Капитанская дочка поединок рассказ

Прошло несколько недель, и жизнь моя в Белогорской крепости сделалась для меня не только сносною, но даже и приятною. В доме коменданта был я принят как родной. Муж и жена были люди самые почтенные. Иван Кузмич, вышедший в офицеры из солдатских детей, был человек необразованный и простой, но самый честный и добрый. Жена его им управляла, что согласовалось с его беспечностию. Василиса Егоровна и на дела службы смотрела, как на свои хозяйские, и управляла крепостию так точно, как и своим домком. Марья Ивановна скоро перестала со мною дичиться. Мы познакомились. Я в ней нашел благоразумную и чувствительную девушку. Незаметным образом я привязался к доброму семейству, даже к Ивану Игнатьичу, кривому гарнизонному поручику, о котором Швабрин выдумал, будто бы он был в непозволительной связи с Василисой Егоровной, что не имело и тени правдоподобия; но Швабрин о том не беспокоился.

Я был произведен в офицеры. Служба меня не отягощала. В богоспасаемой крепости не было ни смотров, ни учений, ни караулов. Комендант по собственной охоте учил иногда своих солдат; но еще не мог добиться, чтобы все они знали, которая сторона правая, которая левая, хотя многие из них, дабы в том не ошибиться, перед каждым оборотом клали на себя знамение креста. У Швабрина было несколько французских книг. Я стал читать, и во мне пробудилась охота к литературе. По утрам я читал, упражнялся в переводах, а иногда и в сочинении стихов. Обедал почти всегда у коменданта, где обыкновенно проводил остаток дня и куда вечерком иногда являлся отец Герасим с женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею [Вестовщица (устар.) – любительница рассказывать новости.] во всем околодке. С А. И. Швабриным, разумеется, виделся я каждый день; но час от часу беседа его становилась для меня менее приятною. Всегдашние шутки его насчет семьи коменданта мне очень не нравились, особенно колкие замечания о Марье Ивановне. Другого общества в крепости не было, но я другого и не желал.

Несмотря на предсказания, башкирцы не возмущались. Спокойствие царствовало вокруг нашей крепости. Но мир был прерван незапным междуусобием.

Я уже сказывал, что я занимался литературою. Опыты мои, для тогдашнего времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, несколько лет после, очень их похвалял. Однажды удалось мне написать песенку, которой был я доволен. Известно, что сочинители иногда, под видом требования советов, ищут благосклонного слушателя. Итак, переписав мою песенку, я понес ее к Швабрину, который один во всей крепости мог оценить произведения стихотворца. После маленького предисловия вынул я из кармана свою тетрадку и прочел ему следующие стишки:

— Как ты это находишь? — спросил я Швабрина, ожидая похвалы, как дани, мне непременно следуемой. Но, к великой моей досаде, Швабрин, обыкновенно снисходительный, решительно объявил, что песня моя нехороша.

— Почему так? — спросил я его, скрывая свою досаду.

— Потому, — отвечал он, — что такие стихи достойны учителя моего, Василия Кирилыча Тредьяковского, и очень напоминают мне его любовные куплетцы.

Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не вытерпел, вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему своих сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою. «Посмотрим, — сказал он, — сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки перед обедом. А кто эта Маша, перед которой изъясняешься в нежной страсти и в любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?»

— Не твое дело, — отвечал я нахмурясь, — кто бы ни была эта Маша. Не требую ни твоего мнения, ни твоих догадок.

— Ого! Самолюбивый стихотворец и скромный любовник! — продолжал Швабрин, час от часу более раздражая меня, — но послушай дружеского совета: коли ты хочешь успеть, то советую действовать не песенками.

— Что это, сударь, значит? Изволь объясниться.

— С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к тебе в сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серег.

Кровь моя закипела. «А почему ты об ней такого мнения?» — спросил я, с трудом удерживая свое негодование.

— А потому, — отвечал он с адской усмешкою, — что знаю по опыту ее нрав и обычай.

— Ты лжешь, мерзавец! — вскричал я в бешенстве, — ты лжешь самым бесстыдным образом.

Швабрин переменился в лице. «Это тебе так не пройдет, — сказал он, стиснув мне руку. — Вы мне дадите сатисфакцию».

— Изволь; когда хочешь! — отвечал я, обрадовавшись. В эту минуту я готов был растерзать его.

Я тотчас отправился к Ивану Игнатьичу и застал его с иголкою в руках: по препоручению комендантши он нанизывал грибы для сушения на зиму. «А, Петр Андреич! — сказал он, увидя меня, — добро пожаловать! Как это вас бог принес? по какому делу, смею спросить?» Я в коротких словах объяснил ему, что я поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича, прошу быть моим секундантом. Иван Игнатьич выслушал меня со вниманием, вытараща на меня свой единственный глаз. «Вы изволите говорить, — сказал он мне, — что хотите Алексея Иваныча заколоть и желаете, чтоб я при том был свидетелем? Так ли? смею спросить».

— Точно так.

— Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье — и разойдитесь; а мы вас уж помирим. А то: доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем Иванычем; я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет похоже? Кто будет в дураках, смею спросить?

Рассуждения благоразумного поручика не поколебали меня. Я остался при своем намерении. «Как вам угодно, — сказал Иван Игнатьич, — делайте, как разумеете. Да зачем же мне тут быть свидетелем? К какой стати? Люди дерутся, что за невидальщина, смею спросить? Слава богу, ходил я под шведа и под турку: всего насмотрелся».

Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак не мог меня понять. «Воля ваша, — сказал он. — Коли уж мне и вмешаться в это дело, так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу службы, что в фортеции умышляется злодействие, противное казенному интересу: не благоугодно ли будет господину коменданту принять надлежащие меры…»

Я испугался и стал просить Ивана Игнатьича ничего не сказывать коменданту; насилу его уговорил; он дал мне слово, и я решился от него отступиться.

Вечер провел я, по обыкновению своему, у коменданта. Я старался казаться веселым и равнодушным, дабы не подать никакого подозрения и избегнуть докучных вопросов; но признаюсь, я не имел того хладнокровия, которым хвалятся почти всегда те, которые находились в моем положении. В этот вечер я расположен был к нежности и к умилению. Марья Ивановна нравилась мне более обыкновенного. Мысль, что, может быть, вижу ее в последний раз, придавала ей в моих глазах что-то трогательное. Швабрин явился тут же. Я отвел его в сторону и уведомил его о своем разговоре с Иваном Игнатьичем. «Зачем нам секунданты, — сказал он мне сухо, — без них обойдемся». Мы условились драться за скирдами, что находились подле крепости, и явиться туда на другой день в седьмом часу утра. Мы разговаривали, по-видимому, так дружелюбно, что Иван Игнатьич от радости проболтался. «Давно бы так, — сказал он мне с довольным видом, — худой мир лучше доброй ссоры, а и нечестен, так здоров».

— Что, что, Иван Игнатьич? — сказала комендантша, которая в углу гадала в карты, — я не вслушалась.

Иван Игнатьич, заметив во мне знаки неудовольствия и вспомня свое обещание, смутился и не знал, что отвечать. Швабрин подоспел ему на помощь.

— Иван Игнатьич, — сказал он, — одобряет нашу мировую.

— А с кем это, мой батюшка, ты ссорился?

— Мы было поспорили довольно крупно с Петром Андреичем.

— За что так?

— За сущую безделицу: за песенку, Василиса Егоровна.

— Нашли за что ссориться! за песенку!.. да как же это случилось?

— Да вот как: Петр Андреич сочинил недавно песню и сегодня запел ее при мне, а я затянул мою любимую:

Вышла разладица. Петр Андреич было и рассердился; но потом рассудил, что всяк волен петь, что кому угодно. Тем и дело кончилось.

Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня, не понял грубых его обиняков; по крайней мере никто не обратил на них внимания. От песенок разговор обратился к стихотворцам, и комендант заметил, что все они люди беспутные и горькие пьяницы, и дружески советовал мне оставить стихотворство, как дело службе противное и ни к чему доброму не доводящее.

Присутствие Швабрина было мне несносно. Я скоро простился с комендантом и с его семейством; пришед домой, осмотрел свою шпагу, попробовал ее конец и лег спать, приказав Савельичу разбудить меня в седьмом часу.

На другой день в назначенное время я стоял уже за скирдами, ожидая моего противника. Вскоре и он явился. «Нас могут застать, — сказал он мне, — надобно поспешить». Мы сняли мундиры, остались в одних камзолах и обнажили шпаги. В эту минуту из-за скирда вдруг появился Иван Игнатьич и человек пять инвалидов. Он потребовал нас к коменданту. Мы повиновались с досадою; солдаты нас окружили, и мы отправились в крепость вслед за Иваном Игнатьичем, который вел нас в торжестве, шагая с удивительной важностию.

Мы вошли в комендантский дом. Иван Игнатьич отворил двери, провозгласив торжественно: «Привел!» Нас встретила Василиса Егоровна. «Ах, мои батюшки! На что это похоже? как? что? в нашей крепости заводить смертоубийство! Иван Кузмич, сейчас их под арест! Петр Андреич! Алексей Иваныч! подавайте сюда ваши шпаги, подавайте, подавайте. Палашка, отнеси эти шпаги в чулан. Петр Андреич! Этого я от тебя не ожидала. Как тебе не совестно? Добро Алексей Иваныч: он за душегубство и из гвардии выписан, он и в господа бога не верует; а ты-то что? туда же лезешь?»

Иван Кузмич вполне соглашался с своею супругою и приговаривал: «А слышь ты, Василиса Егоровна правду говорит. Поединки формально запрещены в воинском артикуле». Между тем Палашка взяла у нас наши шпаги и отнесла в чулан. Я не мог не засмеяться. Швабрин сохранил свою важность. «При всем моем уважении к вам, — сказал он ей хладнокровно, — не могу не заметить, что напрасно вы изволите беспокоиться, подвергая нас вашему суду. Предоставьте это Ивану Кузмичу: это его дело». — «Ах! мой батюшка! — возразила комендантша, — да разве муж и жена не един дух и едина плоть? Иван Кузмич! Что ты зеваешь? Сейчас рассади их по разным углам на хлеб да на воду, чтоб у них дурь-то прошла; да пусть отец Герасим наложит на них эпитимию, [Эпитимия – церковное наказание.] чтоб молили у бога прощения да каялись перед людьми».

Иван Кузмич не знал, на что решиться. Марья Ивановна была чрезвычайно бледна. Мало-помалу буря утихла; комендантша успокоилась и заставила нас друг друга поцеловать. Палашка принесла нам наши шпаги. Мы вышли от коменданта по-видимому примиренные. Иван Игнатьич нас сопровождал. «Как вам не стыдно было, — сказал я ему сердито, — доносить на нас коменданту после того, как дали мне слово того не делать!» — «Как бог свят, я Ивану Кузмичу того не говорил, — ответил он, — Василиса Егоровна выведала все от меня. Она всем и распорядилась без ведома коменданта. Впрочем, слава богу, что все так кончилось». С этим словом он повернул домой, а Швабрин и я остались наедине. «Наше дело этим кончиться не может», — сказал я ему. «Конечно, — отвечал Швабрин, — вы своею кровью будете отвечать мне за вашу дерзость; но за нами, вероятно, станут присматривать. Несколько дней нам должно будет притворяться. До свидания!» И мы расстались, как ни в чем не бывали.

Возвратясь к коменданту, я, по обыкновению своему, подсел к Марье Ивановне. Ивана Кузмича не было дома; Василиса Егоровна занята была хозяйством. Мы разговаривали вполголоса. Марья Ивановна с нежностию выговаривала мне за беспокойство, причиненное всем моею ссорою с Швабриным. «Я так и обмерла, — сказала она, — когда сказали нам, что вы намерены биться на шпагах. Как мужчины странны! За одно слово, о котором через неделю верно б они позабыли, они готовы резаться и жертвовать не только жизнию, но и совестию, и благополучием тех, которые… Но я уверена, что не вы зачинщик ссоры. Верно, виноват Алексей Иваныч».

— А почему же вы так думаете, Марья Ивановна?

— Да так… он такой насмешник! Я не люблю Алексея Иваныча. Он очень мне противен; а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так же не нравилась. Это меня беспокоило бы страх.

— А как вы думаете, Марья Ивановна? Нравитесь ли вы ему или нет?

Марья Ивановна заикнулась и покраснела.

— Мне кажется, — сказала она, — я думаю, что нравлюсь.

— Почему же вам так кажется?

— Потому что он за меня сватался.

— Сватался! Он за вас сватался? Когда же?

— В прошлом году. Месяца два до вашего приезда.

— И вы не пошли?

— Как изволите видеть. Алексей Иваныч, конечно, человек умный, и хорошей фамилии, и имеет состояние; но как подумаю, что надобно будет под венцом при всех с ним поцеловаться… Ни за что! ни за какие благополучия!

Слова Марьи Ивановны открыли мне глаза и объяснили мне многое. Я понял упорное злоречие, которым Швабрин ее преследовал. Вероятно, замечал он нашу взаимную склонность и старался отвлечь нас друг от друга. Слова, подавшие повод к нашей ссоре, показались мне еще более гнусными, когда, вместо грубой и непристойной насмешки, увидел я в них обдуманную клевету. Желание наказать дерзкого злоязычника сделалось во мне еще сильнее, и я с нетерпением стал ожидать удобного случая.

Я дожидался недолго. На другой день, когда сидел я за элегией и грыз перо в ожидании рифмы, Швабрин постучал под моим окошком. Я оставил перо, взял шпагу и к нему вышел. «Зачем откладывать? — сказал мне Швабрин, — за нами не смотрят. Сойдем к реке. Там никто нам не помешает». Мы отправились молча. Спустясь по крутой тропинке, мы остановились у самой реки и обнажили шпаги. Швабрин был искуснее меня, но я сильнее и смелее, и monsieur Бопре, бывший некогда солдатом, дал мне несколько уроков в фехтовании, которыми я и воспользовался. Швабрин не ожидал найти во мне столь опасного противника. Долго мы не могли сделать друг другу никакого вреда; наконец, приметя, что Швабрин ослабевает, я стал с живостию на него наступать и загнал его почти в самую реку. Вдруг услышал я свое имя, громко произнесенное. Я оглянулся и увидел Савельича, сбегающего ко мне по нагорной тропинке… В это самое время меня сильно кольнуло в грудь пониже правого плеча; я упал и лишился чувств.

• Полный текст
• Глава I. Сержант гвардии
• Глава II. Вожатый
• Глава III. Крепость
• Глава IV. Поединок
• Глава V. Любовь
• Глава VI. Пугачевщина
• Глава VII. Приступ
• Глава VIII. Незваный гость
• Глава IX. Разлука
• Глава Х. Осада города
• Глава XI. Мятежная слобода
• Глава XII. Сирота
• Глава XIII. Арест
• Глава XIV. Суд

Глава IV. Поединок

– Ин изволь, и стань же в пози­туру.[24]
Посмот­ришь, про­колю как я твою фигуру!

Княж­нин

Про­шло несколько недель, и жизнь моя в Бело­гор­ской кре­по­сти сде­ла­лась для меня не только снос­ною, но даже и при­ят­ною. В доме комен­данта был я при­нят как род­ной. Муж и жена были люди самые почтен­ные. Иван Куз­мич, вышед­ший в офи­церы из сол­дат­ских детей, был чело­век необ­ра­зо­ван­ный и про­стой, но самый чест­ный и доб­рый. Жена его им управ­ляла, что согла­со­ва­лось с его бес­печ­но­стию. Васи­лиса Его­ровна и на дела службы смот­рела, как на свои хозяй­ские, и управ­ляла кре­по­стию так точно, как и своим дом­ком. Марья Ива­новна скоро пере­стала со мною дичиться. Мы позна­ко­ми­лись. Я в ней нашел бла­го­ра­зум­ную и чув­стви­тель­ную девушку. Неза­мет­ным обра­зом я при­вя­зался к доб­рому семей­ству, даже к Ивану Игна­тьичу, кри­вому гар­ни­зон­ному пору­чику, о кото­ром Шваб­рин выду­мал, будто бы он был в непоз­во­ли­тель­ной связи с Васи­ли­сой Его­ров­ной, что не имело и тени прав­до­по­до­бия; но Шваб­рин о том не беспокоился.

Я был про­из­ве­ден в офи­церы. Служба меня не отя­го­щала. В бого­спа­са­е­мой кре­по­сти не было ни смот­ров, ни уче­ний, ни кара­у­лов. Комен­дант по соб­ствен­ной охоте учил ино­гда своих сол­дат; но еще не мог добиться, чтобы все они знали, кото­рая сто­рона пра­вая, кото­рая левая, хотя мно­гие из них, дабы в том не оши­биться, перед каж­дым обо­ро­том клали на себя зна­ме­ние кре­ста. У Шваб­рина было несколько фран­цуз­ских книг. Я стал читать, и во мне про­бу­ди­лась охота к лите­ра­туре. По утрам я читал, упраж­нялся в пере­во­дах, а ино­гда и в сочи­не­нии сти­хов. Обе­дал почти все­гда у комен­данта, где обык­но­венно про­во­дил оста­ток дня и куда вечер­ком ино­гда являлся отец Гера­сим с женою Аку­ли­ной Пам­фи­лов­ной, пер­вою вестов­щи­цею[25] во всем око­лодке. С А. И. Шваб­ри­ным, разу­ме­ется, виделся я каж­дый день; но час от часу беседа его ста­но­ви­лась для меня менее при­ят­ною. Все­гдаш­ние шутки его насчет семьи комен­данта мне очень не нра­ви­лись, осо­бенно кол­кие заме­ча­ния о Марье Ива­новне. Дру­гого обще­ства в кре­по­сти не было, но я дру­гого и не желал.

Несмотря на пред­ска­за­ния, баш­кирцы не воз­му­ща­лись. Спо­кой­ствие цар­ство­вало вокруг нашей кре­по­сти. Но мир был пре­рван незап­ным междуусобием.

Я уже ска­зы­вал, что я зани­мался лите­ра­ту­рою. Опыты мои, для тогдаш­него вре­мени, были изрядны, и Алек­сандр Пет­ро­вич Сума­ро­ков, несколько лет после, очень их похва­лял. Одна­жды уда­лось мне напи­сать песенку, кото­рой был я дово­лен. Известно, что сочи­ни­тели ино­гда, под видом тре­бо­ва­ния сове­тов, ищут бла­го­склон­ного слу­ша­теля. Итак, пере­пи­сав мою песенку, я понес ее к Шваб­рину, кото­рый один во всей кре­по­сти мог оце­нить про­из­ве­де­ния сти­хо­творца. После малень­кого пре­ди­сло­вия вынул я из кар­мана свою тет­радку и про­чел ему сле­ду­ю­щие стишки:

Мысль любовну истребляя,
Тщусь[26] пре­крас­ную забыть,
И ах, Машу избегая,
Мышлю воль­ность получить!
Но глаза, что мя пленили,
Все­ми­нутно предо мной;
Они дух во мне смутили,
Сокру­шили мой покой.

Ты, узнав мои напасти,
Сжалься, Маша, надо мной;
Зря[27] меня в сей лютой части
И что я пле­нен тобой.

– Как ты это нахо­дишь? – спро­сил я Шваб­рина, ожи­дая похвалы, как дани, мне непре­менно сле­ду­е­мой. Но, к вели­кой моей досаде, Шваб­рин, обык­но­венно снис­хо­ди­тель­ный, реши­тельно объ­явил, что песня моя нехороша.

– Почему так? – спро­сил я его, скры­вая свою досаду.

– Потому, – отве­чал он, – что такие стихи достойны учи­теля моего, Васи­лия Кири­лыча Тре­дья­ков­ского, и очень напо­ми­нают мне его любов­ные куплетцы.

Тут он взял от меня тет­радку и начал неми­ло­сердно раз­би­рать каж­дый стих и каж­дое слово, изде­ва­ясь надо мной самым кол­ким обра­зом. Я не вытер­пел, вырвал из рук его мою тет­радку и ска­зал, что уж отроду не покажу ему своих сочи­не­ний. Шваб­рин посме­ялся и над этой угро­зою. «Посмот­рим, – ска­зал он, – сдер­жишь ли ты свое слово: сти­хо­твор­цам нужен слу­ша­тель, как Ивану Куз­мичу гра­фин­чик водки перед обе­дом. А кто эта Маша, перед кото­рой изъ­яс­ня­ешься в неж­ной стра­сти и в любов­ной напа­сти? Уж не Марья ль Ивановна?»

– Не твое дело, – отве­чал я нахму­рясь, – кто бы ни была эта Маша. Не тре­бую ни тво­его мне­ния, ни твоих догадок.

– Ого! Само­лю­би­вый сти­хо­тво­рец и скром­ный любов­ник! – про­дол­жал Шваб­рин, час от часу более раз­дра­жая меня, – но послу­шай дру­же­ского совета: коли ты хочешь успеть, то сове­тую дей­ство­вать не песенками.

– Что это, сударь, зна­чит? Изволь объясниться.

– С охо­тою. Это зна­чит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миро­нова ходила к тебе в сумерки, то вме­сто неж­ных стиш­ков подари ей пару серег.

Кровь моя заки­пела. «А почему ты об ней такого мне­ния?» – спро­сил я, с тру­дом удер­жи­вая свое негодование.

– А потому, – отве­чал он с адской усмеш­кою, – что знаю по опыту ее нрав и обычай.

– Ты лжешь, мер­за­вец! – вскри­чал я в бешен­стве, – ты лжешь самым бес­стыд­ным образом.

Шваб­рин пере­ме­нился в лице. «Это тебе так не прой­дет, – ска­зал он, стис­нув мне руку. – Вы мне дадите сатисфакцию».

– Изволь; когда хочешь! – отве­чал я, обра­до­вав­шись. В эту минуту я готов был рас­тер­зать его.

Я тот­час отпра­вился к Ивану Игна­тьичу и застал его с игол­кою в руках: по пре­по­ру­че­нию комен­дантши он нани­зы­вал грибы для суше­ния на зиму. «А, Петр Андреич! – ска­зал он, увидя меня, – добро пожа­ло­вать! Как это вас Бог при­нес? по какому делу, смею спро­сить?» Я в корот­ких сло­вах объ­яс­нил ему, что я поссо­рился с Алек­сеем Ива­ны­чем, а его, Ивана Игна­тьича, прошу быть моим секун­дан­том. Иван Игна­тьич выслу­шал меня со вни­ма­нием, выта­раща на меня свой един­ствен­ный глаз. «Вы изво­лите гово­рить, – ска­зал он мне, – что хотите Алек­сея Ива­ныча зако­лоть и жела­ете, чтоб я при том был сви­де­те­лем? Так ли? смею спросить».

– Точно так.

– Поми­луйте, Петр Андреич! Что это вы зате­яли! Вы с Алек­сеем Ива­ны­чем побра­ни­лись? Велика беда! Брань на вороту не вис­нет. Он вас побра­нил, а вы его выру­гайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в дру­гое, в тре­тье – и разой­ди­тесь; а мы вас уж поми­рим. А то: доб­рое ли дело зако­лоть сво­его ближ­него, смею спро­сить? И добро б уж зако­лоли вы его: Бог с ним, с Алек­сеем Ива­ны­чем; я и сам до него не охот­ник. Ну, а если он вас про­свер­лит? На что это будет похоже? Кто будет в дура­ках, смею спросить?

Рас­суж­де­ния бла­го­ра­зум­ного пору­чика не поко­ле­бали меня. Я остался при своем наме­ре­нии. «Как вам угодно, – ска­зал Иван Игна­тьич, – делайте, как разу­ме­ете. Да зачем же мне тут быть сви­де­те­лем? К какой стати? Люди дерутся, что за неви­даль­щина, смею спро­сить? Слава Богу, ходил я под шведа и под турку: всего насмотрелся».

Я кое-как стал изъ­яс­нять ему долж­ность секун­данта, но Иван Игна­тьич никак не мог меня понять. «Воля ваша, – ска­зал он. – Коли уж мне и вме­шаться в это дело, так разве пойти к Ивану Куз­мичу да доне­сти ему по долгу службы, что в фор­те­ции умыш­ля­ется зло­дей­ствие, про­тив­ное казен­ному инте­ресу: не бла­го­угодно ли будет гос­по­дину комен­данту при­нять над­ле­жа­щие меры…»

Я испу­гался и стал про­сить Ивана Игна­тьича ничего не ска­зы­вать комен­данту; насилу его уго­во­рил; он дал мне слово, и я решился от него отступиться.

Вечер про­вел я, по обык­но­ве­нию сво­ему, у комен­данта. Я ста­рался казаться весе­лым и рав­но­душ­ным, дабы не подать ника­кого подо­зре­ния и избег­нуть докуч­ных вопро­сов; но при­зна­юсь, я не имел того хлад­но­кро­вия, кото­рым хва­лятся почти все­гда те, кото­рые нахо­ди­лись в моем поло­же­нии. В этот вечер я рас­по­ло­жен был к неж­но­сти и к уми­ле­нию. Марья Ива­новна нра­ви­лась мне более обык­но­вен­ного. Мысль, что, может быть, вижу ее в послед­ний раз, при­да­вала ей в моих гла­зах что-то тро­га­тель­ное. Шваб­рин явился тут же. Я отвел его в сто­рону и уве­до­мил его о своем раз­го­воре с Ива­ном Игна­тьи­чем. «Зачем нам секун­данты, – ска­зал он мне сухо, – без них обой­демся». Мы усло­ви­лись драться за скир­дами, что нахо­ди­лись подле кре­по­сти, и явиться туда на дру­гой день в седь­мом часу утра. Мы раз­го­ва­ри­вали, по-види­мому, так дру­же­любно, что Иван Игна­тьич от радо­сти про­бол­тался. «Давно бы так, – ска­зал он мне с доволь­ным видом, – худой мир лучше доб­рой ссоры, а и нече­стен, так здоров».

– Что, что, Иван Игна­тьич? – ска­зала комен­дантша, кото­рая в углу гадала в карты, – я не вслушалась.

Иван Игна­тьич, заме­тив во мне знаки неудо­воль­ствия и вспомня свое обе­ща­ние, сму­тился и не знал, что отве­чать. Шваб­рин подо­спел ему на помощь.

– Иван Игна­тьич, – ска­зал он, – одоб­ряет нашу мировую.

– А с кем это, мой батюшка, ты ссорился?

– Мы было поспо­рили довольно крупно с Пет­ром Андреичем.

– За что так?

– За сущую без­де­лицу: за песенку, Васи­лиса Егоровна.

– Нашли за что ссо­риться! за песенку!.. да как же это случилось?

– Да вот как: Петр Андреич сочи­нил недавно песню и сего­дня запел ее при мне, а я затя­нул мою любимую:

Капи­тан­ская дочь,
Не ходи гулять в полночь.

Вышла раз­ла­дица. Петр Андреич было и рас­сер­дился; но потом рас­су­дил, что всяк волен петь, что кому угодно. Тем и дело кончилось.

Бес­стыд­ство Шваб­рина чуть меня не взбе­сило; но никто, кроме меня, не понял гру­бых его оби­ня­ков; по край­ней мере никто не обра­тил на них вни­ма­ния. От песе­нок раз­го­вор обра­тился к сти­хо­твор­цам, и комен­дант заме­тил, что все они люди бес­пут­ные и горь­кие пья­ницы, и дру­же­ски сове­то­вал мне оста­вить сти­хо­твор­ство, как дело службе про­тив­ное и ни к чему доб­рому не доводящее.

При­сут­ствие Шваб­рина было мне несносно. Я скоро про­стился с комен­дан­том и с его семей­ством; при­шед домой, осмот­рел свою шпагу, попро­бо­вал ее конец и лег спать, при­ка­зав Саве­льичу раз­бу­дить меня в седь­мом часу.

На дру­гой день в назна­чен­ное время я стоял уже за скир­дами, ожи­дая моего про­тив­ника. Вскоре и он явился. «Нас могут застать, – ска­зал он мне, – надобно поспе­шить». Мы сняли мун­диры, оста­лись в одних кам­зо­лах и обна­жили шпаги. В эту минуту из-за скирда вдруг появился Иван Игна­тьич и чело­век пять инва­ли­дов. Он потре­бо­вал нас к комен­данту. Мы пови­но­ва­лись с доса­дою; сол­даты нас окру­жили, и мы отпра­ви­лись в кре­пость вслед за Ива­ном Игна­тьи­чем, кото­рый вел нас в тор­же­стве, шагая с уди­ви­тель­ной важностию.

Мы вошли в комен­дант­ский дом. Иван Игна­тьич отво­рил двери, про­воз­гла­сив тор­же­ственно: «При­вел!» Нас встре­тила Васи­лиса Его­ровна. «Ах, мои батюшки! На что это похоже? как? что? в нашей кре­по­сти заво­дить смер­то­убий­ство! Иван Куз­мич, сей­час их под арест! Петр Андреич! Алек­сей Ива­ныч! пода­вайте сюда ваши шпаги, пода­вайте, пода­вайте. Палашка, отнеси эти шпаги в чулан. Петр Андреич! Этого я от тебя не ожи­дала. Как тебе не совестно? Добро Алек­сей Ива­ныч: он за душе­губ­ство и из гвар­дии выпи­сан, он и в Гос­пода Бога не верует; а ты-то что? туда же лезешь?»

Иван Куз­мич вполне согла­шался с своею супру­гою и при­го­ва­ри­вал: «А слышь ты, Васи­лиса Его­ровна правду гово­рит. Поединки фор­мально запре­щены в воин­ском арти­куле». Между тем Палашка взяла у нас наши шпаги и отнесла в чулан. Я не мог не засме­яться. Шваб­рин сохра­нил свою важ­ность. «При всем моем ува­же­нии к вам, – ска­зал он ей хлад­но­кровно, – не могу не заме­тить, что напрасно вы изво­лите бес­по­ко­иться, под­вер­гая нас вашему суду. Предо­ставьте это Ивану Куз­мичу: это его дело». – «Ах! мой батюшка! – воз­ра­зила комен­дантша, – да разве муж и жена не един дух и едина плоть? Иван Куз­мич! Что ты зева­ешь? Сей­час рас­сади их по раз­ным углам на хлеб да на воду, чтоб у них дурь-то про­шла; да пусть отец Гера­сим нало­жит на них эпи­ти­мию,[28] чтоб молили у Бога про­ще­ния да кая­лись перед людьми».

Иван Куз­мич не знал, на что решиться. Марья Ива­новна была чрез­вы­чайно бледна. Мало-помалу буря утихла; комен­дантша успо­ко­и­лась и заста­вила нас друг друга поце­ло­вать. Палашка при­несла нам наши шпаги. Мы вышли от комен­данта по-види­мому при­ми­рен­ные. Иван Игна­тьич нас сопро­вож­дал. «Как вам не стыдно было, – ска­зал я ему сер­дито, – доно­сить на нас комен­данту после того, как дали мне слово того не делать!» – «Как Бог свят, я Ивану Куз­мичу того не гово­рил, – отве­тил он, – Васи­лиса Его­ровна выве­дала все от меня. Она всем и рас­по­ря­ди­лась без ведома комен­данта. Впро­чем, слава Богу, что все так кон­чи­лось». С этим сло­вом он повер­нул домой, а Шваб­рин и я оста­лись наедине. «Наше дело этим кон­читься не может», – ска­зал я ему. «Конечно, – отве­чал Шваб­рин, – вы своею кро­вью будете отве­чать мне за вашу дер­зость; но за нами, веро­ятно, ста­нут при­смат­ри­вать. Несколько дней нам должно будет при­тво­ряться. До сви­да­ния!» И мы рас­ста­лись, как ни в чем не бывали.

Воз­вра­тясь к комен­данту, я, по обык­но­ве­нию сво­ему, под­сел к Марье Ива­новне. Ивана Куз­мича не было дома; Васи­лиса Его­ровна занята была хозяй­ством. Мы раз­го­ва­ри­вали впол­го­лоса. Марья Ива­новна с неж­но­стию выго­ва­ри­вала мне за бес­по­кой­ство, при­чи­нен­ное всем моею ссо­рою с Шваб­ри­ным. «Я так и обмерла, – ска­зала она, – когда ска­зали нам, что вы наме­рены биться на шпа­гах. Как муж­чины странны! За одно слово, о кото­ром через неделю верно б они поза­были, они готовы резаться и жерт­во­вать не только жиз­нию, но и сове­стию, и бла­го­по­лу­чием тех, кото­рые… Но я уве­рена, что не вы зачин­щик ссоры. Верно, вино­ват Алек­сей Иваныч».

– А почему же вы так дума­ете, Марья Ивановна?

– Да так… он такой насмеш­ник! Я не люблю Алек­сея Ива­ныча. Он очень мне про­ти­вен; а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так же не нра­ви­лась. Это меня бес­по­ко­ило бы страх.

– А как вы дума­ете, Марья Ива­новна? Нра­ви­тесь ли вы ему или нет?

Марья Ива­новна заик­ну­лась и покраснела.

– Мне кажется, – ска­зала она, – я думаю, что нравлюсь.

– Почему же вам так кажется?

– Потому что он за меня сватался.

– Сва­тался! Он за вас сва­тался? Когда же?

– В про­шлом году. Месяца два до вашего приезда.

– И вы не пошли?

– Как изво­лите видеть. Алек­сей Ива­ныч, конечно, чело­век умный, и хоро­шей фами­лии, и имеет состо­я­ние; но как поду­маю, что надобно будет под вен­цом при всех с ним поце­ло­ваться… Ни за что! ни за какие благополучия!

Слова Марьи Ива­новны открыли мне глаза и объ­яс­нили мне мно­гое. Я понял упор­ное зло­ре­чие, кото­рым Шваб­рин ее пре­сле­до­вал. Веро­ятно, заме­чал он нашу вза­им­ную склон­ность и ста­рался отвлечь нас друг от друга. Слова, подав­шие повод к нашей ссоре, пока­за­лись мне еще более гнус­ными, когда, вме­сто гру­бой и непри­стой­ной насмешки, уви­дел я в них обду­ман­ную кле­вету. Жела­ние нака­зать дерз­кого зло­языч­ника сде­ла­лось во мне еще силь­нее, и я с нетер­пе­нием стал ожи­дать удоб­ного случая.

Я дожи­дался недолго. На дру­гой день, когда сидел я за эле­гией и грыз перо в ожи­да­нии рифмы, Шваб­рин посту­чал под моим окош­ком. Я оста­вил перо, взял шпагу и к нему вышел. «Зачем откла­ды­вать? – ска­зал мне Шваб­рин, – за нами не смот­рят. Сой­дем к реке. Там никто нам не поме­шает». Мы отпра­ви­лись молча. Спу­стясь по кру­той тро­пинке, мы оста­но­ви­лись у самой реки и обна­жили шпаги. Шваб­рин был искус­нее меня, но я силь­нее и сме­лее, и monsieur Бопре, быв­ший неко­гда сол­да­том, дал мне несколько уро­ков в фех­то­ва­нии, кото­рыми я и вос­поль­зо­вался. Шваб­рин не ожи­дал найти во мне столь опас­ного про­тив­ника. Долго мы не могли сде­лать друг другу ника­кого вреда; нако­нец, при­метя, что Шваб­рин осла­бе­вает, я стал с живо­стию на него насту­пать и загнал его почти в самую реку. Вдруг услы­шал я свое имя, громко про­из­не­сен­ное. Я огля­нулся и уви­дел Саве­льича, сбе­га­ю­щего ко мне по нагор­ной тро­пинке… В это самое время меня сильно коль­нуло в грудь пониже пра­вого плеча; я упал и лишился чувств.

Глава IV. Поединок

– Ин изволь, и стань же в позитуру.
Посмотришь, проколю как я твою фигуру!
Княжнин

[См. краткое содержание этой главы и всей повести «Капитанская дочка». См. также план этой главы.]

Прошло несколько недель, и жизнь моя в Белогорской крепости сделалась для меня не только сносною, но даже и приятною. В доме коменданта был я принят как родной. Муж и жена были люди самые почтенные. Иван Кузмич, вышедший в офицеры из солдатских детей, был человек необразованный и простой, но самый честный и добрый. Жена его им управляла, что согласовалось с его беспечностию. Василиса Егоровна и на дела службы смотрела, как на свои хозяйские, и управляла крепостию так точно, как и своим домком. Марья Ивановна скоро перестала со мною дичиться. Мы познакомились. Я в ней нашел благоразумную и чувствительную девушку. Незаметным образом я привязался к доброму семейству, даже к Ивану Игнатьичу, кривому гарнизонному поручику, о котором Швабрин выдумал, будто бы он был в непозволительной связи с Василисой Егоровной, что не имело и тени правдоподобия; но Швабрин о том не беспокоился.

Я был произведен в офицеры. Служба меня не отягощала. В богоспасаемой крепости не было ни смотров, ни учений, ни караулов. Комендант по собственной охоте учил иногда своих солдат; но еще не мог добиться, чтобы все они знали, которая сторона правая, которая левая, хотя многие из них, дабы в том не ошибиться, перед каждым оборотом клали на себя знамение креста. У Швабрина было несколько французских книг. Я стал читать, и во мне пробудилась охота к литературе. По утрам я читал, упражнялся в переводах, а иногда и в сочинении стихов. Обедал почти всегда у коменданта, где обыкновенно проводил остаток дня и куда вечерком иногда являлся отец Герасим с женою Акулиной Памфиловной, первою вестовщицею во всем околодке. С А. И. Швабриным, разумеется, виделся я каждый день; но час от часу беседа его становилась для меня менее приятною. Всегдашние шутки его насчет семьи коменданта мне очень не нравились, особенно колкие замечания о Марье Ивановне. Другого общества в крепости не было, но я другого и не желал.

Несмотря на предсказания, башкирцы не возмущались. Спокойствие царствовало вокруг нашей крепости. Но мир был прерван внезапным междуусобием.

Я уже сказывал, что я занимался литературою. Опыты мои, для тогдашнего времени, были изрядны, и Александр Петрович Сумароков, несколько лет после, очень их похвалял. Однажды удалось мне написать песенку, которой был я доволен. Известно, что сочинители иногда, под видом требования советов, ищут благосклонного слушателя. Итак, переписав мою песенку, я понес ее к Швабрину, который один во всей крепости мог оценить произведения стихотворца. После маленького предисловия вынул я из кармана свою тетрадку и прочел ему следующие стишки:

– Как ты это находишь? – спросил я Швабрина, ожидая похвалы, как дани, мне непременно следуемой. Но, к великой моей досаде, Швабрин, обыкновенно снисходительный, решительно объявил, что песня моя нехороша.

– Почему так? – спросил я его, скрывая свою досаду.

– Потому, – отвечал он, – что такие стихи достойны учителя моего, Василия Кирилыча Тредьяковского, и очень напоминают мне его любовные куплетцы.

Тут он взял от меня тетрадку и начал немилосердно разбирать каждый стих и каждое слово, издеваясь надо мной самым колким образом. Я не вытерпел, вырвал из рук его мою тетрадку и сказал, что уж отроду не покажу ему своих сочинений. Швабрин посмеялся и над этой угрозою. «Посмотрим, – сказал он, – сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузмичу графинчик водки перед обедом. А кто эта Маша, перед которой изъясняешься в нежной страсти и в любовной напасти? Уж не Марья ль Ивановна?»

– Не твое дело, – отвечал я нахмурясь, – кто бы ни была эта Маша. Не требую ни твоего мнения, ни твоих догадок.

– Ого! Самолюбивый стихотворец и скромный любовник! – продолжал Швабрин, час от часу более раздражая меня, – но послушай дружеского совета: коли ты хочешь успеть, то советую действовать не песенками.

– Что это, сударь, значит? Изволь объясниться.

– С охотою. Это значит, что ежели хочешь, чтоб Маша Миронова ходила к тебе в сумерки, то вместо нежных стишков подари ей пару серег.

Кровь моя закипела. «А почему ты об ней такого мнения?» – спросил я, с трудом удерживая свое негодование.

– А потому, – отвечал он с адской усмешкою, – что знаю по опыту ее нрав и обычай.

– Ты лжешь, мерзавец! – вскричал я в бешенстве, – ты лжешь самым бесстыдным образом.

Швабрин переменился в лице. «Это тебе так не пройдет, – сказал он, стиснув мне руку. – Вы мне дадите сатисфакцию».

– Изволь; когда хочешь! – отвечал я, обрадовавшись. В эту минуту я готов был растерзать его.

Я тотчас отправился к Ивану Игнатьичу и застал его с иголкою в руках: по препоручению комендантши он нанизывал грибы для сушения на зиму. «А, Петр Андреич! – сказал он, увидя меня, – добро пожаловать! Как это вас бог принес? по какому делу, смею спросить?» Я в коротких словах объяснил ему, что я поссорился с Алексеем Иванычем, а его, Ивана Игнатьича, прошу быть моим секундантом. Иван Игнатьич выслушал меня со вниманием, вытараща на меня свой единственный глаз. «Вы изволите говорить, – сказал он мне, – что хотите Алексея Иваныча заколоть и желаете, чтоб я при том был свидетелем? Так ли? смею спросить».

– Точно так.

– Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье – и разойдитесь; а мы вас уж помирим. А то: доброе ли дело заколоть своего ближнего, смею спросить? И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем Иванычем; я и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет похоже? Кто будет в дураках, смею спросить?

Рассуждения благоразумного поручика не поколебали меня. Я остался при своем намерении. «Как вам угодно, – сказал Иван Игнатьич, – делайте, как разумеете. Да зачем же мне тут быть свидетелем? К какой стати? Люди дерутся, что за невидальщина, смею спросить? Слава богу, ходил я под шведа и под турку: всего насмотрелся».

Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак не мог меня понять. «Воля ваша, – сказал он. – Коли уж мне и вмешаться в это дело, так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу службы, что в фортеции умышляется злодействие, противное казенному интересу: не благоугодно ли будет господину коменданту принять надлежащие меры…»

Я испугался и стал просить Ивана Игнатьича ничего не сказывать коменданту; насилу его уговорил; он дал мне слово, и я решился от него отступиться.

Вечер провел я, по обыкновению своему, у коменданта. Я старался казаться веселым и равнодушным, дабы не подать никакого подозрения и избегнуть докучных вопросов; но признаюсь, я не имел того хладнокровия, которым хвалятся почти всегда те, которые находились в моем положении. В этот вечер я расположен был к нежности и к умилению. Марья Ивановна нравилась мне более обыкновенного. Мысль, что, может быть, вижу ее в последний раз, придавала ей в моих глазах что-то трогательное. Швабрин явился тут же. Я отвел его в сторону и уведомил его о своем разговоре с Иваном Игнатьичем. «Зачем нам секунданты, – сказал он мне сухо, – без них обойдемся». Мы условились драться за скирдами, что находились подле крепости, и явиться туда на другой день в седьмом часу утра. Мы разговаривали, по-видимому, так дружелюбно, что Иван Игнатьич от радости проболтался. «Давно бы так, – сказал он мне с довольным видом, – худой мир лучше доброй ссоры, а и нечестен, так здоров».

– Что, что, Иван Игнатьич? – сказала комендантша, которая в углу гадала в карты, – я не вслушалась.

Иван Игнатьич, заметив во мне знаки неудовольствия и вспомня свое обещание, смутился и не знал, что отвечать. Швабрин подоспел ему на помощь.

– Иван Игнатьич, – сказал он, – одобряет нашу мировую.

– А с кем это, мой батюшка, ты ссорился?

– Мы было поспорили довольно крупно с Петром Андреичем.

– За что так?

– За сущую безделицу: за песенку, Василиса Егоровна.

– Нашли за что ссориться! за песенку!.. да как же это случилось?

– Да вот как: Петр Андреич сочинил недавно песню и сегодня запел ее при мне, а я затянул мою любимую:

Капитанская дочь,
Не ходи гулять в полночь.

Вышла разладица. Петр Андреич было и рассердился; но потом рассудил, что всяк волен петь, что кому угодно. Тем и дело кончилось.

Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня, не понял грубых его обиняков; по крайней мере никто не обратил на них внимания. От песенок разговор обратился к стихотворцам, и комендант заметил, что все они люди беспутные и горькие пьяницы, и дружески советовал мне оставить стихотворство, как дело службе противное и ни к чему доброму не доводящее.

Присутствие Швабрина было мне несносно. Я скоро простился с комендантом и с его семейством; пришед домой, осмотрел свою шпагу, попробовал ее конец и лег спать, приказав Савельичу разбудить меня в седьмом часу.

На другой день в назначенное время я стоял уже за скирдами, ожидая моего противника. Вскоре и он явился. «Нас могут застать, – сказал он мне, – надобно поспешить». Мы сняли мундиры, остались в одних камзолах и обнажили шпаги. В эту минуту из-за скирда вдруг появился Иван Игнатьич и человек пять инвалидов. Он потребовал нас к коменданту. Мы повиновались с досадою; солдаты нас окружили, и мы отправились в крепость вслед за Иваном Игнатьичем, который вел нас в торжестве, шагая с удивительной важностию.

Мы вошли в комендантский дом. Иван Игнатьич отворил двери, провозгласив торжественно: «Привел!» Нас встретила Василиса Егоровна. «Ах, мои батюшки! На что это похоже? как? что? в нашей крепости заводить смертоубийство! Иван Кузмич, сейчас их под арест! Петр Андреич! Алексей Иваныч! подавайте сюда ваши шпаги, подавайте, подавайте. Палашка, отнеси эти шпаги в чулан. Петр Андреич! Этого я от тебя не ожидала. Как тебе не совестно? Добро Алексей Иваныч: он за душегубство и из гвардии выписан, он и в господа бога не верует; а ты-то что? туда же лезешь?»

Иван Кузмич вполне соглашался с своею супругою и приговаривал: «А слышь ты, Василиса Егоровна правду говорит. Поединки формально запрещены в воинском артикуле». Между тем Палашка взяла у нас наши шпаги и отнесла в чулан. Я не мог не засмеяться. Швабрин сохранил свою важность. «При всем моем уважении к вам, – сказал он ей хладнокровно, – не могу не заметить, что напрасно вы изволите беспокоиться, подвергая нас вашему суду. Предоставьте это Ивану Кузмичу: это его дело». – «Ах! мой батюшка! – возразила комендантша, – да разве муж и жена не един дух и едина плоть? Иван Кузмич! Что ты зеваешь? Сейчас рассади их по разным углам на хлеб да на воду, чтоб у них дурь-то прошла; да пусть отец Герасим наложит на них эпитимию, чтоб молили у бога прощения да каялись перед людьми».

Иван Кузмич не знал, на что решиться. Марья Ивановна была чрезвычайно бледна. Мало-помалу буря утихла; комендантша успокоилась и заставила нас друг друга поцеловать. Палашка принесла нам наши шпаги. Мы вышли от коменданта по-видимому примиренные. Иван Игнатьич нас сопровождал. «Как вам не стыдно было, – сказал я ему сердито, – доносить на нас коменданту после того, как дали мне слово того не делать!» – «Как бог свят, я Ивану Кузмичу того не говорил, – ответил он, – Василиса Егоровна выведала все от меня. Она всем и распорядилась без ведома коменданта. Впрочем, слава богу, что все так кончилось». С этим словом он повернул домой, а Швабрин и я остались наедине. «Наше дело этим кончиться не может», – сказал я ему. «Конечно, – отвечал Швабрин, – вы своею кровью будете отвечать мне за вашу дерзость; но за нами, вероятно, станут присматривать. Несколько дней нам должно будет притворяться. До свидания!» И мы расстались, как ни в чем не бывали.

Возвратясь к коменданту, я, по обыкновению своему, подсел к Марье Ивановне. Ивана Кузмича не было дома; Василиса Егоровна занята была хозяйством. Мы разговаривали вполголоса. Марья Ивановна с нежностию выговаривала мне за беспокойство, причиненное всем моею ссорою с Швабриным. «Я так и обмерла, – сказала она, – когда сказали нам, что вы намерены биться на шпагах. Как мужчины странны! За одно слово, о котором через неделю верно б они позабыли, они готовы резаться и жертвовать не только жизнью, но и совестию, и благополучием тех, которые… Но я уверена, что не вы зачинщик ссоры. Верно, виноват Алексей Иваныч».

– А почему же вы так думаете, Марья Ивановна?

– Да так… он такой насмешник! Я не люблю Алексея Иваныча. Он очень мне противен; а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так же не нравилась. Это меня беспокоило бы страх.

– А как вы думаете, Марья Ивановна? Нравитесь ли вы ему или нет?

Марья Ивановна заикнулась и покраснела.

– Мне кажется, – сказала она, – я думаю, что нравлюсь.

– Почему же вам так кажется?

– Потому что он за меня сватался.

– Сватался! Он за вас сватался? Когда же?

– В прошлом году. Месяца два до вашего приезда.

– И вы не пошли?

– Как изволите видеть. Алексей Иваныч, конечно, человек умный, и хорошей фамилии, и имеет состояние; но как подумаю, что надобно будет под венцом при всех с ним поцеловаться… Ни за что! ни за какие благополучия!

Слова Марьи Ивановны открыли мне глаза и объяснили мне многое. Я понял упорное злоречие, которым Швабрин ее преследовал. Вероятно, замечал он нашу взаимную склонность и старался отвлечь нас друг от друга. Слова, подавшие повод к нашей ссоре, показались мне еще более гнусными, когда, вместо грубой и непристойной насмешки, увидел я в них обдуманную клевету. Желание наказать дерзкого злоязычника сделалось во мне еще сильнее, и я с нетерпением стал ожидать удобного случая.

Я дожидался недолго. На другой день, когда сидел я за элегией и грыз перо в ожидании рифмы, Швабрин постучал под моим окошком. Я оставил перо, взял шпагу и к нему вышел. «Зачем откладывать? – сказал мне Швабрин, – за нами не смотрят. Сойдем к реке. Там никто нам не помешает». Мы отправились молча. Спустясь по крутой тропинке, мы остановились у самой реки и обнажили шпаги. Швабрин был искуснее меня, но я сильнее и смелее, и monsieur Бопре, бывший некогда солдатом, дал мне несколько уроков в фехтовании, которыми я и воспользовался. Швабрин не ожидал найти во мне столь опасного противника. Долго мы не могли сделать друг другу никакого вреда; наконец, приметя, что Швабрин ослабевает, я стал с живостию на него наступать и загнал его почти в самую реку. Вдруг услышал я свое имя, громко произнесенное. Я оглянулся и увидел Савельича, сбегающего ко мне по нагорной тропинке… В это самое время меня сильно кольнуло в грудь пониже правого плеча; я упал и лишился чувств.

Дуэль Петра Гринева и Швабрина. Художник С. Герасимов

Дуэли Петра Гринева и Швабрина в романе «Капитанская дочка» являются одними из самых ярких и напряженных эпизодов. 

Две дуэли Петра Гринева и Швабрина в романе «Капитанская дочка»

Первая дуэль Гринева и Швабрина (несостоявшаяся)

Первая дуэль Гринева и Швабрина прерывается благодаря старому офицеру Ивану Игнатьичу. Ниже представлен текст с описанием первой дуэли Гринева и Швабрина:

«…На другой день в назначенное время я стоял уже за скирдами, ожидая моего противника. Вскоре и он явился. «Нас могут застать, – сказал он мне, – надобно поспешить». Мы сняли мундиры, остались в одних камзолах и обнажили шпаги. В эту минуту из‑за скирда вдруг появился Иван Игнатьич и человек пять инвалидов. Он потребовал нас к коменданту. Мы повиновались с досадою; солдаты нас окружили, и мы отправились в крепость вслед за Иваном Игнатьичем…<…>  

Мало‑помалу буря утихла; комендантша успокоилась и заставила нас друг друга поцеловать. Палашка принесла нам наши шпаги. Мы вышли от коменданта по‑видимому примиренные. <…> Швабрин и я остались наедине. «Наше дело этим кончиться не может», – сказал я ему. «Конечно, – отвечал Швабрин, – вы своею кровью будете отвечать мне за вашу дерзость; но за нами, вероятно, станут присматривать. Несколько дней нам должно будет притворяться. До свидания!» И мы расстались, как ни в чем не бывали.»

Вторая дуэль Гринева и Швабрина (поединок у реки)

Причиной второй дуэли Петра Гринева и Швабрина является капитанская дочка Марья Миронова. Когда-то Марья отказалась стать женой Швабрина. Самолюбивый Швабрин не может ей простить этого. Он завидует Гриневу, к которому Марья более благосклонна.

Злой и подлый Швабрин оскорбительно отзывается о Марье за ее спиной. Гриневу это не нравится. Он довольно жестко ставит Швабрина на место. Тот в ответ вызывает Гринева на дуэль.

Эта дуэль Гринева и Швабрина происходит у реки. Швабрин ранит Гринева шпагой. В результате тот несколько дней лежит без сознания.

Ниже представлен текст эпизода с описанием второй дуэли Петра Гринева и Швабрина:

«…На другой день, когда сидел я за элегией и грыз перо в ожидании рифмы, Швабрин постучал под моим окошком. Я оставил перо, взял шпагу и к нему вышел. «Зачем откладывать? – сказал мне Швабрин, – за нами не смотрят. Сойдем к реке. Там никто нам не помешает». Мы отправились молча. Спустясь по крутой тропинке, мы остановились у самой реки и обнажили шпаги. Швабрин был искуснее меня, но я сильнее и смелее, и monsieur Бопре, бывший некогда солдатом, дал мне несколько уроков в фехтовании, которыми я и воспользовался. Швабрин не ожидал найти во мне столь опасного противника. Долго мы не могли сделать друг другу никакого вреда; наконец, приметя, что Швабрин ослабевает, я стал с живостию на него наступать и загнал его почти в самую реку. Вдруг услышал я свое имя, громко произнесенное. Я оглянулся и увидел Савельича, сбегающего ко мне по нагорной тропинке… В это самое время меня сильно кольнуло в грудь пониже правого плеча; я упал и лишился чувств…»

Вскоре после дуэли Петр Гринев выздоравливает и прощает Швабрина. Между героями происходит перемирие:

«…Со Швабриным я помирился в первые дни моего выздоровления <…> Швабрин пришел ко мне; он изъявил глубокое сожаление о том, что случилось между нами; признался, что был кругом виноват, и просил меня забыть о прошедшем. Будучи от природы не злопамятен, я искренно простил ему и нашу ссору, и рану, мною от него полученную. В клевете его видел я досаду оскорбленного самолюбия и отвергнутой любви и великодушно извинял своего несчастного соперника…»

Это были материалы о дуэлях Петра Гринева и Швабрина в романе «Капитанская дочка» Пушкина: текст эпизодов, описание и анализ.

Смотрите: Все материалы по роману «Капитанская дочка»