Маяковский сказка о пете толстом ребенке и о симе который тонкий отзывы

  Читая интереснейшую книгу Мирона Петровского — Книги Нашего Детства, наткнулся на подробный анализ стихотворения Владимира Маяковского «Сказка о Пете, толстом ребёнка и о Симе, который тонкий». А я, как Вы знаете, большой любитель творчества Владимира Владимировича, но, честно признаюсь, когда читал его «от и до», как-то пропустил сие произведение мимо глаз и души, а оно вон как лихо, оказывается, закрученно:

«Первоначально задуманные Петя и Сеня стали потом Петей и Симой, и об этой пустячной замене имени не стоило бы и говорить, если бы в ней не выразился — с парадоксальностью, уже невнятной современному читателю, — все тот же принцип контрастной противоположности персонажей. Для чего понадобилось менять имя пролетарского мальчика? Сеня — уменьшительное от Семен, Сима — уменьшительное от Симон: не такое уж распространенное и не очень «пролетарское» имя. Между тем после замены имени Сеня на имя Сима главные персонажи сказки сделались тезками.
    Некогда в русском языке бытовало ходкое выражение «превратиться из Савла в Павла». Оно возникло из легенды о яростном гонителе христиан иудее Савле, который, перейдя в христианскую веру, стал ее ревностным проповедником, одним из основателей христианской церкви — апостолом Павлом. Выражение «превратиться из Савла в Павла» имеет смысл: «резко изменив свои убеждения, из гонителя чего-нибудь превратиться в проповедника этого ранее гонимого».
    Игра на старом и новом — на языческом и христианском имени одного и того же лица — послужила Маяковскому моделью для наименования своих персонажей Петей и Симой, ибо Симон — это дохристианское имя апостола Петра: «…увидал… Симона, который звался Петром» (Матф. 4: 18); «имена апостолов такие: первый Симон, что Петром называется…» (Матф. 10: 2) Арамейское «Симон» и греческое «Петр» одинаково значат «камень». На этом «камне», согласно Евангелию, Христос намеревался воздвигнуть свою Церковь. Маяковский, как видим, вызывающе воздвиг на нем свою атеистическую сказку. Такой перевертень вполне в духе романтически-богоборческой поэзии Маяковского: бросая вызов Богу во имя земного человеческого счастья, поэт использовал библейскую и евангельскую образность, придавая ей иной смысл.»

Маяковский действительно «делал свои стихи», конструировал их, соединяя смыслы, как детали конструктора, прорабатывая глубину, аллюзии, отсылки, метафоры и многое другое. Он взращивал настоящую СЛОЖНОСТЬ, которуя я и полюбил в нём, будучи ещё подростком, уныло прозябающим на предпоследней парте в 11 классе, уже разочаровавшись во всей это учёбе… Именно тогда, я случайно наткнулся на хлёсткую цитату в учебнике по литературе на одной из страниц: «Скольким идеалам смерть на кухне и под одеялом?!». Уже тогда я зацепился за это отражение собственного мироощущения и ознакомился с друими работами автора, которые произвели на меня, мне кажется, именно то впечатление, которое и закладывал туда Владимир Владимирович. Я понял, что поэзия может не просто лирично чирикать о природе и беспомощно рефлексировать, а может учить, взывать, поднимать на бой, задавать глубину сложности, протягивать читателю руку для того чтобы поднять его, «выполнять социальный заказ». Именно в это же время я —  поклонник молодого русского рэпа, понял какой большой разрыв между стихами Маяковского и, так называемой «лирикой» исполнителей вышеупомянутого музыкального жанра. Мне дико захотелось, чтобы поэт, спустя сто лет, восстал и утёр нос всем этим недопоэтам, что собственно говоря, я и сделал со временем, но это уже совсем другая история….

Вот ещё цитата, которая не нуждается в комментариях:

В те годы, когда Маяковский сочинял свои стихи «для детков» (1923–1930), советская детская литература уже имела несомненные достижения, но многое еще было неясно. Далеко не ясно было, что делать с литературным наследием прошлого, которое, с одной стороны, конечно, классическое, но с другой — несомненно буржуазное. Сказка казалась средоточием пережитков старого режима, так как имела сомнительное буржуазное (или даже феодальное) происхождение и всеми своими чудесами, превращениями, вымыслами давала повод к идеалистическим истолкованиям. Не следует ли похерить это старорежимное порождение, подобно тому как Октябрьская революция покончила со старым режимом? Шел спор о том, допустимы ли в произведении для детей одушевление неодушевленных предметов и очеловечивание животных, антиматериалистическое волшебство, монархический культ царей и принцев. Детская болезнь левизны кружила головы многим администрирующим деятелям детской литературы. Болезнь протекала в условиях все более возрастающей роли литературно-политической администрации.
    И вот влюбленный в коммунистическое будущее, проклинающий буржуазное прошлое Маяковский решил, что если для коммунизма не нужны сказки, то обойдемся без сказок, лишь бы это великолепное будущее поскорее пришло, — и стал вытравливать из своих детских стихов сказочность, волшебство, фантастику. Он стал перевоспитываться, чтобы принести больше пользы. Маяковский, по словам Маршака, беседовал с детьми «осторожно, сдерживая свой громовый голос». Он сдерживал не только голос, но и душевные порывы — страсть к игре и фантастике, жажду сказочности. Он получил несколько резких уроков. Уроки исходили от лиц и учреждений, авторитет которых Маяковский несколько преувеличивал. Прислушаться к этим урокам он считал своим гражданским долгом.

А вот парочка абзацев о новаторстве Маяковского в плане призыва к политической осознанности с малых лет:

   Политический характер произведений Маяковского для детей совершенно справедливо расценивается как черта новаторская, небывалая. Действительно, дореволюционная поэзия для детей старательно обходила тот круг тем и вопросов, которые мы называем политическими. В ту пору нельзя было и помыслить о том, чтобы в детском стихотворении коснуться политики. Считалось, будто это нарушит сразу два строгих закона: искусства и педагогики. Авторитетные и вполне либеральные педагоги стояли на том, что «с педагогической точки зрения является нежелательным вносить в детскую книгу и мотивы гражданской скорби или политической борьбы… Политические и социальные вопросы слишком сложны и велики, чтобы делать их предметом детской литературы».
    Но было бы наивностью думать, что жизнь в ее политическом аспекте отсутствовала в дореволюционной поэзии для детей: ведь замалчивание политики — это, знаете ли, такая политика. Содержание политики в поэзии для детей исчислялось, следовательно, не нулем, а отрицательным числом, абсолютная величина которого могла быть очень велика.

14 апреля застрелился Владимир Маяковский (1893-1930).

Я еще застал время, когда его, по выражению Пастернака, насаждали, как картошку. И начиналось это не со школьной скамьи, а с детсадовского возраста. Большинство получало к Маяковскому стойкий иммунитет и момент отрицания его наследия в перестроечные годы был попросту неизбежен. Ничего, время справедливо и Маяковский вновь стал объектом интереснейших литературоведческих штудий. 

Вот только детские его стихи остались на прежнем уровне. Переписать их нельзя. Вдохнуть новое содержание тоже. 

Патриарх Корней Чуковский сетовал:

«Читаю 5-ое издание Хрестоматии по детской литературе. Сколько принудительного ассортимента: например, родоначальником детской литературы считается по распоряжению начальства Маяковский. Я прочитал его вирши «Кем быть?» Все это написано левой ногой, и как неутомима была его левая нога! Какое глубокое неуважение к ребенку. Дело дошло до такого неряшества — о самолете —

В небеса, мотор, лети,

Чтоб взамен низин

Рядом птички пели.

Почему птички поют взамен низин? Разве низины поют? И потом, разве самолеты для того поднимаются ввысь, чтобы слушать пение птиц? И если бы даже нашелся такой летчик, что захотел бы взлететь в небеса, чтобы послушать птиц, их голос будет заглушен пропеллером. Между тем именно в низинах огромное большинство певчих птиц. И какая безграмотная фразеология. И как устарело! Этот фимиам рабочему, этот рассказ о постройке многоэтажного дома при помощи строительных лесов. Так как я люблю Маяковского, мне больно, что по распоряжению начальства навязывают детям самое плохое из всего, что он написал. Издательство «Просвещение» лучше бы назвать «Затемнение».

Детские книжки Маяковского делились для меня на две категории: неинтересные и неприятные. 

Самыми тиражными детскими вещами поэта были «Кем быть?» да «Что такое хорошо, и что такое плохо». Оба стишка представляют собой набор неважных для ребенка рассуждений. Маяковский неуклюже взвалил на себя функцию детсадовского воспитателя. К чему ребенку эта дидактика? Он и без того знает, что надо умываться, не обижать маленьких, доктор — лечит, рабочий – строит и так далее. Связного сюжета ни в одном, ни в другом стишке нет, герои отсутствуют, а классные рифмы… холостой выстрел эти классные рифмы, не достигающие сердца ребенка. 

Другое дело «История Власа – лентяя и лоботряса». 

Попалась мне эта книжка лет в десять и начиналась история такой вот картинкой:

Здесь все было про меня настолько, что к названию журнала я непроизвольно  добавлял слово «Советский». И чувствовал саднящее раздражение, словно Маяк выволок за ушко да к читателям мои слабости поздно ложиться и с трудом в школу вставать. 

Но, главное, какое будущее прогнозировал для меня Владимир Владимирович. От него мороз по коже продирал.

Достиг ли Маяковский своей агитацией «Хорошо учись, а то сопьешься» цели? Нет, было просто неприятно, будто в лужу макнули. Нельзя с детьми так разговаривать. Когда Буш в «Максе и Морице» выворачивает героев наизнанку, это нормально, поскольку игровая эстетика главенствует. Но «История Власа – лентяя и лоботряса» голимая реальность, в буквальном воспроизводстве которой поэту отказал вкус. 

И, кстати, сейчас, при взрослом прочтении вылезло, как это воспеватель рабочего труда Маяковский сетует – 

Словом,
вырос этот Влас —
настоящий лоботряс.
Мал
настолько
знаний груз,
что не мог
попасть и в вуз.
Еле взяли,
между прочим,
на завод
чернорабочим.

Несостыковочка…

И еще вспомнилось.

Уроки у меня в отсутствии вечно занятых родителей проверяла бабушка, сама не пошедшая дальше таблицы умножения. И как-то я, прочитавший маяковскую «Песню-молнию», позвал ее проверяться стишками – 

Иди
учиться рядышком,
безграмотная старь.
Пора,
товарищ бабушка,
садиться за букварь.

Слово «старь» было для меня сложно, я немудрено заменил его на «тварь». Получилось совсем по-хамски. О дальнейшем даже вспоминать не хочется. 

Книжку «Сказка о Пете толстом ребенке, и о Симе, который тонкий» я решился прочитать до конца только взрослым. Прежде меня от нее физически воротило. 

Возможно, это лучшее детское стихотворение Маяковского, но попробуйте объяснить сие склонному к полноте и любящему сладости ребенку.

Петя
взял
варенье в вазе,
прямо в вазу мордой лазит.
Грязен он, по-моему,
как ведро с помоями.

…

 Дрянь и Петя
и родители:
общий вид их отвратителен.
Ясно
даже и ежу —
этот Петя
был буржуй.

Как хотите, а дискриминация. Или вы нормально отреагируете, если вашего пятилетнего (а по книге Пете именно столько) ребенка взрослый дядя обзовет «жирдяем» али «очкариком»? 

Что же в детской литературе вообще о толстых речь не заводить? Да почему? «Три толстяка», «Робин Бобин Барабек», Незнайкин друг Пончик. Дело в чувстве такта — как это сказано. Сравнение пятилетнего сладкоежки с помойным ведром за гранью эстетики.

Но финал, который вряд ли сможет оценить неподготовленный ребенок, у Маяковского инфернален и выдает автора, увы, с головой.

Оголодавший Петя начинает жрать всё подряд, — конфеты, консервные банки, гири, железный шкаф. Ломается Пете на попытке скушать велосипед, — пополам, беднягу, разорвало. 

И все, что Петя сожрал, а переварить не успел, падает от сего взрыва с неба к ногам октябрят: 

Вслед за солью
с неба
градом
монпасье
с доставкой на дом.
Льет и сыплет,
к общей радости,
булки всякие
и сладости.
Смех средь маленького люда:
— Вот так чудо!
чудо-юдо!
Нет,
не чудо это, дети,
а — из лопнувшего Пети.
Все, что лопал Петя толстый,
рассыпается на версты.
Ливнем льет
и валит валом —
так беднягу разорвало.
Масса хлеба,
сласти масса —
и сосиски,
и колбасы!

Честно говоря, вот за Есениным мог подозревать, что конечная цель эксперимента Октябрьской революции виделась ему в «мужицком рае», который, даже поднатужившись, он представлял в банальном мещанском варианте, — будет вдоволь хлеба и хорошая погода. Но Маяковский никогда не сводился для меня к «взять да поделить», а вот поди ж ты.

В общем, только в 25 лет, случайно нарвавшись на отрывок из «Облака в штанах» и сразу влюбившись в эту поэму я начал открывать для себя Маяковского настоящего.

Есть такая штука — внимательное чтение. Сейчас я попробую прочитать одно стихотворение Маяковского. Так вот (лесенку мне лень делать тегами, это у меня плохо получается):

СКАЗКА
О ПЕТЕ,
ТОЛСТОМ РЕБЕНКЕ,
И О СИМЕ, КОТОРЫЙ ТОНКИЙ

Беловой автограф с поправками в записной книжке 1925 г., № 31 (БММ); журн. «Огонек», М. 1925, № 16, 12 апреля (строки 1—47); отдельное издание; Сочинения, т. 4.
«Сказка о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий»— первая из детских книжек поэта.
В предисловии к сборнику «Вещи этого года», датированном 25 июля 1923 г., Маяковский в числе произведений, над которыми ве¬дется работа, упоминает: «Сейчас пишу «О Сене и Пете» (детское)».
В марте 1925 г. Маяковский сдал «Сказку о Пете, толстом ребен¬ке, и о Симе, который тонкий» в изд-во «Московский рабочий».
В конце марта 1925 г. читал это произведение на заседании ко¬миссии по созданию новой книги при отделе детской литературы Госиздата. Ряд пожеланий и критических замечаний, высказанных участниками обсуждения, были им учтены. В Библиотеке-Музее Маяковского хранится записная книжка с текстом, по которому он тогда читал «Сказку…», с пометками и рядом поправок, внесенных в результате обсуждения.
В мае 1925 г. «Сказка о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий» вышла в свет отдельным изданием с рис. худ. Н. Купреянова.

Жили были
              Сима с Петей. 
Сима с Петей
                  были дети. 
Пете 5,
           А  Симе 7 — 
и 12 вместе всем.

1
Петин папа
                     был  преважным:
в доме жил пятиэтажном 
и, как важный господин, 
в целом доме
                          жил один. 
Очень толстый,
                очень лысый,
злее самой злющей крысы. 
В лавке сластью торговал, 
даром сласти не давал. 
Сам себе под вечер в дом 
сто пакетов нес с трудом,
а за папой,
               друг за другом, 
сто корзин несет прислуга. 
Ест он,
с Петею деля, мармелад и кренделя. 
Съест
и ручкой маме машет: 
— Положи еще, мамаша! — 
Петя
      взял
             варенье в вазе, 
прямо в вазу мордой лазит. 
Грязен он, по-моему, как ведро с помоями. 
Ест он целый день,
                    и глядь - 
Пете некогда гулять. 
С час поковыряв в носу, 
спит в двенадцатом часу. 
Дрянь и Петя
                    и родители:
общий вид их отвратителен.
 Ясно
       даже и  ежу — 
этот Петя
              был буржуй.

2
 
Сима
           тоже
                     жил с отцом,
залихватским кузнецом. Папа — сильный,
на заводе
с молотками дружбу водит. 
Он в любую из минут 
подымает пальцем пуд. 
Папа явится под вечер,
поздоровавшись для встречи, скажет маме:     
- Ну-ка,
             щи
нам с товарищем тащи! 
— Кашу съев
да щи с краюшкой, 
пьют чаи цветастой кружкой. 
У рабочих   денег нету.
Симе
            в редкость есть конфету. 
Но зато
                  она и слаще,
чем для Пети
               целый ящик. 
Чай попив,
          во весь опор 
Сима с папой
                   мчат во двор. 
Симин  папа
             всех  умнее, 
           всё на свете он умеет, 
Колесо нашел
                    и рад,
сделал Симе самокат. 
Сима тоже деловит: 
у него серьезный вид. 
Хоть ручонки и тонки, трудится вперегонки. 
Из мешка,
                    на радость всем, 
              Сима сам смастачил шлем. 
Красную надев звезду, 
Сима всех сумел бы вздуть! 
                 Да не хочет —
                           не дерется!
Друг ребячьего народца. 
Сима чистый,
чище мыла. 
Мылся сам,
и мама мыла. 

Да, забыл сказать — можете отписываться. Пока это стихотворение не прочитаю, не уймусь.

Извините, если кого обидел

Владимир Маяковский
«Сказка о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий»
Сказка-митинг, сказка-плакат

Это рассказ о том, как Владимир Маяковский в 1923 году задумал, в 1925 году написал и тогда же опубликовал отдельной книжкой с рисунками художника Н. Купреянова свое первое произведение для детей – «Сказку о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий». Рассказ о смысле этой сказки в ряду других стихов Маяковского для детей и в соотнесении со всем его творчеством. О том, как толковали сказку прежде и теперь, как принимали ее читатели – дети и взрослые – тогда, в двадцатые, и в последующие годы.

Когда назойливые репортеры осаждали Маяковского вопросом – «над чем работаете?», поэт добродушно отшучивался: ну, чего пристали, как-никак – сам писатель, нужно будет – напишу…

Когда стало нужно, он написал – в предисловии к сборнику «Вещи этого года»:

25/VII-23. Берлин[101]101

  Маяковский В. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1959. Т. 12. С. 64. Далее все цитаты из произв. Маяковского приводятся по этому изданию.

[Закрыть]

.

«О Сене и Пете (детское)» – так выглядит первое известие о замысле детской сказки. Из этого сообщения можно сделать, кажется, только один вывод: количество персонажей будущего произведения было определено сразу. Этот более чем скромный вывод на самом деле связан со всем замыслом сказки: она была задумана как резкое противопоставление двух персонажей, на манер плакатных «Окон РОСТА», где в одной половине листа (по вертикали) развивалась тема «пролетария» – в красных тонах, в другой – тема «буржуя», на которую шла одна лишь черная краска. От такого противопоставления хорошее, надо полагать, становилось еще лучше, дурное – еще гаже.

Крайности романтической поэтики Маяковский совместил с крайностями политического размежевания мира – это и дало «плакатный», бескомпромиссно-двучленный, без нюансов и полутонов эффект его поэзии.

Первоначально задуманные Петя и Сеня стали потом Петей и Симой, и об этой пустячной замене имени не стоило бы и говорить, если бы в ней не выразился – с парадоксальностью, уже невнятной современному читателю, – все тот же принцип контрастной противоположности персонажей. Для чего понадобилось менять имя пролетарского мальчика? Сеня – уменьшительное от Семен, Сима – уменьшительное от Симон: не такое уж распространенное и не очень «пролетарское» имя. Между тем после замены имени Сеня на имя Сима главные персонажи сказки сделались тезками.

Некогда в русском языке бытовало ходкое выражение «превратиться из Савла в Павла». Оно возникло из легенды о яростном гонителе христиан иудее Савле, который, перейдя в христианскую веру, стал ее ревностным проповедником, одним из основателей христианской церкви – апостолом Павлом. Выражение «превратиться из Савла в Павла» имеет смысл: «резко изменив свои убеждения, из гонителя чего-нибудь превратиться в проповедника этого ранее гонимого»[102]102

  Ашукин Н. С, Ашукина А. Г. Крылатые слова. М., 1955. С. 448.

[Закрыть]

.

Игра на старом и новом – на языческом и христианском имени одного и того же лица – послужила Маяковскому моделью для наименования своих персонажей Петей и Симой, ибо Симон – это дохристианское имя апостола Петра: «…увидал… Симона, который звался Петром» (Матф. 4: 18); «имена апостолов такие: первый Симон, что Петром называется…» (Матф. 10: 2) Арамейское «Симон» и греческое «Петр» одинаково значат «камень». На этом «камне», согласно Евангелию, Христос намеревался воздвигнуть свою Церковь. Маяковский, как видим, вызывающе воздвиг на нем свою атеистическую сказку. Такой перевертень вполне в духе романтически-богоборческой поэзии Маяковского: бросая вызов Богу во имя земного человеческого счастья, поэт использовал библейскую и евангельскую образность, придавая ей иной смысл.

Маяковский расколол одно лицо с двумя именами на двойников вроде стивенсоновских доктора Джекила и мистера Хайда, на двух противопоставленных персонажей с соотнесенными именами, и все свои симпатии подарил герою с «языческим», нехристианским именем. Симе (Симону) он отдал полный набор позитивов, а Пете (Петру) – все негативное. Тонкий и толстый, бедный и богатый, щедрый и жадный, добрый и злой, трудолюбивый и ленивый, производитель и эксплуататор – эти противоположные друг другу качества проходят и через имена персонажей. Более того – начинаются с имен, заданы именами в первой же строчке сказки: «Жили были Сима с Петей…» Имена вводят в эту систему еще одну оппозицию: безбожник (язычник) – верующий (христианин).

Затем, сообщив о возрасте каждого, Маяковский почему-то начинает складывать года одного персонажа, с годами другого. Дело как будто заведомо бессмысленное: о чем может говорить сумма возрастов героев-антагонистов? Но в результате этого загадочного манипулирования получается число двенадцать – «и 12 вместе всем», – снова отсылающее нас к тому ряду образов, из которого взяты имена персонажей. К тому своему «источнику», где персонажей двенадцать вместе всех…

 

Жили были
Сима с Петей.
Сима с Петей
были дети.
Пете 5,
а Симе 7 –
и 12 вместе всем.

Ритм и счет превращают зачин сказки в «считалку необыкновенной силы и выразительности, приближающуюся по своим метрическим особенностям к традиционным считалкам-числовкам»[103]103

  Китайник М. Детский фольклор и детская литература // Детская литература. 1940, № 5. С. 13.

[Закрыть]

. Принимая это меткое наблюдение М. Китайника, нужно добавить, что кроме цифровой игры зачин содержит еще незамеченную игру между цифрами и именами. Маяковский сделал неявным евангельское происхождение имен, взяв их в уменьшительных формах, а игру между цифрами и именами прикрыл графикой – числовым, а не словесным начертанием цифр. Игра открывается в произношении, в звучании стиха: «Пете – пять, а Симе – семь». С точки зрения «поэтической этимологии» имя и возраст персонажа становятся не просто созвучными, но как бы однокоренными словами. Возраст словно бы задан именем. Строфа зачина завязывает в тугой узел имя, возраст и характер персонажей. Петя и Сима противостоят друг другу и нерасторжимо соединены этим противопоставлением.

Но в сообщении, где Маяковский «афишировал» замысел стихов о Пете и Сене, ни слова не говорилось о том, что это будет – сказка. Возможно, жанр был определен позже. Сказка о Пете и Симе – единственная вещь Маяковского для детей, которая названа (и действительно в какой-то мере является) сказкой. Это слово – как и все слова у Маяковского – значительно.

Названия своих стихов поэт считал важной, неустранимой и неизменяемой частью произведения. Неустранимой и неизменяемой, подобно каждой другой строке поэтической вещи, и более важной, нежели любая из них. От исполнителей своих стихов – артистов-чтецов (слово «декламатор» он не любил, находя его безнадежно опошленным) – поэт требовал неукоснительно точного воспроизведения названий. От издателей своих книг – графической культуры заголовочного рисунка или набора. Многие названия его произведений (в том числе название сказки о Пете и Симе) – стихи, ритмически организованные и скрепленные рифмой. Жанровое определение – ключ к тексту, и если вещь поэта названа сказкой, то она и должна читаться как сказка, даже если в тексте нет ничего привычно сказочного…

А в сказке о Пете и Симе к тому же есть несомненно сказочно-фантастическое мотивы и эпизоды. Сказочно Петино обжорство и Симино трудолюбие, сказочны разговоры между детьми и зверями, пересылка живого мальчика, пусть даже и буржуя, по почте и взрыв, который разметал всю поглощенную Петей пищу в первозданной свежести. Сказочность многое определила в судьбе книжки о Пете и Симе и неожиданным образом повлияла на дальнейшую работу поэта: больше сказок для детей он не писал.

II

Странное дело: никто не обратил внимания на почти полное и тем более удивительное отсутствие в детских стихах Маяковского фантастических, сказочных мотивов (если же исключить сказку о Пете и Симе, то и без «почти» – просто полное). И это у Маяковского – прирожденного романтика и фантаста! У Маяковского, «взрослые» стихи которого ломятся от изобилия невероятных вымыслов! У Маяковского, который не мог сочинить и строчки без гипербол, без одушевления неодушевленных предметов, без всяческих «невероятных приключений» и гротеска!

Вспомним: в стихах Маяковского Медный всадник может спешиться и направиться в ближайший ресторан, на заседании могут присутствовать половинки людей (вторая половинка – на другом заседании), а Смольный снимается с места и, словно корабль по морю, плывет по суше. Портрет Маркса со стены произносит антимещанские тирады, к поэту в гости по-добрососедски заходит Солнце. А какие чудесные метаморфозы, возможные только в волшебных сказках, случались с ним самим! Он превращалася в собаку («Вот так я сделался собакой»), в быка и лося («Анафема»), в «заморского страуса» («России»), в «людогуся» – получеловека, полуптицу («Пятый Интернационал»), в «человеко-медведя» («Про это»)[104]104

  Сказочные метаморфозы лирического героя Маяковского – наблюдение Н. И. Харджиева. См.: Харджиев Н. И. Заметки о Маяковском // Литературное наследство. М., 1958. Т. 65. С. 420–421; или в кн.: Тренин В., Харджиев Н. Поэтическая культура Маяковского. М., 1970. С. 218.

[Закрыть]

.

Ему ничего не стоило, например, извлечь из правого глаза целую цветущую рощу. Поэт запросто разговаривал с Пушкиным, Верленом, Лермонтовым, с лермонтовским Демоном, с пароходами, мостами и Эйфелевой башней. В детских же стихах никаких «красивых безумств» Маяковский себе не позволял. Даже в сказке о Пете и Симе не так уж много сказочного. Об остальных стихотворениях и говорить нечего. Там безраздельно господствует рационализм, особенно заметный при сравнении с бурной экспрессивностью поэтического мышления «взрослых» стихов Маяковского.

Когда Маяковский выпустил «Сказку о Пете, толстом ребенке, и о Симе, который тонкий», он был уже автором не менее десяти произведений, жанр которых определил как сказку и включил слово «сказка» в названия этих вещей: «Сказка о…», «Сказка для…», «Сказка про…». Некоторые его вещи не названы сказками, но их принадлежность к этому жанру несомненна: «Рассказ про то, как кума о Врангеле толковала без всякого ума» – не столько рассказ, сколько сказка. Один из ее сказочных эпизодов варьируется в сказке о Пете и Симе.

Эти сказки – по названию или по существу – Маяковский рассказывал кому угодно: мужикам, шахтерам, красноармейцам, сартам и киргизам тоже – но почему-то только не детям! На десяток «взрослых» произведений, которые поэт считал сказками, – одно сказочное произведение для детей, – не правда ли, странное соотношение? Было бы естественней, если бы – наоборот. В самом деле, кому же и рассказывать сказки, как не детям? Тем более что Маяковский объявил однажды это занятие нетрудным: «Рассказывать сказки совсем не хитро» («Баллада о бюрократе и о рабкоре»).

Летом 1917 года, когда Маяковский, еще не написавший ни одного детского стихотворения, задумал издать книжку для детей, он отобрал для нее из своих готовых вещей – сказку. Это была «Сказка о Красной Шапочке». Маяковский, как мы видели, был прекрасно вооружен для создания сказок. Были у него и веселые сказочные замыслы: «Как вы думаете, – спрашивал он своего знакомого, – может выйти детская сказка из таких строчек:

 

Жил царевич Помидор
И царевна Помидура..?»[105]105

  Катанян В. Рассказы о Маяковском. М., 1940. С. 304.

[Закрыть]

Эти строчки, за которыми нетрудно представить замысел веселой, иронической и, конечно же, игровой сказки, были сымпровизированы Маяковским (насколько можно понять из текста мемуарного очерка) в 1926 году – сразу после издания сказки о Пете и Симе. Однако за четыре оставшихся Маяковскому года жизни он так и не воплотил этот замысел.

В те годы, когда Маяковский сочинял свои стихи «для детков» (1923–1930), советская детская литература уже имела несомненные достижения, но многое еще было неясно. Далеко не ясно было, что делать с литературным наследием прошлого, которое, с одной стороны, конечно, классическое, но с другой – несомненно буржуазное. Сказка казалась средоточием пережитков старого режима, так как имела сомнительное буржуазное (или даже феодальное) происхождение и всеми своими чудесами, превращениями, вымыслами давала повод к идеалистическим истолкованиям. Не следует ли похерить это старорежимное порождение, подобно тому как Октябрьская революция покончила со старым режимом? Шел спор о том, допустимы ли в произведении для детей одушевление неодушевленных предметов и очеловечивание животных, антиматериалистическое волшебство, монархический культ царей и принцев. Детская болезнь левизны кружила головы многим администрирующим деятелям детской литературы. Болезнь протекала в условиях все более возрастающей роли литературно-политической администрации.

И вот влюбленный в коммунистическое будущее, проклинающий буржуазное прошлое Маяковский решил, что если для коммунизма не нужны сказки, то обойдемся без сказок, лишь бы это великолепное будущее поскорее пришло, – и стал вытравливать из своих детских стихов сказочность, волшебство, фантастику. Он стал перевоспитываться, чтобы принести больше пользы. Маяковский, по словам Маршака, беседовал с детьми «осторожно, сдерживая свой громовый голос»[106]106

  Маршак С. Собр. соч.: В 8 т. М., 1971. Т. 7. С. 368.
  7 Волков-Ланнит Л. Вижу Маяковского. М., 1981. С. 124–125.

[Закрыть]

. Он сдерживал не только голос, но и душевные порывы – страсть к игре и фантастике, жажду сказочности. Он получил несколько резких уроков. Уроки исходили от лиц и учреждений, авторитет которых Маяковский несколько преувеличивал. Прислушаться к этим урокам он считал своим гражданским долгом.

Один из них был дан поэту на заседании комиссии по новой детской книге при отделе детской литературы Госиздата. Никакой обязанности отчитываться перед комиссией у Маяковского не было – он сам, по собственному почину потребовал обсуждения своей первой вещи для детей. Возможно, здесь следует усмотреть неуверенность поэта, вступившего в новую для него область литературы. Он, социалистический поэт, чувствовал себя «советским заводом, вырабатывающим счастье», а не какой-нибудь частной поэтической лавочкой, и требовал внимания государственных учреждений к своему – тоже государственному – производству. Маяковский подвергал готовую вещь последней, решительной проверке.

Главный редактор журнала «Огонек» Михаил Кольцов, узнав про намеренье Маяковского, послал на заседание комиссии фотографа С. Тулеса[7]. Снимок фотокорреспондента был опубликован в «Огоньке»[107]107

  Рустам-Бек Б. Как создается детская литература. Огонек. 1925, № 16.

[Закрыть]

с обширной подписью, перечислявшей всех присутствовавших на обсуждении. На снимке мы видим Маяковского как бы зажатым в клещи, взятым в кольцо членами комиссии и знаем поименно всех его тогдашних оппонентов.

Обсуждение проходило в конце марта 1925 года – уже после того, как рукопись сказки была сдана в издательство. Маяковский прочел собравшимся сказку по рукописи в тетрадке. В этой же тетрадке – сразу за текстом – он отрывочно записал реплики выступавших вперемежку со своими возражениями. Заметки Маяковского (по ним, конечно, строилось ответное выступление поэта) трудно поддаются расшифровке[108]108

  Заметки Маяковского на рукописном экземпляре сказки о Пете и Симе были впервые опубликованы Ф. Эбиным в: Детская литература. 1939, № 4. С. 14–18, вместе с комментарием публикатора. Затем подробная расшифровка заметок была дана в кн: Эбин Ф. Маяковский – детям. М., 1961. С. 32–38. Новую попытку расшифровать и истолковать эти заметки Маяковского предпринял В. Ф. Земсков в статье «Маяковский на диспутах: (О тез. выступлений поэта)» – Поэт и социализм. М., 1971. С. 227–287. Судя по тексту статьи, работы Ф. Эбина остались В. Ф. Земскову неизвестны.

[Закрыть]

, но кое-что угадывается без большого труда. Ход обсуждения отчасти может быть реконструирован.

Маяковского корили тем, что его сказка местами похожа на сказки Чуковского (тоже разруганные): «Крокодилы, котор(ые) живут в Ниле», «Что Чуковский. „Примитивность“; с этим же обвинением, по-видимому, связано отдельно записанное слово – «Горилла». Одновременно обвиняли и в том, что его сказка местами не похожа на разруганные сказки Чуковского: «Лишена движения. Чуковский». Его попрекали «нелепостями», которые встречаются и у Маршака, на что Маяковский возразил резкой записью: «Фрикасе – надо». Он имел в виду строчки из нравившегося ему маршаковского «Цирка»: «Мадам Фрикасе На одном колесе». Каскад обвинений в стилистической сложности, грубости, непонятности сказки и ее непригодности для детей отразился в записях: «Гиперболизм – не детское дело. Груб. Юмор может устроить взрослого», «Стиль сложный. Антипедагогичность», «Вещь для школьного или дошкольного?»[109]109

  Цит. по: Эбин Ф. Маяковский – детям. С. 32–34.

[Закрыть]

Несуразица замечаний членов комиссии то и дело вызывала насмешливые записи Маяковского: «Ни для кого не секрет», «Бедные преподаватели», «Ничего не поняли». Итог обсуждения он выразил так: «Выводы – Я свою книгу храню, а у брата коклюш». Последнее слово записано неразборчиво, может быть, там стоит что-то другое, но мысль Маяковского понятна. Он хотел сказать нечто вроде: «В огороде бузина, а в Киеве дядька». Не о том говорили уполномоченные дяди и тети. Не о том, что он хотел от них услышать. Не то и не так.

Все же некоторые замечания комиссии он принял. Смирил свое раздражение и, как говорится, учел критику. Поубавил гипербол, которые «не детское дело», снял избыточно-натуралистическое описание лопнувшего Пети и явно «Чуковского» бегемота «из протухших Нильских вод», убрал несколько грубовато-просторечных выражений. Внес кое-какие мелкие поправки. Все сокращения и замены, сделанные Маяковским по замечаниям комиссии, относятся к периферии сказки. Главное в ней они не задевают. Он отбрасывал мелочи, защищая сущность своей работы, как ящерица, спасаясь от преследования, отбрасывает хвост.

III

«Должник вселенной», пропустивший через свое сердце все катаклизмы богатого потрясениями века, Маяковский, «шагая левой», пришел в поэзию для маленьких детей и, по известному афоризму С. Маршака, написал четырнадцать стихотворений, решив ими столько же сложнейших задач детской литературы.

Маяковскому принадлежит не постановка этих задач – она-то как раз вменялась советской литературе для детей в целом, – а чрезвычайно своеобразное, глубоко личностное, «маяковское» их решение. Разногласия между Маяковским и его коллегами по поэтическому цеху – советскими поэтами, писавшими для детей, – лежали не только в области свободных и классических размеров, «лесенок», «столбиков», мужских, женских, составных и каламбурных рифм, аллитераций, ассонансов и других, впрочем, весьма серьезных вещей, но и в отношении к самой литературной проблеме детства. Прежде всего – к идее детства, обладающего самостоятельной ценностью, самодовлеющего.

Эту проблему Маяковский решил неожиданным, но чрезвычайно характерным образом: каждой буковкой своих стихов Маяковский уговаривал детей поскорее покинуть «страну детства» и перейти в подданство великой «страны взрослых». Детство в качестве особого, условно замкнутого и самодостаточного мира как будто не интересовало Маяковского, и он не уставал призывать своих маленьких читателей поскорее пробежать этот возраст, как пробегают второпях опасный или скучный участок пути. Главное время в его стихах для детей – будущее взрослое:

 

Мы сомкнутым строем
в коммуну идём –
И старые,
и взрослые,
и дети.
Товарищ подросток,
не будь дитём,
А будь –
борец и деятель.

Более четкой и недвусмысленной формулы «антидетства» и представить себе нельзя. Маяковский просит, Маяковский уговаривает, Маяковский заклинает: не будь дитём! Ну да ладно, в этих строчках он обращается все-таки к подростку, но в обращениях к самым малым детям – именно к «дитяти» – то же самое. Даже историю картонной лошадки Маяковский рассказывает не просто так, а потому, что «сын отцу твердил раз триста, за конем его гоня: „Я расту кавалеристом…“» Даже на прогулке, где чем бы, казалось, и заниматься, как не гулять, поэт показывает малышу (а герой стихотворения «Гуляем» – совсем еще крошечный ребенок) на комсомольца и говорит: вырастешь – будь таким; показывает на рабочего и говорит: вырастешь – будешь таким. Одно из наиболее популярных детских стихотворений Маяковского так и названо: «Кем быть?» – то есть кем быть не сейчас, а потом, когда вырастем и станем взрослыми.

 

У меня растут года,
будет и семнадцать.
Где работать мне тогда,
чем заниматься?

А. Ивич по поводу этих строк точно заметил: «Будет и семнадцать» – не значит, что уже приближается этот рубеж между учением и работой. Нет, стихотворение написано для детей, еще увлеченных игрой в трамвай и кондуктора, в доктора и больного»[110]110

  Ивич А. Воспитание поколений. М., 1960. С. 68.

[Закрыть]

. Но ведь то и замечательно в этих строчках, что написаны они от имени шести-, восьми– или десятилетнего ребенка, а речь ведется так, словно выбор профессии – уже сегодняшняя неотложная необходимость, словно семнадцать исполняется если не на будущей неделе, то уж, во всяком случае, не больше чем через год-два! Этот «перенос» во взрослое будущее, которое мыслится более конкретным, нежели нынешняя детская реальность, – черта чрезвычайно характерная для стихотворений Маяковского, адресованных детям.

И когда мы читаем в другом его стихотворении: «Должны уметь мы целиться, уметь стрелять», «Мы будем санитарами во всех боях», «За камнем и за веткою найдем врага», – то не нужно понимать эти строки так, будто дети прямо из стен детского сада или пионерского форпоста отправятся на театр военных действий, – нет, здесь речь идет об относительно отдаленном будущем, о времени, когда нынешние дети станут взрослыми бойцами, но это отдаленное будущее – единственная реальность стихотворения. Сегодняшний ребенок охарактеризован одной чертой, и эта его черта – кем и каким он должен стать, когда перестанет быть ребенком.

Если Маяковский похвалит за что-нибудь малыша, то похвала соизмеряется с пользой, которую одобренный поступок принесет потом, со временем:

 

Храбрый мальчик,
хорошо,
в жизни пригодится.

То есть пригодится в будущей, взрослой жизни, потому и хорошо. Если же отмечается «хорошесть» малыша именно как малыша, а не будущего взрослого, то делается это иронически:

 

Он
хотя и маленький,
но вполне хороший.

В названии сказки о Пете и Симе ребенком именуется только буржуйское дитя: «о Пете, толстом ребенке…» К Симе, сыну пролетария, это слово ни в коей мере не относится – Сима не «тонкий ребенок», а просто – «тонкий». На мгновение они объединены словом «дети» – «Сима с Петей были дети», но возраст героев, названный в первой же строфе сказки, снова разводит их: «Пете 5, а Симе 7», – странно подумать, но сравнительно малый возраст заявлен как социальная характеристика, компрометирующая «толстого ребенка». Если опираться не на эти «анкетные данные», а на резкие характеристики самой сказки, то Петю и Симу разделяют не два года (два года разницы – это пустяки!) – их разделяют десятилетия, их разделяют века, целая социальная эпоха. В образе Пети уродливо выпячены почти идиотические, бессмысленно-младенческие черты, трактуемые как «буржуазные». В образе Симы – любовно выделены сознательно-взрослые, «социалистические» черты. В результате «толстый» выглядит намного меньше своих пяти лет, этаким карикатурно не растущим Питером Пеном, прожорливым «малюткой Гаргантюа»; «тонкий» же кажется гораздо старше своего возраста – миниатюрным подростком, юношей с ухватками взрослого человека.

Кажется, располагай Маяковский машиной времени – такой, например, какую изобретает Чудаков в «Бане», – он немедленно отправил бы всех детей в их взрослое будущее. А поскольку такой машины у него нет, он поэтическим словом подстегивает события, торопит рост этих детей – давайте, растите скорей, не задерживайтесь на пустяках! «Расти», «вырастать» – самые актуальные слова в детских стихах Маяковского. Смысл сказки о Пете и Симе выражен так:

 

Вот и вырастете –
истыми
силачами-коммунистами.

В черновике сказки было еще место, не вошедшее в окончательный текст:

 

Подрасти б чуть-чуть для меры
и годится
в пионеры.

В других вещах для детей – то же самое:

 

Вырастет
из сына
евин,
если сын –
свиненок.

(«Что такое хорошо и что такое плохо?»)

 

Когда подрастете,
станете с усами,
на бога не надейтесь,
работайте сами.

(«Гуляем»)

 

Рабочий – тот,
кто работать охочий.
…Подрастешь –
будь таким.

(«Гуляем»)

 

Словом,
вырос этот Влас –
настоящий лоботряс.

(«История Власа – лентяя и лоботряса»)

 

– Я расту кавалеристом!

(«Конь-огонь»)

 

У меня растут года…

(«Кем быть?»)

 

Растем от года к году мы…

(«Песня-молния»)

 

Из вас растет комсомол…

(Сценарий «Дети», заключительные реплики)

Будущее время – самая важная глагольная форма в этих стихах: «Буду делать хорошо», «Дети, будьте как маяк!», «Дети, не будьте такими, как Влас!», «Возьмем винтовки новые», «Мы будем санитарами», «Будет и семнадцать», «Заживут ребята в нем», «Я приеду к Пете, я приеду к Оле», «Открою полюс Южный» и так далее, и тому подобное. Вот именно – подобное, потому что какие бы глагольные формы ни использовал Маяковский, составляя моральные заповеди для детей, в его глаголах всегда ощутима бурная экспрессия будущего времени.

Стихи Маяковского для детей – непрерывный и страстный разговор о будущем. Вне стиха, в жизни, в быту он разговаривал с детьми о том же – никакого противоречия между «жизнью» и «искусством» в этом пункте у поэта не было. Журналист М. К. Розенфельд вспоминает, как однажды встретил в редакции «Комсомольской правды» Маяковского, который «беседовал с пионерами… и советовал им, кем лучше быть, когда станут взрослыми»[111]111

  Розенфельд М. К. Маяковский-журналист // В. Маяковский в воспоминаниях современников. М., 1963. С. 534.

[Закрыть]

. Таких свидетельств, наверно, можно собрать сотни – о чем еще было беседовать с детьми поэту, автору сказки о Пете и Симе?

Может, у поэта не было памяти детства? Дикое и нелепое предположение! Он обладал памятью, приводившей в изумление многих его знакомых, людей тоже далеко не беспамятных. В автобиографии «Я сам» он рассказывал о своем раннем детстве, начиная чуть не с младенчества. Биографы проверили – все правильно, ошибок нет. Недаром вторую микроглаву этой автобиографии он посвятил собственной памяти (первая посвящена определению темы). И в стихах его есть несколько мелких, но точных воспоминаний о детстве. В одном – как он ребенком играл в индейцев. В другом – что только в детстве и было у него несколько счастливых дней. А в третьем он дает такую характеристику разносторонности и полноценности детской жизни и детской души, что нельзя не спросить: почему этого нет в его детских стихах? Почему из всего детского мироощущения он настойчиво выделяет только жажду роста, стремление вырасти? На него, на маленького, играющего камушками У реки,

Дивилось солнце:

 

«Чуть виден весь-то!
А тоже –
с сердечком.
Старается малым!
Откуда
в этом
аршине
место –
и мне,
и реке,
и стоверстым скалам!»

Этого удивления перед вместительностью детской души нет и следа в детских стихах Маяковского. Он, друг Солнца, заключивший с ним договор о сотрудничестве, чтобы совместно «светить всегда, светить везде», почему-то не включил в это соглашение свойство другой высокой договаривающейся стороны дивиться обширности «малого» детского «сердечка». В его стихах детское сердце знает лишь одну страсть: вырасти, стать взрослым.

Однажды случилось невероятное: Маяковский позавидовал детям.

 

Я
еще
не лыс
и не шамкаю,
все же
дядя
рослый с виду я.
В первый раз
за жизнь
малышам-ка я
барабанящим
позавидую…

Дети завидуют взрослым – это стремление к б лыпим возможностям. Взрослые завидуют детям – это сожаление о невозвратимом. В стихах Маяковского для детей связи ребенка со взрослым изображены так, словно на свете существует только зависть первого рода. Чем же вызвана единственная за всю жизнь зависть «рослого с виду дяди» Маяковского к малышам? Она вызвана тем, какая прекрасная будет жизнь, когда дети станут взрослыми («Красная зависть»), то есть когда они перестанут быть детьми…

Не странно ли, что поэт, сочиняющий стихи для детей, видит в детях только растущего человека, только чудесных людей будущего, так сказать, человека-футурум, а человека в настоящем времени, ребенка как такового, ребенка-презенс – не видит и не признает (или почти не видит)? Как хотите, а, по-моему, это странно. Но странность эта теряет свое качество и становится естественной для Маяковского, как только мы начнем рассматривать его стихи для детей не обособленно, а в контексте всего творчества поэта. Тогда немедленно окажется, что страстная тяга в будущую взрослость – это своеобразно преломленная (с оглядкой на читателя), но в общем та же самая мечта поэта о прекрасном будущем, которая пронизывает все его произведения. Мечта, явственно слышимая во всех лирических, эпических и драматических вещах Маяковского – от ранних стихотворений до последних, посмертно опубликованных строк. Мечта, подвигнувшая поэта на создание огромных утопических поэм (таких как «Летающий пролетарий», «Пятый Интернационал» и др.) и пьес («Клоп», «Баня»)[112]112

  Представительный, но далеко не полный обзор утопических мотивов Маяковского можно найти в кн.: Паперный 3. Мастерство Маяковского. М., 1957. С. 154–172; также в статье: Пицкель Ф. Н. Навстречу жданным годам // Поэт и социализм. М., 1971. С. 162–208. Наиболее серьезное истолкование утопизма Маяковского см.: Скуратовский В. Слов набат // Литературное обозрение. 1983. № 7. С. 19–23.

[Закрыть]

.

Ребенок – утопист по самой природе своего мышления: маленький человек непрерывно видит себя жителем страны своего будущего, страны взрослых, страны огромных возможностей. Маяковский – тоже утопист по природе своего поэтического мышления: он непрерывно представляет себя, своих героев и читателей в счастливом будущем, имя которому – коммунизм. Будущее – пусть даже неизбежное, но заранее представленное в художественных образах уже воплощенным, состоявшимся, осуществленным, – в жанровом смысле должно быть охарактеризовано как утопия.

Мнимо антидетское по строгим законам диалектики оборачивается самым детским. Между поэтом, мечтающим о коммунистическом будущем, и его маленьким читателем, мечтающим поскорее вырасти, устанавливается неожиданное соответствие. Сюжет сказки о Пете и Симе движется не просто к наказанию порока и торжеству добродетели, но от нынешней пошлой нэповской действительности – к сияющей действительности будущей, социалистической и коммунистической.

У поэта Маяковского было три времени – настоящее, прошлое и будущее, и каждое из них получало в его творчестве резкую и устойчивую характеристику, занимало место на определенной ценностной шкале. Прошлое всегда и неизменно получало категорически отрицательную оценку, будущее – столь же категорически положительную (в этом смысле он и впрямь был футуристом). Оставался непростой вопрос о времени настоящем. В дореволюционный период творчества Маяковского настоящее почиталось частью проклятого прошлого, присоединялось к нему. В послереволюционную – настоящее присоединялось к будущему, получало статус его начала, его истока. Буржуазные элементы НЭПа, по Маяковскому, грязнили и замутня-ли этот исток. Анафема прошлому и осанна будущему – доминанта творчества Маяковского.

Тем самым открывается вот что: несомненная лирическая основа сказки о Пете и Симе и всех вообще стихов Маяковского для детей.

IV

Стремление к всеохватности (вместе с порывом в будущее) – другое несомненно лирическое свойство всех произведений Маяковского. Небо и земля, рай и ад – вот обычная сценическая площадка, где поэт разворачивает действие. От маленькой квартирки в двенадцать квадратных аршин до Вселенной – вот его диапазон. У него если война – то непременно глобальная, революция – мировая, социализм – во вселенском масштабе. Времени я и пространственная ограниченность человеческого существования – не помеха для поэта: его сердце вмещает всю Вселенную и одновременно заполняет всю Вселенную. Все охватить, все отразить, все воплотить в поэтическом слове – его бессонная страсть. Неописанные вишни в далекой Японии воспринимаются им как невыплаченный долг (поэт, правда, запамятовал, что вишни Японии он все-таки описал – в стихотворении для детей).

Эта особенность поэтического мышления Маяковского своеобразно преломилась в его детских стихах: поэт хотел рассказать детям обо всем самом важном. Он брал крупномасштабные темы и стремился осветить их полностью, до конца, «до донца».

Каждый художник стремится раскрыть свой предмет с наибольшей полнотой, но делают они это по-разному, каждый по-своему. Глядя на мир как бы с огромной высоты, Маяковский видел его широко и обобщенно. Он пренебрегал подробностями, которые показались бы его предшественникам и современникам Маршаку и Чуковскому (тоже весьма несхожим поэтам) самостоятельной, требующей развития темой. То, что Маршаку и Чуковскому представлялось отдельной темой, для Маяковского было лишь частным мотивом, эпизодом в ряду других эпизодов, подчиненных общей задаче. Маяковский ставил себе целью вовлечь в стихотворение максимальное количество фактов, относящихся к его теме, вобрать стихом все факты этого рода, исчерпать их.