. Приволокла соломы из дому да тулупчик старенький, ночи уже холодные совсем стояли, осень ведь. Благо ни у кого подозрений не вызвало, что в лес я хожу, я ведь и до того ходила на заимку.
А на душе-то кошки скребут, что я творю? Сдать надо мне его, пойти куда следует.
— Всё, — думаю с вечера, — Завтра же пойду к председательше Клавдии.
А утром встану и не могу, Милка. Не могу, ноги нейдут…
Дни шли, немец болел сильно, горячка была у него, раны гноились. Так я что удумала. В село соседнее пошла, там фельшерица была, выпросила у ей лекарство, мол, дочка вилами руку поранила, надо лечить. И ведь никто не проверил, не узнал истины. А я тому немцу лекарство унесла. Пока ходила эдак-то к нему, говорили мы с ним. Он по нашему сносно балакал, не знаю уж где научился.
Звали его Дитер. И рассказывал он про их хозяйство там, в Германии ихней, про мать с отцом, про младших братьев. Ведь всё как у нас у них. Зачем воевали?… Слушала я его и видела их поля, семью его, как будто вживую. И так мне мать его жалко стало. Ведь она тоже сына проводила, как и я, и не знает где-то он сейчас.
Может и мой Витенька сейчас вот так лежит где-то, раненый, немощный. Может и ему поможет кто-то, как я этому Дитеру помогаю. Ох, Мила, кабы кто узнал тогда, что я делала, так пошла бы я под расстрел. Вот какой грех на мне, доченька. Тряслась я что лист осиновый, а ноги сами шли на заимку.
И вот в один из дней в деревню к нам партизаны пришли. Вот тогда я по-настоящему испугалась. Задками, огородами, вышла я из деревни, да бегом на заимку, в избушку свою.
— Вот что, Дитер, — говорю я своему немцу, — Уходить тебе надо! Иначе и меня с детьми погубишь и сам погибнешь. Что могла, сделала я для тебя, уходи.
А он слабый ещё совсем, жар у его, сунула я ему с собой еды немного да и говорю:
— Сначала я уйду, а потом ты тихонько выходи и уходи, Дитер.
А он глядел на меня, глядел, а потом за пазуху полез. Я аж похолодела вся.
— Ну, — думаю, — Дура ты, Маня, дура, у него ведь оружие есть наверняка. Порешит он тебя сейчас.
А он из-за пазухи достал коробочку, навроде шкатулки махонькой и говорит:
— Смотри, фрау.
И мне показывает. Я ближе подошла, а там бумажка с адресом и фотография.
— Мама, — говорит он мне, и пальцем на женщину тычет, что на фото.
Потом сунул мне в руки эту коробочку и говорит:
— Адрес тут. Когда война закончится, напиши маме. Меня убьют. Не приду домой. А ты напиши, фрау. Мама знать будет.
Взяла я эту коробчонку, а сама думаю, куда деть её, а ну как найдут? Постояли мы с ним друг напротив друга, поглядели. А после, уж не знаю, как это получилось, само как-то вышло, подняла я руку и перекрестила его. А он заревел. Горько так заревел. Руку мою взял и ладонь поцеловал. Развернулась я и побежала оттуда. Бегу, сама ничего от слёз не вижу.
— Ах ты ж , — думаю, — Война проклятая, что ж ты гадина наделала?! Сколько жизней покалечила. Сыновья наши, мальчишки, убивать идут друг друга, вместо того, чтобы хлеб растить, жениться.
Тут слышу, хруст какой-то, ветки хрустят, за кустами мужики показались, и узнала я в них наших, тех, что в деревню пришли недавно.
— Что делать?
И я нож из кармана вытащила, да ногу себе и резанула. Тут и они подошли.
— Что тут делаешь? Чего ревёшь?
— Да на заимку ходила, силки проверяла, да вот в потёмках в избе наткнулась на железку, порезалась, больно уж очень.
— Так чего ты бежишь? Тут перевязать надобно, — говорит один из них и ближе подходит.
— Да я сама, сама, — отвечаю. С головы платок сняла да и перемотала ногу-то.
Ну и бегом от них в деревню. А они дальше, в лес пошли.
Мила слушала прабабушку, раскрыв рот, и забыв про время. Ей казалось, что смотрит она фильм, а не про жизнь настоящую слушает. Неужели всё это с её бабой Маней произошло?
— А дальше что, бабуля? Что с Дитером стало?
— Не знаю, дочка, может и ушёл, а может наши его тогда взяли. Он больно слабый был, вряд ли смог уйти. Да и я тогда выстрелы слышала, когда из леса-то на опушку вышла. Думаю, нет его в живых.
— А что же стало с той шкатулкой? Ты написала его матери?
— Нет, дочка, не написала. Времена тогда были страшные, боялась я. Ну а после, когда много лет прошло, порывалась всё, да думала, а надо ли прошлое бередить? Так и лежит эта шкатулка с тех пор.
— Так она цела? — подскочила Мила, — Я думала, ты уничтожила её.
— Цела, — ответила бабушка, — И спрятала я её на самом видном месте. Долго я думала куда мне её деть, а потом и вспомнила, как мне ещё отец мой говорил, мол хочешь что-то хорошо укрыть — положи на видное место. Вот у колодца я её и закопала ночью. Там много ног ходило, землю быстро утоптали, отполировали даже. А я до сих пор помню, где именно она лежит.
— А покажешь мне?
— Покажу.
В тот же день Мила принялась копать. Было это нелегко. Земля и вправду была отполирована и тверда, словно бетон. Но мало-помалу дело шло, и через какое-то время Мила с трепетом достала на свет , завёрнутую в тряпицу, небольшую деревянную коробочку. Ночью, когда бабушка уже спала, Мила сидела за столом и разглядывала тронутую временем, но всё же довольно хорошо сохранившуюся фотографию женщины средних лет и жёлтый сложенный кусочек бумаги с адресом.
Бабы Мани не стало десятого мая. Она встретила свой последний в жизни Праздник Победы и тихо отошла на заре следующего дня. Душа её теперь была спокойна, ведь она исповедала то, что томило её многие годы. Невыполненное обещание, данное врагу.
Мила нашла Дитера. Невероятно, но он был жив, и все эти годы он помнил фрау Марию, которая спасла ему жизнь. Жил он по тому же адресу, что был указан на клочке бумаги, отданной бабе Мане в том далёком сорок третьем. У него было четверо детей, два сына и две дочери, одну из дочерей он назвал Марией, в честь русской женщины. Милу пригласили в гости и она, немного посомневавшись, всё же поехала. Она увидела вживую и Дитера, и его детей, и внуков.
Теперь над их головами было мирное небо, они были не врагами, но сердца помнили то, что забыть нельзя, чтобы никогда больше не повторилось то, что было. Говорят, что воюют политики, а гибнут простые люди, наверное так оно и есть. Многое минуло с той поры, поросло травой, стало памятью. Наши Герои всегда будут живы в наших сердцах.
А жизнь идёт. И надо жить. И никогда не знаешь, где встретит тебя твоя судьба. Любовь не знает слова «война». Милу она встретила в доме Дитера. Спустя год она вышла замуж за его внука Ральфа. Вышло так, что тогда на лесной глухой заимке её прабабушка Мария решила судьбу своей правнучки..