Мне довелось слышать рассказы бывалых охотников

Когда уходят хорошие люди, настоящие охотники, тяжело не только их родным и близким. Сама земля ощущает утрату. Эту истину я осознал особенно остро во время своих поездок по Горному Алтаю, где местные жители традиционно живут в гармонии с природой, одухотворяют ее. Именно там мне довелось услышать от местных охотников историю одного промысла.

Проснулся Евдоким от холода, зажег лампу, глянул на залепленное снегом окно — смахнул остатки сна. Свой день он запланировал с вечера: пройти южный путик и, если в ловушки попали соболя, вернуться в избушку, снять шкурки, отдохнуть и отправиться к Гришане, в дальнее зимовьё. На столе лежал тетрадный листок с запиской: «Отец, жду тебя в нижней избушке, захвати капканы».

«Капканы просит, значит, дела пошли, — поразмыслил Евдоким. Кули с провиантом, патронами, капканами в начале сезона они завезли сюда, а уж потом по необходимости доставляли к гольцу Арча, в нижнее зимовье. На два дня он уезжал в поселок. Планировал вернуться раньше, но задержался. Пес Верный увязался, и не было никаких сил оставить его с Гришаней.

Евдоким встал, отворил дверь собаке, которая давно скреблась и поскуливала, торопливо оделся и начал хлопотать по хозяйству. Бледное солнце, затянутое серой мглой, уже поднялось над хребтом, когда он вышел из избушки. Ночью шел снег, но ближе к утру ударил морозец, украсив деревья куржаком. Старая лыжня шла в гору и едва угадывалась. Износившийся камус на лыжах давно требовал «перебортировки».

Каждые несколько метров охотник останавливался, тяжело дыша, поправлял на плече «тозовку», внимательно смотрел вокруг, прислушивался к звукам. Лай Верного то затихал, то становился громче. Пес ушел далеко в гору, и Евдоким пожалел, что не оставил его в зимовье. Недалеко от первого капкана он увидел на пухлом снегу убегающий ямочный след соболя.

Евдоким обошел горку. Пять капканов, занесенных снегом, пришлось настораживать заново, в один попала кедровка. Что за невезуха такая? Прислушался. Верный не подавал голоса. День явно не складывался. Евдоким уже вышел на свой круг и остановился в растерянности, соображая, что к чему. Соболиный входной след тянул в лыжню, пробитую им час назад.

Охотник сбросил с плеча ружье, достал из рюкзака капкан, выставил, начал ширять палкой в снегу и тут же услышал щелчок. Крупный соболь с темным шелковистым мехом пытался освободиться от металлических дужек, напрягая упругий, сильный хребет. «Не иначе баргузин», — затягивая лямки рюкзака, подумал обрадованный Евдоким. У следующего капкана снова ждала удача.

Путик пошел кривизной. Выше по горе Евдоким различил темную фигуру человека. «Веня. Меня поджидает», — смекнул он и прибавил шагу. Границы их участков у скал с километр проходили рядом.

— Ну, чё поймал? — крикнул Веня с горы.

— Да ни фига!

— У меня тоже пусто.

Хороший таежник Веня, но есть у него один недостаток: уж больно завистлив. С таким лучше язык держать за зубами, не то отвернется удача. Соболь  — зверек кочевой: сегодня здесь, а завтра где? Куда делся? Сидят промысловики в зимовьях по вечерам, каждый свою думку думает, но в  одном все схожи: год на год не приходится. Прошлой  весной был сильный заморозок, ударил по низам, все вымерзло, а по горам ягода еще не распустилась и шишка в весну не пошла.  Не каждой осенью бывает такой урожай, чтобы  и через  год орех под кедрачами лежал.  Тогда и медведь  им  кормится, и глухарь,  мышевидных грызунов  много  разводится, рябчиков, кедровок, а все это — корм для соболя.

Распрощались. Веня в гору подался, Евдокиму же последний капкан осталось проверить.

И в этот соболюха угодил. Огромный, мехом схож с первым. «Д-а-а!» — не сдержал восторга Евдоким.

Вернувшись к избушке, он первым делом принес колодин, аккуратно выложил их в печку, чиркнул спичкой. В трубе загудело. Евдоким просушил одежду, снял с соболей шкурки, натянул их на правилки, собрал капканы. В эту минуту Верный напомнил о себе, тявкнув два раза: мол, я на месте.

Путь до нижнего зимовья, если налегке, быстрым шагом, меньше ходового дня. Выпавший ночью снег задачу усложнял. «Дойду до горного плато, а там рукой подать», — смирил Евдоким мелькнувшую в сознании тревожную мыслишку.

Новое зимовье срубили позапрошлой осенью, хотя участок у основания гольца Арча давно достался ему от отца. Извиваясь, несла в форелевое озеро свои воды горная речка с берегами, заросшими тальником, осиной, березой, выше кедрачом.

Место выбирал Гришаня. Евдоким вначале противился, но потом поразмыслил: «А ведь действительно, место что надо» — и поддержал предложение пасынка. И они с задором, шутками, надрываясь, валили деревья, корячились, вытягивая бревна на угорчик.

— Крепись, батя, тяжело в ученье, легко в бою!

— Яйцо курицу не учит! — бурчал насмешливо Евдоким.

Потом отсекали сучья, шкурили, делали зарубы, укладывали бревна, утрамбовывая мох в пазах. Сруб вырос за несколько дней. Славная в итоге вышла избушка, просторная. В ней пахло хвоей, опилками — новым жильем.

Прежде чем тронуться в дорогу, Евдоким вынес Верному корм. «Где ты, дармоед?» — в слове «дармоед» слышалось больше ласки, нежели упрека. Евдоким стоял, наблюдал, как собачьи зубы перемалывают соболиные тушки. Небо отволгло, навалившись над тайгой серыми тучами.

«Опять будет снег, — определил Евдоким. — Может, пересидеть в избушке, а уж завтра с утра отправиться?» Но душа рвалась поскорее увидеть Гришаню, поделиться радостью удачного дня.

Тайга издавала привычный монотонный шум. Евдоким пытался ускорить шаг, но снег повалил раньше, чем он ожидал. Идти становилось труднее, снег прятал под собой валежины, каменные россыпи. Верный побежал вглубь леса и пропал из вида, оставив хозяина со своими мыслями.

Евдоким вспомнил Зинаиду. С ней он прожил недолго. Через два года после женитьбы врачи определили у нее рак. Возил по больницам, да все без толку. Оставаться бы Евдокиму бобылем, если бы не Генка Стебунков, тоже таежник, мужик разбитной: расходился и справлял новую свадьбу в два-три промысловых сезона. Тогда они добывали пушнину от комбината, как-то сидели в избушке, коротали непогоду. Генка возьми и спроси:

— Сколько лет прошло, как Зинаиды нет?

 — Пять. А чё?

 — Чё-чё! Капчо! Жениться тебе надо. Так и будешь бобылем ходить? — Генка ловко сре?зал острым ножом полоску строганины, положил на стол нож, посмотрел на Евдокима. — Есть на примете одна, правда, с ребенком… Грустно одной бабе. И тебе. Как бы не быть беде! А

Первый раз, увидев Валентину, Евдоким почувствовал, будто его озарило внутри,

наполнило светом. Раньше ощущал он какую-то раздвоенность: жизнь шла сама    по себе, а он сам по себе, но после знакомства с Валентиной все изменилось: словно в одном порыве соединились две реки.

Достроил Евдоким дом, перевез туда Валентину с Гришаней, свадьбу сыграли. После женитьбы потекли дни, наполненные ежедневной тяжелой работой. То в тайге на промысле, то домашнее хозяйство: лодка, рыба, огород, ягода. Время бежало. Гришаня вырос, настоящим таежником стал. Родилась Светка, подрастала, мечтала на биолога выучиться.

Появился Верный, покрутился и снова пропал. Евдокиму уже казалось, что сквозь снег видна правая сторона гольца. Прошел еще с километр, начал отыскивать спуск с плато. Да разве скоро найдешь тропу в такую непогодь?

Сделав очередной шаг, он услышал удар лыжи обо что-то твердое, закачался и, потеряв равновесие, полетел головой вниз. Острая боль отозвалась в ноге, прошлась по всему телу. Попытался приподняться, но резануло в ноге так, что он громко вскрикнул, сжимая челюсти.

Время шло, а он так и лежал на снегу вниз головой, не соображая, что произошло. Наконец удалось перекинуть ремень ружья, давившего в бок, вытащить его из-под себя. При помощи «тозовки» сдернул с ноги крепление левой лыжи. Удар был такой силы, что вторая лыжа переломилась, один конец ее с загнутым носком отлетел на несколько метров, другой держался ремнями на ноге, и Евдокиму казалось, что именно этот обрубок вызывает нестерпимую боль в ноге.

Надо же! Угораздило! Всю жизнь в тайге, ни одной царапины, а тут… Поддался настроению, а ведь Господь упреждал… После нескольких попыток Евдокиму удалось освободиться от рюкзака с капканами. Подтянув «тозовку», смахнул снег, убедившись, что стволы не забиты, даванул на спуск. Два хлопка поглотила белая мгла.

Он подумал о безуспешности своей затеи: до избушки километров пять, в лесу при ветре и обильном снегопаде выстрелов не услышать. Где-то внизу завывал ветер, кружилась снежная буря. Евдоким пытался пошевелиться, но тело стянуло, словно железным панцирем. Сумерки опускались над тайгой, продолжал валить снег.

Позвал Верного и не узнал своего голоса: непонятный хрип вырвался из горла. Верный не отозвался.

Опять тревожные, навязчивые мысли роились в голове. Вспомнил случай с маралухой и теленком. Было это в начале пушного сезона, о мясе тогда стал остро вопрос — для себя и собак. У озера, покрытого льдом, скрадывали маралов, загоняли животных по острому мысу. Слева сопка крутая, Генка там, справа скалы. «Они наши! — крикнул парень. — По льду им не уйти!»

Первым подошел к острию мысочка Евдоким, увидел, как выскочила на лед взрослая корова, как не могла найти точку опоры, глядела на тронутое страхом дитя и силилась повернуть назад. Он приставил к плечу карабин. Траканьи усики прицела скользнули по туловищу. Глаза животного, налитые кровью, были полны ужаса.

Опустив карабин, Евдоким смотрел, как медленно, но с каждым шагом все увереннее добирались маралы до спасительного берега. Подошел Генка:

— Ты чего не стрелял? — он смотрел на Евдокима, а тот все еще не отводил взгляда от чернотала, где скрылись олени. — Они ведь наши были! — лицо Генки исказилось в злобе.

 — Видел бы ты ее глаза, как боролась за жизнь, за дитя свое! Дубак ты! — матом ругнулся Евдоким.

Первый раз так грубо обошелся с товарищем. Тот замолчал, заморгал глазищами…

Маралуху с детенышем тогда пожалел, а сколько за весь свой промысел погубил соболей, маралов?

Евдоким вспомнил слова отца Прокопия: «Всех животных дал человеку Господь: пользуйтесь с любовью и ответственностью». Правильно сказано, только где она, эта ответственность? Неужто расплата пришла за погубленные жизни?

Знал, что непогоду лучше пережидать, не паниковать, никуда не рыпаться.  в то же время другая мысль перебивала  первую: идти, ползти, покуда есть силы. Увидел осинку, изогнутую в комле, ушедшую верхушкой в снег.

Дополз, срубил сухую ветку — клюка появилась. Хватаясь за деревину, с трудом приподнялся на одну ногу. Прошкандылял несколько метров, остановился передохнуть, выжидая, когда успокоится боль, сделал шаг, еще и… В лучах яркого солнца бились о скалы волны. Радостно кричали, фотографировались беспечные туристы у водопада Корбу.

А вот перед ним Валентина, и он не может налюбоваться ее радостным, улыбающимся лицом. Впечатление неземного, неощущаемого ранее состояния нарастало. Вот он поднялся выше белков. Внизу на горном плато лежал человек, снегом запорошенный. Удивился: «Так это же я! Как странно: я и здесь, и там тоже».

Сменился кадр. Осветило луковицу церкви с крестом. И вновь Валентина с дочкой, лица сияют. Легко и хорошо стало на душе Евдокима: вот оно какое, счастье!..

Снег шел всю ночь, день и еще ночь. Насыпало выше пояса. Нашли Евдокима на третий день. Первым о случившемся узнал Гришаня, вернее, почувствовал беду, когда в зимовье прибежал Верный.

Охотовед Анатолий Неверов мужиков с ближайших участков собрал, каждый метр снега прощупывали, искали. Гришаня сунул длинной палкой у огромного кедра, проколол пласт, еще раз — под полутораметровым слоем снега лежал Евдоким. До этого Гришаня два раза здесь прошел, будто чувствовал, где искать надо. Тропу лопатами расчищали, чтобы тело на снегоходе вывезти.

В зимовье, откуда ушел в свой последний путь Евдоким, еще раз собрались промысловики. Едва уместились в тесной избушке, говорили мало. Генка Стебунков поднял стакан: «Душа Евдокима приходила попрощаться, а я сразу не понял». Хотел еще что-то сказать, но дрогнул голос.

Стоял охотник и всхлипывал, не стесняясь своих слез, вытирая их на небритом, почерневшем лице ладонью. За окном зимовья снова шел снег, засыпая тайгу, наслаиваясь новым покрывалом на затяжелевший наст. И будто вымерло все вокруг. Не было ни соболей, ни маралов, ни птиц…

А на столе так и лежала Гришанина записка: «Отец, жду тебя в нижней избушке, захвати капканы».

Рассказ публиковался в охотничьей периодике. Последний раз в журнале «Охота и Рыбалка. 21 век» в 2017 году.

Сюжетный репертуар «Записок охотника» Тургенева весьма разнообразен, и этому помогает мотив путешествия, позволяющий в свободной манере рассказывать обо всем, что автор-охотник встречает на своем пути. Отсюда и жанровое разнообразие внутри цикла: очерки, сентиментальные и мистические истории, жития, сатирические портреты, лирические пейзажи. Но что объединяет столь разнородный материал? Структурообразующим стержнем является фигура охотника-повествователя, воплощающего в себе единую точку зрения на разнородный жизненный материал. Именно глазами путешествующего охотника воспринимаются сельская жизнь, крестьяне и их хозяева – помещики, природа. Фигура охотника – отнюдь не бутафорская. Вдохновенный охотник-поэт легко узнаваем – это сам Иван Сергеевич, чуткий и тонкий знаток природы, дворянин, сочувствующий народным нуждам, исследователь русского характера, ценитель народного таланта, красоты, ироничный к фальши, беспощадный к жестокости и самодурству. Охотничий костюм демократизировал дворянина, ломал социальные барьеры, позволяя барину зайти в крестьянский кабак, заночевать в поле у костра или в сарае на сеновале. От непосредственного контакта с природой и людьми рождались рассказы охотника. Концепция единства человека и природы – центральная в замысле Тургенева, ею держится цикл «Записки охотника».

Охотничья литература имела свой низовой вариант в полупрофессиональной беллетристике. Это была любительская дилетантская литература, получившая развитие в мелкопоместной дворянской охотничьей среде. После «Записок охотника» Тургенева и аксаковских «Записок» оживились охотничьи издания: беллетристика стала занимать в них существенное место. Литераторы «второго и третьего ранга» разрабатывали охотничий рассказ в двух направлениях: как природоведческий очерк и как рассказ, объединенный фигурой путешествующего охотника, но мало связанный с собственно охотой.

Так, в книге Флегонта Арсеньевича Арсеньева, писателя и этнографа, отчетливо проявилась практическая направленность. Не случайно первый свой рассказ «Из воспоминаний охотника», напечатанный в «Отечественных записках», он посвятил Аксакову, который поощрял начинающего литератора «исключительно к занятиям охотничьей литературой». Природа, люди, животные в очерках Арсеньева описаны зорким охотником, наблюдательным природоведом, любознательным исследователем края. Однако читатель не найдет ни занимательных сюжетов, ни художественно нарисованных характеров, ни поэтических картин природы. Фактическая точность в повествовательной манере писателя преобладает над художественностью.

Рассказы Николая Николаевича Воронцова-Вельяминова – явление переходное от охотничьего этнографического повествования к художественному. И хотя автор, стараясь сделать книгу «Рассказы Московского охотника» полезной, указал в заглавии место охоты (дань аксаковской традиции), а в некоторых очерках подробно описал леса, болота и обитающую в них дичь, все же в других, по справедливому замечанию составителя охотничьего словаря С.И. Романова, «в дело охоты вмешивается любовь». Однако в большинстве очерков ослаблено сюжетное действие, композиция фрагментарна, характеристики эскизны.

В рассказах Николая Григорьевича Бунина, Николая Андреевича Вербицкого-Антиохова, Дмитрия Александровича Вилинского, Евгения Николаевича Опочинина преобладает художественный вымысел. Бродячие богомазы и певцы, талантливые самородки, самобытные натуры, цельные, независимые; терпеливые и незлобивые чудаки-бессребреники, нищие «богачи» предстают на страницах охотничьих рассказов, как бы воплощая некую романтико-идиллическую мечту о потерянном рае.

Герои этих произведений напоминают идеализированные Тургеневым образы крестьян – талантливого певца Якова Турка, по-детски непосредственного и поэтичного Калиныча, независимого бродягу охотника Ермолая, чудаковатого, отрешенного от всего земного Касьяна. Как и у Тургенева, в произведениях массовой охотничьей литературы мерилом чистоты и цельности является близость человека к природе. В противовес непосредственным, одухотворенным и бескорыстным натурам с определенной долей сарказма, сатирически изображают писатели-охотники людей, далеких от природы, обремененных чинами.

Каково же место собственно охоты в этих рассказах? Во многих рассказах охота служит лишь поводом для развертывания повествования. Однако в других занимает центральное место. Доблесть, смелость в охотничьем деле являются неотъемлемой частью идеализируемых Н.Г. Буниным народных типов. Описывая захватывающий поединок с медведем, атмосферу гона хищника, автор восхищается удалью и бесстрашием смельчака, свирепый зверь не вызывает сочувствия у завзятых охотников. В таких сценах есть своего рода романтика превосходства человека над природой.

Копируя и тиражируя разработанные Тургеневым народные характеры, сюжетную и жанровую структуру, образ охотника-повествователя, авторы массовой литературы переводили охотничий рассказ в низовой фонд. Хотя рассказы объединены общим заглавием, их нельзя считать циклами, так как они не представляют идейного единства. Дилетантская литература оставляет за пределами своего внимания то, что составляет суть тургеневского цикла – философское осмысление мира. В записках охотников – последователей Тургенева – разрушается идейно-эстетическая целостность: их книги – это сборники рассказов.

В 80-е годы XIX в. концепция мира как величественного стройного рационального единства испытывает кризис. В конце века пошатнулась вера в правильность устройства мира. Разрушилось чувство родства со всем мирозданием, присущее Аксакову, Тургеневу, раннему Толстому и его героям. В последнем своем произведении «Путь жизни» (1910) Толстой говорит, что заповедь «не убий» «относится не к одному убийству человека, но и к убийству всего живого». В предисловии к статье своего последователя В. Черткова «Злая забава» Толстой писал: «Несколько лет тому назад мне довелось слышать следующий разговор между начинающим охотником и бывшим охотником, оставившим охоту вследствие сознания безнравственности этой забавы: Молодой охотник (с уверенностью): “Да что же дурного в охоте?” Бывший охотник: “Дурно без нужды, для забавы убивать животных”.

Ни возражать против этого, ни не соглашаться с этим невозможно: так это просто, ясно и несомненно. Но, несмотря на это, молодой охотник не бросил тогда же охоты, а охотится и до сих пор. Но уверенность в безобидности занятия охотой нарушена; совесть пробуждена по отношению к делу, считавшемуся доселе несомненно правым. И долго молодой человек уже не проохотится»[27]27

  Толстой Л.Н. Предисловие к статье В. Черткова «Злая забава» // Чертков В. Злая забава (Мысли об охоте). Издание «Посредника». С. 3–4. Толстой редактировал эту статью и придумал к ней название.

[Закрыть]

.

Книга Черткова направлена против, как и указано в названии, охоты – «злой забавы». Автор с сожалением вспоминает эпизод из своей прошлой жизни, когда он еще охотился и убивал животных. Теперь сочувствие бывшего охотника на стороне раненого волка, которого он сам в былые времена безжалостно добивал: «…я выстрелом свалил волка и побежал к нему, чтобы добить его толстой палкой, принесенной для этой цели. Я бил по переносице, самой нежной части волчьего тела, а волк с диким исступлением смотрел мне прямо в глаза и при каждом ударе испускал глухой вздох. Вскоре лапы его судорожно задергались, вытянулись, по ним пробежала маленькая дрожь – и они закоченели. Я побежал на свой номер и, весь запыхавшись от волнения, притаился за своим деревом в ожидании новой жертвы. Вечером, в постели, я вспоминал впечатления дня <…>. Я вспоминал все это с замиранием сердца и с наслаждением переживал вновь и вновь мое волнение. Вспоминая это, я заметил, что я с каким-то настоящим сладострастием упиваюсь страданиями издыхающего животного. Мне стало совестно за себя»[28]28

  Чертков В. Указ. соч. С. 16–19. Приведенный рассказ Черткова Т. Галецкий ошибочно приписал Л. Толстому. См.: Галецкий Т. Толстой и вегетарианство. М., 1913. С. 15.

[Закрыть]

.

Можно с уверенностью сказать, что подобные переживания свойственны каждому охотнику, в том числе и Толстому; достаточно вспомнить знаменитую сцену облавы на волка в «Войне и мире», где писатель воспламенил азартом гона участников травли. Описывая мысли и чувства охотников, Толстой показал звериные глаза: побежденный матерый смотрел на окружающих дико и просто.

Победив инстинкт охотника и став вегетарианцем, Толстой в статье «Первая ступень» (1891) утверждает, что воздержание – это первая ступень к царству Божию на земле. Одним из самых ярких и красноречивых эпизодов статьи является описание бойни, которую писатель посетил в Туле после прочтения вегетарианской книги Хаугарда Уильямса «Этика пищи», изданной в Лондоне в 1883 году. Знаменательно, что Толстой рассказывает о том, что пригласил пойти вместе с ним на бойню одного охотника, кроткого и доброго человека, но тот отказался:

«– Да я слышал, что тут хорошее устройство и хотел посмотреть, но если там бьют, я не войду.

– Отчего же, я именно это-то и хочу видеть! Если есть мясо, то ведь надо бить!

– Нет, нет, я не могу!

Замечательно, – комментирует Толстой, – при этом, что этот человек-охотник и сам убивает птиц и зверей»[29]29

  Толстой Л.Н. Полное собр. соч. и писем: В 90 т. М., 1928–1957. Т. 29. С. 79.

[Закрыть]

.

Хотя Тургенев, в отличие от Толстого, в последние годы жизни не стал вегетарианцем и не отказался от былых пристрастий, в 1882 г. он написал рассказ «Перепелка», который включил в детское издание «Рассказы для детей И.С. Тургенева и графа Л.Н. Толстого». В этом рассказе неожиданно проявился совсем иной взгляд на охоту: мальчик, прежде мечтавший стать охотником, как его отец, однажды, увидев погибшую перепелку, защищавшую своих птенцов, навсегда отказался от охоты, ему с того дня «все тяжелей и тяжелей стало убивать и проливать кровь» (10, 122).

С.Т. Аксаков не дожил до того времени, когда сформировалось иное понимание отношений человека и природы. Но очерк критика нового поколения Ю.А. Айхенвальда красноречиво свидетельствует о тех кардинальных изменениях, которые произошли в мировоззрении литераторов и мыслителей конца XIX в. Вот как портрет типичного охотника уходящей дворянской усадебной жизни представил Айхенвальд: «В образе жизни стариков Аксаковых было что-то звериное, стихийно-материальное, и вот народился охотник, любитель зверя и насильник над ним. Ибо в охоте странно соединяется любовь к природе и борьба с нею; это любовная война с живыми существами, их убийство без ненависти. Охотник еще помнит свое торжество над природой, свою исконную связь с нею. Черноземный Немврод, кроткий убийца, Аксаков страстно полюбил ее и всю свою жизнь вносил в нее смерть; еще в ту пору, когда он ловил бабочек, эти «порхающие цветки», он слился с природой в любви и в убийстве. Он наивен в своей жестокости, не замечает ее и так просто говорит: “на это, пожалуй всякий посмотрит с удовольствием” – т. е. на то, как ястреб клюет перепелку и лакомится ее оторванной головой. <…> Без всяких преувеличений и фраз можно сказать, что ружье – молния и гром в руках охотника и на определенном расстоянии делает его владыкой жизни и смерти всех живущих тварей. Он пользуется своим владычеством. Ему весело прекратить быстрый бег зайца метким выстрелом, от которого колесом завертится русак с разбега и потом растянется на снегу. Весною прилетит из дальних стран юное, трепетное поколение, но его поджидает с молнией и громом в руках Сергей Аксаков, и прилетит все это живое для того, чтобы быть убитым»[30]30

  Айхенвальд Ю. Силуэты русских писателей. М., 1906. Вып. 1. С. 125–126.

[Закрыть]

.

Итак, разрушилось былое восприятие природы как гармонического единства, отошел и адекватный этому мироощущению жанр – цикл рассказов и очерков с неторопливым описательным повествованием ружейного охотника, по словам Гончарова «трубадура, странствующего с ружьем и лирой». Начиная с 1880-х годов в литературе стала очевидной гуманистическая, антиохотничья тенденция. Охоту стали воспринимать как убийство, как занятие, способствующее выявлению жестоких инстинктов. Драматическое ощущение потери былой связи с природой, жестокости человека-властелина, высокомерного покорителя отражено в произведениях, вышедших примерно в одно время: «На волчьей садке» (1882) Чехова, «Зверь» (1883) Лескова, «Медведи» (1883) Гаршина, «Первая охота» (1883) Терпигорева. Во всех перечисленных произведениях охота показана как публичная казнь, как расправа сильного над слабым.

Н.С. Лесков не был страстным охотником, как его великие предшественники и современники, и рассказ «Зверь», которому в литературоведении и критике не уделялось достаточного внимания, стоит несколько особняком. Чаще всего комментаторы ограничиваются указанием на автобиографические моменты в рассказе, о которых говорит сын писателя А.Н. Лесков в своей книге «Жизнь Николая Лескова». Однако рассказ этот, несомненно, связан со всей этико-эстетической системой писателя. Противник кровопролития, того, чтобы «с ножами водворять новую вселенскую правду», находившийся в оппозиции ко всем политическим и идеологическим течениям, Лесков превыше всего ставил вечные законы нравственности, христианского совершенствования, и в этом его взгляды совпадали с Толстым. Как и Толстой, Лесков в 1881 г. выступал в статьях против смертной казни как одном из проявлений насилия. А в 1883 г. он написал рассказ «Зверь», в котором по сути дела устраивается публичная казнь медведя, жившего прежде для потехи в доме помещика. Под стать самым пышным царским охотам, как театрализованное костюмированное действо, организовал деспот и самодур травлю провинившегося зверя: «Дядя вышел в лисьем архалуке и в лисьей остроконечной шапке, и как только он сел в седло, покрытое черною медвежьего шкурою с пахвами и паперсями, убранными бирюзой и “змеиными головками”, весь наш огромный поезд тронулся, а через десять или пятнадцать минут мы уже приехали на место травли и выстроились полукругом. Все сани были расположены полуоборотом к обширному, ровному, покрытому снегом полю, которое было окружено цепью верховых охотников и вдали замыкалось лесом»[31]31

  Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. М., 1956. Т. 7. С. 269.

[Закрыть]

. Охота подменяется расправой, публичная казнь становится увеселительным зрелищем, и это серьезный симптом, говорящий о падении нравов в обществе.

В своем рассказе Лесков переставил акценты: гневливый, суровый дядя рассказчика, разжигающий в себе и в окружающих звериные инстинкты, противопоставлен дикому зверю, который, напротив, дружелюбен и способен на те чувства и переживания, которых абсолютно лишен устроитель охоты. Подчеркивая трагизм положения, Лесков своего затравленного косматого персонажа сравнивает с героем шекспировской драмы – королем Лиром. В конце рассказа по законам жанра – святочной истории – происходит перерождение тирана. Раскаявшийся герой – на пути к праведничеству.

К рассказу Лескова примыкает и очень близкий по тематике и сюжету рассказ В.М. Гаршина «Медведи». Гаршин, побывавший на войне и воочию столкнувшийся с убийством, смертью, не мог мириться с насилием, в каком бы виде оно ни проявлялось. Борьба со злом, насилием, сочувствие к страданию – этими мотивами пронизано все творчество писателя. В рассказе «Медведи» люди со звериными инстинктами, жадные до зрелищ и равнодушные к чужой боли, страданию, даже смерти, устраивают заранее подготовленное публичное представление – расстрел медведей, живших в вольном цыганском таборе. Жестоким нравам провинциального города противопоставлена романтизированная автором жизнь цыган, которые далеки от растлевающей цивилизации, они сами, как дети природы, способны приручить диких животных и жить с ними во взаимопонимании. Сатирически изображенные обыватели города не только не понимают аморальности совершаемого, но даже вожделенно ждут назначенного дня, цинично мечтая о той пользе, которую извлекут из мероприятия. Кульминационной сценой рассказа является то, как опьяненная кровью толпа мстит медведю, чуть было своим побегом не сорвавшему зрелище расправы: «Всякий, у кого было ружье, считал долгом всадить пулю в издыхающего зверя, и, когда с него сняли шкуру, она никуда не годилась»[32]32

  Гаршин В.М. Поли. собр. соч. СПб., 1910. С. 125.

[Закрыть]

.

Человек травит человека – об этом рассказ С.Н. Терпигорева «Первая охота». Казнь, травля – забава для деспота, и он устраивает охоту с доезжачими и собаками на своего же соплеменника – человека. А разъяренные волки, преследуемые охотниками, в рассказе Бориса Зайцева «Волки» терзают своего старого вожака, не сумевшего вывести их из круга смерти. Все эти произведения объединяет мотив жестокости, связанной с охотой. В автобиографическом рассказе Терпигорева, так же как и в рассказах «Медведи» Гаршина и «Зверь» Лескова, события подаются как воспоминания ребенка, впервые столкнувшегося с беспредельной жестокостью человека, и от этого становятся еще более драматичными.

Очерк молодого Чехова «На волчьей садке» – отклик на реальные события, происходившие в Москве на Ходынском поле. Пораженный увиденным, Чехов осудил не только сам факт травли зверей, но и бездушие кровожадной публики, поощряющей жесткость. Весьма важно замечание А.П. Чехова, который сам не был охотником и не одобрял подобное занятие, об отличии подлинной охоты, когда риску подвергаются обе стороны, как бы выступающие на равных, от преднамеренной публичной травли, когда силы заведомо не равны: «Не шутя осрамился человек перед волками, затеяв эту quasi-охоту!.. Другое дело – охота в степи, в лесу, где людскую кровожадность можно слегка извинить возможностью равной борьбы, где волк может защищаться, бежать…»[33]33

  Чехов А.П. Поли. собр. соч. и писем: В 30 т. М., 1974–1983. Т. 1. С. 119.

[Закрыть]

Гуманистический пафос рассказа Антоши Чехонте, как и фельетоны газеты «Московский листок», способствовали тому, что в 1883 г. садка волков стала производиться без публики.

Жанр охотничьего рассказа начал дискредитироваться в 1880-е годы не только «высокой» литературой, гуманистический пафос которой был направлен против насилия, жестоких инстинктов. Охотничий рассказ, подхваченный эпигонами, переместился на задворки литературы, приобщая специальные охотничьи издания к беллетристике. Он сделался достоянием и массовых юмористических изданий. Необходимо отметить, что в западноевропейской литературе охотничий рассказ намного раньше стал подвергаться травестированию. В Англии уже в конце 1830-х годов Ч. Диккенс вместо охотничьего рассказа предложил публике антиохотничий, изобразив в «Посмертных заисках Пиквикского клуба» (1837) охотников, не умеющих заряжать ружья, садиться на лошадь. А во Франции в 1872 г. вышел роман Альфонса Доде «Необыкновенные приключения Тартарена из Тараскона». «Доблестный» охотник на львов Тартарен, представший перед читателем во всем великолепии охотничьей амуниции, посрамленный в своих «подвигах», явился предшественником комических персонажей Лейкина и Антоши Чехонте.

В России в юмористических журналах печатались рассказы сезонной тематики, написанные неохотниками про охотников, не умеющих стрелять. Редактор одного из самых популярных журналов Лейкин, автор книг с характерными названиями «Мученики охоты», «Воскресные охотники», пародировал жанр в своих рассказах. Большинство персонажей Лейкина – горе-охотники, стреляющие по воробьям, воронам и даже курам, чтобы далеко не ходить. Высмеивая охотников, Лейкин разрушал тот образ вдохновенного охотника-поэта, который явился жанрообразующим стержнем и идейным центром в тургеневском и аксаковском циклах. Нет в рассказах Лейкина и лирических картин природы, которые являются неотъемлемой частью охотничьих рассказов, воплощавших концепцию единства мира.

Состязаясь со своим патроном в остроумии, Антоша Чехонте тоже не упускал случая поострить над горе-охотниками, ссорящимися во время охоты ревнивыми мужьями, а заодно и нравами Отлетаевки («На охоте», «Петров день», «Двадцать девятое июня). И хотя сюжетный репертуар, типы персонажей и принципы изображения были традиционны и даже заданы юмористу, уже в ранних рассказах наметился тот трагический аспект, который будет настойчиво развиваться на протяжении всего творчества писателя. Даже в самом раннем комическом рассказе «Первая охота» показаны охотники, которые не только смешны, нелепы, скандальны, но и гротескно кровожадны, они охотятся на все живое. В рассказе опрокидывается устоявшееся представление об охотниках, глубоко понимающих зверей, когда один из них вскрывает суслика, подбитого камнем, и, изрезав его на мелкие куски, заявляет, что у того нет сердца, а есть одни только кишки. Другой охотник – генерал «поднес перепелку ко рту и клыками перегрыз ей горло»[34]34

  Чехов А.П. Поли. собр. соч. и писем. Соч. Т. 1. С. 72.

[Закрыть]

.

Как известно, комическое в рассказах Чехова взаимодействует с серьезным. И охотничьи рассказы в этом смысле не исключение. Смешон охотник в рассказе «Он понял!» – это пародия на браконьера. Смешна и ситуация, в которую попал нарушитель «Вильгельм Тель». Но уже в этом раннем рассказе звучит грустная тема всего творчества Чехова – тема бездумного истребления себе подобных. Сдуру, от тоски убил незадачливый охотник пташку, скворца, у которого «на груди зияет рана, перебита одна ножка, на клюве висит большая кровяная капля…»[35]35

  Там же. Т. 2. С. 168.

[Закрыть]

В своих произведениях Чехов показывает, как неброско, а порой даже незаметно происходит разрушительный процесс в нашей повседневной жизни («Он понял!», «Драма на охоте», «Свирель», «Степь», «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры», «Вишневый сад»).

Как естественник Чехов, любивший Гете, увлекавшийся Дарвином, понимал, что все живые существа и организмы взаимодействуют, что постоянный круговорот в природе – источник обновления, что жизнь и смерть – двуединство бытия. Как поэт Чехов стремился к гармонии с природой, искал в ней успокоения от терзаний жизни, чувствовал и понимал ее красоту. Как биолог, анатом он знал, что человек – это животное, причем хищное животное. Как врач он лучше, чем кто-либо другой, чувствовал хрупкость жизни, беззащитность и уязвимость всякого живого существа, особенно человека, наделенного высокой нервной организацией, интеллектом.

В отличие от Тургенева Чехов не находил гармонии в мире, где каждое существо является одновременно хищником и жертвой. То, что Тургеневу казалось естественным ходом жизни, не нарушающим баланса сил в природе, то осмысливается Чеховым как нравственная трагедия. По сравнению со своими предшественниками (Тургеневым, Тютчевым) Чехов взглянул на мир другими глазами, мир представился ему не как прекрасно-гармоничный – дневной – или же хаотичный – ночной; он увидел, что в природе происходит постоянное взаимоистребление. И происходит оно каждый день, каждый час… незаметно для людей. В произведениях писателя как бы невзначай мелькают эпизоды о бездумно загубленной чужой жизни. Вот Дымов просто так, от избытка силы забивает насмерть ужа, а неожиданно появившийся у костра мужик Константин, находящийся от избытка же счастья в сомнамбулическом состоянии, держит в руках подстреленную дрохву, с которой даже и не знает, что делать («Степь»). Камышев («Драма на охоте») в раздражении убивает ни в чем не повинного попугая, а Треплев кладет к ногам Нины убитую им чайку. Чехов показывает, что люди равнодушны не только к мучениям птиц, животных, но и к страданиям, судьбе, жизни друг друга. Пьеса «Чайка» – это история бессмысленно, бездумно загубленных жизней. Сюжет пьесы был навеян реальным случаем из жизни. Этот случай Чехов описал в письме А.С. Суворину (8 апреля 1892 г.): «У меня гостит художник Левитан. Вчера вечером был с ним на тяге. Он выстрелил в вальдшнепа; сей, подстреленный в крыло, упал в лужу. Я поднял его: длинный нос, большие черные глаза и прекрасная одежа. Смотрит с удивлением. Что с ним делать? Левитан морщится, закрывает глаза и просит с дрожью в голосе: “Голубчик, ударь его головкой по ложу…” Я говорю: не могу. Он продолжает нервно пожимать плечами, вздрагивать головой и просить. А вальдшнеп продолжает смотреть с удивлением. Пришлось послушаться Левитана и убить его. Одним красивым, влюбленным созданием стало меньше, а два дурака вернулись домой и сели ужинать»[36]36

  Чехов А.П. Поли. собр. соч. и писем. Письма. Т. 5. С. 49.

[Закрыть]

.

Американский литературовед Саймон Карлинский написал статью о том, что Чехов был первым писателем в русской литературе, который поставил в своем творчестве экологическую проблему в современном ее понимании[37]37

  Karlinski Simon. Huntsmen. Birds. Forests and “Tree Sisters” // Chekhov’s Great Plays. N. Y. University Press, 1981.

[Закрыть]

. Проблема взаимодействия человека и окружающей среды отражена, как показал Карлинский, в некоторых произведениях Чехова, начиная с 1887 года, с рассказа «Свирель». В них показано, какой ущерб наносит своими бездумными поступками человек природе и как в свою очередь ухудшение климата, понижение уровня воды в водоемах, исчезновение некоторых видов рыб и птиц, обеднение лесов сказывается на состоянии здоровья человека. В рассказе «Свирель» экологическими прозрениями наделен сельский пастух Лука Бедный. В пьесе «Дядя Ваня» в еще большей степени, чем в «Лешем», представлена тема бессмысленно истребляемых лесов. Экологические идеи, наиболее отчетливо прозвучавшие в трех названных произведениях, встречаются в той или иной форме и в других произведениях писателя.

Трудно согласиться с исследователями Г.А. Бялым и Г.П. Бердниковым[38]38

  Бялый Г Л. Чехов и «Записки охотника» // Учен. зап. Ленинград, гос. пед. ин-та им. А.И. Герцена. Л., 1948. Т. 67; Бердников Г.П. А.П. Чехов. Идейные и творческие искания. М., 1984.

[Закрыть]

, которые рассматривали рассказы Чехова «Агафья», «Счастье», «Свирель», «Художество», «Егерь» как цикл «Записок охотника», продолжающих тургеневскую традицию. Упомянутые рассказы Чехова не составляют то жанровое единство, которое выражает определенную концепцию видения мира. Чехов даже больше, чем его современники, способствовал распаду этого жанрового единства. Изменение мироощущения вело в конце XIX в. к разрушению жанра.

Итак, можно констатировать, что охотничий рассказ из низин, задворков литературы выдвинулся в центр благодаря таланту таких писателей, как Аксаков и Тургенев. Подхваченный и растиражированный литераторами-дилетантами, стремившимися законсервировать жанр, он снова отошел к периферии, стал предметом пародии и превратился в свою противоположность – антиохотничий рассказ – в период смены этико-эстетической парадигмы в литературе конца XIX в.

Логично было бы на этом завершить рассмотрение жанра охотничьего рассказа XIX в., однако элегические раздумья одного из последних певцов «дворянских гнезд», с которыми он был связан вековыми узами, смутные предчувствия «окаянных дней», лишивших его крова, того основательного дома, глядевшего «впадинами глаз» из-под «огромной шапки» соломенной крыши, не позволяют нам поставить на этом точку.

В повести И.А. Бунина «Антоновские яблоки» (1900) прозвучал завершающий аккорд ностальгической мелодии по угасающему дворянскому усадебному быту. И охота – часть той уходящей культуры, милой сердцу старины, которую писатель тщательно старается закрепить в памяти всю, вместе с запахами и звуками, и дарит нам, своим безвестным потомкам, эти документы-миражи.

«Бунин, – как пишет А. Твардовский, – отлично с детских лет, по крови, так сказать, знал всякую охоту, но не был таким уж завзятым охотником. Он редко остается один в лесу или в поле, разве что скачет куда-нибудь верхом или бродит пешком с ружьем или без ружья – в дни одолевающих его раздумий и смятений»[39]39

  Твардовский А.Т. О Бунине // Бунин И.А. Собр. соч.: В 9 т. М., 1965. Т. 1.С. 39.

[Закрыть]

. Охота для Бунина – это возможность погрузиться в эстетизируемую им уходящую жизнь. Для писателя поэтична вся атрибутика древней барской забавы: и загорелые, обветренные лица охотников, курящих трубки, и их одежда, и музыкальный гам собак, и призывные звуки рога, и названия мест охоты, и лошадь, с которой охотник чувствует себя слитым воедино, и радость гона, и запах грибной сырости, перегнивших листьев, мокрой древесной коры, и шумные разгоряченные застолья, и охотничьи трофеи – матерый волк, «который, оскалив зубы, закатив глаза, лежит с откинутым на сторону пушистым хвостом среди залы и окрашивает своей бледной и уже холодной кровью пол», и сладкая усталость перед сном, и даже возможность проспать на другой день охоту и наслаждаться тишиной в доме, вороша родовые реликвии.

Бунин, всю жизнь остро ощущавший близость смерти, не видит в охоте того драматического смысла, который открылся его старшим современникам – Толстому, Чехову. Очевидно, сказалось его холодное трезвое знание того, что все таит в себе смерть: и жизнь, и красота, и любовь. Бунин эстетизирует мгновения встречи красоты и смерти во время охоты: «олень, могучий, тонконогий» «в стремительности радостно-звериной… красоту от смерти уносил»[40]40

  Бунин И А. Густой зеленый ельник у дороги (1905) // Собр. соч. Т. 1. С. 216.

[Закрыть]

.

Щемящей ностальгией по былой невозвратной жизни проникнут и рассказ «Вальдшнепы» А.И. Куприна, который жил в эмиграции в Париже с 1920 по 1937 г. Этот рассказ был опубликован летом 1933 г. в парижской газете «Возрождение». Как пишет автор предисловия Роман Словацкий, Куприн вспоминает о той светлой поре, когда он «начинал свой творческий путь, собирая впечатления в зарайских окрестностях Коломны. Посещение этих мест в 1897–1901 годах, увлекательная охота, общение с местными жителями навсегда запечатлелись в памяти Куприна и воскресли в художественных образах, скрашивая заграничное изгнание…»[41]41

  Куприн А.И. Собр. соч.: В 9 т. М, 1973. Т. 8. С. 439–443.

[Закрыть]

Рассказ «Вальдшнепы», принадлежащий другой эпохе, написанный с другого берега, сохраняет, как и более ранний рассказ «Охота на глухаря» (1899), тургеневско-аксаковский дух. Оба рассказа – о странствиях охотника по лесам, о повадках зверей и птиц, о единении человека и природы, о встречах с крестьянами – детьми природы. Но в рассказе «Вальдшнепы» драматизм навсегда потерянного рая выражен всего в одном абзаце. Примечательно, что в собрании сочинений Куприна в 9-ти томах, изданном в советское время, именно этот небольшой абзац был купирован. Новая жизнь в России для писателя-изгнанника – катастрофа. Он действительно говорит (но автор предисловия по известным причинам не договаривает, ставя многоточие) о своей ностальгии по той предреволюционной жизни, с которой для него связана и охота: «Да вот пришла эта война проклятущая, а потом эти колхозы и другая неразбериха. И где они все: и лесник Егор, и Ильюша с Устюшей, и объездчик Веревкин, и все грамотные лесничие, и охота русская, и хозяйство русское, и прежние наши охотничьи собаки. Все как помелом смело. Ничего не осталось. А почему? Кто это объяснит?»[42]42

  Куприн А.И. Вальдшнепы // Куприн А.И. Собр. соч. В 9 т. М., Худож. литература. 1973. Т. 8. С. 439–443.

[Закрыть]

Не мог и Михаил Михайлович Пришвин объяснить эти перемены, принесшие не только неразбериху, но и разрушения, страдания, потери. В предисловии к «Рассказам охотника» он признается, что «охота лишь в незначительной степени» была для него спортом. «Моя охота, – продолжает писатель, – была средством сближения с природой»[43]43

  Пришвин М.М. Рассказы охотника. М., 1935. С. 7.

[Закрыть]

. Охота для Пришвина в 1930-е годы, когда пришло мучительное осознание жестокости, несправедливости современной жизни, понимание ненужности в новых условиях той великой традиции русской литературы, частью которой себя ощущал писатель[44]44

  В дневнике Пришвина читаем: «21 января 1931 г. “Крестьянский писатель” Каманин рассказывал о тех чудовищных антихудожественных требованиях, которые применяются к крестьянским писателям, – что, например, “аксаковщина”(вероятно, понимаемая как созерцание природы) является преступлением» // Пришвин М.М. Дневники. М., 1990. С. 181.

[Закрыть]

, – это способ удалиться, очиститься, соединившись с природой. Добровольное отшельничество и странничество давало духовные и жизненные силы. «Прав Ап. Григорьев: странствие тем именно и хорошо, что чувствуешь себя в руках Божьих, а не человеческих», – читаем в «дневнике запись от 18 октября 1930 г.[45]45

  Там же. С. 179.

[Закрыть]

В своем дневнике Пришвин с горькой иронией писал об этих недолгих мгновениях истинного слияния с природой и отдохновения от несовершенств жизни: «Радость, когда выходишь на охоту, и видишь, как собака сдерживается моей рукой, вся кипит и дрожит: мое сердце дрожит и кровь вся кипит, совершенно как у собаки. Горюны всего мира, не упрекайте меня: ведь почти все вы еще спите, и когда вы проснетесь, обсохнет роса, кончится моя собачья радость и я тоже пойду горевать обо всем вместе с вами»[46]46

  Там же. С. 176.

[Закрыть]

.

Про 45 минут

В студенческие годы  приятель пригласил меня на заячью охоту с гончей. Хозяин собаки всю дорогу   расхваливал её: «Как только она залает, я сажусь на пенёк и засекаю время. Через 45 минут прибегает заяц».  Собака,  действительно, лаяла, но как-то нестойко, часто теряя след (на языке охотников «скалывалась»). Прошёл час, другой, пошёл третий, а зайца всё не было. Кончилось тем, что мы ушли. «Хвастун он, – сказал приятель, –  всё у него за 45 минут: и заяц прибегает, и  рябчик прилетает, а то и глухарь придёт».

Прошло больше десяти лет. Рано утром мы высадились на небольшом разъезде и углубились в лес. Прошёл час, другой, а желанного гона всё нет. И погода нам, вроде, благоприятствует, и места заячьи, а поднять  не можем. И так почти до обеда.

Остановились на берегу небольшого ручья, вскипятили чай и …, только налили по кружке, как собака погнала. Похватав ружья,  разбежались. Зайца взяли и вернулись к костру. Посмотрели на часы – прошло 45 минут. Снова разожгли костёр, снова вскипятили чай. И опять! Только налили по кружке, собака погнала. Взяли второго, посмотрели на часы – прошло 45 минут.

Всё повторилось и в третий раз. Опять, как по шаблону: костёр, чай, лай собаки. Зайца снова взяли через 45 минут. Но тут уже все возмутились и потребовали от хозяина посадить собаку на створку. Наконец-то удалось отдохнуть и выпить чаю.

Про глухарей

На утренней зорьке я расстрелял почти все патроны – осталось всего пять штук, – хотя ни одной утки не добыл. Желая компенсировать неудачу,  мы с приятелем решили  поохотиться на боровую дичь. В лесу разошлись. Я шёл по покосу, когда на меня неожиданно сзади налетели   два глухаря. Дуплет, промах. Глухари летели слишком высоко, и я зря потратил патроны, осталось всего три штуки. У  приятеля патроны были. Я окликнул, он отозвался, но, судя по голосу, был далековато.  Пошёл навстречу.

В бору я наскочил на довольно большой  выводок глухарей.  Сдуплетил.  Взрослая копалуха, тяжело махая крыльями, отлетела метров на пятьдесят и села на нижний сук сосны, метров пять, не выше. Похоже, её оглушило. Понимаю – моя. Загоняю в ружьё последний патрон и подкрадываюсь к ней. И тут неожиданно  прямо из-под ног вылетел глухарёнок. С горяча, не целясь, стреляю и, конечно, промахиваюсь. Всё! Патронов больше нет! А копалуха продолжает сидеть.

Где-то недалеко идёт приятель. Позвать бы, но боюсь, что глухарка испугается и улетит. Сел на валёжину и стал ждать. Он же знает где я, должен вскоре подойти. Так прошло минут пять-семь. И надо же – не хватило терпения. Я стал бросать в копалуху сучья.  Где-то на десятом суку я попал ей в бок. Против ожидаемого (и что я, вообще, мог ожидать?) глухарка снялась и улетела.

Я  ещё стоял с раскрытым от удивления ртом, когда меня позвал приятель. «Где ты был? – набросился я на него. – У меня раненая глухарка вот тут  сидела»! «Я в болото провалился, сапог полон воды, разжигай костёр, сушиться надо». «У тебя сапог, а у меня копалуха улетела», – я продолжал негодовать, как будто он, а не я был виноват в случившемся.  «Дурак!  – заявил он, выслушав меня. – Не мог меня подождать».  А ведь действительно – дурак.

Своего первого глухаря я взял в конце ноября.  В лесу уже лежал снег, но был он талый и ходьбе не мешал. Рано утром, ещё в темноте, я с гончаком углубился в угодья. Недалеко проходила лесовозная дорога, временами были видны огни, движущихся по ней автомашин.

Неожиданно я услышал гудки сразу нескольких автомобилей и очень удивился: кому это они сигналят  так рано утром? И  тут я увидел летящего надо мной  глухаря. Не особенно надеясь на успех – птица летела  высоко, – вынес далеко вперёд и выстрелил.  Глухарь дёрнулся и стал заваливаться на левое крыло.

Найти раненого глухаря в темноте  не так-то просто.  Я засек курс по компасу – в мелколесье легко сбиться, – и направился, в расчёте найти, хотя бы, следы птицы.  Прошёл я довольно далеко, не менее  двухсот метров, когда услышал справа громкое хлопанье крыльев.  Подбежав, увидел, как собака, прижав глухаря к снегу, хватает его за спину. Гончак был молодой, «ходил» по первому году,  и  пытался придавить птицу как зайца. Стволами ружья я прижал глухаря и отогнал собаку. Передо мной сидел огромный петух.  Проверил освещённость по экспонометру – света для фотосъёмки явно не хватало. Решил подождать рассвета, тем более что глухарь не проявлял видимого беспокойства.

Надежда не оправдалась. Неожиданно петух сорвался и, вытянув шею, бросился бежать. Одним прыжком собака догнала его и, схватив за шею, придавила. И что я ждал? Можно было попробовать отснять глухаря и при большой выдержке, прижав фотоаппарат к дереву для устойчивости.  Какой великолепный был бы кадр!  Красивый чёрный петух на фоне белого снега. А так пришлось довольствоваться только натюрмортом.

Про зайцев

В конце октября выпал первый снег и сразу же заморосил дождь, который продолжался весь день. До самого обеда мы безуспешно пытались поднять зайцев, все следы были смыты. Изрядно промокнув, устроились под развесистой елью на кромке больших покосов, под которой было сухо. Традиционно: костёр, чай и по маленькой, а как же без неё на охоте.   Только наполнили кружки, как собака погнала и очень азартно.

Приятель отбежал по покосу метров сто, а я остался.  Вижу, он машет  рукой, явно показывая, что заяц идёт на меня. Действительно, вскоре я увидел зайцев, не одного, а двух.  И бежали они как-то странно, синхронно. Я выстрелил  в того, который был дальше. И вот незадача, патрон оказался снаряженным дымным порохом. Когда дым рассеялся, зайцев уже не было видно, а вскоре по следу с лаем пробежала  собака.

– Как это ты мог промазать? – это подошедший приятель. – Он же бежал от тебя  не далее двадцати шагов.

– Ты понимаешь, их было два.

– Ты что пьян!

– Откуда? Мы ведь только налили.

Осмотрели заячий след,   дроби на нем не было. Глянули дальше – на снегу чётко отпечатались следы дроби. Я стрелял по мнимому зайцу. Ни раньше, ни позже у меня не двоилось в глазах, тем более не в горизонтальной, как у пьяных, а в вертикальной плоскости.

В этот раз охота не заладилась. Зимний день подходил к концу, все уже устали, включая собаку, которая нестойко лаяла где-то вдали.

– Заяц-то рядом с тобой лежит, – крикнул приятель, который стоял метрах в двадцати.

– Да ну тебя, – отмахнулся я.

– Посмотри, он слева от тебя.

Я повернулся – в полуметре от меня лежал заяц, прижав к спине ушки. Что делать?  Не стрелять же в него с такого расстояния, как-то неловко. «Кыш!   – я прикрикнул на него. – Кыш»! Заяц не сдвинулся с места. «Ну и  хрен с тобой»!  – я прицелился и выстрелил ему в кончик носа, чтобы не разбить тушку. Щёлкнул курок. Осечка! Заяц с места подскочил почти на метр. Сгоряча я дёрнул за второй спуск  и промазал – дробь пулей прошла под зайцем. Отбежав метров тридцать, он сел, тяжело дыша, оглушённый ударной волной.  Я бросился к нему, на ходу «переломив» ружьё, чтобы взвести курки.  Когда осталось метров пять, я выстрелил. Заяц подскочил, закричал и  в два прыжка исчез.

В те годы, тем более на периферии, было туго с боеприпасами. Мы пользовались, в основном, латунными гильзами, папковые были редкостью. Дробовой пыж крепился расплавленным стеарином от свечи и на охоте часто «отходил», особенно при выстреле из второго ствола. Поэтому такие патроны заряжались в правый ствол и стрелялись первыми. При этом часто происходили осечки. Во второй, левый ствол, если была возможность, вставлялся патрон в папковой гильзе с капсюлем «Жевело».

– Как это ты умудрился промазать? – спросил подошедший приятель.

– Первый патрон дал осечку.

– Но ты же потом дважды стрелял!

Мы осмотрели место, где во второй раз сидел заяц. Следов дроби не было,  лежал    только пыж. Я вернулся по следу. В том месте, где «переламывал» ружьё, на снегу лежала  выпавшая из патрона дробь.  Я стрелял  «холостым» патроном и попал  в зайца войлочным пыжом.

Про телят

В девяностые годы, когда в промышленности всё рушилось и разваливалось,  два предприимчивых молодых человека, взяв кредит, закупили 200 штук телят для откорма. Разместили они их в наскоро сделанном загоне. Вскоре телята подросли, вытоптали в загоне всю траву, разломали изгородь и убежали в лес. Парни были в шоке. Предстояло возвращать кредит, а нечем. Автомобилей у них не было, квартиры тогда ещё не приватизировались. Тупик.

А телята на сочном  корму быстро росли и набирали вес. Когда же пришла осень, и в лесу стало голодно, они, повинуясь инстинкту, потянулись к людям.  Тут предприимчивые парни их ловили и продавали подсобному хозяйству на мясо.  Поскольку затраты на откорм телят равнялись нолю, парни не только погасили кредит, но и остались с неплохой прибылью.

Пришли, однако, не все телята, 37 штук остались в лесу. Отыскать их не удалось, и парни  просто махнули на них рукой. А вот охотники – нет.  По первому снегу они быстро отыскали телят и отстреляли их вместо лосей. Парни к ним претензий не имели, все, похоже,  остались довольны. Так что отстрел по ошибке коровы в фильме «Особенности национальной охоты» не такая уж неправда.

Про тетеревов

В конце сентября приятель пригласил  на охоту. У меня был мотороллер, на котором мы и отправились. По лесной дороге выехали на покосы. Когда-то  здесь была  деревня, а теперь большая поляна. Мы обошли вокруг неё, но ничего интересного не заметили. Вечерело, надо было думать о ночлеге.

– Тут недалеко есть несколько бараков, оставшихся от  золотодобытчиков, мы всегда там останавливаемся, – сказал приятель.

Только мы выехали с покосов, как увидели  движущуюся навстречу чёрную легковую машину. Было в этом что-то нереальное – директорская «Победа» в глухом лесу. Возле бараков собралась большая компания охотников, на столе, посреди поляны, стояло  четырнадцать бутылок водки. Я поинтересовался: видели ли они «Победу».

– Да, это капитан, военпред, он скоро вернётся, – я посмотрел на часы. –  Он, между прочим, классный охотник, в этом году «взял» уже около пятидесяти тетеревов.

Пятьдесят штук – это много. Я за всю свою охотничью практику не «взял» столько, хотя более тридцати лет каждый год во время отпуска выезжал в богатые дичью охотничьи угодья.

Через сорок минут подъехала машина. Капитан направился к столу, а водитель, налив чаю, отошёл в сторонку. Я подошёл к нему и, как бы  невзначай, спросил: правда ли, что на счету капитана столько тетеревов?

– Я не знаю, сколько у него всего – ответил он, – но вот сейчас он подстрелил шесть.

– Когда это, сейчас?

– А вот как разминулись с вами.

– Но ведь уже темнело.

– Вот именно. Мы выехали на покосы, покурили, дождались темноты и поехали тихо с включенными фарами. Тетерева в сумерках выходят на дорогу, по-видимому, клевать гальку. Сначала капитан пытался стрелять из машины, но, пока он вылезал, тетерев  убегал. Тогда он побежал за машиной. Тетерев, ослеплённый  фарами, вначале прижимался к земле, вот он и  стрелял в него. Могли бы взять десять, но взяли только шесть.

За столом кто-то спросил капитана: «В чём секрет меткой стрельбы»?  «В хладнокровии», – немного подумав, ответил он.

Утром охотники разошлись по лесу. Я шёл по дороге, когда рядом в лесу раздались два выстрела, а через секунду надо мной пролетел тетерев. Я тоже сдуплетил и тоже промазал. Через минуту на дорогу вышел капитан.

– Не хватило хладнокровия? – немного с издевкой спросил я.

– Да! Вылетел неожиданно, никак не мог поймать его на мушку.

Понятно! Одно дело стрелять из-под фар сидящую в десяти шагах птицу, другое, когда она вылетает из-под ног и в доли секунды исчезает, крутясь между кустов. В дальнейшем, когда кто-то промахивался, его в шутку спрашивали: «Что, хладнокровия не хватило»?

Про лосей

Впервые на лосинную охоту меня взяли в качестве загонщика, в свои сорок три я был ещё скор на ногу. В бригаде три человека. Крупного быка засекли вечером, следы вели в густые сосновые посадки. Решили лося  не беспокоить. Утром стрелки заняли позиции, а мне велели обойти посадки и посмотреть: нет ли выходного следа.

Лося я заметил метрах в ста, он стоял на краю посадок. Увидев меня, направился вглубь. Посадки представляли собой ряды мелких сосёнок, близко посаженных друг к другу. Двигаться поперёк рядов было трудно, а вот между рядами – легко. Я побежал вдоль посадок, надеясь перекрыть ему путь и направить на стрелков. Неожиданно прямо перед собой я увидел лося, который бежал в крайнем ряду. Красивый зверь. Рога – огромные лопаты, на ногах белые «чулки». Я выстрелил «навскидку».

В загоне бригадир разрешил мне стрелять зайцев, поэтому  один из стволов был заряжен   дробью. Во втором был патрон с круглой пулей и дымным порохом, их мы таскали «на всякий случай». Дым ещё не рассеялся, но я  понял, что промазал. Подошли стрелки.

– Где он бежал? – спросил бригадир. Я показал.

– А ты где стоял?

– Тут, где стою.

Смерили. Оказалось пятнадцать шагов. Шагов –  не метров.  Пуля пробила сосенку толщиной примерно десять сантиметров, но потеряла силу и, скорее всего, в лося даже не попала. Прошли по следу примерно два с половиной километра, следов ранения не было. А всего бы на два сантиметра левее!

Подошли к старому горельнику.  Стрелки ушли вперёд, а мне велели через десять минут обследовать бурелом, где могли быть лоси. Сразу же обнаружил три свежие лёжки и начал обходить, выгоняя лосей на стрелков. Я уже выходил из горельника, когда услышал громкую ругань бригадира. Оказалось, на него вышла лосиха. Он уже приготовился стрелять, как увидел направлявшегося  в его сторону быка.  Цель была более желанной, и он переключил всё  внимание на лося. И надо же такому случиться,  тот на несколько секунд скрылся в низинке.  Когда он показался, стрелять было уже далеко. Поистине, за двумя зайцами…

В следующий раз на охоту вышли после обильного снегопада. Довольно быстро обнаружили трех лосих. Но попытка выставить их на стрелков успеха не имела. Бригадир оставил нас на линии электропередач, а сам ушёл посмотреть, нет ли перехода лосей. Мы стояли тихо переговаривались, когда услышали треск. Повернулись –  через просеку перебегала лосиха. Я вскинул ружьё. «Далеко, ведь»! – только и успел сказать напарник. В это время на линию ближе к нам выскочила  вторая. Я выстрелил пулей «Вятка». Послышался визг, лосиха повернулась и упала. «Есть»! – обрадовано крикнул напарник. Но не тут-то было. Лосиха соскочила и бросилась в обратную сторону. Мы оба выстрелили, но не попали. Подошёл бригадир. «Я думал, вы лося добиваете» – заключил он.

Осмотр следов показал, что моя первая пуля долетела до лосихи, но потеряла скорость и ударила в наледь под ней, отсюда и визг. Лосиха упала, поскользнувшись на льду.  Моя вторая пуля не долетела метров двадцать, пули напарника упали посредине. Я смерил расстояние, оказалось 156 шагов,  что-то около ста метров.

Бригадир предложил мне пройти по следу, но если лосиха уйдёт далеко (ориентир дорога), вернуться. Будем выслеживать оставшихся двух. Я дошёл по следу до дороги и повернул обратно. Шёл по квартальной просеке, как партизан,  ружьё на плече.    Внезапно метрах в пятидесяти на просеку вышла лосиха. Очевидно, поняв, что её не преследуют, она  решила догнать своих «подруг».

 Я вскинул ружьё – она бросилась обратно, скрывшись за снежной «стеной». Бригадир предлагал нам стрелять в то место, где скрывается лось, справедливо полагая, что пуля пройдёт через засыпанное снегом мелколесье, а подранка мы «доберём». Я выстрелил дуплетом, но по шуму удаляющегося зверя, понял, что промазал. Лосиха скрылась за огромным выворотнем, в него аккуратно и попали обе пули.

В последующие годы я неоднократно участвовал в охоте на лосей, отснял небольшой фильм, но стрелять больше не довелось.

Про уток

В конце сентября друзья пригласили меня на охоту,  на боровую дичь с охотничьей собакой. Выехали  затемно. Дорога  пересекала реку. Примерно за полкилометра  услышали  ружейную пальбу, а когда заехали на мост, увидели стоящих вдоль берегов большое количество охотников – пошла северная утка. Мы выскочили из машины и стали поспешно собирать ружья. Ко мне подбежал сосед по дому:

– Есть у тебя патроны?

– Полный патронташ.

– Дай два.

Когда с собой двадцать четыре патрона, то двух не жалко.  Я дал ему пару, он тут же выстрелил в налетевших уток и промазал.

– Дай ещё!

– Ты так все мои патроны расстреляешь! Вот тебе патрон с осечкой, больше не дам.

Я встал на мосту. Утки летели огромными стаями с шумом, напоминающим  гул реактивного самолёта. Со всех сторон гремели выстрелы. Начинались они вдали, за поворотом реки. Когда очередная стая вылетала из-за поворота, видны были сплошные вспышки –  многие стреляли дымным порохом. «Как на 3-ем Белорусском фронте»! – пошутил старый охотник. Я второпях сделал пять дуплетов и только тут заметил, что половина патронташа пустая.

– Не успел толком разобраться, а уже половины патронов нет, –  посетовал я.

– Это что! Половина! Я пятьдесят патронов взял,  давно ни одного нет.

Я обернулся. У стоящего рядом охотника ружьё было убрано в чехол и прислонёно к перилам. Пятьдесят штук! Я столько за сезон не расходовал. В студенческие годы охотиться приходилось только в каникулы, да и с боеприпасами в те годы было туговато, особенно с порохом.

 – Это что! – продолжал он. – Вон тот сто штук привёз, давно уже не стреляет.

– Ну а как с трофеями?

– По нолям.

– А что не уезжаете?

– Интересно на вас посмотреть.

Рассвело. И тут стало ясно, почему в уток почти никто не попадал – они шли на высоте около двухсот метров. В темноте казалось, что огромные стаи   летят низко, вот по ним и стреляли. Дробь до них просто не долетала. Лет через  двадцать, я на открытии охоты снимал фильм.    С помощью телеобъектива  я мог легко определять  расстояний до уток, которые летали на высоте 70-80 метров,  а по ним палили  из «каждого куста».

Услышав звуки выстрелов, собака стала метаться по машине и наступила на сигнал – зажигание шофёр забыл выключить.  Охотники вокруг захохотали: «Ребята, не тратьте патроны, езжайте в лес, вон и собака зовёт. Там вы хорошо поохотитесь».

Я перебрал патроны,  одиннадцать штук: три отдал соседу, десять расстрелял сам. Шесть спрятал в карманы – это НЗ, их  я оставляю для леса.  Пять, однако, решил потратить на уток. Присмотрелся. Основная масса птиц двигалась в вышине, но некоторые одиночки летели над водой. Увидев мост, приподнятый над водой метров на пять, они делали «свечку» и оказывались в пределах досягаемости. Пятью выстрелами я сбил двух: одну встречным, другую в угон.

– Вот так и надо было стрелять! – закричали   охотники.

– Конечно! – заявил я, – но вы орёте: «Бей, бей»! – вот я и стрелял.

– У нас уже патроны  кончились, а вы «свеженькие» приехали, вот мы вас и подзуживали.

А  сосед «стрелял» отданным патроном  девять раз,  и только на последний  патрон «сработал». Он сбил утку, единственную за зорьку.

Про охотников

«Ну, и чем вы, охотники, отличаетесь от нормальных людей»? – эту фразу бросил один из молодых сотрудников, а разговор шёл во время обеденного перерыва на совхозном поле, где мы занимались прополкой. И вот я подумал: а действительно, чем? И вспомнился мне один  эпизод, происшедший много лет назад.

Вчетвером мы на легковушке  приехали на открытие охоты. Остановились на лесосеке, где был большой дом и около полутора десятков кроватей. Матрац, подушка, белья нет, но нам и этого было достаточно. На выходные лесорубы уезжали домой, в избушке оставался сторож, который пускал охотников за небольшую плату в виде оставшихся продуктов и стопки водки.

С вечера накрапывал дождик, но нас это не смущало. «Ранний гость до обеда, –  заявил самый авторитетный, – к утру пройдёт». Но дождь не только не прошёл, но ещё и усилился. Назавтра ждали часов до десяти, наконец, он стал стихать и даже перестал. «Ну, что я говорил! Тронулись»! – весело бросил он. Прошли не более километра, дождь начался снова. Вся листва и трава набухли от влаги, да тут ещё сверху поливает. Вскоре на нас не осталось ничего сухого. Дичь вся попряталась, мы не встретили никого.

К вечеру вышли на покосы и остановились под большим односкатным шалашом. Разожгли костер, хотели подсушиться. Куда там!  Со спины идёт пар, а спереди мочит дождь. Повернёшься – всё наоборот. Так мокрые и просидели всю ночь. Только забрезжил рассвет,  пошли обратно.  В избу пришли около девяти часов. Там оказались молодые супруги, которые приехали  за кедровыми шишками. Они, в отличие от нас, никуда не ходили, а переждали ненастье в тепле и сухости.

Мы дали мужу денег и послали  на машине в ближайшую деревню за водкой. Жену попросили лечь, отвернуться и не подсматривать, а сами разделись донага и развесили всю одежду на вешала.  Сторож раскочегарил железную печку до красна. Из открытой двери пар валил, как из бани. Через час муж вернулся. К тому времени трусы просохли (их повесили  над печкой), и мы все дружно сели за стол. Супруги уехали, а мы завалились спать. Отдохнув, вечером поехали домой.

И мы, и они оказались в одинаковой ситуации. Но они, как все нормальные люди, никуда не пошли. А мы мокли сутки, хотя результат у нас, как и у них, был одинаковый. И вот, я думаю: чем охотники отличаются от нормальных людей? Очевидно одержимостью.

Про медведя

Это случилось  в начале шестидесятых годов в глухой деревушке, заброшенной в предгорьях Урала. Раньше здесь  был прииск,  мыли золото и платину, но со временем жила истощилась, прииск забросили, взрослые ушли на заработки в  соседние города, остались в деревне старики да дети, которых родители привозили на лето.

 Жили огородами, благо земли – сколько хочешь, да разводили скот. Коров выпускали на «вольный выпас». Те, которые не доились, оставались в лесу на всё лето и только поздней осенью, когда наступала бескормица, возвращались в деревню.

Когда домой не вернулась одна корова, особенно не забеспокоились. Но когда одна за другой пропали пять, пошли искать. Их останки нашли недалеко от деревни, стало ясно – коров задрал медведь. Обратились к властям, те вызвали из области охотников. Прибыла бригада с собаками, специально натасканными на медведей. Хищника искали недели две, но он ловко уходил от преследователей. Кончилось тем, что бригада уехала, а пропажа скота возобновилась.

Не лучше обстояли дела и у второй бригады, вызванной из другой области. Медведь был матёрый и опытный, в глухой тайге он ловко уходил от погони.

«Завалил» медведя пятнадцатилетний подросток. Он обратил внимание, что на всех задранных коровах были большие колокола, по-местному – ботало. По их звону медведь, очевидно, и находил жертву.

Так вот мальчик устроил недалеко от деревни засидку на дереве, повесил рядом ботало, привязал к нему верёвку и стал за неё дёргать. Медведь не заставил себя ждать, пришёл в первую же ночь. Летние ночи светлые. Подросток заметил его издалека и выстрелил, когда он приблизился к боталу.

Раненный зверь заревел и бросился в лес, а мальчик,  перепугавшись, бросил ружьё и убежал в деревню.  Дед с бабкой не сразу поняли, что с ним, а, когда разобрались, рассмеялись, решив, что всё  он выдумал. Но соседские мужики отнеслись к этому серьёзней, подробно расспросили, собрались и с ружьями пошли в лес. Сражённого пулей медведя нашли недалеко от засидки и на подводе привезли в деревню. Мяса хватило всем.

Про учет

В конце февраля 59-го года мы, шестеро студентов пятого курса во главе с преподавателем, отправились на учёт дичи по «белой» тропе в угодьях, закреплённых за нашим институтом. Приехали  на автобусе вечером в пятницу на охотничью базу. Руководитель совместно с егерем наметил маршруты. Нам выдали карты, но очень примитивные, в чём мы вскоре убедились.  Учёт был рассчитан на два дня с ночёвкой в егерских избушках. По пути нам разрешили охотиться на птицу.

Всю ночь шёл снег, что облегчало учёт, но затрудняло движение. У нас были спортивные лыжи на ботинках. Чтобы в них не попадал снег, поверх  надевались старые капроновые чулки, которые мы выпрашивали у девушек. Снегу в этом году выпало много, ноги  проваливались по щиколотку. Скорость продвижения ничтожная, не более двух километров в час.

Мы учли несколько косуль, причём двух визуально. Лосинных следов, к сожалению,  не видели, Видимо они предпочитали лежать в такую погоду. Видели тетеревов на берёзах, но они на выстрел не подпускали.

Шли по квартальной просеке, которая неожиданно кончилась, хотя на карте значилась. Ориентируясь по компасу, шли дальше по глухому лесу. Вечерело. В лесу наступили сумерки. Вышли на дорогу, по ней кто-то недавно, уже после снегопада, проезжал на санях. На карте дорога была не обозначена. Я сориентировался по компасу, получалось, что она выходила к егерской избушке, где мы и должны были ночевать. До избы было порядка восьми километров, по проторённой дороге это  часа два ходу.

– Нет этого места на земле! – с нажимом заявил напарник.

– На земле есть, на карте нет, но это ничего не значит. Карта плохая, квартальные просеки нарисованы сплошными линиями, как меридианы и параллели, а на самом деле их во многих местах нет. Дорога не может идти «в  никуда», это егерь проезжал по ней днём.  Двинулись.

Прошли с полчаса. Напарник всё время скулит: «Нет этого места на земле»! Наконец увидели квартальный столб. Чтобы прочитать номер, пришлось посветить спичкой. Сверились по карте, выходило, что, если немного пройти по просеке, мы выходим на дорогу (куда и должны были выйти), по которой до егерской избушки не более трёх километров. Свернули. Было уже восемь часов вечера.

Шли, меняясь вначале через каждые двести шагов, затем через сто. В одном месте напарник провалился в яму, задержался только благодаря тому, что ухватился за берёзку. Я подошёл сбоку и подставил ему ногу, а сам ухватился за дерево. С трудом удалось его вытащить. Он сказал, что ноги его  болтались вместе с лыжами. Я пошёл по краю просеки рядом с деревьями, но всё равно  провалился. Правда, тут же упал набок и схватился за дерево. Приятель вытащил меня тем же способом.

Подошли к квартальному столбу, посвятили спичкой – тот же номер, что и на предыдущем. Ну, вот сейчас будет  дорога, а это просто ошибка. Но время идёт, а желанной дороги всё нет. И снова квартальный столб, и снова тот же номер. Ну, наконец-то, вышли, обрадовались мы. Но не тут-то было. Время идёт, а дороги всё нет. Меняемся теперь через каждые пятьдесят шагов. Темно, едва видно просеку. Подошли к столбу, уже четвёртому по счёту, посвятили – тот же номер. Совсем было упали духом, но оказалось, что желанная дорога проходит в нескольких метрах. Вскоре пришли в избушку, было уже одиннадцать часов. Егерь сообщил, что руководитель взволнован. Тревога за нас была усилена ещё и тем, что, буквально перед нашим выездом, стало известно о пропаже девяти студентов нашего института на Северном Урале. Я доложился руководителю. Он сообщил, что не вышла на связь (егерские избушки соединялись телефонным проводом)  еще одна группа, приказал сойти с маршрута и поискать их.

Егерь показал «правильную» карту. На ней была обозначена  и та дорога, и та квартальная просека. Как я и предполагал, это он ездил днём за сеном. Сказал, что видел волков, которые утащили у него одну из собак. «Я повесил ружьё на облучок и стал накладывать на сани сено. Вдруг раздался лай и на опушку вышли шесть волков. Старая собака бросилась мне под ноги, а молодая, неопытная ещё, стала огрызаться на волков. Я схватил ружьё, а оно не заряжено. Пытаюсь вытащить из патронташа патроны – не получается, кожа замёрзла, стала твёрдой.  А волки обступают собаку со всех сторон. Я в отчаянии закричал: – Стой! Стой! Стрелять буду! – А что толку. Они схватили собаку и утащили».

– И куда вас занесло? – продолжал он. – Место это гиблое,  называется «Чёртов увал», мы  туда не ходим.

– А что там за ямы?

– Геологи шурфы нарыли, да не огородили.

– А почему номера на четырёх квартальных столбах одинаковые?

– Лесоустроители напутали, да так и оставили.

Утром, ориентируясь по исправленной карте, вышли на лесовозную дорогу и…, вот же удача, встретили на ней пропавшую группу. Они ночевали в бараке у лесорубов, и решили идти назад по своей лыжне. Им повезло  больше, в болоте натолкнулись на табун тетеревов, которые сидели под снегом. Одного удалось взять. По проторённой лыжне через пару часов вышли на базу. Третья группа была уже там. А еще через час прибыл автобус, и шофёр сообщил страшную весть – на перевале, носящем теперь имя Игоря Дятлова, нашли первые трупы туристов.

Джемиль Коростелев