Часть 1. Бегство
Все о чем помнила маленькая Вера, когда ее увозил отец из дома, так это о крупном дереве около забора. Девочка запомнила вкус этих ягод. Ягодка была крупная красная и немного с горчинкой. Как называлось это дерево у дома, девочка не запомнила.
А вот отец Веры Семен, вечер расставания с женой помнил до мелочей и кажется, корил себя за слабость.
— Валя собирайте вещи, мы уезжаем! Машина ждет нас во дворе. Я не стал глушить мотор, — быстро говорил Семен в тот вечер жене.
Валентина уже уложила девочек спать. Верочке было пять, а маленькой Кате годик.
— Что случилось? — спрашивала Семена взволнованная жена.
— Меня ищут, и если найдут, нам будет несдобровать, — ответил он, виновато опуская глаза.
— Ты опять играл? — хмуро посмотрела Валя на мужа.
— Я не знал, что выиграл не у тех людей. Но это же все для вас! На работе совсем не платят. А так у нас есть деньги.
Семен приподнял спортивную сумку, лежащую на полу. Она была открыла и из сумки показались купюры денег. Денег было много.
Валентина от неожиданности села прямо на пол возле сумки.
— Нам хватит на спокойную жизнь, — ответил Семен, подойдя к жене. Но Валя оттолкнула мужа.
— Мне ворованные деньги не нужны, — сквозь слезы ответила женщина.
На шум проснулась старшая дочка Верочка и увидев маму на полу, подбежала к ней.
Валентина прижала крепко дочь и вытерла слезы.
— Мы никуда с тобой не поедем. Начинай новую жизнь без нас. Нас здесь никто не тронет, все знают кто у меня отец, — Валя говорила жестко и уверенно.
Семен стоял в коридоре с двумя сумками в руках. В одной были деньги, в другую сумку он собрал все, что попадалось ему под руку.
— Присмотри за девочками! Я буду скучать. Ничего не могу обещать, может мы больше никогда не увидимся. Навещай мою маму, и не говори ей ничего, она такого не перенесет.
Мужчина вышел из комнаты. Валя слышала, как он спускается по лестнице, в ее голове стучал каждый его шаг. Она так и сидела на полу, крепко обнимая дочь.
— Мама! Папа навсегда ушел? — спросила ее Вера, пытаясь освободиться от материнских объятий.
Валентина посмотрела на дочь и ослабила хватку, а Вера как будто только этого и ждала. Она отпрыгнула от мамы в сторону и выбежала на улицу.
Отец уже прыгнул в машину, и хотел ехать, когда в заднее стекло увидел свою дочь. Девочка стояла в белой длинной футболке, что выделяло ее в ночном сумраке.
Семен не смог уехать. Он вышел из машины и взял девочку на руки и прошептал:
— У нас все будет хорошо.
Мужчина посадил дочь на заднее сиденье между сумками и поехал.
Когда Валентина выбежала на улицу, ее материнское сердце бешено колотилось.
— Вера, Верочка, — повторяла женщина.
Но на улице уже никого не было. Стояла густая пыль от колес автомобиля и только где-то вдалеке лаяли собаки.
— Я не отдам тебе Веру! — крикнула женщина.
Васюткин стукнет ему штыком по каске, он к земле припадёт. И все смеются:
— Что, не пробила? Поищи, поищи её, на ней твои инициалы! Специально тебе отливали! Ха-ха-ха!
Бобров не сразу разбирался, что это шутка, и просил без обиды:
— Други, вы меня не шибко пугайте, а то я с испугу злой бываю, беду могу сделать.
Все ещё пуще смеялись.
Послали их как-то в секрет — Васюткина часовым, а Боброва подчаском.
По дороге Васюткин всё беспокоился:
— Бобров, а ты, в случае чего, не сдрейфишь? А? Ведь секрет — это дело рисковое… Будем совсем одни, впереди наших позиций. На ничьей земле… Гляди в оба!
— Ладно.
— Да не складно, тут может быть как раз не ладно! Мы за ними смотрим, а они, глядишь, нас высмотрели… Не успеешь оглянуться…
— Ничего.
— Ну, а в случае чего? Ты с гранатой хорошо обращаться можешь? Винтовка у тебя в порядке? Труса не спразднуешь?
— Если не напугаюсь…
— Ты уж, пожалуйста, не пугайся, сам погибай — товарища выручай… По совести действуй.
— Буду действовать по уставу.
— Вот-вот, как положено…
Признаться, Васюткин за войну несколько уж подзабыл, что там сказано в боевом уставе, он считал себя достаточно опытным бойцом, чтобы действовать и по собственной смекалке.
А неопытный Бобров, идя на позицию, всё пытался себя подкрепить наукой, полученной в запасном полку. «Что есть секрет? Обыкновенный окопчик, пускай и впереди позиций, что ж такого? В уставе сказано: подбежал враг к окопу, встречай его гранатой, затем осаживай залпом из оружия, а потом с криком «ура» переходи в штыки. Вот и всё. Чего же тут хитрого?» — думал он и помалкивал.
Но Васюткин не унимался:
— Ты, главное, не теряйся. Нет такого положения, из которого нет выхода. Мы в белых халатах, каски у нас и то зубной пастой смазаны. Невидимки… Кто нас, мы сами каждого убьём! Разве у нас товарищей нету, нешто мы одни? По две гранаты — это по два друга; у тебя штык-молодец — ещё боец; у меня автомат — это сорок солдат!
Так Васюткин насчитал чуть не роту. Только когда пришлось ползти по снегу, он притих. В окопчике приложил палец к губам и зашептал на ухо:
— По делу нам с тобой тут безопаснее всего… Ежели, допустим, враг начнёт артподготовку… засыплет наши окопы минами… разобьёт блиндажи снарядами… сколько наших побьёт? А нам с тобой нипочём! Мы на ничьей земле. Её не обстреливают. Так что не робей, брат.
Бобров и не робел, ему только было скучно. Ночь то выдалась унылая. Ни луны, ни звёзд. Беловатое небо, беловатый снег.
Ничего вокруг не видно. И никого нет. Спать тянет. И ему всё время дремалось. И ведь как коварно — стоя спал, а видел сон, будто он крепится и не спит…
Васюткин за двоих бодрствовал. И вперёд всматривался, и назад оглядывался, и всё же не уследил, как фашистские лазутчики подползли к самому окопчику по лощинке с тыла.
Поднялись вдруг из снега все в белом, как привидения, и хрипят:
— Рус, сдавайсь!
Васюткин сторожкий, как заяц, тут же выскочил из окопчика, дал очередь из автомата и исчез в белой мгле.
А задремавший новичок остался. Когда фашисты дали вдогонку Васюткину залп из автоматов, Бобров пригнулся, как всегда, с опозданием. Но его не задело в окопе, пули прошли поверху.
— Сдавайсь! — услышал Бобров и вначале подумал, что это его опять разыгрывают.
Только какие же могут быть шутки в секрете? Нет, номер не пройдёт! Такая его взяла досада, что захотелось ухватить винтовку за дуло да отколотить насмешников прикладом, как дубиной. Ишь лезут к нему со всех сторон, как привидения, не отличишь от снега. Все в белом, только лица темнеют пятнами между небом и землёй… Страшно, конечно… И дула автоматов чернеют, как мордочки песцов…
— Рус, сдавайсь! — повторили несколько голосов.
И тут Боброва словно перевернуло. Такая взяла злость, что и враги пытаются его напугать ещё хуже, чем свои, света белого не взвидел. Схватил гранату — р-раз её в кучу! Гром и молния! Пригнулся и через бруствер — вторую. Осколки стаей над головой, как железные воробьи. Не мешкая, высунулся из окопа: трах-трах — всю обойму из винтовки, и, не давая врагам опомниться, выскочил, заорал «ура» что было силы. И со штыком наперевес — в атаку.
Так могла действовать рота, взвод, а он исполнял всё это один, точно по уставу.
Но и получилось как по-писаному. Кто же мог ожидать, что один солдат будет действовать, как подразделение. Фашистам показалось, будто они нарвались на большую засаду. И «охотники за языками» бросились наутёк.
И исчезли так же внезапно, как и появились.
— Бей! Держи! — кричал Бобров и не находил, кого бить, кого держать. Вдруг опомнился и похолодел от ужасной догадки. А что, если это была опять шутка и его нарочно напугали свои и этот противный Васюткин? И он палил зря, как трус и растерёха…
В снегу что-то зашевелилось. Бобров заметил, что наступил на полу белого маскировочного халата. И кто-то копошится в сугробе, пытаясь встать.
— Стой, гад! — взревел Бобров, вообразив, что это Васюткин. Прыгнул на насмешника, чтобы как следует потыкать его носом в снег для острастки. И тут же понял, что это не то… Насмешник был усат… И на голове кепка с ушами, какие носят фашистские лыжники.
В одно мгновение Бобров понял, что это враг. И разозлился ещё больше. Ну, свои подшучивают — ладно. Откуда эти-то забрали себе в голову, будто новичок должен быть робким?
— Я тебе покажу «рус, сдавайсь»! Я тебя отучу новичков пугать! — приговаривал он, скручивая врагу руки за спину и тыкая усами в снег.
Наши солдаты, подоспевшие на стрельбу, едва отняли у него порядочно наглотавшегося снега фашиста.
— Легче, легче, это же «язык»!
— Я ему покажу, как распускать язык! Надоело мне! То свои шутки шутят… Теперь эти черти начали… Нет, шалишь!
— Ложись! — повалили его в окоп солдаты. Фашисты открыли по месту шума беглый миномётный огонь. Да такой… наши едва живыми выбрались.
И только потом разобрались, что Бобров троих из напавших положил наповал гранатами, одного убил в упор из винтовки да одного взял в плен.
А Васюткина, чуть живого, нашли недалеко в овраге. Автоматной очередью чересчур бойкому солдату фашисты перебили ноги, когда он попытался от них удирать. После перевязки и стакана спиртного Васюткин приободрился, приподнялся на носилках и откозырял начальству.
— А где же вы были, Васюткин, когда Бобров отбивался от врагов?
— Проявлял смекалку! Раненный первым залпом, по-тетеревиному зарылся в снег. Дожидался взаимной выручки! — ответил неунывающий Васюткин.
— Значит, Бобров один разогнал целую банду?
— Так точно!
— Ну, молодец, товарищ Бобров, поздравляю с боевым крещением. Представлю к награде! — сказал командир.
— Служу Советскому Союзу!
— В первой стычке и такая удача… Как это у вас так лихо получилось?
Бобров смутился: по сибирским понятиям «лихо» означало «плохо». Ему бы надо ответить: «Действовал по уставу», а он запнулся, как школьник на экзамене от непонятного вопроса, и, покраснев, ответил:
— Да так… Чересчур сильно я напугался…
Тут все так и грохнули. Даже командир рассмеялся:
— Ну, Бобров, если с испугу так действуете, что же будет, когда вы расхрабритесь?
Оглядел командир весёлые лица солдат и, очень довольный, что в роту пришёл новый хороший боец, добавил, нахмурившись для строгости:
— Шутки над новичками отставить! Ясно?
Красная рябина
Трое суток неумолкаемо грохотал бой на краю Брянского леса. От деревни Кочки рукой подать. А на третий день в деревню ворвались немцы. Не слезая с мотоциклов, подкатывали гитлеровцы к каждому дому и кричали:
— Рус, выходи! Шнель!
Они гнали старого и малого на поле боя — собирать оружие и хоронить убитых.
Вместе с Арсением Казариным, колхозным конюхом, оставшимся теперь без коней, пошёл и его внучек, сирота Алёша.
Они плелись позади всех, бородатый дед и босоногий мальчишка, тащивший на плече сразу две лопаты.
Наши солдаты, подоспевшие на стрельбу, едва отняли у него порядочно наглотавшегося снега фашиста.
— Легче, легче, это же «язык»!
— Я ему покажу, как распускать язык! Ишь чего вздумал мне кричать: «Рус, сдавайсь!» Хватит, я над собой смеяться никому не позволю! Надоело мне! То свои шутки шутят… Теперь эти черти начали подкрадываться… Нет, шалишь!
— Ложись! — повалили его в окоп солдаты.
Фашисты открыли по месту шума беглый миномётный огонь. Да такой… наши едва живыми выбрались.
И только потом разобрались, что Бобров троих из напавших положил наповал гранатами, одного убил в упор из винтовки да одного взял в плен.
— Пять — ноль в его пользу! — лихо доложил командиру взвода Васюткин.
Его, чуть живого, нашли недалеко в овраге. Автоматной очередью чересчур бойкому солдату фашисты перебили ноги, когда он попытался от них удирать. После перевязки и стакана спиртного Васюткин приободрился, приподнялся на носилках и откозырял начальству.
— А где же вы были, Васюткин?
— Проявлял смекалку! Раненный первым залпом, по-тетеревиному зарылся в снег. Дожидался взаимной выручки! — ответил неунывающий Васюткин.
— Значит, Бобров один разогнал целую банду?
— Так точно!
— Ну молодец, товарищ Бобров, поздравляю с боевым крещением. Представлю к награде! — сказал командир.
— Рад стараться!
— В первой стычке и такая удача… Как это у вас так лихо получилось?
Бобров смутился: по сибирским понятиям «лихо», означало «плохо». Ему бы надо ответить: «Действовал по уставу», а он запнулся, как школьник на экзамене от непонятного вопроса, и, покраснев, ответил:
— Да так… чересчур сильно я напугался…
Тут все так и грохнули. Даже командир рассмеялся:
— Ну, Бобров, если с испугу так действуете, что же будет, когда вы расхрабритесь?
Оглядел весёлые лица солдат и, очень довольный, что в роту пришёл новый хороший боец, добавил, нахмурившись для строгости:
— Шутки над новичками отставить! Ясно?
КРАСНАЯ РЯБИНА
Трое суток неумолкаемо грохотал бой на краю Брянского леса. От деревни Кочки рукой подать. А на третий день в деревню ворвались немцы. Не слезая с мотоциклов, подкатывали гитлеровцы к каждому дому и кричали:
— Рус, выходи! Шнель!
Они гнали старого и малого на поле боя — собирать оружие и хоронить убитых.
Вместе с Арсением Казариным, колхозным конюхом, оставшимся теперь без коней, пошёл и его внучек, сирота Алёша.
Они плелись позади всех, бородатый дед и босоногий мальчишка, тащивший на плече сразу две лопаты.
Когда Алёша увидел наших убитых солдат, он заплакал. Лицо, залитое слезами, сморщилось так, что все веснушки слились в одну.
— Молчи, — сказал дед, — это война! Чем реветь, посчитай-ка лучше, сколько фашистов наши постреляли! Недаром же наши полегли… Вечная им слава!
И дед стал хоронить убитых прямо в окопах, где застигла их смерть.
Оружие немцы приказывали стаскивать к большим грузовикам:
— Аллес, аллес, давай сюда!
Дед сердито кряхтел, еле двигаясь под грузом автоматов и ящиков со снарядами.
— Больно жадные! — ругался он, возвращаясь на поле боя. — Смотрите не подавитесь…
Потом он куда-то исчез. Алёша не сразу увидел его. Дед волочил за собой противотанковую пушку. Затащив её в блиндаж под рябиновым деревцем, он стал ловко закапывать её в одну могилу с нашими артиллеристами.
— Дед, ты это зачем? — удивился Алёша.
— Так надо! — прикрикнул на него дед и, оглянувшись, зачерпнул солдатской каской масло, натёкшее из подбитого танка, словно чёрная кровь.
Он напитал маслом шинель и прикрыл ею затвор пушки.
— Теперь не заржавеет!
Почесав зудевшие цыпки на ногах, Алёша стал быстро закапывать клад, нажимая на лопату так, что у него заболели пятки. Он уже догадался, что задумал дед. А дед подкладывал в яму один ящик снарядов за другим: сгодятся!
— Заприметь место, — сказал дед, вытерев пот рукавом.
— Оно и будет приметное, — ответил Алёша. — Видишь: все корни пообрубили. Засохнет рябина-то.
— Ага, значит, под сухой рябиной! Запомним.
Дед посмотрел на немцев, которые расхаживали по полю с засученными рукавами и так увлеклись, выворачивая карманы убитых, что ничего не заметили. Он усмехнулся:
— Постойте, вас ещё жареный петух в макушку не клевал!
Алёша не понял задорных дедовских слов.
— А знаешь, дедушка, — сказал он, — немцы говорят, Гитлер уже в Москву вошёл.
— Хотел с Москвы сапоги снести, а не знал, как от Москвы ноги унести.
— Это кто, дедушка?
— Да всякий, кто бы к нам ни совался. Я сам таковских бивал.
Алёша поглядел на деда. Всю жизнь он только и помнил, что дед с конями колхозными возится.
— Это когда же ты успел, дедушка?
— А в восемнадцатом году… Японцы лезли с Тихого океана, англичане — со студёного моря, французы — с моря Чёрного. Всех и не сочтёшь! А немец, так же вот, как теперь, от заката солнца шёл. Тоже вначале потеснили они наши части, а как поднялась вся наша сила, ну и вымели мы их, как помелом.
— И ты сам их бил, дедушка?
Дед крепко зажал заступ в руках:
— Всяких бивать приходилось. Один раз такое было диво на Архангельском фронте — сейчас помнится. Видим: идут на нас по болотам солдаты в юбках. Юбки клетчатые, коленки голые, ботинки жёлтые — ну, чисто бабы какие на нас ополчились. Ружья держат на бедре и сами трубки курят. Нам даже смешно стало. А потом как ударили мы и в лоб и с флангов — ни одного не упустили. Которых побили, а нескольких в плен взяли. Вот собрали мы их и спрашиваем: «Кто вас послал, юбошников? Чьи вы такие?» — «А мы, говорят, английского короля шотландские стрелки». — «Ах, вы английского короля! Ладно». Поснимали мы с них юбки и прогнали обратно. Да и наказали с ними английскому королю: «Юбки понравились, присылайте ещё!»
Мальчик засмеялся: вот он у него какой, дед!
А дед ещё раз поглядел на немцев и сплюнул:
— Ишь засученные рукава! Постойте, штаны засучивать не пришлось бы!
…Уходя, Алёша и дед оборачивались, долго ещё глядели на рельсовый путь, пролегающий невдалеке, на взорванный мост через речку Купавку, на холмик под рябиновым деревцем.
* * *
Дважды зима прикрывала белым снегом могилы первых героев войны, и дважды на них зацветали весенние цветы. А рябиновое деревце не завяло, как думал Алёша, — нет, оно подросло, стало выше и гуще, и рядом с ним поднялись молодые, пышные кусты.
Алёша часто приходил на холмик под рябиновым деревцем. Скоро ли доведётся откапывать заветный клад?
Читать дальше
Вчера пошли с маменькой гулять. На дальнюю скамейку.
День был празднично великолепным!
Ослепительно синее небо, ослепительно жёлтое солнце и ослепительная же рябина.
Красная, пролетарская, никем не съеденная, ветром не оборванная.
Птицы зажрались, подумала я, дерутся у меня на подоконнике за каждую семечку, а тут такая жирная рябина.
Такая сочная!
Аппетитная такая!
Если бы я была птицей, я бы всё склевала за один присест!
Полюбовались на рябину, сели с маменькой на скамейку. Сидим. Гуляем.
И разные воспоминания.,..
А я в детстве очень петь любила. Прям до одури!
Но страшно стеснялась делать это прилюдно.
Считала, что пою отвратительно.
Поэтому голосила я только на берегу моря.
Охотское море всегда шумное, с мощным громким прибоем.
Я орала дурниной и никто меня не смущал.
А в отсутствии морских далей приноровилась распевать песни в нашей баньке.
Папаня построил маленькую аккуратную баньку с деревянными полками, с печкой и с камнями…
И вот, как положено, по субботам я шла в баню с полотенцем, мочалкой и устраивала представление. Для тазиков, кувшинов, мыла …
Репертуар был фиговый. Я и в юном возрасте почему-то любила песни на иностранном языке, поэтому исполнить их вслух никак не получалось. Пела, что попало.
Помню пела про цветы, у которых есть глаза, про всё пройдет, как с белых яблонь дым…
Очень любила песни про несчастную любовь.
Счастливая любовь казалась мне явлением скучным, пошлым и толстым.
Да, почему-то все счастливые влюблённые мерещились мне довольными толстяками с маленькими масляными глазками.
А вот несчастная любовь была худая, с горящими глазами, с всклокоченными волосами.
Настоящие влюбленные должны были говорить невпопад, совершать странные поступки…
О, как я им завидовала! У меня-то никакой любви не было. Никакой…
И я, начитавшись «Дикой собаки Динго», сочиняла разнообразные страдания, безответные чувства, бормотание невпопад и горящие безумием взоры.
А из песенного репертуара про несчастную любовь особенно с чувством и придыханием я исполняла Нани Брегвадзе «Ах, эта красная рябина».
Хорошо помню с каким воодушевлением я распевала в полутемной баньке:
Я на тебя смотрю, любимы-ы-ый,
Теперь уже со стороны.
Со стороны страданий пре-е-е-ежних,
Со стороны ушедших ле-е-е-ет,
Которым словно зорям вешним
Уже возврата больше нет.
Я даже понять не могу, чем меня эта песня так пленила?
Наверное, медленной, тягучей мелодией, наверное, сдержанным и благородным лицом Нани…
Ведь смысла в этих словах я, естественно, по малолетству не понимала…
Понимала, что это очень красивая песня, очень грустная, про очень несчастную любовь и петь её необходимо так же мужественно и печально, как поёт Нани Брегвадзе.
Я до сих пор очень люблю эту песню.
Но редко её вспоминаю.
Может быть, потому что теперь сама оказалась на невозвратной стороне?
Среди осенней желтизны.
Я на тебя смотрю, любимый,
Я вспомнила эти простые и мудрые слова, эти растянутые с легким грузинским акцентом звуки, глядя на рябиновые деревья. Уже безлистные, но так густо запорошенные красной ягодой, что и листья не нужны.
Вспомнила и подумала, что в несчастной любви нет ничего хорошего.
Ничего.
И быть толстым не так уж и плохо.
И пусть глаза будут маленькие и масляные. И плевать. На всё плевать.
Лишь бы любимый человек был рядом.
И любил меня.