Иллюстрации к рассказу бунина темные аллеи

До 28.02.2015 в Библиотеке-читальне имени И.С.Тургенева.

Иллюстрации Аркадия Мелик-Саркисяна к рассказам Бунина «Темные аллеи».

В этих работах есть что-то уходящее, ускользающее, забытое и незабвенное — поворот женской головки, неожиданный ракурс, выражение лиц, изгиб спины, складки поношенной одежды…

Образное решение этой серии создано на контрасте белой бумаги и черного угольного карандаша, что совпадает с драматургией образов Бунина.

Тщательная проработка штрихом, контрастность изобразительных элементов расставляют акценты на ближнем плане и смягчают «реальность» дальних планов. Мельчайшие детали тонко подмечены опытным взглядом художника.

В драматургии повествования река эмоций персонажей смешивается с потоком линий черного карандаша, стремительно летающего над поверхностью бумаги.

Кто сможет сказать, что это всего лишь наброски, что в них недостаточно индивидуальных черт? С одной стороны это штудии, наброски готовые стать основой серьезного произведения — портрета или многофигурной композиции.

С другой – это законченные произведения, прекрасные иллюстрации, живущие по всем законам большого искусства. В небольшом пространстве каждой работы любая деталь композиции хорошо воспринимается как при близком рассмотрении, так и издали.

Информация (на 10.02.2015):

Выставочный зал Библиотеки-читальни им. И.С.Тургенева.

Адрес: Бобров переулок дом 6 строение 2 (вход слева от кафе «ExLibris») (ближайшие станции метро – «Чистые пруды», «Тургеневская», «Сретенский бульвар»).

Время работы: понедельник – пятница с 11:00 до 20:00, в суботту с 12:00 до 19:00, воскресенье – выходной день. Последняя пятница месяца – санитарный день.

Посещение выставочного зала – бесплатно.

Владимир Дергачев
Иван Бунин (1870 – 1953) получил заслуженно Нобелевскую премию по литературе за лирико-философскую прозу. Повесть «Жизнь Арсеньева» заняла почетное место в ряду лучших творений  мировой литературы.

Но писатель лучшей книгой своей жизни считал сборник рассказов о любви «Темные аллеи», написанный в эмиграции с 1937 по 1945 гг., в основном на юге Франции в Грассе. Эту книгу называют «Энциклопедией любви». Хотя в рассказах встречаются описание темных аллей дворянских парков, книга о другом — темных аллеях души человеческой.

Иван Бунин смог чувственно описать пограничное состояние влечения друг к другу и наслаждение близостью двух влюблённых, пограничное состояние пробуждающейся природы и молодости, силы страсти и силы духа. В «Темных аллеях» утверждается, что, «страшнее, привлекательней и загадочней любви нет ничего ни на небе, ни на земле». Великий писатель любил цитировать слова неизвестного автора «Часто бывает легче умереть за женщину, чем жить с ней».

До и после Бунина в русской литературе никому не удалось  так написать о любви-страсти без абсолютного натурализма. Все многочисленные попытки экранизации «Темных аллей» не смогли  передать энергетику бунинского текста.
***
Стимулом к написанию «Темный аллей» послужила драма, развернувшаяся в Грассе  в любовном треугольнике — Иван Бунин – жена, Вера Николаевна, — увлечение Галиной Кузнецовой. И неожиданный финал, который трудно придумать даже в авантюрном романе.

Нина Берберова так описывает первую встречу у Буниных с Галиной Кузнецовой (1900 — 1976) зимой 1926/27 гг.: «В тот вечер я впервые увидела её, её фиалковые глаза, её женственную  фигуру, детские руки, и услышала её речь с небольшим заиканием, придававшим еще большую беззащитность и прелесть».

Жена Бунина, Вера Николаевна, оказалась в трудном положении. Устроить скандал и уйти, но куда в чужой стране? И она по-христиански смирилась  со своим двойственным положением. Детей у Буниных не было, и она приняла Галину как мать, правда, делившую с  «дочерью»  одного любимого и гениального мужчину.

Возвращаясь из Стокгольма, после вручения Бунину Нобелевской премии, в дороге заболела  Галина Кузнецова, и было принято решение её оставить до выздоровления в Дрездене у  друга семьи, известного русского философа  Федора Степуна. Здесь Галина познакомилась с Марго — сестрой философа. И между ними начался роман на всю оставшуюся жизнь.  И, в конце концов, Галина Кузнецова «ушла»  не к другому, а к другой.

Как пишет в «Автобиографии» Нина Берберова, за всю жизнь Бунин, вероятно, любил только Галину Кузнецову: «Его мужское самолюбие было уязвлено, его гордость была унижена. Он не мог представить себе  то, что случилось с ним, случилось на самом деле…».

Драма стала настоящей трагедией, когда в силу обстоятельств (прихода  нацистов к власти в Германии), а затем и начавшейся  Второй мировой войны, восемь лет Галина Кузнецова и Марго Степун вынуждены были не только жить во французском Грассе на вилле Буниных, но быть на полном содержании беднеющего писателя, быстро растратившего  Нобелевскую премию.  Жизнь Ивана Бунина превратилась в ад. Тогда и были написаны  тридцать восемь новелл «Темных аллей».

Галина Кузнецова и Марго Степун покинул виллу только в 1942 году, в 1949 году  переехали в США, где работали в издательстве ООН, откуда в 1959 году  были переведены в Женеву. 

Иван Бунин, несмотря на трагичность человеческой жизни и превратности судьбы,  воспевал в своих произведениях любовь, закончившейся его личной трагедией. Но при этом великий писатель часто повторял слова блаженного Августина:  «Господи, пошли мне целомудрие, но только не сейчас…».

?

Часть I

Темные аллеи

В холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульских дорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями, к длинной избе, в одной связи которой была казенная почтовая станция, а в другой частная горница, где можно было отдохнуть или переночевать, пообедать или спросить самовар, подкатил закиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом, тройка довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами. На козлах тарантаса сидел крепкий мужик в туго подпоясанном армяке, серьезный и темноликий, с редкой смоляной бородой, похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройный старик-военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит, и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый.

Когда лошади стали, он выкинул из тарантаса ногу в военном сапоге с ровным голенищем и, придерживая руками в замшевых перчатках полы шинели, взбежал на крыльцо избы.

– Налево, ваше превосходительство! – грубо крикнул с козел кучер, и он, слегка нагнувшись на пороге от своего высокого роста, вошел в сенцы, потом в горницу налево.

В горнице было тепло, сухо и опрятно: новый золотистый образ в левом углу, под ним покрытый чистой суровой скатертью стол, за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь, занимавшая дальний правый угол, ново белела мелом, ближе стояло нечто вроде тахты, покрытой пегими попонами, упиравшейся отвалом в бок печи, из-за печной заслонки сладко пахло щами – разварившейся капустой, говядиной и лавровым листом.

Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался еще стройнее в одном мундире и в сапогах, потом снял перчатки и картуз и с усталым видом провел бледной худой рукой по голове – седые волосы его с начесами на висках к углам глаз слегка курчавились, красивое удлиненное лицо с темными глазами хранило кое-где мелкие следы оспы. В горнице никого не было, и он неприязненно крикнул, приотворив дверь в сенцы:

– Эй, кто там!

Тотчас вслед за тем в горницу вошла темноволосая, тоже чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина, похожая на пожилую цыганку, с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под черной шерстяной юбкой.

– Добро пожаловать, ваше превосходительство, – сказала она. – Покушать изволите или самовар прикажете?

Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и на легкие ноги в красных поношенных татарских туфлях и отрывисто, невнимательно ответил:

– Самовар. Хозяйка тут или служишь?

– Хозяйка, ваше превосходительство.

– Сама, значит, держишь?

– Так точно. Сама.

– Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведешь дело?

– Не вдова, ваше превосходительство, а надо же чем-нибудь жить. И хозяйствовать я люблю.

– Так. Так. Это хорошо. И как чисто, приятно у тебя.

Женщина все время пытливо смотрела на него, слегка щурясь.

– И чистоту люблю, – ответила она. – Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алексеевич.

Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел:

– Надежда! Ты? – сказал он торопливо.

– Я, Николай Алексеевич, – ответила она.

– Боже мой, боже мой! – сказал он, садясь на лавку и в упор глядя на нее. – Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять?

– Тридцать, Николай Алексеевич. Мне сейчас сорок восемь, а вам под шестьдесят, думаю?

– Вроде этого… Боже мой, как странно!

– Что странно, сударь?

– Но все, все… Как ты не понимаешь!

Усталость и рассеянность его исчезли, он встал и решительно заходил по горнице, глядя в пол. Потом остановился и, краснея сквозь седину, стал говорить:

– Ничего не знаю о тебе с тех самых пор. Как ты сюда попала? Почему не осталась при господах?

– Мне господа вскоре после вас вольную дали.

– А где жила потом?

– Долго рассказывать, сударь.

– Замужем, говоришь, не была?

– Нет, не была.

– Почему? При такой красоте, которую ты имела?

– Не могла я этого сделать.

– Отчего же не могла? Что ты хочешь сказать?

– Что ж тут объяснять. Небось помните, как я вас любила.

Он покраснел до слез и, нахмурясь, опять зашагал.

– Все проходит, мой друг, – забормотал он. – Любовь, молодость – все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит. Как это сказано в книге Иова? «Как о воде протекшей будешь вспоминать».

– Что кому Бог дает, Николай Алексеевич. Молодость у всякого проходит, а любовь – другое дело.

Он поднял голову и, остановясь, болезненно усмехнулся:

– Ведь не могла же ты любить меня весь век!

– Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все одним жила. Знала, что давно вас нет прежнего, что для вас словно ничего и не было, а вот… Поздно теперь укорять, а ведь, правда, очень бессердечно вы меня бросили, – сколько раз я хотела руки на себя наложить от обиды от одной, уж не говоря обо всем прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я вас Николенькой звала, а вы меня – помните как? И все стихи мне изволили читать про всякие «темные аллеи», – прибавила она с недоброй улыбкой.

– Ах, как хороша ты была! – сказал он, качая головой. – Как горяча, как прекрасна! Какой стан, какие глаза! Помнишь, как на тебя все заглядывались?

– Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть.

– А! Все проходит. Все забывается.

– Все проходит, да не все забывается.

– Уходи, – сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. – Уходи, пожалуйста.

И, вынув платок и прижав его к глазам, скороговоркой прибавил:

– Лишь бы Бог меня простил. А ты, видно, простила.

Она подошла к двери и приостановилась:

– Нет, Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор наш коснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я вас никогда не могла. Как не было ничего дороже вас на свете в ту пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя. Ну да что вспоминать, мертвых с погоста не носят.

– Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, – ответил он, отходя от окна уже со строгим лицом. – Одно тебе скажу: никогда я не был счастлив в жизни, не думай, пожалуйста. Извини, что, может быть, задеваю твое самолюбие, но скажу откровенно – жену я без памяти любил. А изменила, бросила меня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал – пока рос, каких только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести… Впрочем, все это тоже самая обыкновенная, пошлая история. Будь здорова, милый друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел в жизни.

Она подошла и поцеловала у него руку, он поцеловал у нее.

– Прикажи подавать…

Когда поехали дальше, он хмуро думал: «Да, как прелестна была! Волшебно прелестна!» Со стыдом вспоминал свои последние слова и то, что поцеловал у ней руку и тотчас стыдился своего стыда. «Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты жизни?»

К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, все меняя черные колеи, выбирая менее грязные, и тоже что-то думал. Наконец сказал с серьезной грубостью:

– А она, ваше превосходительство, все глядела в окно, как мы уезжали. Верно, давно изволите знать ее?

– Давно, Клим.

– Баба – ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги в рост дает.

– Это ничего не значит.

– Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если с совестью давать, худого мало. И она, говорят, справедлива на это. Но крута! Не отдал вовремя – пеняй на себя.

– Да, да, пеняй на себя… Погоняй, пожалуйста, как бы не опоздать нам к поезду…

Низкое солнце желто светило на пустые поля, лошади ровно шлепали по лужам. Он глядел на мелькавшие подковы, сдвинув черные брови, и думал:

«Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные! «Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи…» Но, боже мой, что же было бы дальше? Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?»

И, закрывая глаза, качал головой.

20 октября 1938

Кавказ

Приехав в Москву, я воровски остановился в незаметных номерах в переулке возле Арбата и жил томительно, затворником – от свидания до свидания с нею. Была она у меня за эти дни всего три раза и каждый раз входила поспешно, со словами:

– Я только на одну минуту…

Она была бледна прекрасной бледностью любящей взволнованной женщины, голос у нее срывался, и то, как она, бросив куда попало зонтик, спешила поднять вуальку и обнять меня, потрясало меня жалостью и восторгом.