Первая женщина
Там, где клён шумит над речной волной,
Говорили мы о любви с тобой.
Опустел тот клён, в поле бродит мгла.
А любовь, как сон, стороной прошла…..
Мы допели песню, перекрикивая друг друга, пытаясь вытянуть своими не подготовленными голосами модуляцию на полтона выше. Виталий оперся на гитару, сосредоточенно смотря в одну точку.
— Эх, вернуть бы те времена!- я мечтательно затянулся.
Налили еще вина прошлогоднего урожая.
— За то… — Виталий поднял фужер, сделал паузу, вспоминая, за что мы еще не пили,- давай за первых женщин.
— В космосе? За Терешкову? Давай…
— Балбес ты… За твою первую женщину…
— А-а-а…- растянул я, — да моя первая женщина, как же её звали? Нет, я лучше за вторую.
— Нет , старик. Первая женщина это не просто, та с которой ты первый раз переспал. Это символ твоего перевоплощения из мальчика в мужчину. Вот ты помнишь, как это было?
— Ммм… Нет, ну, конечно помню, так ты ж тогда … мы же с тобой тогда на озеро ездили! Да-а-а!
==================================
Мы, два, праздно шатающихся студента, частенько заезжали в парк, поиграть в настольный теннис. Хотя и не обладали большими талантами, но часто обыгрывали, тамошних завсегдатаев. На этот раз посетителей было не много и мы вяло перестукивались с Виталием.
— А можно с вами поиграть?- сколько было в её голосе сексуальности. А ведь правду говорили: «В СССР секса нет». Спали , совокуплялись, занимались любовью, сношались, пилились, барались, но вот сексом не занимались. Слово как-то не в обиходе было. Да и «сексуальность», это только сейчас такое прилагательное прилагается к таким вот девушкам, а тогда слов уже было не надо, все было понятно по остекленевшим глазам и отвисшей челюсти. Мы, как два бандерлога замерли, а я еще минуту как рыба на воздухе беззвучно открывал рот. Виталий , как старший и более опытный , в амурных делах человек, оправился быстрее. Засуетился.
— Конечно, Вас научить? Или вы умеете играть?
— Немного…- ответила она с таким же томным кокетством.
Я положил на стол ракетку, уступая девушке место.
Не прошло минут десять, и Виталий вылетел. Пришел мой черед играть с незнакомкой. Я тоже продержался недолго. Я думал, может это от того, что она как-то сковывает меня своими взглядами и возгласами, ну, не такими, как Маша Шарапова, но тоже очень … не дающими сосредоточиться. Играла она действительно классно. Мы не стали расспрашивать, где она так научилась играть. Хоть мы и не поддавались, но было приятно проиграть этой девушке.
Звали её Наташа. Мы познакомились, после того, как она обыграла нас раз по пять. Насытившись цоканьем шарика и хорошо размяв шею упражнением «шарик налево — шарик на право», зашли в кафе выпить какой-нибудь воды и съесть по мороженому. Мы, наперебой с Виталием, рассказывали какие-то смешные истории, анекдоты. Она смеялась. Что это был за смех. Если бы аргонавтам на пути попались не поющие сирены, а смеющиеся так, как Наташа, хрен бы они доплыли до Колхиды. Физика звука. Звук определенной волны может вызвать у человека тревогу и панику, может вызвать сон, а звук её смеха вызывал дикое возбуждение и действовал, как наркотик, хотелось слушать и слушать волны её смеха, смотреть на волны её светлых волос, волны её манкого тела. Она оказалась абитуриенткой. Приехала поступать в институт из другого города. Роли между нами распределились. Я отдал нашу «находку» Виталию без сопротивления. Я не верил в свои силы, что такую девушку я смогу удержать и поэтому уступил место другу. Теперь это была его девушка, а я был , не то, что бы третьим лишним, а этаким Санчо Панса. Эта роль меня нисколько не расстраивала.
— А у тебя нет подружки?- позаботился обо мне Виталий.
— Есть, вот такая, — Наташа выставила свой прелестный кулачок с большим пальцем вверх,- очень хорошая девочка.
Когда такая нимфа говорит о своей подруге в такой превосходной степени, жди подвоха. Так и вышло.
На следующий день мы с Виталием приехали в общежитие, где они жили. По дороге бурно обсуждали наше знакомство, планы и предстоящую встречу. Дверь открыла Наташа.
— Знакомьтесь , Таня,- ну чего не сделаешь ради друга, ведь альтруизм это тот цемент, который и скрепляет дружбу. Я, как можно приветливей, улыбнулся.
Наверное, если бы я, каким-то образом, познакомился с Наташей сам, то нудно рассказывал бы ей о музыке, поэзии, утомляя её многочасовыми прогулками по городу, походами в кино и, может быть, через несколько месяцев , набравшись храбрости, попытался к ней прикоснуться или поцеловать, постоянно мучая себя сомнениями и догадками о возможном отказе. Каково же было моё удивление, тому, с какой легкостью и азартом девчонки встретили предложение Виталия поехать на озеро , с ночевками.
— Ура!!! Когда поедем?!- в миг, разрушила все мое представление о недоступности красивых девушек, Наташа, смеясь и игриво переглядываясь с Таней.
Маленькая двуспальная палатка и два спальных мешка, сосновый лес, озеро и уединенность возбуждали воображение о предстоящем ночлеге. Мы сидели у костра, пели песни под гитару, пили «Пал Палыча» ( портвейн приморский) из тяжелых толстых бутылок. Прыгающие блики от костра на лицах стали сливаться, черты смазались, все вокруг стало вертеться с нарастающей скоростью. Глаза закрывались, а с закрытыми глазами «вертолет» еще больше увеличивал обороты своих «лопастей».
Я проснулся ночью, от сухости и гадости во рту, от того, что затекла рука, которой сложно было пошевелить. Мы лежали спеленатые одним, с Таней, спальником . В пьяном, темном воображении представлялось, что я лежу с Наташей, такой близкой, теплой и доступной. Я стал ощупывать соседку по спальнику, пытаясь пробраться через преграду расставленных ею рук.
— Не надо,- шептала она, пресекая мои попытки залезть к ней в треники.
После недолгой борьбы, она прекратила сопротивление. Я совершенно не помню свои ощущения, просто стучало в висках, а все происходящее из реальности плавно перетекало в иллюзию нетрезвого сознания, извлекая из него образ Наташи, её смех, мои, глубоко потаенные грезы.
На следующий день, я, под видом сбора дров, долго бродил по лесу. Не хотелось встречаться взглядом с Таней. Стыд или брезгливость, заставляли отводить глаза. А она, наоборот ждала от меня каких-то знаков, не скажу любви, может благодарности. От этого становилось не по себе.
— Ну. ты что? Как? Таньку дрюкнул?- участливо расспрашивал Виталий.
— Да нет… Я так вчера перебрал, спал, как убитый,- не хотелось признаваться другу в содеянном. А может себя пытался убедить: «Ничего не было, ничего не могло быть, мне все приснилось».
— Вот ты-ы… — Виталик , видимо подбирая нужное определение, найдя его, не стал произносить, а только растянул «ты», маскируя в него найденное,- зачем нажрался? Думал, Танька красившее станет. Да она и так ничо . Если хочешь, можем поменяться…
Меня долбануло чем-то электрическим, трусануло, подкинуло от земли, на которой сидел: «Как?!». Лицо залило краской, горячей красной краской.
Дождавшись ужина, похмелье хлебало горячий кулеш из котелка. Пить уже не хотелось, отхлебывал за компанию. Девчонки, после первого дня проведенного с нами, видимо, уверовали в нашу порядочность, пили уже большими глотками, веселясь и хохоча от любого движения или слова сказанного нами.
— Идем купаться?!- Наташа сорвалась с места и побежала к озеру. Вслед за ней побежала и Таня.
Было довольно прохладно и купаться, как-то, совсем не хотелось. Мы побрели следом. Девчонки плескались и смеялись в темной воде ночного озера, образуя волны, на которых, бликами , растекалась полная луна. Наташа вышла первой, поблескивая каплями воды на изгибах нагого тела в лунном свете. Русалка, Гоголь, ведьмовский манящий смех. Меня переклинило. Я стоял с полотенцем в руках, совершенно обездвиженный, тупо пялясь на голую Наташу, стараясь впитать как можно больше увиденного.
— Ну, дай же полотенце,- она протянула руку,- вытри меня…
К обездвиженности добавилось медленное погружение в землю.
— Давай, чудак,- подталкивал сзади Виталик.
Железным дровосеком, с несмазанными шарнирами, в раскачку, я приблизился к Ней. У меня хватило сил, только, дотронутся полотенцем до груди и меня окончательно парализовало. Она звонко, задорно рассмеялась, выхватила полотенце и побежала к палатке вместе с Таней. Когда я, отошедший от паралича, пришел, они уже были одеты и грелись возле костра.
==============================================
— Таня , Таня её звали…- процедив сквозь зубы терпкое вино, восстанавливал в памяти картины тех далеких событий.
— Ты ж говорил, что тогда не вышло?
— Да нет, вышло, просто… как-то все не так, как представлял. А вот о чем жалею…- я взял гитару, звякнул парой аккордов, — зеленый был… сейчас бы…
Я однажды гулял по столице и
Двух прохожих случайно зашиб.
И попавши за это в милицию,
Я увидел её — и погиб.
Я не знаю, что там она делала —
Видно, паспорт пришла получать.
Молодая, красивая, белая…
Декабрь ,2012
Да, именно первая женщина, таковой тогда казалась мальчишке 23-х летняя молодая девушка. Хотя именно девушка-одногодка уже до неё была, но те ощущения и чувства, полученные от двух разных представительниц женского пола, не шли ни в какое сравнение друг с другом. Первая была робкой студенткой, вторая огнём, пожирающим плоть, вздымающим мышцы и напрягающим нервы. Одним своим видом она говорила – я не просто первая Первая женщинаженщина, я пантера. От неё пахло хищницей, и тем больше манило незнакомое чувство сладкой опасности, жажда приключений. Мне было 17, и эта встреча случилась самым неожиданным образом.
Женщина, как я её мысленно тогда называл, была учительницей начальных классов, которая привезла ребят из интерната на летний отдых в один из пионерских лагерей далеко за городом. Деток этих приводили кушать в санаторий, в котором я на тот момент и отдыхал. У санатория был пляж на реке, куда весь лагерь ходил купаться, кроме того ребятам разрешали посещать игровые комнаты. Их жалел весь коллектив лечебного заведения, и постоянно подкармливали многие отдыхающие. Я не был исключением, так как вырос в приличной семье, и мне было искренне жаль ту детвору, не знавшую семейного очага.
Пара ребят, возрастом лет по 12 плотно привязалась ко мне, и ходила гуськом целый день. Однажды на скамейке я увлечённо рассказывал им, почему попал на лечение. Они слушали, разинув рты, и про соревнования, и про утешительный приз в виде путёвки, который вручили организаторы, чтобы компенсировать полученную тогда травму. И про диковинные процедуры под странными именами, вроде «электрофорез», которые приходилось мне принимать из-за травмы. Ведь в пионерском лагере процедур не было, а в интернате и подавно.
Она подошла тихонько, выйдя из тёмной аллейки. Присев на скамейку позади ребят, и показав мне пальчик, приложенный к губкам, кивнула, чтобы я продолжил рассказ. Наша первая встреча началась странно, с безотрывного обмена вопрошающими взглядами. Конечно, от волнения меня хватило всего на минуту разглагольствования, после чего я смущённо смолк. И она взяла ситуация под контроль, властно спросив своих воспитанников: «А вы что здесь делаете, а ну, марш в отряд!». С усмешкой хлопнула в ладоши, и пообещав скоро принести им конфет. Мы остались одни, проговорив почти час, и заручившись встретиться вечером, после отбоя.
К сожалению, в санатории были строгие правила, и за порядком следили не хуже, чем в детском лагере. Поэтому ночь мы провели в поле, запасшись одеялами из номера и шампанским. Благо, стоял знойный июнь. Мы больше говорили, чем ласкали друг друга. Но мне было хорошо просто от осознания, что она рядом. Что её можно ощутить и потрогать в любой момент, осязать. Настоящая первая женщина, которая могла и понять, и научить, и послушать.
Смена у пионерского лагеря заканчивалась через несколько дней, и нам пришлось расстаться. Виделись мы ещё несколько раз и после, через много лет. Но это уже совсем другая история.
Андрей Кутерницкий
Первая женщина
Среди многоярусных елей, вершинами уходящих в синеву неба, и горячих пятен солнца на травах и мхах, вдруг обернулась, прищурилась – быстрый взгляд искоса!
Рыже-зеленые узкие глаза у нее, под мочками ушей стеклянные серьги, переливчатость которых делает искристую зелень в ее глазных щелях еще более яркой, брови вразлет, чернее сажи. И это при том, что на голове волосы светлы до белесости.
Сверкающая блондинка, среднего роста, с крепкой ладной фигурой, она движется впереди меня в глубину леса в своих мягких теннисках легкими пружинистыми шагами и прыгает, если надо перескочить через канаву, ловко и бесшумно, как большая кошка. У нее крупные бледно-розовые губы, вывернутые кверху и книзу. Кожа у нее без единой родинки, пятнышка, прыщика. Она вся облечена в эту гладкую кожу, как в нежный шелк. Ее голос завораживает, если она шепчет; если же говорит громко – в нем чувствуется злость.
Была ли в моей жизни когда-либо еще одна, другая женщина, которую я любил бы так, как ее, которую ревновал бы так, как ее, ненавидел бы такой сумасшедшей кровавой ненавистью, что хотел убить ее, женщина, пред которой я бы так благоговел, смущался, рыдал, стоял на коленях, с которою был бы так искренно, так неумело нежен, которую, наконец, желал бы так ненасытно, нескончаемо, какою бы жестокой она ни была со мной, и это желание так и не смог утратить? Оно осталось во мне, как зажженный огонь, как мучительная потребность пить из этого источника снова.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I
Горнист протрубил подъем, и младшие послушно пробудились, постелили постели, вычистили зубы и побрели на утреннюю зарядку, понуро опустив головы, но старшие, которые тоже хорошо слышали горн, продолжали лежать в своих кроватях. Их было две группы: двадцать мальчиков-подростков и двадцать девочек-подростков. И они были не просто старше младших, но самыми старшими в лагере. Им исполнилось по четырнадцать – пятнадцать лет, и по возрасту они уже не могли быть пионерами. Два их корпуса, два деревянных строения барачного типа, один – для мальчиков, другой – для девочек, были разнесены на противоположные окраины лагеря, чтобы исключить нежелательные сообщения в ночное время, и между ними селился весь лагерь. Старшие девочки выглядели взрослыми, за пределами лагеря их называли девушками, обращались к ним на «вы», у них были под кофточками бюстгальтеры, на ногах капроновые чулки, туфли на каблуках, и на них поглядывали мужчины; старшие мальчики были долговязы, худы, некоторые маленького, детского роста, голоса у них ломались, и поэтому именно они ежедневно отвоевывали у руководства лагеря свое исключительное положение быть самыми старшими упрямым неподчинением лагерному распорядку.
И в это августовское утро все двадцать продолжали нежиться в кроватях, хотя после того, как десятилетний герой, вознеся к солнцу серебряную трубу, возвестил подъем, прошло не менее четверти часа. Они продолжали лежать и ждали, когда в их корпус ворвется разъяренная пионервожатая и начнет стаскивать с них одеяла. Ей было двадцать пять лет. Она была хороша собою, хотя и очень сурова по отношению к ним, – могла донести начальнику лагеря о любой их провинности. И все-таки то, что она была хороша собою и то, что ей было двадцать пять лет, значило для них больше, чем то, что она была сурова. Но если утреннюю зарядку им пропускать удавалось, то на подъем государственного флага, когда на центральной площади выстраивали в четыре шеренги весь лагерь, не явиться было нельзя. И все их попытки отвоевать свободу в отношении флага кончались неудачами.
– Вера! – крикнули от входа.
Подростки натянули одеяла на головы. В наступившей тишине им хорошо были слышны стремительные шаги, которыми молодая женщина вошла в корпус.
– Этих подъем не касается! – громко сказала она.
– Совсем не касается! – пискнул кто-то, но так быстро, что нельзя было разобрать откуда голос.
– Отлично! – промолвила она. – За что боролись, на то и напоролись!
И ринулась по проходу между кроватями, срывая с лежавших одеяла.
Возле кровати Понизовского ей пришлось задержаться. Тот крепко вцепился в край своего одеяла обеими руками, и она никак не могла вырвать одеяло из его пальцев.
– Я голый! Вера Станиславна, я голый! – вопил Понизовский.
Наконец, вместе с одеялом, которое озорник внезапно отпустил, она отшатнулась назад, едва устояв на ногах.
В трусах и майке Понизовский сел в постели.
– А если бы я был голый? – сказал он, загадочно улыбаясь. – Что бы тогда?
Тяжело дыша, женщина шла к выходу.
– Нет, Вера Станиславна, – не унимался он, – если бы я был голый?
Вера резко обернулась. Глаза ее гневно сверкали.
– Если бы ты был голый, я бы тебя выдрала ремнем по голой заднице! И вот что, – обратилась она сразу ко всем, – Меньшенин сказал: не выйдут на подъем флага, танцев сегодня не будет!
И, хлопнув дверью, исчезла.
Понизовский болезненно моргал ресницами.
Было видно: ему хочется заплакать.
– Сука! – наконец произнес он вздрагивающим голосом. – Кулак, наверное, всю ночь провалялся под «москвичом» и не поставил ей палку. Вот и злая, как ведьма.
Весь корпус, дотоле затаенно наблюдавший за ними, взорвался хохотом.
Катались по кроватям, хватались за животы.
– Чего ржете? Дураки! – закричал Понизовский.
Его никто не слушал.
По одному, по двое быстро стали выбегать во двор, помчались, отталкивая друг друга, к уборной, к умывальникам, последним выскочил Понизовский…
И я вдруг неожиданно остался один.
Высокое небо, я лежу на спине посреди просторного поля. Кто-то, склонясь надо мною, нежно касается моего горла сорванной травинкой. Из-за яркого света я не могу различить кто. Но это и не важно. Мне лишь хочется, чтобы прикосновения продолжались.
Я оглядел два ряда пустых кроватей. Кругом были разбросаны одеяла, подушки. По левой стене в окнах желтели стволы сосен, по правой виден был длинный ряд умывальников, возле которых шла борьба за бьющие из кранов струи воды.
«Это смущение не из сна, – почувствовал я. – Оно возникло раньше. Вчера вечером. На танцах».
Танцы начались сразу после ужина. Музыка звучала над открытой площадкой, но никто не танцевал. Мальчики стояли компаниями, переговариваясь, некоторые уходили за здание клуба покурить. Меньшенин на курение смотрел сквозь пальцы, сам дымил не прекращая. Девочки сидели на стульях нарядно одетые, с подведенными глазами и с маникюром на ногтях. Время от времени одна-две пары, девочка с девочкой, топтались возле стульев. И было понятно, что так будет до конца вечера. Лишь перед самым его завершением все дружно начнут приглашать, площадка заполнится танцующими, сразу станет жарко, весело, но тогда-то все и кончится, объявят последний танец, радиолу унесут в помещение клуба, и старшие разбредутся по своим корпусам писать любовные записки, которые ночью будут забрасывать друг другу в окна.
В середине вечера Вера вдруг быстро вышла на центр пустой площадки. «Сколько это будет продолжаться! – крикнула она. – А потом начнете скулить: можно еще десять минут!» И стала поднимать со стульев девочек, вытаскивать на площадку мальчиков. Я стоял в тени большого дерева. Оттуда хорошо был виден весь ряд сидящих на стульях девочек. Их позы, лица, формы изогнутых ног влекли меня к себе. Но я не приглашал – боялся отказа. За все дни, проведенные в лагере, меня только однажды пригласила на дамское танго полная некрасивая девушка. Ее звали Лида. Руки у нее были холодные и скользкие от пота. Она смотрела мимо моего лица, рывками раскачивала нас из стороны в сторону и молчала. Она была совсем не такая, о какой я мечтал. Вера подошла к дереву, под которым я притаился, правой рукой взяла мое запястье, властно вытянула меня на середину площадки, левую руку положила мне на плечо, и мы сделали с нею три неловких шага в танце, после чего она оттолкнула меня и схватила другого мальчика, которого тоже сразу оставила. «Танцуйте!» – громко сказала она. И ушла. Танцы от этой ее выходки не начались, но вот что я не мог забыть: в тот момент, когда она меня отталкивала, чтобы затем вытащить из толпы на площадку другого мальчика, она мягко и сильно прижалась ко мне. Это было одну секунду и произошло оттого, что я неудачно шагнул. Но я так отчетливо ощутил прикосновение двух упругих шаров под ее тонкой блузкой к моим грудным мышцам. И потом я все вспоминал это ощущение и чувствовал ее выпуклые груди, полные горячей влекущей силы.
Главная
» Статьи
» «Моя первая женщина, моя первая влюбленность и страсть.
«Моя первая женщина, моя первая влюбленность и страсть.
29.03.2016 в 19:33
Моя первая жизнь, так странно, как я вообще жил до нее? Моя первая боль, первый женский портрет в дебрях души. Моя первая смерть. Вячеслав прах устами семнадцатилетнего юноши пронзительную историю любви рассказал.
Мне вчера исполнилось семнадцать. А моей прекрасной половине — двадцать семь. Мы с ней в один день родились. Один знак зодиака, одно число на двоих и цвет глаз тоже один. Спустя неделю нашего первого поцелуя, я заметил, что она умеет читать мои мысли. Так это странно, она с моих губ срывала целое предложение, а чаще одно слово. Одни слова на двоих. И десять лет разницы, как пропасть между событиями, известными ей и неизвестными мне. С каждым днем я прокладывал по одной маленькой ступеньке над этой губительной пропастью. Я изучал ее и приближался к ее жизненному опыту, разделял с нею взгляды на мир и вещи, которые были так важны для нее. Я перебрал ее зрение и увидел мир ее глазами. Двадцатисемилетней девушки. Больше не была так ощутима разница в возрасте, а особенно в нашем с ней восприятии мира. Я стал ею, не потеряв при этом себя.
Я вдыхал ее кожу, как вдыхают аромат красивых, нетронутых ранее цветов. Непознанных. Осторожно, чтобы не повредить ее божественных лепестков, страстно, будто это мой последний глоток воздуха. Я кричал в нее, моя спина была под напряжением бесконечного количества импульсов. Зарядов самой высокой мощности. Я бил ее током и нежно водил пальцем по ее губам и шее, груди, животу, ее стройным ногам, заканчивая крохотными ступнями. Я целовал пальцы у нее на ногах, я кусал ее пятки не больно, я говорил ей, что хочу ее одну, разорвать ее грудь и пробраться под ребра. Я не знал еще слова — «Афродизиак», но я знал, что ее запах — это синоним к этому слову.
Мне стало скучно проводить время со своими сверстниками, ее компания была куда интереснее. И я вел себя в ней так, словно я тридцатилетний мужчина, умный, начитанный и в самом расцвете сил. Я был глубок и талантлив, я крал ее мысли и выдавал за свои, зачитывал их своими губами. Своими глазами я в ее мир смотрел.
У меня не было собственного мира, она была моим ярким днем и желанной ночью, а во всех женщинах этой планеты я искал ее черты. Это была иллюзия рая, обманчивая, неизмеримо глубокая, перевернувшая все с ног на голову, полет в бездонное небо. Я считал ее чудом, сравнимым с ангелами и птицами, прилетевшими из самых прекрасных (далеких) краев. Спустившаяся со своих высот, чтобы прикоснуться к земному. Менее прекрасному, но более чувственному. И чем сильнее я влюблялся в нее, тем больше я сочувствовал тому семнадцатилетнему юноше с ее цветом глаз.
И тут ее не стало. Она умерла, увяла, погибла. Спустя день, недели, нестерпимые от горя. Один день в этом мире для меня за год шел. Еще прелестнее — мертвая. Я так не любил ее жадно живой. Я пытался ее разбудить умертвленную, чтобы она вновь признала меня. Она не узнавала даже моего имени, моими устами не откликалась и на свое. Ее губы были мертвые, ее глаза были мертвые, ее чувства ко мне были мертвые. Я горел и обвинил ее в измене, предательстве и желал ей долгой, мучительной смерти. Так ведь не честно. Мои же глаза были влажными, не стеклянными, мои же губы были горячими. Я был живым, я дышал, я кричал! А мой силуэт, как и портрет не был прибит навечно заржавевшим гвоздем к ее душе. И уходя с тусклой свечой в глубины себя, она не находила там больше меня. Мои очертания. Мой голос. А на ее коже все шрамы, оставленные ночью, заживали к утру. Дьявольское отродье — небесная сука. К черту! К черту ее!
Это была моя первая смерть, мне было семнадцать лет. Я лишился зрения и не находил различия в голосах людей. Для меня все звуки похожими были. Я не испытывал чувства голода. Я не спал. Я не ел и не пил. Я не жил. Я лежал в кровати и ждал своей смерти, пока ее запахи и эти отрывки немого кино, черно-белые кадры, где она одна лишь цветная, не настигли, не сожрали меня. Мне семнадцать и я наступления ночи боюсь. Во тьме не монстры приходят, а призраки когда-то живых. Они самые безобидные со временем, они опасны только сейчас.
Моя первая женщина, моя первая влюбленность и страсть. Моя первая жизнь, так странно, как я вообще жил до нее? Кем я был? Что я знал? Моя первая боль, первый женский портрет в дебрях души. Первый изогнутый гвоздь. Первая рана, которой ничем не поможет повязка. Первый необитаемый остров, где нет ни души, только я. первые удары током. Вторые, третьи. Чем тогда пахли цветы. Мгновенная, первая смерть.
Я открываю глаза, а мне уже восемнадцать. Мне говорят, что у меня жизнь еще впереди.
Первая женщина
Глава первая. Пятница
— Жора, спустись к начальнику.
Валера опустил телефон.
Сбежав по ступенькам на первый этаж, Георгий стукнул в дверь с табличкой «Нач. 10 отд. Кузьмин А. П. «и толкнул её.
— Садись, Георгий Владимирович.
Начальник был на двадцать лет старше Георгия, но, к своим подчинённым, всегда обращался по имени-отчеству.
— Ты закончил отчёт?
— Осталось две странички напечатать, Алексей Петрович.
— Сегодня закончишь?
— Конечно!
— Заканчивай и отдай Саше, она просмотрит и подправит, если будут замечания. Ты, в воскресенье, поедешь старшим в Новомихайловку на сельхозработы. Новомихайловка, это наше подшефное хозяйство. Ты там ещё ни разу не был?
— Нет.
Георгий загрустил, ехать не хотелось. Но, тут же встрепенулся.
— А надолго?
— На три недели. Ты старший и будешь там до конца.
— А из отдела кто-нибудь едет?
— В следующее воскресенье на неделю приедет Петя. Он там кого-то из второй лаборатории должен заменить.
Георгий вздохнул, поднимаясь со стула, и шагнул к двери.
— Да, чуть не забыл. Прямо сейчас сходи к Шмакову.
— Отдав пропуск вахтёру, и сказав, что идёт к Шмакову, Георгий вышел на улицу и, пройдя мимо раздвижных ворот проходной, зашёл в отдел кадров.
Кабинет замгендиректора по кадрам и режиму был на втором этаже.
— Постучав, Георгий прислушался.
— Да!
Герман Степанович разговаривал по телефону. Кивнув, показал глазами на стулья вокруг стола посреди комнаты.
Отодвинув стул, Георгий сел.
— Я перезвоню.
— Так! Ты кто? Гавриленко?
Георгий кивнул и хотел встать.
— Сиди!
Шмаков встал и, выйдя из-за своего стола, сел рядом.
— В группе, вместе с тобой, восемь человек. Ещё на своих грузовиках там будут работать четыре водителя из гаража. Они приедут в понедельник, 5 сентября. У них свой старший. В группе есть двое, старше тебя. Но один, работает в институте всего месяц, а второй, слесарь Вова, ненадежный товарищ.
— Ты не куришь?
— Нет.
— Пьёшь?
Георгий пожал плечами.
— Вообще-то я спортом занимаюсь.
— Литроболом?!
Георгий улыбнулся.
— Лыжи, йога.
— Хорошо! Значит я правильно выбрал. Сейчас зайдёшь в отдел кадров, возьмёшь командировочные документы на всю группу, а потом в кассе получишь аванс. Остальные уже получили. Здесь оклад, но без премии. А в совхозе будут платить зарплату, за выполненную работу. Из общежития только двое: ты и Бакланов.
Шмаков глянул в потолок.
— Да, Бакланов. Остальные городские. Поэтому в воскресенье они приедут в общежитие и все вместе поедете на вокзал. Электричка в 20:27. На станции вас должны ожидать. Там до деревни 35 кэмэ. Переночуете в общежитии и с утра в правление, к директору совхоза.
Шмаков встал, и протянул руку.
— Ты старший. Отвечаешь за всех. До свидания.
Забрав документы и получив аванс, 50 рублей, Георгий вернулся в отдел, и допечатав отчёт, положил Саше на стол.
* * *
До конца рабочего дня оставалось полтора часа, и он зашёл в комнату восьмого сектора, где работал Петя Головушкин.
Возле Петиного стола, сдвинув стулья, сидели Валера и Руслан, и втроём, они просматривали какую-то книжонку.
— О, Жора! — заулыбался Валера — Ты-то нам и нужен.
— Петя, ты знаешь, что через неделю приедешь ко мне в колхоз? — спросил Георгий, подсаживаясь к ребятам.
— Угу — мотнул головой Петя — Валера, давай и его проверим.
— Да я уже ищу. Вот! Классический.
— Что за книжка? — Георгий потянулся к обложке.
— Здесь есть описание идеалов мужской красоты: классического, аполлоновского и по Леонардо да Винчи. Мы уже проверились: ни один из нас в идеал не вписался. Давай тебя проверим.
— Валяй! — согласился Георгий.
По классическим параметрам, у Георгия была идеальная фигура.
Парни, заулыбавшись, стали хлопать его по плечам и спине.
В идеал красоты, по Леонардо да Винчи, он тоже вписался. И они хлопали его, но уже не так весело.
Когда результат совпал и с аполлоновским идеалом, друзья заскучали.
Валера, захлопнув книжонку, и криво улыбнувшись, подытожил.
— Аполлон ты наш!
* * *
На проходной было полно народу.
Как и всегда, в пятницу.
Кто-то легонько ткнул Георгия в бок.
За спиной стоял Артём и улыбался, обмахиваясь газетой.
Сентябрьское солнце припекало по-летнему и Артёму, слегка полноватому, было жарко.
— Щас бы пивка холодного, с воблой! Давай прокатимся до «Гостиницы», да выпьем по кружечке!